Текст книги "Семь смертных грехов. Книга первая. Изгнание"

Автор книги: Марк Еленин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

На катер садятся Шатилов, Коновалов, Скалон, адъютанты. Несколько лейб-казаков становятся вдоль бортов. Врангель картинно опускается на колено, берет щепотку земли, целует ее и прячет в платок.

Катер отваливает от Графской пристани, идет к крейсеру «Генерал Корнилов». Врангель, оборотясь к Севастополю, застывает на корме, у Андреевского флага.

Обогнув с носа трехтрубный крейсер, катер швартуется к его правому борту. Команда выстроена («Слава богу, на флоте еще сохранилась видимость порядка»). Врангель легко поднимается по узкому трапу. Оркестр играет встречу. Командир отдает рапорт. Все торжественно и впечатляюще, как в прежние времена. Врангель считает себя обязанным и тут произнести короткую речь: русская армия вынуждена оставить родную землю, но борьба будет продолжена, необходимо сохранить единство рядов, дисциплину, веру в своих командиров.

Моряки нервничают: до речей ли, пора уходить. Главнокомандующего провожают на корму, в отведенную для него каюту. Врангель идет по палубе, трапам и сложным переходам. Видимость порядка оказывается иллюзорной: все палубы, трюмы, кубрики крейсера переполнены самой разнообразной публикой. Тут и офицеры армии и флота, казаки-конвойцы, чины канцелярий и штабов, чиновники правительственной администрации. Все устраиваются, суматошатся, толкаются, ругаются из-за лучших мест. На главнокомандующего никто не обращает ни малейшего внимания. Около камбуза Врангель к ужасу своему обнаруживает более трех десятков свиней. Обалдело останавливается и адмирал Кедров. Командир крейсера вынужден оправдываться. Однако делает он это спокойно и уверенно, чувствуя силу своей позиции.

Врангель стоит насупясь. Заминка. Чувства торжественности как не бывало. Врангель ждет объяснений. Адмирал берет его под руку и увлекает за собой. Говорит шепотом:

– Собственность команды, господин командующий. Осмелюсь заметить, могут весьма пригодиться всем.

– Но на палубе, адмирал! – возражает Врангель. – Боевой корабль!

– Трюмы переполнены, ваше высокопревосходительство. Ни одного свободного метра.

– А! Ни к чертовой матери!.. Свиньи так свиньи!..

«Генерал Корнилов» поднимает флаг командующего войсками Юга России. Грохочут в клюзах якоря. Крейсер выходит из Южной бухты, двигается вдоль Приморского бульвара на внешний рейд, где застыли американские, французские и английские миноносцы и, точно айсберг, огромный американский транспорт.

Прежде чем попасть в свою каюту, Врангелю приходится миновать кают-компанию, где, как сельди в бочке, размещаются адъютанты. Скалон, члены штаба. У дверей – парные часовые. Рядом в каютах Коновалов, Донской атаман Богаевский, адмирал Кедров. В кают-компании стучат пишущие машинки, шифруются радиограммы, бегают адъютанты с бумагами. Эта картина почему-то безумно раздражает Врангеля.

– Что в Ялте? – сердито спрашивает он Коновалова. – А в Феодосии? В Керчи?

– Генерал Драценко докладывал: части кавкорпуса Барбовича погружены. Переоборудованный под госпиталь «Цесаревич Георгий» готов принять раненых.

– Раненых следовало отправлять в первую очередь! – громко, в расчете на всех присутствующих говорит Врангель. – Что они там, моего приказа не знают?

– Слушаюсь! Будет сделано немедля.

– Прошу вас через пятнадцать минут прибыть ко мне вместе с генералом Шатиловым. Мы идем в Ялту, Феодосию и Керчь. Я не верю сообщениям Драценко...

Через четверть часа генералы, пришедшие к главнокомандующему, застают его сидящим в глубоком кресле. Перед ним лист чистой бумаги. Врангель говорит глухо:

– Господа, дело идет к концу. Каким он будет, мы не знаем. Не можем закрывать глаза на правду. Куда ехать? Под чьи гарантии? За нами только проститутки французы. Но им нужен весь наш флот, они требуют обязательств. Я составил экстренную депешу. Прошу внимательно выслушать и высказаться.

