Текст книги "Темные ангелы нашей природы. Опровержение пинкерской теории истории и насилия"

Автор книги: Марк Микейл

Соавторы: Philip Dwyer
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

Сводные данные по скелетной травме должны рассматриваться как ограниченный ресурс, поскольку в них представлены совершенно разные даты публикаций, отражающие различные методы исследования и зачастую разнообразные исследовательские вопросы. Свидетельства насильственной травмы могли быть случайной находкой, а не основным объектом исследования, и, возможно, выявлялись и диагностировались по разным критериям. Методы биоархеологического анализа постоянно меняются, и, в частности, анализ насильственной травмы за последние несколько десятилетий претерпел стремительное развитие. Во многом это возвращается к вопросу о связности набора данных и критериях их отбора, которые в случае Пинкера отражают четкую ориентацию на англоязычные публикации и их предварительную доступность. В последнее время все больше работ, посвященных травмам, связанным с насилием в неолите, помимо новых данных о недавно открытых стоянках, включают повторный анализ существующих коллекций в соответствии с современными аналитическими протоколами. Это позволило получить более надежный и более удобный для использования и сравнения набор данных, который продолжает расти, пересматривать ранее проанализированные коллекции и пересматривать диагноз случаев как наличия, так и отсутствия травм, связанных с насилием, которые в значительной степени игнорировались Пинкером. Список доисторических археологических объектов Пинкера, таким образом, может быть легко дополнен примерами, не имеющими никаких признаков насильственных травм. Неравный географический охват и размер выборки влияют на биоархеологическую работу так же, как это происходит в рассказе самого Пинкера о распространенности насилия. Неравномерное распределение насилия является характерной чертой прошлого и настоящего, причем гражданские войны представляют собой особый элемент, сбивающий с толку при оценке насилия в последнем, что недостаточно учитывается Пинкером в его диахроническом сравнении. Зачастую большое количество людей убивают жестоким и эффективным способом, хоронят и перезахоранивают в многочисленных и труднодоступных местах. Травмы, страх и чувство вины выживших, а также политические интересы часто делают проблематичным получение информации об останках и их обнаружение, а также оценку общего числа жертв; политические интересы могут даже не позволить преступлениям стать достоянием общественности и попасть в какую-либо статистику.

Еще одним важным моментом является смешение данных, полученных из мест, связанных с событиями, например, в результате единовременных насильственных конфликтов или резни, таких как Кроу Крик, местонахождение коренных американцев до европейского контакта, датируемое 1325 г. н.э., которое представляет собой масштабное насильственное событие, которое может быть или не быть типичным для данного региона и периода, и данных из обычных захоронений или кладбищ, таких как более ранний пример мезолитического Ведбека, которые могут быть более показательными для повседневного уровня насилия в обществе. Это отдельные наборы данных о насильственном взаимодействии, которые отражают довольно разные аспекты человеческого поведения и общества, например, крупномасштабное массовое убийство или насильственная смерть внутри общины, которая могла произойти по нескольким сценариям, включающим, например, драки один на один, набеги и убийства из мести. Эти разные данные могут также давать совершенно разные картины травматизма и смертности, которые могут быть тесно связаны с возрастом или полом и включать или исключать целые слои общества. Это возвращает аргумент к критике цифр Пинкера. Проблема здесь не только в числовых значениях, но и в отсутствии информации о том, какие слои общества эти цифры реально отражают.

Экспериментальные качества насилия и биоархеология

Несмотря на утверждения об обратном, Пинкер, рассказывая о доисторическом насилии, упускает из виду один из важнейших аспектов этой дискуссии – значение эмпирических и контекстуальных качеств любого насильственного события. На протяжении всей книги Пинкер говорит о впечатлении от жизни в эпоху насилия в сравнении с реальной степенью присутствия и переживания насилия, но он не рассматривает этот вопрос критически для своей собственной работы по доистории. Как люди воспринимали жизнь в далеком прошлом, что было их повседневным присутствием? Мы не знаем, считали ли мезолитические охотники-собиратели-рыболовы из Ведбека свою жизнь особенно жестокой, и, учитывая все еще ограниченный набор данных по скелетам мезолитических людей, мы не можем с уверенностью сказать, насколько Ведбек репрезентативен для мезолита в Европе в целом. Но самое главное, что сравнение различных типов и масштабов насилия, происходивших в хронологически и социокультурно различных контекстах, является более сложной и трудной задачей, чем предполагает Пинкер. Является ли непосредственность борьбы малых групп и их немедленная выгода более жестокой или хладнокровной, чем механизированные войны XXI века? Каковы важные вопросы и по каким стандартам мы судим о том или ином обществе как о более жестоком?

Очевидно, что смертность как основной показатель масштабов насилия является довольно тупым и несколько несовершенным инструментом для истинного понимания прошлого насилия, сводящимся к тому, что можно универсально измерить с помощью простого числа или процента (хотя следует отметить трудности, присущие такому подходу, о чем говорилось во введении). Насильственная смерть, безусловно, отражает важный аспект конфликта, но истинные масштабы, жестокость и последствия насилия невозможно понять без учета его последствий, например, неоднократности. Рецидивисты, т.е. те, кто неоднократно получал травмы, могут показать устойчивое и разовое воздействие насилия и конфликта, а также выявить гендерные и возрастные различия в повторяющихся насильственных взаимодействиях. Изучение аспектов ухода и лечения, оказанного пострадавшим, может дать представление об общественной поддержке и социальных отношениях, а также сбалансировать картину, позволяющую рассматривать насилие как процесс, а не как событие. В последнее время биоархеологи рассматривают этот вопрос на основе более целостного подхода, который использует диагностические критерии характера и последствий травмы, полученные на основе клинических данных, и одновременно учитывает потенциальные потребности в уходе, возникающие в процессе заживления или в результате более длительных нарушений. В недавнем исследовании из Швеции рассматривались когнитивные и функциональные последствия травматического повреждения головы, которые могли потребовать как краткосрочного физического, так и долгосрочного социального ухода. Авторы пришли к выводу, что "человек был частью социально устойчивого общества, в котором забота о человеке является необходимостью для того, чтобы общество не деградировало".

Подобные исследования также помогают нам уйти от «отчуждения», которое мы можем непреднамеренно применять при рассмотрении далекого человеческого прошлого, и сделать индивидуальный и коллективный опыт насилия более соотносимым. Они также не позволяют нам попасть в ловушку сведения насилия к одному моменту времени, проявляющемуся в изнурительной или смертельной травме (счетчик смертности Пинкера), и признают его как процесс, имеющий значительные последствия для индивида и его/ее социальной сети.

Заключение

Можно утверждать, что многие из приведенных ранее соображений и критических замечаний относятся к незначительным семантическим моментам, которые не должны умалять всеобъемлющего тезиса Пинкера, но между статистическими и междисциплинарными недостатками и его поверхностной междисциплинарностью они складываются в значимое целое, которое не следует игнорировать. Это имеет отношение не только к предыстории, но и к историческому периоду. Показательно, что тезис Пинкера, несмотря на его известность как в популярной, так и в академической среде, не занимает заметного места в археологическом или биоархеологическом/физико-антропологическом дискурсе о природе насилия, а скорее является сноской на его непонимание сложности (био)археологической летописи и идентификации прошлых образов жизни.

Особо пристальный взгляд археологии на прошлое всегда был междисциплинарным по своей сути, включая естественные и гуманитарные науки. Для биоархеологии это, в частности, анатомия, палеопатология, судебная антропология, биомолекулярная химия, история медицины, социальная антропология и др. Масштабное исследование Пинкера, напротив, представляет собой взгляд с высоты птичьего полета, упускающий многие детали. Всем, кто заимствует, присваивает и, в конечном счете, "колонизирует" смежные дисциплины или далекое прошлое, следует избегать постколониального подхода. Как и попытка понять смысл и мотивы прошлых действий человека, истинная междисциплинарность может оказаться чужой страной, если ориентироваться в ней без поддержки и руководства со стороны тех, кто прочно укоренился в тех дисциплинах, по которым мы пытаемся ориентироваться. Черно-белые нарративы – в данном случае анархическое, доисторическое прошлое, неуклонно движущееся к более мирному, цивилизованному настоящему, – удобный подход, позволяющий избежать отклонений, вариаций и разнообразия, и создающий иллюзию простоты. Насилие и конфликты – это совсем другое.

Глава 8. Средневековье по Стивену Пинкеру. Насилие и средневековая Англия

Сара М. Батлер

В книге "Лучшие ангелы нашей природы" Стивен Пинкер предлагает свое видение Средневековья, которое является одновременно мрачным и страшным. Он пишет, что "средневековое христианство было культурой жестокости", в которой "жестокость" была "вплетена в ткань повседневного существования". На рисунке из Das Mittelalterliche Hausbuch ("Средневековой домашней книги"), который Пинкер описывает как сцену из повседневной жизни, военачальники терроризируют низшие классы: "Крестьянина закалывает солдат; над ним другой крестьянин держится за хвост рубахи, а женщина, подняв руки вверх, кричит. Справа внизу в часовне зарезают крестьянина и грабят его имущество, а рядом другой крестьянин в кандалах бьет дубинкой рыцаря. Насилие проникало во все сферы жизни: религия ("кровавые распятия, угрозы вечного проклятия и нелепые изображения изуродованных святых"), путешествия ("разбойники превратили путешествия в угрозу жизни и здоровью, а выкуп пленников стал большим бизнесом"), быт ("даже мелкие люди – шляпники, портные, пастухи – быстро доставали ножи") и развлечения (бросали кошек в мешки или забивали свиней до смерти). Правительство вело себя не лучше своих подданных. Средневековые европейцы страдали от "веков институционализированного садизма", когда пытки практиковались как жестокое искусство, а "казни были оргиями садизма".

Разумеется, для Пинкера это гипернасильственное изображение Средневековья – пригодное для использования прошлое. Он стремится рассказать своей аудитории шокирующую историю. Снимая пыль с устаревшего тезиса Норберта Элиаса, Пинкер рассматривает историю как историю прогресса, в которой человечество медленно, но решительно участвует в цивилизационном процессе, иногда с перебоями, иногда с явным регрессом. Мы не только отточили свои манеры и гигиену (тема, которую Пинкер обсуждает с удовольствием и наглядными подробностями), но и научились сдерживать эмоции и физические реакции. В основе этой эволюции лежит открытие эмпатии. Начиная с эпохи Разума, поясняет Пинкер, "люди стали сочувствовать большему числу своих собратьев и перестали быть равнодушными к их страданиям". 5 В XXI веке, который Пинкер называет эпохой эмпатии, наше сострадание распространяется даже на отношение к животным. В результате, по мнению Пинкера, сегодня мы живем в самую мирную эпоху за все время существования человечества. Многим эта история покажется неправдоподобной. Ведь наша способность к разрушению не знает себе равных, в Америке мы почти ежедневно слышим о массовых расстрелах, а политологи регулярно говорят о современной эпохе как об эпохе геноцида. Разве возможно, чтобы люди были когда-нибудь более кровожадными, чем мы сегодня?

Для того чтобы это поразительное и, казалось бы, контринтуитивное повествование имело успех, Пинкеру необходимо варварское Средневековье. Действительно, без насильственной отправной точки центральный аргумент книги оказывается несостоятельным. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Пинкер обнаруживает варварское Средневековье, когда начинает его искать. Однако, как я надеюсь показать, эта нелепая карикатура на средневековый мир полностью зависит от незнания Пинкером источников, на основе которых он ведет свою статистику, в сочетании со скудным пониманием средневековой правовой системы.

Источники

Наглой уверенности Пинкера в своей гипотезе во многом способствует тот факт, что он ничего не знает о средневековой эпохе. Более того, само предположение о том, что наши средневековые предки были морально неразвитыми, выдает его незнание основ средневековья. Средневековые христиане ценили милосердие (caritas), которое лучше всего понимать как добрососедство, как одну из главных добродетелей. Мужчины и женщины серьезно относились не только к десяти церковным заповедям, но и к семи телесным делам милосердия, повсеместно встречающимся в произведениях искусства той эпохи и лежащим в основе ее прославленного гостеприимства. Можно быстро обнаружить, что молчаливый отказ Пинкера читать работы настоящих историков является благом для его дела. Только пять средневековых историков попали в его библиографию (Гири, Гробнер, Ханавальт, Каеупер и Перес), хотя их исследования играют незначительную роль в историческом анализе средневековой эпохи, проводимом Пинкером.

Чтобы написать сенсационную историю, нужны сенсационные источники, и Пинкеру не составило труда найти источники о Средних веках, соответствующие его представлениям. Его знания о насилии в средневековом мире основаны на четырех категориях источников:

1. Отвратительные изображения казней и пыток, взятые из книг об инквизиции, которые Пинкер называет "кофейными столиками", а также с сайта итальянского "музея пыток", ставящего перед собой возвышенные, но явно аисторические цели. На сайте музея с гордостью заявляется, что "ужас, вызываемый у посетителей при виде этих инструментов, позволяет нам сделать их союзниками в борьбе против пыток"; при этом экспонаты "обнажают худшую сторону человеческой природы: каждый человек скрывает и удерживает потенциального мясника".

2. Артурианские романы, которые Пинкер рассматривает как исторический факт. Артурианские романы были рассчитаны на рыцарскую аудиторию. Современным эквивалентом было бы восприятие фильмов о Рэмбо как точного изображения жизни ветеранов Вьетнама в Америке.

3. Ложные статистические данные. Применительно к Средним векам Пинкер опирается на два крайне неортодоксальных исследования, чьи броские названия говорят об их фальшивом характере. В своей "Большой книге ужасных вещей" и сопутствующем ей сайте "Смерть от массовых неприятностей" самопровозглашенный "атроцитолог" Мэтью Уайт предлагает читателю "некрометрические данные" (количество смертей за всю историю), которые одновременно невероятно конкретны и невероятно высоки. 9 Политолог Рудольф Руммель в своей книге "Смерть от правительства" ввел термин "демоцид" для описания убийственной деятельности государственных систем. Название каждой главы взято из числа погибших, связанных с конкретным правительством (например, "61 911 000 убитых: Советское государство ГУЛАГ"; "10 214 000 убитых: Depraved Nationalist Regime"). Его цифры также завышены: Руммель утверждает, что в ходе испанской инквизиции было убито 350 тыс. евреев, что в 1,7 раза превышает реальную численность еврейского населения Испании того времени.

4. Некорректная историческая статистика преступлений, составленная и проанализированная политологом Тедом Р. Гурром и криминологом Мануэлем Эйснером, опирается на цифры, приведенные в средневековых историях Джеймса Б. Гивена (Англия XIII в.) и Барбары А. Ханавальт (Англия XIV в.). Оба автора делают гиперболические заявления о характере насилия в средневековой Англии. Гивен утверждает, что каждый житель Англии XIII века, даже "если он лично не был свидетелем убийства, знал или знал кого-то, кто был убит". В то время как Ханавальт утверждает, что в средневековом Оксфорде или Лондоне у человека было больше шансов быть убитым, чем погибнуть в результате несчастного случая. Это, безусловно, наиболее проблематичная из четырех категорий. Если многие другие свидетельства, включая статистику Уайта и Руммеля, можно легко отбросить как мелодраматический бред, то с работами Гурра и Эйснера, которые носят академический характер и, на первый взгляд, заслуживают гораздо большего доверия, дело обстоит иначе. Тем не менее, средневековые данные, на которых основаны эти исследования, изначально несовершенны: и Гивен, и Ханавальт подверглись жесткой критике за свои методологические подходы, а их статистика (хотя и не их книги) в значительной степени дискредитирована. Я подробнее остановлюсь на спорах, связанных с использованием их статистики, в следующем тексте. Еще важнее другое: Гурр и Эйснер слабо понимают контекст, из которого были взяты эти цифры, а Пинкер – вообще не понимает.

Средневековые цифры

Статистика является стержнем в анализе Пинкера. Это также хлеб и масло для исследований психолога. Пинкер гневно осуждает правозащитные группы, которые используют "некачественную статистику" и делают заявления, основанные на анекдотах, и, тем не менее, благодаря своей склонности к книгам для журнальных столиков и нежеланию проявить любопытство к источникам, стоящим за используемой им статистикой, Пинкер попал в точно такую же ловушку. Без сомнения, цель Пинкера достойна похвалы. Отслеживание уровня насилия во времени и пространстве открывает большие перспективы для лучшего понимания динамики отношений человечества с насилием, и особенно для выявления тех социальных и культурных факторов, которые толкают людей на совершение насильственных действий. Поэтому неудивительно, что Пинкер – не первый ученый, предпринявший попытку такого сравнения. Однако, как показывают критические замечания, высказанные в адрес Гивена и Ханавальта, это недостижимая цель. Как бы ни было велико наше желание получить практические данные из средневековых европейских источников, мы не можем заставить их соответствовать нашим потребностям.

Криминологи оценивают уровень насилия по количеству убийств на 100 тыс. человек населения в год. В эпоху достоверных данных переписи населения, а также надежного учета Бюро юстиции (или аналогичных учреждений в развитых странах мира) такой подход позволяет получить достоверную статистику, которая, казалось бы, должна точно отражать современный уровень криминального насилия. Однако следует признать, что инструмент криминолога был разработан в ответ на современные данные и современную систему права. Средневековые документы представляют собой ряд непреодолимых препятствий, среди которых наиболее значимым является то, что мы не располагаем точными данными о численности населения в этот период, а оценки численности населения являются проблематичными. В качестве примера можно привести средневековую Англию. Книга Domesday Book максимально приближена к средневековой переписи населения, но ее методология не позволяет оценить численность населения. Ее авторы учитывали только глав домохозяйств, поэтому иждивенцы – женщины, дети, одиночки и пожилые люди, составляющие более значительную часть населения, чем домохозяева, – не учитывались. Не учтены также члены религиозных орденов и персонал, служивший и живший в замках. Крупные города, такие как Лондон или Винчестер, также не фигурируют в исследовании. Существуют также данные о налоге на опрос за три года XIV века, но они страдают от многих из тех же осложнений. Впрочем, ничто из этого не помешало Гивену рассчитать оценки для своей книги 1977 года, предположительно поэтому и Гурр, и Эйснер нашли его исследование таким увлекательным. По словам одного из критиков, предприятие Гивена дает цифры, которые являются "не более чем догадками".

Дефицит данных о численности населения – лишь одно из препятствий для получения данных о преступности в средневековую эпоху. Корпус средневековых записей в лучшем случае фрагментарен, и неясно, какую часть записей представляют собой сохранившиеся списки. Например, для графства Хэмпшир Кэрри Смит поясняет, что мы располагаем отчетами двенадцати коронеров за период правления Эдуарда III и Ричарда II, хотя из Close Rolls (официальных сборников королевских писем, отправленных за печатью) следует, что за этот семидесятидвухлетний период было избрано еще сорок семь коронеров. Списки коронеров создавались с определенной целью: они служили для проверки работы присяжных так называемых сотенных судов (административная единица графства), которые штрафовались в случае недонесения о преступной деятельности. Таким образом, как только списки выполняли свое предназначение, они аннулировались и, как можно предположить, утилизировались. Неясно, почему сохранились те или иные записи, и невозможно определить, являются ли сохранившиеся списки типичными, или же мы должны предположить, что они сохранились потому, что в них было что-то исключительное.

Еще более усложняет ситуацию то, что одно и то же дело регулярно встречается в сохранившихся материалах несколько раз, отражая прохождение обвиняемого через различные стадии судебного процесса. Чтобы избежать раздувания цифр, необходимо выявить и сгруппировать все существующие записи, относящиеся к одному и тому же преступлению. Однако даже в электронной таблице Excel, отсортированной по множеству признаков, найти эти дела может быть непросто, в основном из-за средневековой практики присвоения имен. Для Англии стандартизированные имена являются продуктом постсредневековой эпохи. В то время как некоторые средневековые мужчины и женщины, упоминаемые в записях, имеют установленные фамилии, многие другие их не имеют, так что ответчик в записях по общему праву может быть идентифицирован по роду занятий ("Джон Смит"), по родной деревне ("Джон из Аплетривика"), по месту жительства ("Джон Байтбрук"), по отношению к отцу ("Джон, сын Джона Кука"), по отношению к матери ("Джон, сын Мод, вдовы Джона Кука") или по определяющей характеристике ("Слепой Джон"). Понимание того, что все эти Джоны на самом деле один и тот же человек, требует терпеливого перечитывания мельчайших деталей, чему не в последнюю очередь способствует тот факт, что стандартизированная орфография также является изобретением современной эпохи. Все это не означает, что статистические данные, полученные из средневековых источников, непригодны для использования; скорее, это означает, что они всегда сопровождаются рядом оговорок, которые могут (или не могут) ослабить силу аргументации. Более того, это делает несостоятельным сравнение с современной статистикой: средневековой статистике просто не хватает полноты и точности, которые определяют современный учет.

Даже если бы мы имели точные данные о численности населения, а все записи сохранились и были читаемы, мы все равно оказались бы в затруднительном положении. Гивен и Ханавальт основывали свои данные на обвинительных заключениях, а не на приговорах. Причина, по которой они выбрали такой подход, вполне понятна. Около 72% преступников в средневековой Англии скрывались, а поскольку англичане полагались на общинную систему охраны порядка – все мужчины старше четырнадцати лет клялись охранять общину и друг друга – их никогда не судили. Таким образом, судебные вердикты представляют собой незначительную долю совершенных преступлений. Расчет показателей осложняется еще и тем, что средневековые присяжные, как известно, неохотно выносили обвинительные приговоры. Доля обвинительных приговоров по делам об убийствах составляла от 12,5% до 21% (по сравнению с 97,1% по американским уголовным делам в 2015 году). Опасаясь смертной казни, средневековые присяжные обычно рассматривали обвинительный приговор как достойное наказание для большинства преступников, поскольку он означал время в тюрьме в ожидании суда, неудобства и расходы, связанные с пребыванием в тюрьме, а также потерю дохода и потенциально непоправимый ущерб для репутации в обществе. Зная это, вполне логично, что для сравнительного анализа Гивен и Ханавальт отдали предпочтение обвинительным заключениям, а не приговорам. Однако это ставит нас в сложную ситуацию сравнения яблок с апельсинами.

Сегодня мы предъявляем высокие требования к обвинительному заключению: даже если прокурор выполнил все требования закона в части доказательной базы, он все равно может не убедить большое жюри в виновности подсудимого, что не позволит довести дело до суда. На уровне большого жюри в правовой системе средневековой Англии существовали существенно иные процедуры и стандарты. Прежде всего, средневековые присяжные не были беспристрастными незнакомцами, вызванными в суд для оценки доказательств, представленных им командой оплачиваемых адвокатов. Напротив, этой группе из двенадцати-двадцати четырех мужчин среднего ранга были соседи и (скорее всего) социальные начальники жертв, в обязанности которых входило сообщать о преступлениях, произошедших в их общине с момента последнего судебного заседания. Сведения о преступной деятельности местных жителей складывались преимущественно из жалоб частных осведомителей, слухов и подозрений местных жителей; кроме того, в отличие от римского права, здесь не существовало жестких правил доказывания, которыми руководствовались присяжные заседатели как большой, так и малой инстанции при рассмотрении дел. Все, что требовалось, – это единогласный вердикт присяжных, а как он достигался, остается загадкой для историков. Учитывая легкость предъявления обвинений, неудивительно, что английские суды сочли злонамеренное обвинение достаточно серьезной проблемой, чтобы потребовать разработки специального судебного приказа и сопутствующего ему судебного процесса. Действительно, в XIII веке ложные обвинения в убийстве были популярным инструментом, используемым апелляторами (частными обвинителями) для принуждения людей к внесудебному соглашению в случае смерти, которая могла быть преступной; конечно, она могла быть и случайной, но таким образом, чтобы семья возлагала ответственность на ответчика. Стремясь получить компенсацию, а не наказание, проницательный обвинитель подает апелляцию (частное обвинение) только после того, как переговоры зашли в тупик, чтобы вернуть обидчика к продуктивному разговору. Как только они достигали соглашения, обвинитель отказывался от апелляции. Большое число апеллянтов, не доведших дело до конца, – по данным Дэниела Клермана, 57% прекратили апелляцию еще до того, как дело дошло до суда, – свидетельствует об эффективности ложного обвинения в убийстве для достижения успешного внесудебного урегулирования. Ложные апелляции стали настолько распространены, что Вестминстерский статут 1275 года ввел наказание в виде года тюремного заключения для тех, кто подал ложную апелляцию на убийство или любое другое тяжкое преступление. Такое наглое злоупотребление процессом обвинения, сильно завышающее число обвиняемых преступников, обусловливает нецелесообразность статистического сравнения средневековья и современности.

Слабые требования к формальным обвинениям в сочетании с несколько примитивным процессом расследования, основанного на мизерных ресурсах, несомненно, позволяют предположить, что некоторые из оправданных были фактически невиновны в предъявленных им обвинениях. Учитывая высокий процент бегства, те немногие, кто остался до суда, скорее всего, решили сделать это потому, что (1) они были невиновны или (2) они были виновны, но не настолько, чтобы быть приговоренными судом присяжных к смерти. В любом случае, если при статистическом анализе мы будем опираться на обвинительные заключения, а не на приговоры, мы окажемся в неудобной ситуации, с которой столкнулись Гивен и Ханавальт: "признать обвиняемого виновным, даже если он был оправдан".

Кроме того, прогресс современной медицины, несомненно, оказал существенное влияние на уровень насилия с летальным исходом. Как заметил Пол Э. Хейр в своей рецензии на книгу Гивена в 1979 г., в средневековой Англии "трупы часто появлялись в результате инцидентов, которые в наше время привели бы просто к визиту к врачу или короткому пребыванию в больнице". Вот лишь несколько чудес современного медицинского мира, которые мы воспринимаем как должное: знание теории микробов и значение хирургической гигиены, переливание крови, операции с применением анестетиков, рентгеновские и ультразвуковые технологии, антибиотики, обезболивание. Сегодня большинство людей, получивших огнестрельные или ножевые ранения, выживают, а в Средние века это было не так. Без анестетиков операции, направленные на исцеление, приводили некоторых пациентов в состояние шока. Без антибиотиков гноящиеся раны становились смертельными. Еще более проблематично то, что в медицинской теории того времени инфекция рассматривалась как ключевой этап процесса заживления. Если рана не зарастала естественным путем, английским хирургам рекомендовалось заражать ее, чтобы ускорить процесс. А как же детоубийство? Средневековый мир ничего не знал о синдроме внезапной детской смерти (СВДС), который сегодня составляет 92,6 случая на 100 тыс. живорождений в год. Филипп Гэвитт утверждает, что смерть от СВДС в эпоху позднего средневековья регулярно принимали за смерть от удушья, в которой обвиняли мокрых кормилиц. Здесь также необходимо учитывать неоднократные предупреждения средневековой церкви об опасности "наложения" (случайного удушения) ребенка. Если раньше историки рассматривали наложение как "вежливую фикцию для преднамеренного детоубийства", то в последнее время эти смерти стали рассматриваться как непреднамеренные, как побочный продукт опасности совместного сна на неровных поверхностях (соломенных кроватях), в зданиях с плохой вентиляцией. Очевидно, что различия в медицинских знаниях и технологиях сами по себе делают статистическое сравнение двух эпох нецелесообразным.

Самым большим препятствием для оценки уровня преступности (не только убийств) в средневековой Англии является тот простой факт, что мы не можем принимать средневековые обвинительные заключения за чистую монету. Частные обвинители часто прибегали к юридическим вымыслам, чтобы обойти ограничения жесткого общего права. Приведем два характерных примера: