Текст книги "Семь смертных грехов. Книга первая. Изгнание"

Автор книги: Марк Еленин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)

Неожиданно, вскоре после отъезда Виктора, явился Андрей. Прискакал под вечер с ординарцем, загнали коней. Андрей был страшен. Мундир болтался на нем как на вешалке. Звенели кресты. Левая рука, ограниченная в движениях после ранения, казалась чуть короче правой. Он не отошел еще от долгой скачки, был возбужден, нервен. Запретил заботиться о себе: решил пробыть всего часа два с родными – пока расторопный ординарец оседлывал свежих коней, приведенных в поводу.

Андрей отвечал на вопросы коротко и резко, точно команды подавал. Начал что-то рассказывать, но тут увидел входившего в комнату доктора, нахмурился и заметил достаточно громко – так, чтобы и тот услышал, что не желал бы вести разговор с родными при посторонних. Когда Вовси поспешно удалился, Андрей строго спросил деда: каким это образом в их доме нашел добрый приют этот господинчик, судя по внешности, явно принадлежавший к племени сынов Израилевых? Дед ответил, что человек этот – врач, он много сделал для поправки здоровья Ксении, они обязаны ему, К тому же антисемитизм, насколько он знает, никогда не был свойствен Белопольским.

– Об этом следует лишь жалеть, – сухо возразил Андрей. – Я лично исповедую иную точку зрения. Жиды погубили Россию.

– Да, да, – саркастически заметил Вадим Николаевич. – Жиды и тиф выдумали.

– Не один из них стрелял в меня. Угодно ли вам не касаться этой темы при дальнейшем разговоре?

– Доктор помог дедушке, когда его чекисты арестовали, – вставила Ксения.

– Вот, вот! Значит, он и с большевиками связан. У него это на пархатой морде написано.

– Послушай, ты не в казарме, Андрей, – повысил голос старый князь.

– Андрей! – воскликнула и Ксения. – Как ты можешь?!

– Простите, – Андрей примирительно склонил рано поседевшую голову. – Я ведь не за тем приехал, чтобы выяснять роль жидов в доме нашем.

Ординарец внес тут переметные сумы, полные всякой снеди. Обстановка разрядилась. Андрей достал бутылку коньяка. Старый князь, не без удовольствия прихлебнув, отмстил, что коньяк истинно французский, он и вкус его забыл... Мир в семье как будто был восстановлен. Во всяком случае Андрей успокоился, заговорил рассудительно о сложности крымской ситуации и трудности положения всех вооруженных сил Юга России.

– Произошли события, которые я расцениваю как чрезвычайные, – сказал он, одним духом выпивая большой фужер. – Поэтому и приехал. Во-первых, – разбитые наголову! – мы оставили Новороссийск, побросав артиллерию, коней, раненых и тифозных своих товарищей. Этого греха история не простит нам! – Склонив голову на грудь, он задумался, точно задремал. Вадим Николаевич и Ксения молчали. Андрей, очнувшись, снова налил себе коньяку и выпил, посмотрел на деда и сестру испытующе. – Англичане – союзники! – считают наше дело проигранным, ведут разговоры о бессмысленности братоубийственного кровопролития. Русская кровь, видите ли, стала им дорога! На деле – хотят за нашей спиной войти в переговоры с большевиками, чтобы продать подороже, купить подешевле... Так-с... Во-вторых, главнокомандующий всеми вооруженными силами Юга России генерал-лейтенант Деникин собирается сложить с себя обязанности. После Новороссийска сильны антиденикинские настроения: во всем винят начштаба генерала Романовского, ибо он допустил трагедию Новороссийска. В тылу – сволочь! Армия перестала быть добровольческой. Ту побили, положили на полях матушки России! Сегодняшняя наша армия – мобилизованные мужики. Им за что воевать? За нас с вами? Они нам не верят. И – чуть что – раком пятятся. Теперь и в среде офицерства мудрецы завелись. Головы у них не только для ношения фуражек: митинги при каждом удобном случае.

– Но это ужасно, Андрей, что ты говоришь, – заметила Ксения.

– Что? – Андрей вскинул посветлевшие от ярости глаза. – Молчать! – воскликнул он, невидяще глядя на сестру и словно не понимая, где находится. – Прости, Ксения, – склонившись, он поцеловал ей руку. – Простите, гранпэр... Последствия контузии... Простите. О чем это я? – Он еще выпил.

– Ты сказал, во-вторых, – поспешила чуть испуганно ответить Ксения, – генерал Деникин собирается...

– Да, да... Англичане, Деникин... Да, да, – мысль у Андрея потерялась. – Однако не о том я... Приказано – разумеется, совершенно секретно, но все знают – взять на учет суда, немедля подсчитать наличие во всех портах угля и масла. Понимаете, что это такое? Что это значит? В Крыму почище Новороссийска будет, уверен. Посему богом заклинаю: не теряя времени, собирайтесь с Ксенией и Аришей, грузите что можно из имущества, пока нет ограничений, и отправляйтесь за границу. Неизвестно, когда станет поздно.

– Но как можно воевать, имея подобные мысли?

– Я солдат, гранпэр. Я присягал.

– Кому ты присягал? Где наш император?

– Мы боремся за Россию!

– У каждого своя Россия. Поэтому и нет победы.

– Это метафизика, простите, гранпэр. Я скакал пять часов не для того, чтобы дискутировать с вами о моменте. Надо решать с отъездом. Немедля. Если вы скажете «да», я помогу. Я пришлю солдат, подводы.

– Я не могу сказать «да», Андрей. Не могу один решить этот вопрос... Твой отец...

– О, отец?! Поэтому и гибнет армия: генералы боятся решать. Они хотят советоваться. Вы – как все...

– Перестань паясничать! Я обязан посоветоваться с твоим отцом, наконец. Я стар, а речь идет о судьбах всей семьи – о Ксении, Викторе, о твоем отце, – повторил он.

При последних словах Вадима Николаевича Андрей побледнел, лицо его исказилось. Он забегал по комнате, делая странные движения раненой рукой и выкрикивая:

– У меня нет отца! Такие, как он!.. Он позорит нас! И меня! Меня!.. Всяк пальцем тычет!.. Этот революционерчик не отец мне! Не отец! Этот господинчик мерзок, мерзок! По сравнению с ним любой жид-комиссар – служитель России.

– Изволь замолчать! – стукнул по столу рукой Вадим Николаевич. Он встал во весь свой гигантский рост, спокойный, как памятник. – Я не желаю слушать.

– Прощайте... Прощай, сестра, – Андрей поцеловал ее в лоб, засмеялся почему-то и, щелкнув шпорами, торопливо вышел.

Со двора раздался его громкий голос и ругательства по адресу ординарца, затем цокот коней, пущенных чуть не с места в галоп, и все стихло.

– Человек дичает на войне, я знаю, – задумчиво сказал старый генерал. – Не станем его судить строго, Ксения. Был бы жив. Лишь бы все мы были живы...

Информация первая. ИЗ СЕВАСТОПОЛЯ В ЦЕНТР

«Ставка главнокомандующего в Феодосии.

Южнорусское правительство, прибывшее в Крым вместе с армией, во главе с председателем Совета министров Мельниковым, – в Севастополе. Заняли гостиницу Киста. Вид растерянный.

В Севастополе высажены: Дроздовская, Марковская, Корниловская дивизии. Шли мрачно, но с музыкой. В рядах и люди в штатском – офицеры хватают встречных, ведут в казармы: началась мобилизация, пополнение армии, расстроенной в Новороссийске. Крымский корпус перекрывает перешейки. Донцы сосредоточиваются в районе Евпатории. Керченский район обеспечивается сводным отрядом: Кубанская бригада, Алексеевская бригада. Корниловская юнкерская школа. Все части сведены в три корпуса. В кавалерии острая нехватка лошадей. Армия недовольна тылом, командирами.

Пост таврического губернатора никого не прельщает. Конфликт между правительством и военными неизбежен. Контрразведка свирепствует. Слащев вешает даже тех, кого освобождает военно-полевой суд, не хочет подчиняться гражданским властям. Упорно муссируются слухи об аресте им правительства. Реальна фигура диктатора.

Для разрядки обстановки Деникин по прямому проводу из Феодосии объявил, что увольняет всех министров. После новороссийской катастрофы Деникин в пустоте. Отдал приказ о созыве Военного совета для избрания нового главнокомандующего. Видимо, твердо решил и повсюду объявляет, что готов сложить обязанности главнокомандующего.

Врангель вызывается из Константинополя.

Наиболее вероятные преемники Деникина: Слащев, Кутепов, Врангель. Несмотря на неодобрение многими старшими начальниками открытых писем Врангеля Деникину, считаю его позицию наиболее прочной. Имеет сильную поддержку союзников и флота, опору в среде высшего духовенства.

Шиллинг окончательно дискредитирован Слащевым и Врангелем после эвакуации Одессы и серьезным конкурентом быть не может.

Драгомиров Абрам Михайлович – председатель Особого совещания. Крайний монархист, служака. Будет председательствовать на Военном совете. Самостоятельных решений принимать не любит, его влияние на старших армейских и морских начальников ничтожно.

Баязет».

Резолюция на информации:

«Рекомендуем «Баязету» сосредоточить основное внимание на Врангеле как наиболее вероятной фигуре, готовой заменить Деникина».

(обратно)

Глава вторая. ФЕОДОСИЯ. ГОСТИНИЦА «АСТОРИЯ». СТАВКА ДЕНИКИНА

Антон Иванович Деникин сидел в глубоком кресле, отвалясь на спинку и откинув крупную голову. Со стороны казалось, спит. Но он не спал – думал тяжело, настойчиво. Кожаная тугая спинка холодила затылок.

Деникину шел пятьдесят четвертый год. Всегда надеясь только на себя, он в душе считал себя везунчиком. Двадцать два года тянул его отец солдатскую лямку, прежде чем произвели его в офицеры. Антону Ивановичу все удавалось значительно быстрее. За плечами – Киевское пехотное училище, 2-я артбригада, Академия Генерального штаба, служба в Варшавском военном округе, японская война. В империалистическую он командовал 4-й дивизией, которую называли «железной», потом 16-м корпусом. Он был храбр, удачлив, имел много наград. Его считали молодым перспективным генералом. И даже поздняя женитьба была удачной: княгиня Горчакова, которую он любил, родила ему ребенка, и ребенок этот – не шутка! – был потомком Рюрика...

Он собрал в единый кулак белую гвардию и кинул ее на Москву. Он признал власть Колчака и издал особый приказ. Он сделал это для того, чтобы иметь преемственность власти и избежать упреков в самозванстве. Но он знал и верил: в Москве будет первым – раньше Колчака. А ведь победителей не судят. Да и кто посмел бы? И вот он в Феодосии – переживший гибель Ротова, эвакуацию Новороссийска, разгром Добровольческой армии. Когда, с чего это началось? Кто в этом виноват? С кого спрашивать? И кому спрашивать?..

Деникин выпрямился в кресле и упруго встал. От горла – механически – поправил бородку. Зашагал, твердо ставя короткие, крепкие ноги, от стола к дивану и обратно. Чуть рыжеватое лицо его было потухшим. Хотелось спать. За окнами гостиницы глухо шлепало море. Генерал-лейтенант Деникин устал. Безнадежно устал и, как это ему сейчас казалось, очень давно устал. Давно пришло охватившее его ныне безразличие. Но как давно? Вспомнить это представлялось задачей первостепенной, хотя у командующего всеми вооруженными силами Юга России были сегодня действительно жизненно важные задачи, от решения которых зависела судьба не только белого движения и не только вверившейся ему армии, но и его собственная судьба.

Уже серело окно и сумерки сгущались в номере, преобразованном в кабинет, – они словно загустевали вокруг массивных шкафов, массивного письменного стола, громадных остановившихся часов, за высокой спинкой кожаного дивана, – а Деникин все сидел в кресле, один, запретив пускать к себе кого бы то ни было, приказав выключить телефон, и думал, вспоминал, анализировал каждый свой день, каждый шаг с тех пор, как, сменив Корнилова, он стал главнокомандующим. И все казалось ему правильным. Его военные действия и военные приказы. В делах гражданских он разбирался плохо, искренне считал, что во время войны никаких гражданских дел не должно существовать, и передоверял их кому придется.

Продажность тыла сгубила армию, думал Деникин. Армию сгубил грабеж. Взвились соколы не орлами – ворами. Один Шкуро целой банды стоит: пьяница, грабитель, жулик, играющий на самых низменных инстинктах толпы и по чистой случайности не ставший до сих пор вторым Махно... Помнится, выслушав очередной доклад о бесчинствах мародеров, предводительствуемых Шкуро, Деникин твердо заявил, что по взятии Москвы он предаст Шкуро военно-полевому суду за грабежи и самовластие. А сам продолжал терпеть, сносил все. И более того, славословил бандита, поощрял его...

Или этот, второй – хваленый Мамонтов, герой конного рейда: девять тысяч донцов, которых он повел «наметом занять Москву»... Поначалу Мамонтов движется быстро: Тамбов, Козлов, Воронеж, разрушает железнодорожные пути, сжигает склады, деревни, грабит, расстреливает, вешает без суда и следствия... Посылает ему, Деникину, усыпляющие победные реляции. Хвастает тем, что его казачьи разъезды доходят до Рязани, а до Москвы ему осталось пройти менее трехсот верст. Офицеры поют: «У нас теперь одно желание, скорей добраться до Москвы, увидеть вновь коронование, спеть у Кремля «Аллаверды...» Вскоре эффектный спектакль кончился. С трудом триумфатор отбился от Буденного у Коротояка, положив целиком Тульскую дивизию, удерживавшую переправы ради многоверстного обоза, в котором Мамонтов вез на Дон награбленные им в России сокровища... Золото опять сгубило людей, сорвало хорошо задуманную операцию... Но что мог он, Деникин, требовать от Шкуро и Мамонтова, если их непосредственный начальник, господин генерал Май-Маевский, ни в чем не давал себе труда отличаться от своих подчиненных? Пропил порученную ему армию, сорвал удачно начавшееся наступление, грабил, пьянствовал, поощряя разложение офицерства на фронте и в тылу...

Но разве это было главным и решающим? Разве эти шкуро, Мамонтовы и май-маевские, поднятые из безвестности случайной волной истории, чтобы осуществлять его, Деникина, планы, действительно определили поражение белого воинства, его разгром? Ведь главным уже давно был он сам, его воля и разум полководца, та требовательность к подчиненным, которая исходила от него всегда, то незыблемое российское единоначалие, которым всегда славилось русское воинство. Где-то здесь разорвалась привычная цепь, и главнокомандующий причины этого искал прежде всего в себе самом, потому как именно себя считал он ответственным за дело, которое возглавлял. Именно в нем случилось что-то, отчего пришло безразличие, навалилась апатия, ослабели воля и разум, ослабели рычаги, приводящие в движение огромную вверенную ему машину. Но что случилось в нем? И когда? Как человек военный, Деникин теперь искал ответа на мучившие его вопросы прежде всего в своих военных действиях – в оперативных приказах, в службе подчиненных ему командиров корпусов и армий. И тут не находил он явных промахов. Но что-то очень важное ускользало из его памяти, какая-то одна самая главная мысль, факт, казавшийся сегодня полным какого-то символического, почти библейского смысла. Он не мог вспомнить.

Переменчивое военное счастье... Удача – с завязанными всегда глазами? Нет, это не то! С завязанными глазами богиня правосудия как будто? Как ее там?.. При чем здесь удача?.. Как это случилось?..

Красная армия занимает Орел, Воронеж, неудержимо катится на Курск и Харьков... В Екатеринославской губернии генерал Слащев сражается с Махно, топчется на месте, как неопытный танцор, идущий от печки, зверствует, как слон в посудной лавке, возбуждая ненависть населения. Махно между тем спокойно забирает Бердянск, Мариуполь и угрожает Таганрогу, где находится Ставка... На Тереке бои с горцами. На Черноморском побережье банды зеленых. Волнуется Кубань. Значительно усилились большевистские партизанские отряды на Украине. Петлюровцы, которых он заставил уйти из Киева, занимают явно враждебную позицию. Добровольческую армию косит сыпняк. Железные дороги наглухо, впритык друг к другу, забиты эшелонами. Тыл продолжает разлагаться... 17 ноября оставлен Курск, 12 декабря – Харьков, 16 – Киев, 3 января – Царицын, 7 – Новочеркасск... Его армия бежит. Кубанцы стремятся к себе на Кубань, донцы, естественно, на Дон... Усиливаются раздоры, растут ряды самостийников. Рвется к власти Врангель – его приходится отослать в Константинополь, но он и там мутит, среди союзников... В последние дни решается судьба Ростова. 17 марта падает Екатеринодар. Очередь – за Новороссийском. Кошмар продолжается. Его оперативные приказы не выполняются командующими войсковыми частями. Ситуация становится явно неуправляемой...

Вот оно! Виноваты те, кто мешал ему принимать верные решения, кто не выполнял его приказов, не выполнял своего воинского долга!..

Деникин на миг почувствовал облегчение, но тут же понял, что обманывает себя, стараясь переложить свою вину на подчиненных, – вину главнокомандующего, ответственного за все вооруженные силы России, на каких-то рядовых начальников дивизий, командиров корпусов и армий, с поражением которых он уже давно мирился и давно уже не принимал никаких решительных мер... Нет, не следовало и теперь обманывать себя, придумывая всякие побочные причины и обвиняя других!.. Сегодня, наедине с самим собой, ему были не нужны обходные маневры и лавирование, жалкие уступки собственной совести. Во всем случившемся виноват он. И только он, Деникин, – в первую очередь... Но что же случилось с ним? И когда?

Деникин сел за письменный стол, вызвал дежурного офицера, посмотрел на дверь сосредоточенно, хмуро наморщив лоб. Тут же в номер вошел очень высокий, с маленькой головой, рассеченной пробором, подтянутый штаб-офицер. Щелкнул каблуками, чуть склонив голову, и, блеснув пенсне, осведомился, какие будут распоряжения.

– Садитесь, Перлов.

Деникин вяло улыбнулся своим мыслям. Он мог бы сказать «подполковник фон Перлоф», ибо подполковник был, кажется, бароном или что-то в этом роде, и на «ф», – но намеренно не сделал этого: фон Перлоф был, во-первых, немцем, во-вторых – гвардейцем, а Деникин недолюбливал и тех и других – не настолько сильно, правда, чтобы изгонять их из Ставки, но настолько, чтобы не скрывать этого от окружающих и прежде всего от самих носителей ненавистных ему начал.

– Что слышно о Врангеле?

– Отбыл из Константинополя, – сухо ответил фон Перлоф, продолжая стоять навытяжку. Он, конечно, сразу оценил оговорку Деникина, отметил про себя, что «царь Антон» сдает на глазах. Его вид и потухший голос говорят сами за себя, недолго ему и царствовать. Можно сделать вид, что не замечаешь хамства командующего, и дать ему понять это.

– Что говорят о Военном совете? – Деникин оценил выдержку офицера и несколько смягчился. – Прошу быть откровенным.

– Разное говорят, ваше превосходительство, – фон Перлоф взмахнул головой, пенсне холодно блеснуло.

– Так. – Деникин показал, что не одобрил неоткровенность подполковника, но тут же задал новый допрос:

– А Слащев?

– Слащев, как обычно, афористичен, ваше превосходительство: «Я против совдепов – и большевистских, и генеральских! Главнокомандующий должен назначить себе преемника», – фон Перлоф позволял себе едва заметно улыбнуться.

– Кутепов что? – Деникин помрачнел, твердые брови сдвинулись.

– Безмолвствует.

– Драгомиров?

– Бывший председатель Особого совещания генерал Драгомиров, ваше превосходительство, всецело на вашей стороне, – штаб-офицер улыбнулся, почтительно склонил голову, а нога его дрогнула и шпора звякнула.

Деникин поморщился: его начинал злить этот звенящий офицер, его деревянное лицо, его прыгающая нога – черт знает что!

– Простите, – не сдержавшись, буркнул он, – этот звон... Шпоры... Вы не могли бы?..

– Последствия контузии, ваше превосходительство. Временами усиливается... при нервном напряжении и расстройствах, – подполковник посмотрел с вызовом.

Но Деникин вызова не принял. Безразлично пожал плечами.

– Извините, – устало сказал он. И сразу улыбнулся по-своему, по-домашнему мило. – А вы не барон, подполковник?

– Никак нет, ваше превосходительство! – Это был удар в самое больное место.

– Выходит, ошибся. Знавал я одного вашего однофамильца, тот был на «вэ», но уж точно барон. – Деникин пощипал бородку. – Ну да ладно. Попросите сюда, пожалуйста, начальника штаба.

– Генерал Романовский на железнодорожной станции.

– Доложите, когда прибудет. И возьмите бумаги, пожалуйста. – Деникин протянул папку.

– Слушаюсь!

– Вы свободны. – Деникин встал из-за стола, отпуская штаб-офицера, но едва тот пошел к дверям, остановил его. – Послушайте, фон Перлоф, – ласково сказал он, ловя падающее пенсне. – Вам, видимо, уже известно, что я решил сложить с себя обязанности главнокомандующего. Решение бесповоротно... Так что вам... вашей карьере ничто не грозит. Вы можете быть откровенным как офицер, как человек, наконец... Но я вам разрешаю и не отвечать. Скажите, я был очень непопулярен в вашем кругу, в гвардии? Белая ворона, а? Не могли простить высокий пост, который судьба возложила на меня? И то, что я отказался взять в армию великого князя? Не так ли? Что вы ответите?

– Вы всегда бессознательно были предубеждены против аристократии, ваше превосходительство. Это вам мешало... Мешало быть справедливым в своей деятельности... временами несколько либеральной. Вот, если угодно, это правда, – сказал фон Перлоф с вызовом.

– Да, да... – Деникин неопределенно покачал крупной головой и отвернулся, отпуская штаб-офицера.

«Сдал, сдал, – подумал фон Перлоф. – Смирный старичок в форме – не «царь», а «дед Антон». Такому ли вести корабль?» Он взял папку, поклонился и вышел.

Деникин чувствовал себя уязвленным. И все сильнее беспокоила прежняя мысль. В.большом гостиничном номере стало совсем темно. Он подошел к окну – невысокий, плотный, чуть сутулящийся, в мешковато сидевшем на нем мундире – и посмотрел на море и бухту с возросшим чувством обиды. Уездный городок Таврической губернии, тридцать тысяч жителей – в лучшие времена, – четыре православные церкви. А потом что? И какие города? На что он обрекает себя ранним отречением от армии и от дела? На безвестную эмиграцию, на жизнь в обозе второго разряда, где каждый такой вот аристократишка, как этот Перлоф, из немцев, будет пинать его дрыгающей ногой и открыто обвинять во всех поражениях Добровольческой армии. Как это делают уже сейчас, впрочем... Открыто. Не могут простить ему Новороссийска. Да, поистине это был какой-то кошмар... Переполненный войсками и беженцами город. Строевые части перегоняют обозы. Все сбилось в кучу. Суровая зима, воет норд-ост. Бегущие лавой донцы. Лишенная снега земля звенит под ногами. Забитая составами станция, загаженные пути, цементная пыль, косо летящая над городом. Ветер срывает суда с якорей, скрежещет сорванными крышами и вывесками, валит будки с часовыми, замораживает людей. Толпы. Слухи. Пуришкевич, умерший от тифа... В городе готовится восстание. Выстрелы на базаре у «Привоза», около заводов, в рабочей слободке, которая почему-то называлась «Стандарт», и даже в центре, на Серебряковской улице – трупы, трупы, трупы. Повешенные. Облавы. Плакаты ОСВАГа на набережной: «Вниманию отъезжающих за границу. Спешите записываться к позорному столбу в день торжества России!» Тыловые, с кровавыми от ярости глазами, офицеры генерала Корвин-Круковского, которого он сам опрометчиво наделил неограниченными полномочиями. Интриги старших командиров. Борьба с самостийниками... Последняя черта... С севера шел Буденный, с гор – зеленые.

Много человеческих драм разыгрывалось на стогнах города в эти страшные дни. Много звериных чувств вылилось наружу перед лицом опасности. Обнаженные страсти заглушали совесть: «Пусть я умру, но умри и ты...» Человек человеку становился лютым врагом, шла борьба не на живот – на смерть, не за место на пароходе – за спасение. И росло ощущение стремительно приближающегося развала, ощущение катастрофы. Разве оно тогда возникло – когда тысячные толпы кинулись к воде и, точно лопнувшие пружины, взвились возле дебаркадеров? Нет, это произошло раньше...

Деникин хорошо владел словом. Это давалось ему с трудом, но он тренировал себя без устали и добился, что его речи стали сильными и образными. Несколько даже излишне образными: красивые фразы порой плохо действуют на толпу – он замечал это. А еще замечал, к полному своему неудовольствию, что не только говорить, но и думать он стал красивыми фразами: «Земля звенела под ногами... Пыль косо летела над городом...» Поэт, а не генерал, поэт, и все тут!..

Деникин попытался изменить поток мыслей, сбить настроение обреченности, овладевшее им. Он вызвал адъютанта и, как он это умел, когда хотел, придал лицу милое и добродушное выражение и, ласково улыбаясь, просил распорядиться насчет чая, света и связи и вновь поинтересовался, не вернулся ли генерал Романовский. Адъютант, узнавший от штаб-офицера, что «царь Антон» не в духе, подивился столь быстрой перемене настроения главнокомандующего, который всегда отличался упрямым постоянством во всем – в симпатиях, чувствах, суждениях и, раз усвоив их, оставался верен им до конца.

Нет, генерал Романовский не вернулся. И Антон Иванович Деникин вновь остался один со своими прежними мыслями. И они снова привели его в Новороссийск, в часы полного разгула стихии, как он называл про себя для собственного успокоения эвакуацию. Он вспомнил почему-то, как донцы стреляли коней на пирсе и многие молча плакали, и было очень странно и страшно видеть, как молча плачут старые казаки; и Деникин впервые подумал о том, что эвакуация из Новороссийска была роковой бедой, роковой не только для армии – армия, дал бог, не вся погибла и в Крыму сил достаточно, – но для него лично. Ему, главнокомандующему, никогда не простят этого, как не прощали Порт-Артура и Мукдена генералу Куропаткину. Он же сам государю на Куропаткина жаловался... И еще подумал Деникин о том, что именно этой минуты так долго ждал и дождался наконец Врангель – человек, в котором воплотилось для Деникина все самое ненавистное: гвардия, высший свет, честолюбие и поза. Говорят, бароны Врангели внесены в Готтский альманах... Быстро шагает ротмистр, считающий себя Наполеоном. Ловко шагает, опираясь на плечи доверчивых глупцов, которых он, надо отдать ему должное, умеет подбирать. Он и на его – Деникина – плечи опирался, добрые слова говорил, принимая новые назначения: «Вы подняли знамя, выпавшее из рук Корнилова», «мысля Россиею», «с открытым сердцем»... Пока он его не раскусил, не поставил на место, хотя для этого и пришлось сиятельного Петра Николаевича выгнать из армии и выслать из Крыма, что должно было поубавить ему спеси и, несомненно, поубавило. И вот теперь он, Деникин, сам, своей волей вызывал Врангеля из Константинополя в Крым. Это было необъяснимо...

Раздался торопливый, тихий, но достаточно настойчивый стук. Дверь открылась, и поспешно, чуть сутулясь, вошел генерал Романовский – тот, кого в последнее время не стесняясь, почти открыто, называли злым гением главнокомандующего. Красиво-неприятное, темное лицо его с быстрыми лукавыми глазами было озабоченно. Поздоровавшись, он доложил сухо: поезд главнокомандующего и конвойцы приведены в готовность, во всем он сам удостоверился лично.

– Спасибо, Иван Павлович.

Деникин смущенно поерзал в кресле: столько ждал сегодня своего сподвижника и единомышленника и готовил себя к неприятной миссии, а подошло время – и растерялся, не знал, с чего начать разговор. И, рассердись уже на себя, начал без подходов, сказал, что принял решение об освобождении Романовского от должности и собственноручно написал проект приказа.

– Послушайте же, Иван Павлович, – и, словно ожидая поток возражений, начал читать быстро: – «Беспристрастная история оценит беззаветный труд храбрейшего воина, рыцаря долга и чести, беспредельно любящего родину солдата и гражданина, история заклеймит презрением тех...»

Обычно низкий голос Деникина зазвучал почти визгливо, с пафосом. И Романовский отметил: прославляя его заслуги, Деникин защищает перед этой самой историей прежде всего себя.

– Что? – спросил командующий. – Вы что-то сказали, Иван Павлович? – Деникин вскинулся испуганно.

– Помилуйте, Антон Иванович. Я слушаю с вниманием и... с благодарностью.

– В таком случае я продолжаю, с вашего разрешения. – И Деникин, поймав падающее пенсне и поспешно водрузив его на переносице, повторил: – «...история заклеймит презрением тех, кто по своекорыстным побуждениям ткал паутину гнусной клеветы вокруг честного и чистого имени его. – Деникин отложил приказ и с излишним пафосом закончил уже по памяти: – Дай бог вам сил, дорогой Иван Павлович, чтобы при более здоровой обстановке продолжать тяжкий груз служения России...» Есть ли у вас замечания?

– Никак нет! – Брезгливая улыбка тронула губы Романовского.

– Поверьте: с подлинной душевной болью принял я это трудное решение.

– Не будем, Антон Иванович. Вы абсолютно правы: этого требует общество, интересы армии, вероятно.

– Вот видите! Вы сказали «вероятно», – Деникин тщетно старался поймать глаза Романовского.

– Оговорился я, простите. Душа болит.

– Понимаю, понимаю, Иван Павлович... Но для вашего же блага и безопасности... Мне доносили. Меня предупреждал генерал Хольман: группа дроздовцев поклялась убить вас. Еще в Новороссийске зрел заговор... И теперь здесь... Генерал Хольман любезно предложил вам занять место на английском корабле. Теперь и я предлагаю: переходите в мой вагон, я не намерен расставаться с вами, Иван Павлович. Столько пройдено вместе... Что бы ни случилось, в моем поезде я гарантирую вам полную безопасность.

– Благодарю, но я этого не сделаю, ваше превосходительство. Я возьму ружье и пойду добровольцем к дроздовцам: пускай они творят со мной все, что хотят. Так решил я твердо. И лишь недавняя беседа с отцом Георгием Шавельским отвратила меня от суеты житейской.

– Могу ли я узнать содержание этой беседы?

– Естественно, Антон Иванович. Вы знаете, у меня нет и не было от вас секретов. Никогда... «Скажите, отец, в чем меня обвиняют?» – спросил я протопресвитера. «Во всем, – ответил он. – Для клеветы нет границ. Говорят, вы отправили за границу целый пароход табаку...»

«У меня ничего нет. Я продал все, что смог вывезти и из Петербурга». – «Вас объявляют себялюбцем, масоном». – «Я верный сын православной церкви, отец Георгий». – «Верю вам, как духовник и как человек умоляю: уйдите от дел, пока не отрезвеют умы, не смолкнет злоба». И тогда я переменил решение, Антон Иванович.

– Считаю ваш поступок разумным, одобряю его всецело. Наша с вами совесть чиста. Нам не в чем упрекнуть друг друга, Иван Павлович, – Деникин поймал наконец взгляд Романовского, и столько было в том взгляде тоски, обиды и фальши, что он поспешно отвернулся, растерянно хмыкнул, как всегда в затруднительных случаях, и помял бородку. – Заявляю: мы уходим одновременно, этого требуют обстановка, обстоятельства. В настоящий момент они сильнее нас. Против даже духовенство, возглавляемое епископом Вениамином. Полюбуйтесь, – и Деникин протянул Романовскому лист бумаги. – Получено из вполне достоверного источника.