Текст книги "Темные ангелы нашей природы. Опровержение пинкерской теории истории и насилия"

Автор книги: Марк Микейл

Соавторы: Philip Dwyer
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

Пинкер также признает наличие исключений. Он отмечает, что доминирующая идеология XIX века – этнический национализм – подрывает претензии на универсальные права, и выделяет географические регионы, в гораздо меньшей степени затронутые спадом насилия. Помимо изолированных, часто горных регионов, он выделяет дугу современных стран, протянувшуюся от Центральной и Восточной Африки через Северную Индию до Юго-Восточной Азии (с. 306), в которой наблюдается более жестокий статус-кво. Бедность, слабость и коррумпированность государств, отсутствие грамотности и эффективного гражданского образования отклоняют эти регионы от более мирного пути. Но самое главное, он утверждает, что снижение уровня насилия "не является неизбежным": эти тенденции всегда были следствием рационального выбора и не зависели от предполагаемых внутренних демонов человеческой природы. Общества и отдельные люди могут выбрать больше войн, больше дискриминации, больше этнических чисток и больше насилия, если сочтут это отвечающим их собственным интересам. Это зависит от нас.

В общих чертах аргументы Пинкера действительно соответствуют тому, что многие из нас испытывают сегодня. Однако историк во мне беспокоится. Его европоцентризм поднимает флаг: он подразумевает единственный путь к мирной современности по европейской модели, что заставляет задуматься о непройденных путях или о самой концепции определенного пути. А его акцент на рациональном агентстве подразумевает, что другие государства или общества могли сочетать приведенные им и другие факторы с разными целями. Это, по-видимому, относится и к ранней современной России.

Я анализировал практику уголовного права в ранней современной России XVI-XVIII веков, уделяя основное внимание проблеме насилия. Насилие интересовало меня по двум причинам: начиная с XVI века (и повторяясь в риторике времен "холодной войны") европейцы характеризовали русских и их общество как деспотичное, жестокое и менее цивилизованное, чем европейский "Запад". Во-вторых, я имел в виду парадигму Фуко, подкрепленную исследованиями Шпиренбурга, Линебо, ван Дюльмена и других, согласно которой некоторые европейские государства вплоть до XVII века управлялись с помощью террора, устраивая "зрелища казни", компенсируя неспособность управлять с помощью закона, полицейского контроля и гражданского сотрудничества демонстрацией официальной жестокости. В конечном итоге европейские государства смогли отказаться от театрализованных публичных казней, жестоких и необычных наказаний, судебных пыток и других публичных проявлений насилия благодаря двум взаимосвязанным тенденциям: росту способности государства контролировать девиантное поведение и прививать своим гражданам гражданские ценности, а также росту общественного признания гуманитарных идеалов.

Насилие было не единственным вопросом, который меня интересовал; я также анализировал, насколько царские уголовные суды действовали в соответствии с законом и судопроизводством. Я читал законы и судебную практику по убийствам, рецидивным кражам и грабежам, крупным политическим и религиозным преступлениям (в теократической идеологии Московии колдовство, ересь, измена и мятеж квалифицировались как посягательства на государство). Судебные протоколы, составленные с начала XVII века по XVIII век, охватывают всю территорию империи и касаются не только доминирующего восточнославянского населения, но и подвластных народов Сибири, Среднего Поволжья (татар и финно-угорских народов), Украины и даже европейских инородцев, находившихся на русской службе.

Я обнаружил, что российская судебная система раннего нового времени была в некотором смысле менее жестокой, чем ее европейские аналоги. Я не могу утверждать это на основе статистических данных. Уровень преступности недоступен: статистические данные не велись (полиция начала эффективно функционировать в империи только в конце XIX в.). Отдельные виды преступлений с течением времени привлекали к себе особое внимание, что, возможно, свидетельствовало о новых вспышках. Вполне предсказуемо, что самые ранние уголовные кодексы России предусматривали преследование и наказание вплоть до казни за убийства, поджоги и другие тяжкие преступления, а также за политические и религиозные преступления. В XVI веке, по мере усиления бюрократического контроля над государством, особое внимание стало уделяться рецидивным кражам и воровству, которые часто отождествлялись с профессиональным бандитизмом в сельской местности. В XVII веке были созданы и просуществовали правовые процедуры и институты уголовной полиции. В масштабном юридическом сборнике 1649 г. впервые были подробно рассмотрены политические и религиозные преступления против государства, что отражало усиление контроля Москвы над крестьянским трудом, налогообложением и повседневной жизнью. В ответ на это в XVII веке участились случаи бегства крестьян от помещиков; когда Петр I (годы правления 1682-1725) ввел обременительный налог с крестьян, а также новые военные рекруты для значительно увеличившейся постоянной армии и нового флота, беглые солдаты и матросы пополнили ряды беглых крепостных, став объектом уголовного преследования. С конца XVII в., после богословского раскола в православной церкви, участились преследования религиозных инаковерующих; более века после этого официальные преследования «старообрядцев» то усиливались, то ослабевали. Наиболее непокорных раскольников сажали в тюрьмы и казнили через сожжение как еретиков. Хотя мы не можем определить уровень распространенности этих преступлений, очевидно, что по мере расширения российского государства раннего нового времени оно сталкивалось с насильственными вызовами своим претензиям на контроль над трудом, сбор налогов, поддержание общественного порядка и идеологическое обеспечение.

Другие европейские государства раннего Нового времени сталкивались с аналогичными проблемами, но российские способы управления и уголовного правосудия, как представляется, в меньшей степени опирались на открытое насилие. Это можно наблюдать во многих сферах. Одна из них – способность государства монополизировать средства насилия: в XV-XVI вв. московские правители систематически включали в состав великокняжеского войска ранее суверенных князей, местную элиту и их личные дружины. Лишенные суверенных прав, такие князья и элиты взамен получали социальный статус, земельные пожалования и другие блага. Получив хорошую компенсацию в условиях, когда других возможностей для получения прибыли было немного, российская элита примирилась со службой царю и была удивительно стабильна вплоть до XVIII века, причем эпизоды противостояния династии были поразительно редки.

Помимо монополизации средств насилия, московские великие князья (после 1547 г. – самозваные цари) тщательно осуждали частное насилие между отдельными лицами, родами и другими социальными группами: дуэли и вендетты были запрещены и жестоко карались. Вместо них государство предлагало возмещение ущерба в судебном порядке за оскорбление чести. Судиться с людьми всех социальных рангов могли все подданные царя – от высших церковных иерархов и светской элиты до крепостных и даже рабов. Оскорбления, как правило, носили словесный характер, иногда включали в себя оскорбления в виде сбивания женской шапки или дергания мужчины за бороду; нередко такие оскорбления сопровождались физическим насилием, но эти преступления рассматривались отдельно. Как правило, выигравшие тяжбу получали компенсацию в виде штрафа (его размер зависел от социального ранга оскорбленного) и удовлетворения от восстановления репутации. Когда в конце XVII века европейцы завезли дуэли, государство сразу же приняло жесткие меры, приравняв их к смертной казни. Петр I даже приказал не только казнить победившего дуэлянта через повешение, но и вздернуть труп его соперника.

В России сфера действия уголовного закона была заведомо узкой: это убийства и рецидивные кражи и грабежи, поджоги и другие тяжкие преступления, а также высокая политическая и религиозная преступность. Мелкие преступления, которые в некоторых современных европейских странах карались вплоть до смертной казни, в России оставались на усмотрение общин. Аналогичным образом, сфера влияния центральной власти была намеренно ограничена: она была сосредоточена на монополизации насилия, сборе ресурсов и исполнении уголовного законодательства. В остальном, будучи многонациональной евразийской "империей различий", центральная власть позволяла подвластным народам сохранять язык, религию, судебную систему, элиту и государственные службы в прежнем виде. Аналогичным образом, восточнославянское крестьянское большинство жило под властью помещиков или сельских коммун. Все эти общины имели право применять телесные наказания за мелкие преступления и беспорядки в соответствии с местными традициями. Но никто не имел права посягать на уголовный процесс: если в деревне, дворянской усадьбе или родовом племени происходило убийство, грабеж, обвинение в колдовстве или другое серьезное преступление, вожди обязаны были передать подозреваемых местному воеводе для государственного правосудия. Те, кто пытался самостоятельно разобраться в серьезных делах или применял пытки, подвергались суровому наказанию. Дав узкое определение уголовному праву, государство старательно контролировало эту сферу.

Как и все империи, государство боролось с коррупцией, насилием и злоупотреблениями. Действительно вопиющие случаи коррупции губернаторов, часто в далекой Сибири, где богатство пушнины и китайской торговли соблазняло взяточничеством, сурово преследовались; в качестве превентивной меры государство ротировало губернаторов каждые два года, никогда не продавало продажных людей и не позволяло местной знати развивать региональную власть. Поскольку государство понимало, что в Сибири и степных пограничных районах подвластные народы могут исчезнуть в лесах или прериях, если государство потребует слишком многого, губернаторам прямо предписывалось не допускать насилия над местными жителями. Подобные предписания вряд ли предотвращали насилие над аборигенами: первые этапы завоевания были кровавыми, а русские гарнизоны обеспечивали постоянную угрозу насилия. Но эти подходы к местному управлению отражают неприятие государством насилия, когда оно противоречит его целям.

По тем же причинам российское государство раннего нового времени резко отличается от многих европейских аналогов в своем подходе к христианизации: государство отказывало православной церкви в насильственном обращении иноверцев, опять же из прагматических соображений, чтобы не оттолкнуть от себя население, платящее налоги. Православная церковь ни в коем случае не была сильно миссионерской: она никогда не развивала риторику религиозно санкционированного насилия сродни крестовым походам, а ее нравственная философия пропагандировала личную сдержанность, внутреннее исправление и милосердие. Исключение составляют два периода насильственного обращения мусульман в Среднем Поволжье и Башкирии в XVIII веке, которые в определенной степени были вызваны религиозным рвением, связанным с католическим влиянием при дворе, но в первую очередь – миграцией русских на эти ценные земледельческие территории. Обращение в христианство служило оружием для отъема земель у несговорчивых мусульман. Но, как правило, государство сдерживало насильственное обращение именно для того, чтобы сохранить стабильность управления и налогообложения в империи.

Поскольку Россия была самодержавной страной, в которой не было ни представительных институтов, ни правомочных социальных слоев, способных оказать давление на государство, можно было ожидать, что ее правовая система будет произвольной и деспотичной. Конечно, иностранные гости так и утверждали. Однако мое исследование показывает, что уголовное право применялось систематически, в соответствии с законом. В 1497, 1550, 1649 и 1669 гг. были изданы своды законов, содержащие уголовные наказания и порядок их применения, дополненные многочисленными указами канцелярий, наделенных судебной властью. Эти законы и указы были лаконичны и практичны, редко носили теоретический или обобщающий характер, но они давали судьям основу для проведения судебных процессов и вынесения решений. Сами судьи, однако, не были подготовлены в области права. Военные офицеры назначались на должности универсальных специалистов, а судебная практика была малоприоритетной среди более важных военных, фискальных и административных задач. Поэтому юридические знания оставались у писцов, прикрепленных к их канцеляриям. Подготовленный в соответствии с едиными стандартами судопроизводства и делопроизводства, поступавшими из Москвы, местный писец следил за судьями, давая им указания по процедуре и приводя цитаты из закона , касающиеся вынесения приговора. По всей империи стенограммы судебных дел велись по единому образцу, использовался один и тот же язык, цитировались одни и те же законы и выносился соответствующий приговор – удивительное единообразие в масштабах огромной империи по сравнению с многообразием правовых норм, с которым сталкивались многие европейские страны того времени. Закон различал уровни насилия в наказании, предусматривая смертную казнь за самые тяжкие преступления. В качестве примера можно привести случай, когда тунгузское племя в Восточной Сибири потребовало от судьи выдать русского, обвиняемого в убийстве одного из их князей, для казни по племенному суду. Воеводы настаивали на том, что царский закон главенствует; признав человека виновным в непреднамеренном убийстве, а не в убийстве, они приговорили его к "нещадной" порке, к большому неудовольствию тунгузов.

Другие аспекты уголовной практики также смягчали применение насилия. Во-первых, милосердие: судьи часто смягчали приговоры от имени царя в ответ на призывы общества или для поддержания социальной стабильности. В России милосердие укрепляло родовой догмат политической идеологии москвичей, согласно которому царь был справедливым судьей, защищавшим свой народ от бед. Во-вторых, с конца XVII века законы сократили применение смертной казни, отправив многих преступников в ссылку в Сибирь или другие пограничные города. Ссылка не была тюремным заключением, осужденного удерживало на месте лишь расстояние, а для самых тяжких – клеймение. Находясь в ссылке, преступники работали: крестьяне занимались сельским хозяйством, ремесленники – своим ремеслом, многие вступали в местное губернаторское ополчение. Отмена смертной казни в пользу ссылки позволила решить проблему хронической нехватки рабочей силы в России.

В отличие от европейских стран, в России не практиковались тщательно продуманные театрализованные "зрелища страданий" при публичных казнях, которые привлекали к себе внимание в европейском уголовном праве раннего нового времени. В России казни были простым делом: судья должен был собрать толпу, часто в базарный день, как можно скорее после вынесения приговора. Судья должен был зачитать приговор, а затем незамедлительно привести его в исполнение (как правило, через повешение или отсечение головы). Свод законов 1649 г. предписывал дать осужденному шесть недель на раскаяние, но, как показывает судебная практика, это правило соблюдалось редко. Суды также не тратили время на сбор нескольких осужденных для массовой казни, строительство трибун для зрителей и впечатляющих эшафотов. В них не было формальных ритуалов последней трапезы, прощения палача, дополнительных пыток на трибуне и таких жутких казней, как четвертование. Скорее, ужас казней в Москве заключался в их быстроте: когда Москва была так далеко, а рассмотрение дел затягивалось на месяцы и более с консультациями между центром и местными судами, населению необходимо было напоминать, что царский закон действительно действует. Судьям было приказано "не задерживать царского дела " (возможно, это также было защитой от подкупа), и они старались доложить в Москву о том, как быстро они привели в исполнение приговор.

Прагматичный подход России к насилию в уголовном процессе несколько изменился с приобщением к европейской практике. До 1690-х годов приводится несколько случаев применения такого страшного наказания, как четвертование, но они носили исключительный характер. Петр I официально пришел к власти в 1682 г. десятилетним ребенком и, как известно, в период своего взросления был окружен европейскими офицерами; неудивительно, что в его время начинают появляться пытки и казни по европейскому образцу. В 1696 г. дезертир был приговорен к колесованию – первое упоминание о подобном наказании в России; в 1697 г. Петр I театрально инсценировал отсечение головы, причем кровь казненного стекала на эксгумированное тело политического сообщника осужденного. Но именно европейский опыт привел к появлению в России полноценной модели "зрелища казни". Петр I стал свидетелем массовой казни в Амстердаме во время своего посольства за границу (1697-8 гг.) и устроил подобное зрелище в Москве в 1698 г., когда вернулся в Россию для подавления мушкетерского мятежа. Пыткам подверглись до 1000 человек, более 700 были казнены массовыми группами в течение нескольких "дней" казни (остальные были подвергнуты порке, ссылке или другим наказаниям). Разбивание на колесе, обезглавливание мечом (а не привычным русским топором) были здесь европейскими новшествами, как и масштабность самого зрелища. Сотни людей были повешены на стенах Кремля, а их тела пролежали всю зиму; еще сотни обезглавлены; священников ломали на колесе.

Первое в России «зрелище казни»: «Казнь мушкетеров, Москва 1698 г.», опубликовано в книге Иоганна-Георга Корба " Diarium itineris in Moscoviam " (Вена, 1700). Библиотека Гуверовского института, Стэнфорд, Калифорния.

В годы своего правления Петр I прибегал к подобным зрелищам в нескольких исключительных случаях государственной измены и коррупции, но в сельской местности казни по-прежнему были простыми и быстрыми. Однако Петр I, напротив, еще более ограничил применение смертной казни, потребовав пересмотра каждого приговора и расширив круг преступлений, за которые полагалась ссылка в Сибирь или принудительные работы на многочисленных новых строительных объектах (каналы, гавани, Санкт-Петербург). В XVIII веке применение смертной казни в России сокращалось.

В отличие от других европейских стран, в России в 1740-х гг. была полностью отменена смертная казнь, замененная ссылкой по приказу дочери Петра I, императрицы Елизаветы I (правила в 1741-61 гг.). Вслед за этим значительно расширилась система ссылок и принудительных работ, стали более изощренными клейма и телесные увечья, которыми клеймили преступников в ссылке. Мотивы отмены так и не были объяснены и четко кодифицированы; из указов следовало, что ссыльные преступники просто ожидали передачи их дел. Но на самом деле казни за общеуголовные преступления прекратились. Мотивация императрицы Елизаветы могла быть религиозной, а могла быть реакцией на условия ее вступления на престол. В конце 1730-х годов правящая группировка при императрице Анне Иоанновне (правила в 1730-40 гг.) казнила политических соперников, проявив беспрецедентную жестокость, шокировавшую дворянство, а другая группировка привела к власти Елизавету в результате переворота, отвергнув эту группировку. Возможно, ее отмена смертной казни была призвана развеять опасения дворян. Дальнейшая европеизация дворянства и распространение гуманитарных ценностей эпохи Просвещения при Екатерине II (1762-96 гг.) обеспечили продолжение этой политики; Екатерина, вдохновленная Беккариа, также добивалась отмены пыток (что и произошло в 1801 г.). Александр I (1801-25 гг.) с гордостью говорил о введении более благожелательного российского законодательства на вновь приобретенных территориях (например, в Грузии), где все еще применялась смертная казнь. В первой половине XIX века жестокость закона постепенно снижалась: привилегированные слои общества получили иммунитет от телесных наказаний, отменили клеймение ссыльных женщин, а со временем и совсем, прекратили телесные увечья и порку, а также другие смягчения.

Это не означает, что казни полностью исчезли – хотя до 1845 г. это не было четко прописано в законе, смертная казнь все же допускалась за государственную измену, о чем свидетельствуют несколько казней при Екатерине II и знаменитая казнь пяти бунтовщиков-декабристов в 1825 г. Когда же при консервативном Николае I (правил в 1825-55 гг.) смертная казнь была представлена в Уголовном уложении 1845 г. в систематизированном виде, она предусматривалась только за посягательства на самого царя, его семью и государство; все остальные преступления, включая ересь, отцеубийство и убийство, предусматривали ссылку или более мягкое наказание. Таким образом, царь олицетворял собой государство и родовым образом защищал свой народ от столь сурового наказания. Такой подход к смертной казни имеет ярко выраженный несовременный характер, сочетая в себе религиозный пыл, гуманизм эпохи Просвещения и традиционную российскую патриархальную идеологию. Государство продолжало применять наказание, которое один из исследователей называет "сравнительно мягким". Джонатан Дейли в сравнительном исследовании режимов наказания в США, России и Европе конца XIX века обнаружил, что в расчете на душу населения Россия применяла казнь, тюремное заключение и другие виды наказаний значительно реже, чем ее коллеги.

Таким образом, судебная практика России в XIX веке, казалось бы, должна была отражать неприятие насилия. Но мало кто из тех движущих сил, о которых говорит Пинкер, действовал в данном случае, а те, что действовали, – западные нормы этикета и гуманитарные идеалы эпохи Просвещения – возникли поздно и дополняли то, что уже происходило. Умиротворяющий импульс коммерции вряд ли сыграл свою роль: Россия представляла собой бедное ресурсами общество с крепостной автаркической экономикой, где государство максимально контролировало производственные ресурсы и экономический обмен. В этом, пожалуй, и заключается главное отличие российского отношения к судебному насилию от современной Европы: в России отношение к насилию было более сложным, чем плавный путь упадка, описанный Пинкером.

Ключевым фактором государственной власти в России всегда были человеческие и материальные ресурсы, для мобилизации которых государство целенаправленно применяло насилие. В XIV-XV вв. раннемодернистское государство укреплялось за счет завоевания и поглощения соседей, а к концу XV в. приступило к созданию централизованного государства со скелетной бюрократией для управления новыми территориями и сбора средств на содержание растущей кавалерийской армии. Параллельно с европейскими государствами претензии Московии на ресурсы постоянно расширялись по мере проведения военной реформы, направленной на создание конной армии с пороховым вооружением и, в конечном счете, постоянной армии европейского образца, а также по мере имперской экспансии. Империя требовала все больших ресурсов, а также предоставляла их. К концу XVII века сеть крепостей, протянувшаяся от Европейской России до Тихого океана, укрепила власть России по сбору налогов с богатых пушниной племен Сибири; завоевание Казани (1552 г.) и Астрахани (1556 г.) на Волге расширило транзитную торговлю и открыло путь для медленного, но неумолимого продвижения через степь к Черному и Каспийскому морям и Кавказу. К концу XVIII века Россия стала крупнейшей европейской геополитической державой, отвоевав у Османской империи побережье Черного моря, расчленив Польшу и присоединив к ней украинские и белорусские земли. Все эти успехи были возможны только благодаря целеустремленной погоне за природными и людскими ресурсами для комплектования армий, поддержки элиты и содержания бюрократического аппарата империи.

Проведение такой политики породило многогранный подход к насилию. В отличие от предыдущих рассуждений о кажущемся меньшем насилии в уголовном праве, можно привести множество примеров того, что Россия была жестоким государством и обществом. Возьмем, к примеру, пытки. Россия заимствовала некоторые аспекты возрожденного римского права, распространившегося по Европе в XVI веке, в том числе и судебные пытки. Европейские уголовные кодексы, такие как "Каролина" Габсбургов 1532 г., допускали применение пыток с ограничениями (свидетели, врачи, ограничение количества заседаний, требование, чтобы пытаемый подписал свое признание на следующий день, и т.д.). Но в России отсутствовало европейское правовое наследие: не было ни гильдий адвокатов и нотариусов, ни юридических школ и семинарий, ни наследия римского или канонического права, ни университетских юридических факультетов, куда можно было бы обратиться за экспертной оценкой (как это предписывала Каролина). Уголовное законодательство России упоминает о пытках лишь вскользь, не устанавливая никаких ограничений. Судебная практика показывает, что фактически существовало ограничение в три пытки по делам о преступлениях ниже высшей меры, но при измене, ереси и колдовстве пытки применялись без ограничений. Таким образом, российский уголовный суд был действительно жестоким местом.

Однако это не была средневековая камера пыток, о которой так небрежно рассказывает Пинкер. В российских судах не применялись хитроумные орудия пыток, только порка в позе страпона. Боль можно было усилить, положив на тело груз, в самых тяжелых случаях применялся огонь. Пытки москвичей не были изощренными и механическими, но вполне отвечали поставленной задаче.

В XVI-XVII веках государство стало контролировать мобильность крестьян: около половины крестьян были крепостными помещиков, остальные были привязаны к своим деревням в районах, слишком неплодородных для содержания дворянства. Такая вынужденная неподвижность помогала государству, обеспечивая рабочую силу для конной армии и военной элиты, а также облегчая налогообложение. Насилие было характерно для крепостного права и крестьянской юстиции. Система ссылки, также созданная государством, была жестокой и часто смертоносной. И после запрета смертной казни в 1740-х годах государство продолжало применять насилие, когда и где это было необходимо: оно регулярно объявляло военное положение (с применением телесных и смертных наказаний) на Кавказе, в степях и пограничных районах Средней Азии для подавления бандитизма, беспорядков и оппозиции.

В более широком смысле общество демонстрирует такую же неоднозначную картину. Российское дворянство и купечество впитывали европейский этикет и ценности Просвещения, а некоторые представители имперской элиты – украинские дворяне и казаки, польские шляхтичи, прибалтийские немецкие юнкера – приехали в империю уже европейскими по культуре. Но и российские дворяне в конце XVIII – начале XIX века, вопреки неоднократным указам, поддались моде на дуэли. Кроме того, грамотность и европейские ценности, которые, по мнению Пинкера, могли бы способствовать снижению уровня насилия, не распространялись среди широких масс населения, которое оставалось привязанным к крестьянским общинам и обычному праву даже после освобождения 1861 г. и судебной реформы, предусматривавшей создание судов присяжных для высших социальных слоев (1864 г.). Кроме того, сохранение имперской стратегии управления, заключавшейся в терпимом отношении к различиям, привело к тому, что многие общины оказались лишены школ, общественных служб, грамотности, урбанизации и более дифференцированной экономики. Только в конце XIX века государство предприняло попытку русификации, чтобы создать некоторое единообразие в языке, образовании и культуре по всей империи; только через несколько десятилетий после реформ середины XIX века индустриализация, урбанизация, транспортные сети и региональное экономическое развитие расширились, вызвав некоторые из тех смягчающих эффектов (грамотность, образование, разум, коммерческий обмен), которые приводит Пинкер. И эти процессы были резко прерваны революцией 1917 года, последствия которой проявляются и сегодня. Пинкер отмечает, что Россия и Восточная Европа сегодня представляют собой более жестокую периферию за пределами основного европейского пространства (с. 89, 229), а в ХХ веке Россия страдала от утопической идеологии, причинившей советскому народу невообразимые страдания.

Красной нитью, объединяющей эти разрозненные отношения к насилию, является стремление к мобилизации ресурсов. Для обеспечения своего выживания российское государство единолично контролировало насилие среди индивидов и групп, используя уголовное право и судебные процессы о чести. Для получения трудовых ресурсов оно предпочитало ссылку расстрелу. Для утверждения власти царя казни совершались быстро, но на театрализованные ритуалы не было ни времени, ни средств, ни культурного вдохновения. Чтобы не отстать от европейских геополитических конкурентов, он насильственно европеизировал дворянство и образованные слои, но ради экономической выгоды и политической стабильности сохранял крепостное право. Имперская политика "политики различий" мало вмешивалась в повседневную жизнь многочисленных и разнообразных колониальных подданных, обеспечивая стабильность, но оставляя многих в подчинении суровой дисциплине обычаев. Государство рационально применяло или минимизировало насилие для максимизации своих человеческих ресурсов в качестве стратегического выбора.

Эти размышления о роли насилия в уголовном праве России раннего Нового времени позволяют предположить, что разные государства по-разному оценивают полезность насилия и используют или ограничивают его в зависимости от своих возможностей. Как отмечает сам Пинкер, географическая изоляция и бедность препятствуют снижению уровня насилия в обществе, так и Россия в погоне за ограниченными ресурсами применяла насилие в самых разных формах, не приближаясь к устойчивому маршу снижения. Этот беспорядочный, изменчивый результат и есть материал для истории.

Глава 11. Некрология ангелов. Насилие в истории Японии как объектив критики

Майкл Верт

В 2019 г., похоже, прошло достаточно времени с момента публикации книги Пинкера "Лучшие ангелы", чтобы мы могли относиться к ней не как к научному произведению, а как к полемике и идеологии, как к первоисточнику, раскрывающему контекст своего времени. В то время, когда проблемы капитализма стали неоспоримыми, появляется Пинкер, который убеждает сторонников капитализма в том, что, несмотря на все его недостатки, он, по крайней мере, не порождает насилия. Это старое утверждение, восходящее, по крайней мере, к XIX веку. Таким образом, хотя "Лучшие ангелы" – это книга своего времени, она также вне времени. Ажиотаж вокруг тезисов Пинкера, вызванный Биллом Гейтсом, Washington Post и т.д., сродни спиритическому сеансу: соединяясь, они призывают духи давно умерших утверждений о мирной природе "нежной коммерции", цивилизационном процессе, Просвещении и поступательном движении Запада к большему богатству, ненасилию и отказу от идеологии. Подобные утверждения до сих пор пользуются успехом у определенной аудитории, даже несмотря на то, что давно доказана их ошибочность. Пинкер – лишь последний представитель научной традиции, включающей в себя "Цивилизацию" Нила Фергюсона и "Богатство и бедность наций" Дэвида Ландеса: Why Some are So Rich and Some So Poor", в которых рациональный выбор индивидов и величие западных технологий играют определяющую роль в сравнении богатства с бедностью или насилием. Другими словами, любовь Билла Гейтса к тезисам Пинкера легко объяснима – в версии Пинкера мировой истории Билл Гейтс является ее пророком.