Текст книги "Темные ангелы нашей природы. Опровержение пинкерской теории истории и насилия"

Автор книги: Марк Микейл

Соавторы: Philip Dwyer
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

Когда достаточно большое сообщество свободных, рациональных агентов обсуждает, как общество должно вести свои дела, руководствуясь логической последовательностью и обратной связью с миром, их консенсус будет отклоняться в определенную сторону. Точно так же, как нам не нужно объяснять, почему молекулярные биологи открыли, что ДНК имеет четыре основания – учитывая, что они занимались биологией правильно и что ДНК действительно имеет четыре основания, в долгосрочной перспективе они вряд ли смогли бы открыть что-то еще, – нам, возможно, не нужно объяснять, почему просвещенные мыслители в конечном итоге выступили против африканского рабства, жестоких наказаний, деспотичных монархов, казней ведьм и еретиков. При достаточном внимании со стороны незаинтересованных, рациональных и информированных мыслителей эти практики не могут быть оправданы до бесконечности.

Такая точка зрения способствовала тому, что его книги вызывали у одних читателей (в том числе и у историков) чувство тревоги и откровенного негодования, а у других – чувство восхищения. Я намеренно выбрал этот язык: чувства занимают центральное место в книге – ее аргументы, ее авторский тон, ее претензии на авторитетный (научный) статус и ее прием. Один из критиков даже отнес Пинкера к широкому жанру, который он назвал "утешительной историей", призванной поднять настроение читателя. Вряд ли случайно, что в заключительном выводе Пинкер одобряет нашу современную политическую и экономическую систему, изображая капитализм ("нежную коммерцию") и либеральную демократию как противоядие от насилия (в противовес "децивилизующим" протестным движениям 1960-х годов и деколонизации): «снижение уровня насилия – это достижение, которым мы можем наслаждаться, и стимул для того, чтобы беречь силы цивилизации и просвещения, которые сделали это возможным». Ключевой механизм, работающий здесь, – это приглашение читателя идентифицировать себя с "мы" Пинкера – свободными, рациональными, просвещенными и информированными мыслителями, которые, согласно его схеме, являются движущей силой прогресса.

Пинкер позиционирует себя как холодный и беспристрастный голос научного разума, героически борющегося с силами неразумия, особенно со стороны гуманистов. Это еще более отчетливо проявляется в его последнем томе "Просвещение сейчас", в котором он расширяет свои аргументы об огромных достижениях разума и угрозах "контрпросвещения", воплощенных в иррациональных идеологиях ("светских религиях") ультраправых и, прежде всего, левых, приводя в пример "романтическое движение зеленых", которое "подчиняет интересы человека трансцендентной сущности – экосистеме". В главе, озаглавленной "Прогрессофобия", он с ожесточением обрушивается на своих критиков, не только отвергая их как мотивированных иррациональностью и эмоциями ("фобия"), но и карикатурно изображая, а не рассматривая их проблемы. Существует долгая история претензий ученых на беспристрастную объективность, в том числе и в современной исторической дисциплине, которая сформировалась в XIX веке с развитием новых "научных" методов и идеала профессионального историка как беспристрастного арбитра, стоящего над , даже если он – а это был определенно белый человек – движим страстями.

Как недавно подчеркнула Джоанна Бурке, соавтор данного сборника, "научное "я" – это еще и "я" чувствующее. Наиболее известная черта ученых – "объективность" – сама по себе является эмоцией, включающей чувство сдержанности и стремление к повторению". Далее она описывает "эмоциональную экономию науки", включающую "пренебрежение к "горячим" выражениям и культивирование самообладания". В статье о баллистических исследованиях во время и после Второй мировой войны Бурке показывает, как ученые дистанцировались от реального предмета своей работы – точного и разрушительного воздействия на человеческое тело таких видов оружия, как пули "думдум" и напалм. При этом "насильственные действия" приписывались технологиям или военным, но не людям, которые на самом деле разрабатывали, совершенствовали и "улучшали" это оружие.

Хотя основной задачей баллистиков является "эффективное нанесение ран", это не рассматривается как насилие, за исключением, конечно, их жертв. Отчасти этот пробел объясняется идеологической связью между "насилием" и определенными эмоциональными состояниями: например, гневом. Действительно, одно из основных критических замечаний ученых-баллистиков в адрес своих наставников (то есть вооруженных сил) заключается в том, что последние руководствуются эмоциями. В отличие от них, эти ученые организовывали холодное, инструментальное насилие. Образование, пол, класс, статус и белизна сыграли решающую роль в освобождении их от любых обвинений в жестокости.

Статья Бурке – прекрасный пример того, как история эмоций способствовала нашему пониманию как науки, так и насилия, и эти ученые, возможно, могут быть поняты как формирующие эмоциональное сообщество. В заключение она призывает расширить наши определения насилия, обращая внимание на то, как некоторые практики и люди – в данном случае ученые-баллистики – фактически исключаются из всей категории.

Ее выводы позволяют нам задуматься над тем, как Пинкер превозносит холодный разум – "мы" рациональных, незаинтересованных мыслителей – и как он часто относит насилие к эмоциональному накалу, что позволяет ему отделить действия разума от производства насилия. "Можно ожидать, – пишет он, – что по мере того, как коллективная рациональность оттачивается веками, она будет постепенно подавлять недальновидные и горячечные импульсы к насилию и заставлять нас относиться к большему числу рациональных агентов так, как мы хотели бы, чтобы они относились к нам", и этот умиротворяющий эффект, по его мнению, ускорился после 1945 года. Как ни странно, он приписывает технологии смерти, о которой идет речь в статье Бурке, скорее горячим эмоциям, чем холодным удовольствиям от научных исследований (или политэкономии военно-промышленного комплекса): "Когда люди алчны или напуганы, – замечает он вскользь, – они разрабатывают необходимое им оружие; когда же преобладают более холодные головы, оружие спокойно ржавеет". Действительно, по его мнению, именно "способность отбросить непосредственный опыт, отстраниться от парадоксальной точки зрения и сформулировать свои идеи в абстрактных, универсальных терминах" привела к "более высоким моральным обязательствам, включая отказ от насилия". Однако, как показывает Бурке, подобная способность отстраняться не обязательно приводит к столь похвальным целям, а наоборот, может способствовать насилию и делать незаметными даже его крайние формы – роль ученых в содействии массовому применению напалма во Вьетнаме (США) и Алжире (Франция), якобы "хирургические удары" в ходе войны в Ираке и современные беспилотники, американская программа пыток, вежливо названная "расширенными методами допроса". Действительно, само это насилие было заложено в ту же риторику цивилизации (и дикости), которую Пинкер воспроизводит на протяжении всей своей книги, и явно оправдывает ее.

Подобные аргументы не устраивают Пинкера, для которого разум и наука (которые он определяет как «совершенствование разума для понимания мира») неразрывно связаны с прогрессом и добром. Отвечая своим критикам, Пинкер сетует на "кампанию демонизации", проводимую учеными-гуманитариями, которые "вменяют в вину" науку, разум и ценности Просвещения. Отвергая саму идею о какой-либо существенной связи между этими областями и насилием, он ссылается на "извращенный нарратив" (в отношении исследований Холокоста, в которых прослеживается связь с рациональностью Просвещения), "лженауку" (в отношении научного расизма и евгеники), "вызывающее всеобщее осуждение нарушение" в научной практике и "однократная неспособность предотвратить вред", которая, тем не менее, "могла быть даже оправдана по стандартам того времени" и "часто искажается, чтобы нагромоздить обвинение" (исследование сифилиса в Таскиги), и разбросанные плохие яблоки в целом. Я не хочу демонизировать рациональность, науку или современность, обвиняя их во всех социальных бедах. Напротив, я хочу подчеркнуть историческую важность идентификации насилия и предложить более тонкое понимание его динамики как сегодня, так и в прошлом: то, что эта динамика включает в себя его сращение с "холодным" разумом, не делает недействительным весь факультет разума как таковой.

Таким образом, прочтение Пинкера через Бурке позволяет сделать несколько наблюдений. Исключая из категории насилия то, что он не хочет видеть и что подрывает его тезис, Пинкер особенно минимизирует современные структурные формы, связанные с капитализмом, расизмом, государством и наукой, будь то расширяющийся круг экологического опустошения или система массового лишения свободы, включая массовые пытки одиночного заключения. Его претензия на холодную научную объективность, которая сама по себе основана на определенных эмоциональных нормах, способствует как стиранию идеологии из его собственной крайне идеологизированной позиции, так и ее проецированию на других. Безусловно, его страстные нападки на предполагаемых противников – во главе с теми, кого он отвергает как борцов за экологию и социальную справедливость, а также академических левых – свидетельствуют о наличии довольно сильной эмоциональной подпитки.

Сценарная месть

Пинкер начинает обсуждение проблемы мести, которая является одним из пяти "внутренних демонов", с нескольких абзацев, призванных показать ее универсальность: он цитирует еврейскую Библию, Гомера (та самая знаменитая строчка о сладострастии), шекспировского Шейлока, югославского революционера Милована Джиласа, безымянного человека из Новой Гвинеи и вождя апачей Джеронимо. По его мнению, "жажда мести" является основной причиной насилия во всех сферах – от межплеменных войн, убийств и расстрелов в школах до городских беспорядков, терроризма и современной войны, приводя в пример Перл-Харбор и 11 сентября. Месть не ограничивается политическими и племенными "горячими головами", – объясняет он, – это легко нажимаемая кнопка в мозгу каждого человека". Таким образом, побуждение к мести "начинается с цепи ярости в среднем мозге – гипоталамусе – миндалине", а затем, у человека, "активирует инсулярную кору, которая порождает чувства боли, отвращения и гнева". Ссылаясь на пословицы ("месть – блюдо, которое лучше всего подавать холодным"), очевидно, в качестве сопряженной иллюстрации и доказательства, Пинкер описывает, как реакция может затем смениться "от аверсивного гнева до холодного и приятного стремления", отмечая, кроме того, что "месть требует отключения эмпатии". Хотя нейробиологическое понимание миндалины – массы нервных клеток размером с изюм в обеих половинах мозга – на самом деле находится в стадии разработки и связано не только с реакцией на угрозу , но и с аспектами обоняния, зрения и даже музыкального восприятия, она является центральной точкой, на которую с XIX века нанизывались универсалистские, эссенциализированные и неизменные взгляды на эмоции. По мнению Пинкера, стремление к мести является продуктом эволюционных сил, которые надолго сформировали наш мозг, и его истоки он связывает с ценностью сдерживания для выживания – угрозой ответить на насилие насилием. Лучшими противоядиями, по его мнению, являются сильное государство, гражданские нормы и самоконтроль, привитый в процессе цивилизации.

Взгляд Пинкера на месть плоский, неадекватный для понимания ее исторических форм, культурных смыслов и социальных операций. Половина его примеров – литературные: рассказы Гомера, Ветхий Завет и Шекспир, а другая половина – примитивные: Джилас описывается как "родившийся в враждующем клане черногорцев" (в знак уважения к балканским стереотипам). В одном отношении Пинкер прав: формы мести действительно повторяются во многих культурах, но их лучше понимать как осмысленные нарративы, сценарии или стратегии, которые формируются под воздействием специфических эмоциональных и культурных ресурсов (иногда включая Ветхий Завет) и технологий (СМИ), и в которых могут играть роль как различные эмоции, так и логика и разум. Другими словами, желание, формулировки и практика мести возникают в контексте того, что мы можем назвать эмоциональными сообществами. В более широком смысле историки интегрируют контекстуальную (социальную, политическую, экономическую, культурную) динамику и факторы, агентность и случайность, отношения власти и подчинения. Таким образом, они устраняют основной пробел в общем подходе Пинкера: его неспособность теоретизировать социальное, т.е. то, как якобы индивидуальные психологические побуждения и драйвы также каким-то образом "разделяются" коллективами и изменяются с течением времени. Чтобы сделать этот прыжок (и уйти от проблемы), он использует эпидемиологические метафоры (заражение и инфекция), широко ссылается на "патологии мышления" и "групповое мышление" как особенно характерные для "идеологии", и регулярно приписывает психологические недостатки людям, "зараженным" идеологией, которая эффективно функционирует как его "внутренний демон" для социальных процессов. Он резюмирует это следующим образом: «Идеология не может быть идентифицирована с частью мозга или даже с целым мозгом, поскольку она распределена по мозгу многих людей».

Приведу краткий исторический пример. В конце XIX – начале XX века небольшие группы активистов, исповедующих различные политические идеологии, разрабатывали тактику того, что сегодня часто называют терроризмом, включая заказные политические убийства, которые они теоретически рассматривали как метод политической борьбы («оружие слабых» против сильного государства) и как «справедливое возмездие» за государственное насилие, колониальное господство и/или системную экономическую эксплуатацию. Стоит оговориться (не одобряя их методов), что речь идет о мощных и жестоких силах в жизни людей, а тактика основывается на рациональной оценке соотношения сил. В эпоху, отмеченную новыми технологиями СМИ, транспорта и связи, эти группы, равно как и правительства и полицейские силы, учились друг у друга. Тем не менее характер этих движений сильно различался: одни становились более жестокими, другие отказывались от насилия. Объясняя свои мотивы, люди часто рассказывали о политических целях и идеалах – свободе, избирательном праве, равенстве, человеческом достоинстве, – а также о личном опыте (в том числе и государственном насилии), ссылаясь не только на гнев, боль или ненависть, но и на любовь, сочувствие и самопожертвование. В итоге их политическое насилие воплощало в себе разум и эмоции, самоконтроль и спонтанность в сложных нарративах, которые отдельные люди и группы могли использовать и адаптировать, причем эти нарративы (и эмоциональные сценарии) менялись со временем. Пинкер, напротив, выдвигает иное представление об универсальных «сценариях насилия». По его мнению, такие сценарии являются частью «поведенческого репертуара» человека, который «затихает» до тех пор, пока «не будет вызван благоприятными обстоятельствами». Обосновывая механизмы мести в аисторическом теле, его модель позволяет взглянуть на (предполагаемые) мета-тенденции с высоты птичьего полета, но она не может учесть сложности и нюансы микроуровня истории, то есть, например, что может сделать некоторые обстоятельства «благоприятными» в первую очередь.

Универсалистский подход порождает и существенные этические проблемы: не всякая политическая месть одинакова. В этот же период в США, особенно, но не только, на юге, где царил режим Джима Кроу, сформировалась совершенно иная форма терроризма: она включала в себя системное, санкционированное государством насилие над афроамериканцами, в том числе линчевание, которое также оправдывалось ссылкой на месть (и расовую бинарность цивилизации/дикости). В данном случае "обиды" были воображаемыми и сконструированными, они пропагандировали политику (и эмоциональную экономику) виктимизации белых, которая служила для легитимации, введения в действие и поддержания институтов и многообразных насильственных действий, совершаемых в рамках господства белых. Описание этого проявления мести как "кнопки", подобной любой другой, только "вызванной благоприятными обстоятельствами", препятствует полному изложению этой истории – ее отличительных обстоятельств, расовой динамики власти и подчинения, исторических субъективностей, эмоциональных сообществ и социально-политических наследий. Иными словами, важна позиция субъекта: для понимания такого явления, как месть, включая ее эмоциональную валентность и связь с насилием, важно, кто и почему говорит или действует. Существуют исторические и этические различия в опыте, нарративах и эмоциях жертв и преступников, сторонних наблюдателей и свидетелей.

Этот момент возвращает меня к примерам, изначально приведенным Пинкером, особенно к его небрежному пренебрежению. Он описывает еврейскую Библию как одержимую местью, но не упоминает о различиях, которые она проводит между священной и личной местью – и о запрете последней. Слова Шейлока цитируются без размышлений о литературной и драматической цели Шекспира, а ведь речь идет о живом исследовании сложного значения антисемитизма. Наконец, Пинкер подробно цитирует Джеронимо – кровь, радость победы, приказ "снять скальп с убитых", – используя его замечание о радости мести, чтобы легкомысленно прокомментировать ее тщетность: ведь он был побежден. Слова Джеронимо взяты из его автобиографии, которая представляет собой сложный гибридный текст, основанный на тщательно продуманных устных показаниях, которые он дал после двух десятилетий пребывания в плену, полностью осознавая свое личное поражение и общий исторический опыт насильственного переселения, массовых убийств и геноцида; текст также формировался его собеседниками – автором и редактором книги С.М. Барретом, школьным суперинтендантом из Оклахомы, и переводчиком из племени апачей Асой Даклуги. Повествовательные стратегии источника и слои исторического контекста одинаково несущественны для Пинкера, который выхватывает слова Джеронимо из вторичного исследования по эволюционной психологии, чтобы вызвать дикость (его) мести как иррационального побуждения. Насилие "цивилизующего" государства витает на заднем плане, неясно и по касательной.

Заключение

Применяя универсалистские категории эволюционной психологии к историческим предметам и процессам, Пинкер формирует нарратив исторических изменений вокруг редуктивного, аисторического определения насилия – с серьезными, встроенными "слепыми пятнами", особенно в отношении форм системного и государственного насилия, а также изменчивых исторических отношений между наукой, разумом и насилием. В этом повествовании исторический прогресс представляется как результат благожелательной рациональности незаинтересованных элит, таких как он сам; требования и сопротивление подчиненных, с этой точки зрения, являются источниками анархии и насилия. Наконец, Пинкер последовательно представляет себя как голос холодного (научного) разума – дискурсивная стратегия, позволяющая ему отрицать собственную идеологическую позицию и политическую повестку дня, а также обвинять своих критиков в идеологической предвзятости и эмоциональности. Раскрытие этих механизмов может помочь объяснить мощную притягательность его книг для некоторых читателей и способствовать различному изложению истории насилия и реакции на нее.

Часть 5.

Coda

Глава 18. Пинкер и современное историческое сознание

Марк С. Микале

В совокупности предыдущие семнадцать глав представляют собой окончательную критику "Лучших ангелов нашей природы" и "Просвещения сегодня" – критику, общий вердикт которой однозначно отрицательный. Столь убедительные и эрудированные оценки говорят сами за себя. Здесь же я хочу сформулировать, как историки – как внутри, так и вне академии – выполняют свою работу, и противопоставить это методам работы Стивена Пинкера.

Как работают историки

Каждая отрасль знаний имеет определенные методы и стандарты, с которыми обычно соглашаются ее специалисты. Мы, историки, видим свою роль в том, чтобы интерпретировать зафиксированные события прошлого с точки зрения настоящего. Мы тщательно подходим к выбору объектов исследования, тщательно их описываем и разграничиваем. Мы определяем, насколько это возможно, наиболее важные термины, которые используем. Мы считаем, что для понимания какого-либо события или человека, практики или процесса в прошлом необходимо как можно больше узнать о времени и месте, в котором это событие произошло. Контекстуальные знания жизненно важны для подлинного понимания. Чем масштабнее или сложнее тема, тем сложнее делать о ней обобщения. Историки наслаждаются тончайшими деталями и особенностями прошлого; мы получаем удовольствие от красочных анекдотов о прошлом, но знаем, что они не являются первичными доказательствами, которые могут служить основой для целого аргумента или интерпретации. Понимание исторического периода основывается на изучении его вещественных остатков: чаще всего это письменные документы, но могут быть и фотографии, фильмы, произведения искусства и другие виды предметов и артефактов. Навык, который мы, пожалуй, ценим больше всего, – это умение критически оценивать, какие знания ученый может и не может получить из того или иного источника.

Мы горячо верим в интеллектуальный опыт и глубоко уважаем знания, полученные в результате тщательного, систематического, а иногда и длительного изучения. Мы считаем, что важно читать и осваивать то, что другие ученые сказали и опубликовали по выбранной нами теме (т.е. историографию данной темы или области). Как на уровне колледжа, так и на уровне аспирантуры мы учим наших студентов тому, что прошлое было таким же сложным, как и настоящее, и что поэтому оно требует сложных и тонких суждений.

Истина о прошлом, а значит, и наше знание о нем, никогда не может быть более чем приблизительной. Фрагментарность сохранившихся источников, субъективность интерпретатора и неизбежное прошлое ограничивают возможность полного постижения. Как и в науке, поиск этой неуловимой истины – дело коллективное, поэтому мы регулярно организуем всевозможные групповые мероприятия и постоянно обращаемся за помощью к коллегам. Мы не считаем, что у одного специалиста есть ответы на все вопросы. Мы считаем безрассудным представление о единой, тотализированной интерпретации, не подлежащей критике и оспариванию, в любой сфере интеллектуальной деятельности. Годы учебы привили нам чувство исторической причинности – своего рода интуитивное понимание того, как происходят и не происходят события.

За последние полтора-два поколения историки, получившие академическое образование, стали осознавать, как современные условия формируют наши представления о прошлом. Мы стараемся не навязывать убеждения и предпочтения XXI века зачастую совершенно иным предположениям и условиям прошлого. Аналогичным образом, мы признаем, что собственный жизненный опыт и идеологические установки историка могут влиять на наши идеи и интерпретации. Поэтому мы считаем важным максимально признать те убеждения, которые лежат в основе нашей работы.

Иногда историки решают, что для более глубокого освещения проекта необходимо использовать методы, выводы и идеи смежных областей знаний, таких как антропология, археология, лингвистика или юриспруденция. Нередко нам приходится тратить годы на освоение второй дисциплины. И хотя мы гордимся тем, что являемся профессионалами в своей области, мы восхищаемся и приветствуем работу ученых-"любителей", не входящих в академическую среду. Будучи студентом, в конце 1970-х годов я изучал историю, потому что меня вдохновили книги Барбары Такман о Европе XIV века, о подготовке к Первой мировой войне и о карьере Джозефа Стилвелла в Китае. Такман была талантливым неакадемическим историком. Сегодня одни из моих любимых исторических книг – это книги таких неакадемиков, как Рассел Шорто и Адам Хохшильд. Мы настаиваем на том, чтобы подобные работы, преодолевающие разрыв между популярной и научной аудиторией, соответствовали основным интеллектуальным стандартам, о которых говорилось выше.

Примерно с конца Второй мировой войны историческая наука стала отходить от так называемого философского историзма – представления о том, что история в целом имеет определенное направление и движется к некоему определенному конечному пункту. Когда-то такие линейные и телеологические схемы были весьма распространены; более того, они легли в основу некоторых крупных историографических работ и были центральными для таких мыслителей, как Платон, Гегель и Маркс. В настоящее время, напротив, большинство квалифицированных историков утверждают, что реальный ход истории опровергает подобные грандиозные замыслы. Мы стали скептически относиться к представлению о том, что события должны неумолимо развиваться по единой траектории, направленной к некой универсальной цели. На самом деле подобные метаисторические теории порой оказывались опасными и разрушительными. На смену философскому историзму сегодня приходит акцент на случайности и прерывистости истории. Мы смирились с тем, что одновременно могут действовать несколько тенденций, что, например, прогресс, регресс и застой могут сосуществовать. Мы предпочитаем писать историю во множественном, а не в единственном числе. При этом мы все еще понимаем необходимость обобщений, ценим масштабность изложения и с воодушевлением воспринимаем смелые и новаторские идеи. Когда историк формулирует такую новую, убедительную интерпретацию, мы с удовольствием принимаем его работу.

Подведение итогов и вынесение вердикта

Если бы когнитивный психолог Стивен Пинкер постарался узнать о том, как на самом деле работают профессиональные студенты-историки, он бы знал то, что я только что изложил. В кампусе Гарвардского университета в Кембридже (штат Массачусетс), где преподает Пинкер, факультет психологии находится в нескольких минутах ходьбы от исторического факультета. Прогулка от зала Уильяма Джеймса на Киркланд-стрит до главной университетской библиотеки Widener проходит прямо мимо Робинсон-холла, где располагаются выдающиеся преподаватели истории Гарварда, включая двух авторов данного сборника. Пинкеру, видимо, не пришло в голову зайти и проконсультироваться со своими институтскими коллегами по целой области знаний, в которой он не имел никакой подготовки, даже когда он был занят написанием двух масштабных книг, претендующих на выявление и анализ важных исторических событий.

Следовательно, центральный аргумент Пинкера о прогрессирующем умиротворении нашего вида и связанное с ним утверждение о том, что настоящее время является самым мирным периодом в истории человечества, сопряжены с целым рядом проблем. Ниже приводится краткое описание недостатков, на которые обратили внимание авторы данного сборника:

1. Слишком узкое определение насилия как статистически зафиксированной смертности от гражданских и военных причин.

2. Преувеличение насилия в определенные прошлые эпохи, чтобы противопоставить его якобы мирному течению современной эпохи.

3. Радикальное игнорирование геохронологического контекста.

4. Приведение необработанных количественных данных для придания презентации надуманного псевдонаучного качества.

5. Тенденция в одной теме за другой игнорировать или отвергать большое количество контрдоказательств.

6. Непривлечение наиболее значимых и авторитетных научных работ по многим вопросам.

7. Исключение целых категорий насилия, которые усложнили бы, а то и опровергли его тезис, таких как насилие над коренным населением, колониальное насилие, насилие в тюрьмах, экологическое насилие и насилие над животными.

8. Привилегированное отношение к Западной Европе и Северной Америке по сравнению с историей Латинской Америки, Африки, Азии и других стран в работе, которая стремится объяснить поведение во всем мире.

9. Минимализация ужасов ХХ века, включая Первую и Вторую мировую войну, Холокост, сталинский СССР, маоистский Китай и камбоджийский Пол Пот.

10. Непризнание наследия массового насилия, которое сохраняется в течение длительного времени после завершения травмирующих событий.

11. Отказ от новых форм насилия и вновь выявленных форм насилия в прошлом, таких как сексуальное насилие над детьми, сексуальное насилие в военное время, международная торговля людьми и кибернасилие.

12. Систематическое нежелание признавать и исследовать идеологические ориентации, лежащие в основе его мышления и написания.

К этому перечню следует добавить тревожную реакцию Пинкера на то, как были восприняты его книги. Его рефлексивное, обиженное отвержение любых критических замечаний, похоже, сочетается с полной неспособностью к самокоррекции.

При оценке экспертами в каждой области "Лучшие ангелы нашей природы" и "Просвещение сегодня" были признаны недостоверными. Эмпирические, методологические, интерпретационные и аргументационные проблемы сбивают с толку оба захода Пинкера в историю. Как первой отметила Линда Фибигер, претензии Пинкера не воспринимаются всерьез историками ни в одной из специализированных областей знаний. Его работа совершает насилие над историей.

Старые и новые истории

Если "Лучшие ангелы нашей природы" и "Просвещение сегодня" провалились как историческая наука и даже как научная гипотеза, то книги Пинкера могут обладать определенной силой как идеологические заявления. Но что это будет за идеология? Составители данного сборника вычленили из его почти 1400-страничного текста систему ценностей, лежащую в его основе. Согласно мировоззрению Пинкера, прогресс человечества ощутим, его признаки наблюдаются повсюду: в увеличении продолжительности жизни, росте благосостояния, повсеместном повышении грамотности. Протеиновый двигатель этого прогресса – сочетание политической свободы и рыночного капитализма, подкрепленное современной наукой, промышленностью и технологиями. Поскольку Пинкер по образованию психолог, он считает, что процесс развития человечества имеет психологическое измерение: все большее применение разума, интеллекта и изобретательности в сочетании с растущей способностью к альтруизму и эмпатии.

На фоне доисторической природы, красной от зубов и когтей, Пинкер видит, как человеческое насилие то усиливается, то ослабевает на протяжении веков, но считает, что с правильной точки зрения общая тенденция к умиротворению очевидна и неоспорима. В затянувшемся восхождении нашего вида ключевую роль, по его мнению, сыграло Просвещение XVIII века в Великобритании, Западной и Центральной Европе, а также в первых Соединенных Штатах; это был момент перелома, когда созвездие идей о природе, истине, разуме, науке, свободе, образовании, правительстве, мире и счастье впервые было широко и программно выражено. Идеалы Просвещения, по его мнению, продолжают развиваться и сегодня; они, по сути, ответственны за то лучшее, что есть в нашем времени, и, если их правильно оценить и культивировать, они сулят хорошее будущее человечеству. Пинкер признает, что жестокие и насильственные действия продолжают происходить, но, по его мнению, такие трагедии случаются реже, они менее жестоки и вызывают отвращение у большего числа людей, чем когда-либо прежде. По его мнению, вспышки жестокости в наше время представляют собой реверсию или эволюционный откат к воинственному племенному менталитету нашего доисторического прошлого.