Шатилов и Коновалов промолчали. Это вызвало неудовольствие Врангеля: он усмотрел в этом безразличие или нежелание принимать на себя государственную ответственность и добавил отрывисто, глядя на них потемневшими волчьими глазами:

– Депеша пойдет за тремя нашими подписями. Ответственность перед историей велика, господа генералы.

– Мы готовы подписать любой документ, угодный вам, господин главнокомандующий, – поспешил заметить Шатилов.

– Наше государство уже на воде, господа. И далеко не все вчерашние соратники считают меня сегодня главнокомандующим.

– Я надеюсь, ты не сомневаешься в нас, Петр Николаевич?

Врангель не ответил, лишь кивнул. Сказал сухо, досадуя на себя за откровенность:

– Депеша адресована графу де Мартелю. Обращение прямо к Верховному комиссару Французской республики на Юге России, как мне представляется, должно ускорить решение вопроса.

– Вы совершенно правы, господин главнокомандующий, – поспешил заметить и Коновалов.

Врангель посмотрел на него подозрительно, подняв бровь, и тут же отвернулся, сказал, устало прикрывая тяжелые веки:

– Итак, я начинаю, опустив дипломатическое начало – оно ничего не стоит, господа.

– Да, да. Тут не до дипломатических экзерсисов, – генерал-квартирмейстер был взвинчен и уже не мог сдерживать себя.

– Вы не даете мне сказать слова! – вспылил Врангель.

– Нижайше прошу простить меня, ваше превосходительство.

– Я начинаю. Слушайте же!.. «На суда посажены лучшие русские люди, совесть и разум которых не позволили им остаться, – подняв чистый лист бумаги и будто читая по нему, сказал Врангель. – Я уже просил вас ходатайствовать перед своим правительством о переброске русской армии на западный, противобольшевистский фронт для продолжения борьбы. – Он сделал паузу и посмотрел на коллег. – Если это предложение не может быть принято, прошу вас... возбудить вопрос о предоставлении русской армии и флота в распоряжение международной комиссии по охране проливов». – Он еще раз остановился.

– Значит, мы продолжаем борьбу?! – обрадовался Коновалов.

– А вы думали?! – осадил его Шатилов, точно уже знал это решение главнокомандующего.

– Иного выхода не вижу, – тоном, не допускающим обсуждения, отрубил Врангель. – Только в борьбе мы можем сохранить армию.

«И себя как главкома, – подумал Шатилов. – И всех нас, и штабы, и канцелярии. И все то имущество, что мы вывозим. Включая и бывшее правительство Юга, и сотню сенаторов и чиновников, что тащим в обозе на случай любой политической ситуации».

– Продолжаю, – несколько веселее сказал Врангель. – «После самого незначительного отдыха и восполнения утерянной материальной части и технических средств, а также приведения в полную боеготовность судов мы готовы немедленно приступить к осуществлению поставленной нам задачи... – Голос Врангеля креп, наполнялся обычным металлом: он все больше начинал верить в осуществимость задуманного. – Поставленной задачи». Да!.. И еще: «Уточненная численность армии и личного состава флота, а также список боеспособных судов будут мною сообщены вам дополнительно, по сборе всех этих сведений, по прибытии в Константинополь...»

– Блистательный дипломатический шаг! – воскликнул Коновалов. Похоже, его несдержанность имела дальний прицел. – Борьбу, прекращать не собираемся, пустите в Константинополь! – И он преданно засмеялся, зорко следя, однако, за выражением лица главнокомандующего, которое, с закрытыми глазами, с опущенными углами губ, с затвердевшими скулами, было как маска.

– Под декларацией будут стоять три подписи: моя, твоя, Павлуша, генерала Коновалова. Почему ты опять молчишь, Павел Николаевич?

Шатилов потер тонкими пальцами подбородок.

– Я привык верить в благородство французов. Но я знаю, их коммерческий дух сильнее благородства. Как только мы покинем Россию, мы станем для них зуавами – не больше. Ну, иностранный легион, и то вряд ли. В легионерах они твердо уверены. А наш солдат, да и офицер, зараженные чумой большевизма, не опора их интересам.

– Что же ты предлагаешь? – Врангель посмотрел на него в упор похолодевшими, словно выцветшими глазами.

– Ничего. Разумеется, я подпишу декларацию, – поспешил сгладить дурное впечатление Шатилов. – Сейчас не время для дискуссий.

– Вот именно! – немедля воспользовался промашкой своего начальника генерал-квартирмейстер. – Мы довоевались до того, что превратились в думцев.

– Итак, решено, господа. Пришлите офицера, я продиктую. И проследите, чтоб документ был немедленно доставлен. Тебя же прошу задержаться, Павлуша...

Оформив декларацию по всем правилам штабного искусства и вызвав катер с крейсера «Вальдек-Руссо», Коновалов, чувствуя безмерную усталость, сбросил мундир и сапоги и улегся на удобную корабельную койку. Впервые за долгие годы в армии пришла мысль о том, что усталость эта копилась давно, и именно от штабной службы, от бесконечных бумаг, готовящих сражения, а затем анализирующих их исход, потери в живой силе и технике, от груза ответственности и груза обид, оттого, что, когда все хорошо, тебя не замечают, а когда прорыв – все шишки на бедного Макара. Так и он, Коновалов, ставший третьим лицом всех Вооруженных сил Юга России, генерал-квартирмейстер, доживший до седин, не заработал за долгую беспорочную службу ни поместий, ни капитала, а всего лишь несколько боевых орденов, ценность которых теперь скорее музейная, ибо при крайней нужде их и не продать – не купят.

От грустных мыслей Коновалова отвлек тихий стук в дверь каюты. Вошел полковник. Вероятно, дежурный по оперативному отделу. Увидев лежащего генерала, который не сделал и попытки подняться, он замялся.

– Что у вас там? – прервал его сомнения Коновалов.

– Осмелюсь доложить. Пришел французский катер за пакетом. А исходящего номера нет. Все делопроизводство брошено в Севастополе, как вы изволите знать. Считаю, отправлять пакет без номера невозможно. Поэтому позволил себе побеспокоить ваше превосходительство.

Коновалов поморщился: черт бы побрал этих службистов! Этих аккуратистов, на которых даже эвакуационная паника не действует. Подумаешь, очередное сочинение Врангеля пойдет без номера!

– Что тут думать! – сказал он невесело. – Вы какой одеколон предпочитаете употреблять, полковник?

Тот стоял вытянувшись и глупо моргал круглыми детски-голубыми глазами, в которых стыло недоумение.

– Вам непонятен вопрос, полковник? – генерал-квартирмейстер встал.

– Глубина его, ваше превосходительство. Простите: второй смысл, так сказать.

– Второго смысла нет. Номер одеколона?

– Сорок семь одиннадцать, ваше превосходительство.

– Ну и отлично! Ставьте этот номер и отправляйте пакет, черт его дери! Мы сейчас снимаемся с якоря, вам хоть это известно?

– Точно так, ваше превосходительство! – полковник принял под козырек и, щелкнув каблуками, вышел.

«Нет, русская армия непобедима, – подумал Коновалов. – Ведь в каждом из нас сидит такой неистребимый полковник. Он слышит стук – это его бьют по голове, а он говорит: «Входите». – Он походил по узкой каюте, собираясь с мыслями, но, услышав звук заработавших корабельных машин, вновь покойно улегся в койку: считал, что для него наступает благоприятное время, и думал, как встретить его...

«Генерал Корнилов» брал курс на Ялту. Следом, как тени, шли французский миноносец и крейсер под флагом адмирала Дюмениля. Зачем? Чтобы оказать помощь Врангелю или задержать бывшего главнокомандующего, если тот предпримет что-то не оговоренное с союзниками – решит сдаться большевикам, захочет удрать в Констанцу или через проливы? «Мало ли что могут придумать эти неожиданные русские», – решил щуплый адмирал Дюмениль, информируя о своих приказах корабли графа де Мартеля.

«Действуйте согласно возникшим обстоятельствам и интересам Франции, – немедленно ответил Верховный комиссар. – И не забудьте отдать строгий приказ: чтоб ни одного, даже ружейного выстрела не последовало от нас в сторону большевиков и чтоб никто не посмел отвечать на их огонь, если таковой и последует».

По пути в Ялту Врангель продолжал консультации с Шатиловым – ему доверял полностью, ближе человека в армии у него не было. И все же оба чуть-чуть хитрили, считая необходимым приукрашивать положение, в котором оказалась предводительствуемая ими армия.

– Надо срочно упростить организацию армии, – предлагал Шатилов. – Собрать ее в кулак, сделать мобильной, легкоуправляемой. Заодно пересмотреть весь начальствующий состав.

– Да, да, – кивал Врангель. – Много дряни а-ля Слащев накопилось. Оставим три корпуса: бывшие добровольцы, Донской и Кубанский. Все лишние учреждения сократим, тылы расформируем. Правительственные учреждения – к черту! Пусть господа титулованные сами устраиваются – не больно и они с нами считались!

– Следует не забывать про Кубанское и Донское правительства, – подсказывал Шатилов. – Это, конечно, мертвецы, но ведь и с мертвецами порой хлопот не меньше, чем с живыми. Насколько я информирован, они не расстались со своими самостийными идеями.

– Как показывает история, с подобными идеями никто никогда добровольно не расстается. Я-то знаю это, Павлуша: столько воевал с ними, большевики могут позавидовать. Кубанцев разгонять надо в первую очередь. А донцов – следом. В связи со всем вышесказанным необходимо всемерно укреплять роль наших военно-полевых судов, как особого органа по поддержанию дисциплины. Сейчас нас могут спасти только строгость и железная дисциплина, повиновение любому нашему распоряжению. Позаботься, пожалуйста, о соответствующем приказе, Павлуша. – И усмехнулся: – Только не надо, чтоб он был первым послекрымским.

– Даст бог, мы еще много приказов объявим вместе, – смиренно ответил Шатилов. – С нами армия.

– Дай-то бог, – вздохнул Врангель. – Армией надо руководить умно.

– Да, – поддержал его Шатилов. – Но для этого нужны деньги. Много денег.

– Бернацкий обещает все возможное.

– Бернацкий всегда тихо втирал нам очки в отношении наших блистательных перспектив. Еще бы! Это ведь результаты его мудрейшей финансовой политики! Тем и держался при власти. Но при этом никогда не забывал, что он член Франко-русского общества, которое субсидировал, естественно, в первую голову.

– Мой бог! – театрально воскликнул Врангель. – Как мне надоели все эти мудрые дипломаты, финансисты, законники, землемеры, дельцы!

Кутепов, получив в подчинение Слащева, пришел в неистовство: части бегут с позиций, командиры не выполняют приказов, не хватает транспорта, дисциплину приходится поддерживать крайними мерами – а тут навязали ему этого полудурка, сумасшедшего, который готов по каждому поводу устраивать истерики и во всеуслышание кричит, что в разгроме у Перекопа виноваты те, кто его не послушал: он-де неоднократно с меньшими силами удерживал Крым. Несколько раз Кутепов использовал военный опыт и интуицию Слащева, особое доверие, которым тот пользовался в офицерских кругах, и посылал его в дело, на самые опасные участки, где отступление вот-вот должно было превратиться в паническое бегство. Однако даже появление Слащева перед большевистскими цепями на вороном дончаке под белой буркой – ни дать ни взять генерал Скобелев! – положения не меняло. Личная его храбрость не спасала обороняющихся. Но и пуля его не брала. Слащев был точно заговоренный и совсем сатанел от сознания этого (поверил предсказаниям ялтинской гадалки, утверждавшей, что умрет он не от пули). Кутепов не знал, как от него избавиться. И уже при погрузке на суда смекнул: мятежный генерал может не просто пригодиться, но и определенную роль сыграть, если умно использовать его старую ненависть к Врангелю. Кутепов умело вызвал Слащева на доверительный разговор, подвел к острой теме. «Генерал Яша» вспыхнул мгновенно.

– Один Врангель виновен в разгроме! – кричал он. – Один! Надо возмущаться! Реагировать!

– Как же? – подлил масла в огонь Кутепов.

– Как?! Конечно, его вина больше, чем твоя! – Слащева заносило. Теперь он обрушился и на своего собеседника, начал поносить его за безынициативность, отсутствие гибкости и неожиданно закончил тем, что ему теперь все безразлично, он подает рапорт о выходе из армии – его семь ранений дают ему на это полное право.

– Раз все равно, ты обязан сделать доброе дело.

– Для кого?! – как конь над пропастью, вскинулся Слащев. – Я никому не обязан!

– Армии.

– Армии – да. Для русской армии все сделаю!

– Почему бы тебе не написать Врангелю, что и ему пора уйти? Как он в свое время писал Деникину. Помнишь?.. Надо выставить новую кандидатуру.

– Кого? – снова вскинулся Слащев.

– Да хоть меня, как старшего из остающихся. Тебя ведь не будет?

– Надо подумать. – Слащев вдруг замкнулся. – На том берегу решать будем. Спокойно, без паники.

– А я и не тороплюсь, – хитрил Кутепов. – Решил, чтоб ты был в курсе дела, чтоб сообща действовать.

– На том спасибо, Александр Павлович.

– Ничего не стоит, Яков Александрович.

Так и расстались. Кутепов ругался: свои карты раскрыл, а слащевскую позицию не смог прояснить. Из армии он уйдет? Как же! Его хлебом не корми – дай покомандовать. Натворит дел, неврастеник!..

«Генерал Корнилов», прибыв рано утром в Ялту и простояв там около часа, отправился в Феодосию.

По пути встретился им ставший уже печально известным транспорт «Дон». Представители Кубанского правительства, немедля запросившие, куда везут казаков, стали требовать аудиенции. Однако Врангель категорически отказался принять их на крейсере и сам отправился на «Дон», где, волнуясь, ждал его с докладом Фостиков, изрядно наломавший дров при эвакуации Феодосии и вызвавший всеобщее возмущение.

Под уничтожающим взглядом ненавидящих выпуклых глаз Врангеля боевой генерал слинял окончательно. Доклад его был чрезвычайно краток: снял с погрузки тыловые части, дал приказ грузиться строевым. Но Врангель знал из донесений: на берегу остались весьма значительные группы кубанских и терских казаков, которые, не зная ничего о продолжающейся эвакуации в Керчи, ушли в горы и, вероятно, уже сдались красным. Брошены были и семьи многих офицеров. Но самое постыдное состояло в том, что Фостиков погрузился одним из первых. Тут уж и отговориться было нечем, а надеяться лишь на сложность общей ситуации. Она-то, как и надеялся Фостиков, спасла его: Врангель, выслушав доклад равнодушно, сказал, что собирается по прибытии на место дислокации предать Фостикова суду, и отослал его, словно провинившегося юнкеришку, передав через адъютанта (новое оскорбление!), чтобы пригласили «это кубанское дрянцо» – одного-двух представителей, не более.

На встречу пошел заместитель Кубанского атамана генерал Винников. Представился, доложил как положено. Врангель, не ожидая его вопросов, сказал жестко:

– Я отдал распоряжение: считать всех выехавших из Крыма на моих судах военными чинами. Ни Кубанского правительства, ни рады нет. Учтите это, генерал.

Винников встал, вытянулся – руки по швам, – сказал, стараясь сохранить достоинство:

– Я – офицер старой школы, ваше высокопревосходительство. Я окончил Николаевское кавалерийское училище и знаю: если есть распоряжение начальства, нужно его исполнять. Но нам хотелось бы узнать, куда нас повезут и как мы будем существовать в дальнейшем?

– Вы или мы? – повысил голос Врангель. – Кто это – мы? Кто?

– Мы – это кубанцы.

Врангель, не сдерживаясь, начал выкрикивать:

– Никакого Кубанского правительства не знаю! На судах мои войска! Подчиненные мне! Не время заниматься политикой! Я расформировываю свое правительство, этому должны последовать и казаки. Передайте там! Всем, всем!

Винников бледнел и точно окаменевал.

– Есть еще вопросы? – накричавшись, устало сказал Врангель, показывая, что у него нет ни времени, ни охоты продолжать разговор.

– При такой постановке вопроса положение для нас создастся весьма тягостное, – сказал вдруг тихо и спокойно казачий генерал.

– То есть? – сразу насторожился Врангель.

– Вы, ваше высокопревосходительство, насколько я успел понять, не считаете для себя обязательным даже сноситься с представителями кубанцев. Признаете ли вы севастопольские наши с вами соглашения?

Врангель понял, что перегнул палку.

– Конечно, – сказал он почти доброжелательно. – Во всяком случае по всем военным делам я намерен сноситься с кубанцами через генерала Фостикова, а по гражданским и политическим – через вашего атамана.

– Я удовлетворен. Вполне.

– Однако я еще раз подчеркиваю – для всеобщего сведения: не время заниматься праздными вопросами, удовлетворяющими чье-то честолюбие. Надо спасать армию, генерал. Не корниловцев, донцов, дроздовцев или кубанцев! Армию – русскую армию, генерал!

– Я понял, ваше высокопревосходительство. Разрешите идти? Желаю здравствовать.

– Честь имею, генерал. Надеюсь, скоро встретимся. – Врангель даже крякнул с досады, когда дверь за Винниковым закрылась. Можно представить, что будет, когда они высадятся: каждый потянет его, главнокомандующего, в свою сторону – все эти монархисты и социалисты, самостийники и анархисты, сторонники Франции, Англии или Германии. Они же разорвут его на части! И как с ними бороться, каким оружием? Кто подчинится ему там, если уже здесь, целиком завися от него, ему смеют не подчиняться?

Врангель отдал несколько распоряжений, понимая всю их бесцельность, и вернулся на крейсер. «Генерал Корнилов» направился к Феодосии.

На пути повстречался перегруженный транспорт «Владимир». С палуб что-то кричали, свистели, раздалось несколько выстрелов. А уже в виду города сблизились с французским миноносцем «Сенегал». Французы передали: были обстреляны большевиками, в порт заходить не рекомендуют, все ли беженцы вывезены – не знают. Врангель приказал остановить крейсер, запросить по радио о положении в Керчи, где грузились пароходы «Мечта», «Поти», «Самара» и другие. Уже к ночи на канонерке «Гайдамак» прибыл посланец генерала Абрамова генерал Кусонский с докладом. Из сообщения Кусонского следовало, что все идет отлично. Врангель понимал: его обманывают, но ехать в Керчь проверять все на месте не хотелось. Заявив, что он выполнил свой долг, Врангель отдал приказ брать курс на Константинополь.

...Отпустив всех подчиненных, Врангель достал дневник и записал твердым почерком с небольшим наклоном вправо: «Спустилась ночь. В темном небе ярко блестели звезды, искрилось море. Тускнели и умирали одинокие огни родного берега. Вот потух последний...» Стремление изъясняться красиво не покидало главнокомандующего даже в самые ответственные моменты его жизни.

Что же касается тех, кто грузился в Феодосии и Керчи, им выпала на долю едва ли не самая тяжелая участь. Задул злой норд-ост. Поднялось волнение на море. Начались аварии перегруженных судов. Пересадку производили на ходу, вблизи берегов, занятых красными. Более трети судов пришлось бросить. Запасы продовольствия кончились на третий день. Пресной воды – на второй. Люди стояли вплотную друг к другу, сидели на ступеньках трапов, в запасных шлюпках, на реях, в угольных ямах. От страшной скученности, качки и отсутствия воды начались повальные желудочные заболевания.

Поход до Константинополя продолжался более недели. Остатки феодосийско-керченской эскадры пришли в Босфор уже тогда, когда все – даже самые большие оптимисты – считали ее погибшей...

6

Все происшедшее за последние дни Андрей Белопольский воспринимал как полную и последнюю катастрофу, происшедшую с Россией, с армией и с ним лично. Он понимал, что это должно было произойти, чувствовал приближение краха, но, оставаясь человеком эмоциональным, к тому же, как ни странно, идеалистом, до последнего момента надеялся, что свершится некое подобие чуда: могучий вихрь сметет большевиков (откуда он явится – с небес, в виде архангелов в белых одеждах с золотыми мечами, или из-за моря, в виде союзнического десанта в форме цвета хаки, – он не знал), и возродится прежняя, привычная жизнь, кажущаяся отсюда, из Крыма, прекрасной и совершенной – сквозь дымку детских воспоминаний, стихов и песен, посвященных тем далеким дням, о которых в избытке рассказывала в каждом крымском ресторане всякая шушера, выдающая себя за поэтов и музыкантов.

Но чуда не произошло. Белая Россия бежала. Это не было исходом – именно бежала! И Андрей чувствовал себя у последней черты. Теряющий целый мир, он бросился искать свою семью, чтобы не оказаться одиноким перед надвигающимися событиями и той новой жизнью, которая шла следом и пугала непохожестью на все то, что он узнал и перечувствовал за свое сравнительно короткое пребывание на грешной земле, включая и фронт. Он кинулся на дачу к деду и не нашел его. Пожалев, что был несправедливо безжалостен к брату и без повода оскорбил его, он наводил справки о Викторе, но все его попытки оказались безрезультатными: в суматохе отступления даже ближайшие сослуживцы Виктора давали самые противоречивые сведения о нем – погрузился на корабль, свалился в тифу, не дойдя до Севастополя, раненым попал в плен к красным...

После недолгих, но жестоких колебаний Андрей разрешил себе отправиться в Симферополь, к отцу. Дворник дома, где тот жил, рассказал, как барин и его папаша-генерал бежали из города, побросав в квартире имущество. И в Севастополе Андрей весь день мотался по городу в поисках отца и деда. Он искал их повсюду: на набережных и пристанях, в гостиницах и ресторанах, на бульварах и улицах, где терпеливо ждали решения своей судьбы тысячи людей. В штабе генерала Скалона с ним не захотели разговаривать. Еще более почернев лицом, Андрей вырвал из кобуры пистолет. Какой-то усталый до безразличия полковник с красными от бессонницы, кроличьими глазами, сославшись на свою феноменальную память, заверил Андрея в том, что их канцелярия в течение двадцати четырех часов не выдавала пропуска на эвакуацию князьям Белопольским.

Андрей понял: найти отца и деда в этом сумасшедшем, больном, раненом, готовом бежать куда угодно городе невозможно. Тут может помочь лишь случай, лишь чудо. Андрей прекратил поиск, решил заняться собой. Для этого надо было прежде всего найти генерала Слащева. Но и тот словно в воду канул. Бешенство и отчаяние овладели Белопольским.

Но Слащев ведь не иголка в стоге сена! Нашлись его следы, привели Андрея к пароходу, на котором «генерал Яша» был принят для беседы Кутеповым. Андрей пробился на борт, добрался до каюты, возле которой просидел полтора часа в ожидании («Приказано ни о ком не докладывать», – сказал незнакомый подпоручик). Внезапно появившийся на палубе денщик Кутепова Федор Бенько, которого Андрей давно знал, обещал передать Слащеву, что князь Андрей ждет приказаний, и проводил к каюте, где действительно расположился Слащев, милостиво разрешил зайти, отдохнуть.

Каюта была пуста, но все выдавало здесь присутствие генерала («Похоже, весь свой цирковой гардероб не забыл прихватить!»): оружие, чемоданы, портпледы и, конечно же, хорошо знакомая клетка с попугаем.

Но, о боже, во что превратился слащевский любимец! Птица, похоже, тяжко и долго болела и теперь доживала последние дни. С совершенно голой, иссиня-белой грудью, на которой не осталось ни одного перышка, злобно нахохлившийся, с головой, ушедшей в крылья-плечи, попугай все время широко раскрывал серый клюв, точно зевал, точно ему все время не хватало воздуха. Увидев Белопольского, он переступил с ноги на ногу по жердочке. С круглого и печального желтого глаза его словно сошла пленка. Попугай чуть приободрился. Из горла вырвался клекотный, задушенный звук. Попугай помотал головой. «Урр-р-ааа», – произнес он и яростно вырвал перо уже из-под крыла.

Федор Бенько как-то незаметно исчез. Тяжкая дрема охватывала Андрея, но он боролся с ней, готовый сразу вскочить при появлении генерала, готовый отрапортовать о желании выполнить его любое задание. Задраенный иллюминатор и задвинутая дверь не пропускали более никаких звуков. Андрею казалось, он под водой, он тонет и медленно опускается на дно моря...

– Ваше сиятельство... Ваше сият-во... Ваше высоко-броль. – осторожно касался кто-то плеча Белопольского.

Андрей оторопело вскинулся. Перед ним, почтительно вытянувшись, стоял Федор Бенько.

– А?.. Что? Я заснул? – спросил досадливо Андрей.

– Так точно-с!

– А генерал где?

– Не могу знать-с!

– Врешь, каналья?! Ведь врешь?

– Так точно-с! У себя в каюте-с. Сердит, страсть: не подходи лучше! А теперь отдыхать легли.

«Сколько же у него кают? – мелькнула мысль. – И зачем? Прячется? От кого и почему?.. Вероятно, боится чьей-нибудь пули, – быстро пришла догадка. – Хорошо, видно, запомнил дело Романовского. Да, он просто боится».

– Доложил обо мне? – спросил Андрей.

– Так точно-с!

– И что генерал? Какие дал приказания?

Бенько, расслабившись, переступил с ноги на ногу. Сказал, словно извиняясь и недоумевая:

– Так что так... Смею доложить, ваш-бродь, никаких приказаний не будет. Генерал сказали: пусть все валится к черту и князь Белопольский, капитан российской армии, могут считать себя свободным от службы...

Офицеры на палубе корабля, как казалось, смотрели на князя Белопольского с издевкой.

Сжимая в кармане шинели ребристую рукоять револьвера (он так и не засунул револьвер в кобуру после того, как, размахивая им, пробивался на транспорт), Андрей сбежал по трапу на берег. Ему захотелось застрелиться тут же, на набережной, на глазах людей, ставших свидетелями его позора: Слащев, которому он верой и правдой служил столько лет, с которым участвовал и в боях, и в попойках, с которым разделил тяжесть ухода из армии, не задумываясь предал его, отбросил, как загнанную лошадь, заявил во всеуслышание о его ненужности, не пожелал даже выйти попрощаться, сказать несколько слов, молча пожать руку, наконец... Такое не забывается, не прощается... Это подло, низко, неблагородно... Он ведь поклонялся своему генералу, готов был отдать жизнь за него. Андрей, торопясь, шел по пристани, не зная, куда он направляется, не зная, что он сделает в следующее мгновение. Рука по-прежнему сжимала ребристую рукоять револьвера. Остановившись внезапно, он достал револьвер из кармана. Внимательно и медленно стал доставать из гнезд барабана патроны. Оставил один. Потом, чуть подумав, вернул в гнездо второй. Ладонью левой руки крутанул барабан. Вздохнув и воровато посмотрев зачем-то по сторонам, быстро нажал курок... Выстрела не последовало. Андрей снова крутанул барабан и снова, приставив наган к виску, спустил курок... Сухой, короткий щелчок прозвучал издевательски громко. «Живи, сволочь!» – сказал себе Андрей и зашагал дальше.

Очнулся Андрей в полуподвальном ресторане, в переполненном зале с расписанными черным и золотым стенами, где густо застыли в давно непроветриваемом воздухе табачный дым, запахи духов и пудры, сапог и потных человеческих тел. Откуда-то издалека, словно из другого мира, доносились звуки застуканного до дребезга рояля, и щемяще-приятный баритон декламировал нараспев: