355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Марк Фишер » Психиатр » Текст книги (страница 1)
Психиатр
  • Текст добавлен: 16 октября 2016, 23:20

Текст книги "Психиатр"


Автор книги: Марк Фишер



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)

Марк Фишер
Психиатр

Глава 1

– Ты меня больше не любишь…

На первый взгляд, она произнесла эти слова полушутливо-полусерьезно, по крайней мере, в глубокой синеве ее глаз сквозило замешательство, как если бы то, что происходило между ней и ее нареченным, лишь подтверждало ее беспокойство, застарелое и куда более давнее, чем сама их встреча.

Она не только не нравилась ему, никогда не нравилась, на самом деле она вообще никогда не сумела бы никому понравиться. И однако, ее красота помогла ей одержать бесчисленные победы, вскружила немало голов и еще в ранней юности подтолкнула ее – хоть это, возможно, и было иллюзией – к карьере актрисы. Впрочем, ей не слишком удалось продвинуться на этом поприще, горько заметила Катрин со свойственной ее юности лихорадочной горячностью. Следует заметить, что в распоряжении юной Катрин впереди были целые годы для того, чтобы что-то доказать себе и другим.

– Это не так, – пытался отрицать Роберт, – ты знаешь, что я тебя люблю.

И как будто для того, чтобы подкрепить весомость своих слов, он вновь принялся обнимать Катрин с пылом, который показался ей фальшивым или, по крайней мере, малоубедительным.

Но в любом случае ей представлялось, что эта ночь – первая после того, как родителям Катрин и Роберта было официально объявлено о помолвке, – окажется более романтичной, более страстной. И все же декорация была великолепной: апартаменты в шикарном нью-йоркском отеле «Уолдорф-Астория», огромный букет алых роз, заказанный Робертом заранее, бутылка «Кристаль», томившаяся поодаль. «Кристаль» если и не лучшее шампанское, то, конечно, самое дорогое, умопомрачительный расход для любой другой пары их возраста, но безделица для Роберта, свежеиспеченного адвоката, прямо с гарвардской скамьи, и, что важнее, единственного сына одного из самых богатых и заметных семейств на восточно-американском побережье.

Однако ни шампанское, ни специально надетое Катрин маленькое черное платье с глубоким декольте не возымели на Роберта своего обычного действия. Девушка позаботилась и о духах, тщательно нанеся их повсюду, где, по выражению Мэрилин Монро, ее могли поцеловать… Обычно этот аромат доводил его до безумия. На прелестном гладком лбу Катрин под светлыми вьющимися волосами обозначилась продольная морщинка – умышленно или случайно, Роберт не обратил на декольте ни малейшего внимания (с фасоном платья вышел явный промах – курьезно, но бюст как таковой у Катрин вообще-то отсутствовал). Маленькая грудь воспринималась девушкой как физический недостаток, она так и не смогла с этим примириться.

Уже в машине, по дороге к отелю, тяжелое молчание Роберта насторожило Катрин. Вообще-то все прошло не слишком гладко – ее мать, несмотря на самые лучшие намерения, в разговоре сделала несколько безграмотных ляпов, а отец отпустил в адрес нареченного сомнительные шутки, задал кучу весьма неделикатных вопросов и под тем предлогом, что он не намерен специально разодеваться, чтобы произвести впечатление на сына богатеев, явился перед гостем в обыденном поношенном костюме. Мог бы сделать над собой хоть какое-то усилие!

Встреча с родителями Роберта, обитавшими в поистине царской резиденции на Лонг-Айленде, тоже развернулась не совсем не так, как того хотелось Катрин, но даже если бы она сумела хоть немного унять волнение и избежать оплошностей, ей все равно не удалось бы покорить общество. Конечно, она понравилась старому слуге Эмилю, который сделал все от него зависящее, чтобы она почувствовала себя в своей тарелке, а также матери Роберта. Та поторопилась расцеловать Катрин, назвать ее своей невесткой и даже сравнила ее с Клаудией Шиффер, что, впрочем, было воспринято девушкой как дежурный комплимент.

Но сестры Роберта, близнецы, так или иначе пытались посмеяться над ней, дискредитировать ее словом, отнеслись к ней по-снобски. А его отец уготовил ей поистине ледяной прием. Он тотчас приказал сыну проследовать за ним в кабинет, там состоялся разговор, о котором Роберт, побледневший как полотно, отказался ей поведать, а просто ускорил их отъезд.

И потом, на самом деле внезапную перемену в поведении Роберта нельзя было отнести только за счет различий между семьями. Все одиннадцать месяцев и тринадцать дней их знакомства Катрин (романтичная натура, она пунктуально вела свой любовный календарь!) в глубине души была убеждена, что их роман является следствием некоего недоразумения.

Роберт был слишком хорош для нее, чересчур хорош.

Он мог влюбиться в нее лишь по ошибке. Светловолосый красавец, с мускулистым телом юного бога, похожий на Роберта Редфорда, со своим белым «порше» и немалым семейным состоянием – уже сейчас ему по специальному распоряжению отца еженедельно выплачивали тысячу долларов, – он мог иметь всех женщин мира и уж куда лучших, чем она, Катрин.

Быть может, теперь Роберт, осознав ужасающую перспективу затягивающейся на шее петли, вдруг очнулся от любовного ступора и увидел Катрин такой, какой она была на самом деле, со всеми ее врожденными недостатками и со всеми дефектами, которые она сама себе приписывала: никому не известная бездарная маленькая актриса. Вероятно, осененный отеческим внушением, он все обдумал и пришел к заключению: разница в общественном положении – дай только срок – в итоге обычно способна доконать любовь. Для него было бы куда лучше избрать жену из своего круга.

Вдруг она осознала то, что подспудно накапливалось с самого момента их встречи. Ей следовало предвидеть это, вместо того чтобы, подобно безмозглой мухе, увязшей в меду, разыгрывать сюжеты волшебных сказок и юношеских грез. Если бы у Роберта, вовлеченного в безумную гонку, после их встречи выдался хоть часок на раздумье! Тогда, в Париже, на вершине Эйфелевой башни, он задал Катрин вопрос: каков ее график на ближайшие пятьдесят лет. И все это лишь для того, чтобы меньше года спустя позволить жизни сбросить ее с максимальной высоты.

Теперь пробил час расплаты. Пришло время расплачиваться за экстаз, кредит грез был уже исчерпан.

Распростершись обнаженной на постели, Катрин перешла к менее абстрактным, но тем не менее убийственным наблюдениям: несмотря на все попытки, ее возлюбленный демонстрировал удручающую вялость. Его тело предательски подтверждало самые ужасные догадки Катрин.

Девушка с ее израненной гордостью вдруг осознала, насколько смешной выглядит ее нагота в создавшихся обстоятельствах. Отталкивая любимого, она воскликнула:

– Это из-за моей груди, да? Ты всегда находил, что она слишком мала…

– Да нет же, видишь ли, не знаю, почему ты говоришь это, я обожаю… – проговорил Роберт, пытаясь привлечь ее к себе.

Этот ответ ее не убедил. Вместо того чтобы нежно приблизиться к нему, она принялась отыскивать свой лифчик.

Несомненно, с Робертом никогда в жизни не случалось подобных затруднений, член его поник, растерянное лицо стало абсолютно бледным, он тщетно пытался восстановить самообладание. Ему вдруг захотелось оказаться в совершенно другой комнате, другом городе, другой стране, за сотню тысяч миль от этого лобного места, где он испытывал невероятное унижение.

Он украдкой посматривал на Катрин, восхищаясь этим хрупким, изящным, как цветок, едва расцветшим телом, которое она так не любила, в то время как его оно обычно потрясало, лишая дара речи. И вот он беспомощно созерцал, как она нервно застегивает свой лифчик – он никогда еще не видел ее в таком взволнованном состоянии, – натягивает трусики, за несколько минут до этого снятые чувственным, как все, что она делала, жестом. Для него каждое ее движение было исполнено поэзии и певучей неги.

Полностью одевшись, Катрин повернулась к возлюбленному и, уперев руки в боки, с решительным видом произнесла:

– Теперь я требую объяснений!

Роберт при всей своей чувствительности был вовсе не лишен красноречия, но тут в его горле встал ком.

Не дождавшись ответа, Катрин взяла один из приготовленных им бокалов и метнула в стену так, что он разбился вдребезги.

– Что ты делаешь? – спросил Роберт, изумленный этой совершенно не характерной для девушки вспышкой агрессивности.

– Я жду, что ты скажешь.

И так как он по-прежнему хранил молчание, она взяла в руки лампу, роскошную лампу, и метнула ее в другую стену.

– Остановись, Катрин, не теряй головы, прошу тебя!

– Я не остановлюсь до тех пор, пока ты не соизволишь заговорить со мной.

Девушка приблизилась к телевизору Sony последней модели, писку сезона, и положила руку на корпус, слегка раскачивая. Роберт, чувствуя, что это уже слишком, поднял руки в знак капитуляции и обрушил на Катрин убийственное сообщение:

– Нам следует разорвать помолвку.

– А-а-а! – Из глубины души Катрин исторгся крик боли.

Она с силой толкнула телевизор, и тот с грохотом разбился. Роберт не осмелился протестовать, но в раздражении спрашивал себя, на что теперь обратится гнев его возлюбленной.

– Я так и знала! Так и знала! – проговорила Катрин.

В дверь осторожно постучали. Коридорный, доставлявший чемоданы в соседний номер, услышал крики Катрин, разносившиеся по всему этажу. Катрин и Роберт переглянулись, Роберт промедлил с ответом, и стук повторился. Девушка, сообразив, что жених полуодет, решила сама принять меры. Приотворив дверь, она нетерпеливо бросила:

– В чем дело?

Коридорный, смущенный сухостью тона, робко спросил:

– У вас все в порядке, мадам? Вы не?.. Я слышал крики и…

– Мы актеры. Мы репетируем спектакль для детей по «Прирожденному убийце»…

– Ага, понимаю. – Коридорный, не видевший знаменитого жестокого триллера Оливера Стоуна, не мог оценить черного юмора этой реплики. – Я хотел просто удостовериться.

Дверь захлопнулась перед его носом. Раздался новый крик Катрин, пытавшейся излить таким образом свою боль. Служитель в коридоре пробормотал: «Эти актеры все сумасшедшие…»

Сердце Катрин колотилось с такой силой, что казалось, вот-вот вырвется из груди. Вся ее жизнь, ее мечты – все рушилось. Но ей, по крайней мере, хотелось бы знать, почему это происходит. Сделав глубокий вдох, она с отчаянной решимостью двинулась к постели с вопросом:

– Ты встретил другую?

Роберт вновь промедлил с ответом, и хотя вопрос Катрин подсказывал ему удобный предлог, он слишком не любил лгать, чтобы ухватиться за него.

– Нет, – произнес он.

– Тогда все дело в моей семье? Ты находишь, что моя семья недостаточно хороша?

– Да я плевать хотел на это!

– Ты хотел плевать на мою семью? Потому что мой отец не такой богатый, как твой?

– Нет, я не про это… Я хотел сказать, мне плевать на то, что твой отец не миллионер. Ведь я хотел жениться на тебе. Но…

Пауза, а затем он, преодолев последние колебания, бросился с разбегу:

– Катрин, я узнал, что ты снялась в порнографическом фильме. Отец прокрутил мне видеокассету.

Катрин была убита. Так вот с чем связано все это! А ей-то казалось, что эта ужасная ошибка, совершенная в недавнем прошлом, похоронена, но увы! Все вновь всплыло на поверхность, чтобы рухнула ее заветная мечта.

– Но я могу все объяснить. Меня попросту обманули с этими съемками. Мы должны были всего лишь сняться для рекламного клипа. Но режиссер оказался мошенником. Он подмешал в шампанское, которое мы должны были пить, наркотики. Клянусь! Ты можешь спросить у моей подруги Клер, которая была там со мной, – нас обеих обманули!

– Это не важно, худшее уже произошло. Катрин, ты не отдаешь себе отчет в том, что семья Эллиотов занимает видное общественное положение, что мой отец баллотируется в сенат этой осенью…

Угнетенная, она не произнесла ни слова, чувствуя, что все потеряно.

Роберт в полном замешательстве разыскивал разбросанную одежду, кое-как нацеплял ее на себя, стремясь покончить со всем этим как можно скорее; Катрин смотрела на него как на дезертира, которого даже не могла упрекнуть в предательстве. Военная кампания была проиграна, а когда война окончена, можно ли говорить о предателях?

У Роберта были свои основания поступить именно так. Государственные интересы. Интересы семьи. Несомненно, это перевешивало все в его глазах, и уж во всяком случае перевешивало их любовь. Последнее было недоступно ее пониманию, поскольку она вышла из совершенно иной среды. Роберт тем временем застегивал последние пуговки на рубашке, подыскивая слова прощания.

– Роберт, я больше никогда не буду сниматься в таких фильмах, я тебе обещаю. И потом, этот фильм ведь никогда не шел в кинотеатрах, это небольшая подпольная лента, о которой никто и слова не скажет.

– Как только мой отец выдвинет свою кандидатуру, журналисты примутся прочесывать любую информацию, имеющую отношение к нашей семье. И уж они-то найдут. Они до всего докопаются. Это их цель – портить жизнь честным людям. Я не могу допустить, чтобы эта грязь коснулась моего отца. Меня это удручает не меньше твоего, Катрин, клянусь. Я… Это судьба… тут уж ничего не поделаешь.

Катрин, вся в слезах, кинулась к Роберту, умоляя:

– Не покидай меня, Роберт! Я не могу без тебя. В тебе вся моя жизнь. Давай перенесем нашу помолвку, подождем со свадьбой, пока твоего отца не изберут в сенат. Мы еще молоды, у нас вся жизнь впереди…

Вовсе того не желая, он довершил разгром, добавив:

– Ты обманула мое доверие, Катрин. И теперь я знаю, что не смогу больше доверять тебе. Если бы мы поженились, я бы каждый вечер, возвращаясь с работы, спрашивал себя: чем же ты занималась в течение дня, не скрываешь ли от меня еще чего-нибудь, на что бы я мог случайно наткнуться, как на эту кассету с фильмом. Обнимая тебя, я всякий раз задавал бы себе вопрос: что если ты только что покинула объятия другого или же побывала в руках режиссера, который, чтобы снять новую порнушку, накачал тебя наркотиками.

– Я могу прекратить свою карьеру…

«Мою карьеру, – пронеслось в ее голове с головокружительной скоростью. – Громкие слова! Если бы это действительно можно было назвать карьерой!»

– Я все брошу и посвящу себя тебе, нашей любви… Я всю жизнь буду умолять тебя о прощении… о том, чтобы ты забыл о моей ошибке…

– Это невозможно, Катрин, невозможно. Слишком поздно.

Он бегло, по-братски поцеловал ее в щеку и буквально выбежал из номера. И лишь когда дверь за ним затворилась, боль, заключенная в душе Катрин, вдруг взорвалась и она разразилась рыданиями.

Сначала она хотела во что бы то ни стало вернуть Роберта, но у нее просто не было сил. Она впала в какое-то странное состояние, она уже не сознавала, кто она такая. Знала только, что ее страдание ужасно, как если бы только что у нее ампутировали руку или ногу безо всякой анестезии.

В голове ее кружилась мысль о том, что существует лишь одно крайнее средство, позволяющее раз и навсегда покончить со всеми проблемами.

Она автоматически направилась в ванную. По дороге она нечаянно зацепилась за дверь полой предоставленного отелем пеньюара, на котором красовалась эмблема «Уолдорф-Астории». Она рванулась, выдернула пояс, а затем, вернувшись к телевизору, захватила самый крупный осколок от разбитого ею бокала.

С осколком в руках, превратившимся в смертельное оружие, она приблизилась к кровати, бросила пояс от пеньюара, затем включила радио и увеличила громкость. Исполняли песню Глории Эстефан «Here we are», которую она любила и которая в этот момент приобрела для нее особый смысл. С ней, Катрин, действительно больше не было человека, которого она любила, так как в песне. Она была одна, совершенно одна, может быть, в первый раз за всю свою жизнь. Может быть, и в последний раз.

Отложив осколок бокала, она взяла пояс халата и принялась спокойно привязывать к кровати левую ногу за лодыжку. Если она вдруг передумает, если в последний момент ей недостанет мужества, она уже не сможет убежать, на это просто не хватит времени. Она истечет кровью.

Вначале она трижды обмотала ногу веревкой, затем с нарастающей решимостью завязала пять или шесть узлов и удостоверилась в их прочности. И вновь взялась за осколок.

Она с тоской поглядела на красивые мужские часы от Картье, Роберт подарил ей их в день первой встречи, словно для того, чтобы запечатлеть их любовь, упрочив ее этим даром. Несколько дней спустя она уточнила у ювелира, сколько они стоят: семь тысяч долларов! Настоящее сумасшествие… Разве это не могло служить доказательством, что Роберт был без ума от нее?

В досаде она хотела было снять их, как будто для того, чтобы дать всем на свете понять, что она больше не связана с Робертом, что она вернула себе свободу и между ними все кончено…

К тому же она не рискнула бы запачкать их… Но она тут же поняла абсурдность этого чисто практического соображения: через несколько минут ей предстоит умереть, а раз так, то не все ли ей равно, какая участь постигнет эти часы.

Тогда она повернула кверху, к потолку, запястье левой руки, будто принося жертву жестокому богу любви.

Говорят, что смерть – это кинематограф. Фильм начинает крутиться на пороге нашей жизни. Разрыв с Робертом стал для Катрин фатальным. Она агонизировала, а перед глазами проносились картины ее жизни, точнее, единственного занимавшего ее эпизода – истории с Робертом: их встреча, первая ночь любви, путешествие…

С яркостью галлюцинации она пережила тот удивительный романтический договор, который они заключили на вершине Эйфелевой башни, поклявшись собственной кровью. Теперь ей предстояло вновь соединиться с ним, уже в невидимом мире, в абсолютном пространстве.

Она поднесла к запястью осколок и, слегка нажав, провела тонкую красную линию. К ее удивлению, ей действительно не было больно. Это придало ей храбрости. Если уж ей не удалось преуспеть в жизни, то по крайней мере удастся покончить с нею. Это будет легко. Она уезжает. И сердце, колко бьющееся в ее груди, перестанет болеть.

Она нажала сильнее, задев артерию, брызнула кровь. И лишь увидев падающие на постель капли, она осознала, что делает. Это не было комедией! Если немедленно что-то не предпринять, через несколько минут или секунд она истечет кровью.

Ее охватила паника. Она больше не стремилась к смерти, теперь ей хотелось жить! Быть может, еще есть надежда. Может, Роберт передумал. Может быть, их разрыв вовсе не был окончательным.

При первом удобном случае он пересмотрит свое решение. Завтра, через три дня, через неделю, самое большее. Так или иначе, он любил ее. Ведь не может такого быть, чтобы в ответ на ее страстную любовь не пробудилось бы встречное чувство. Конечно же, должна существовать справедливость, нечто вроде небесного правосудия для влюбленных, ведущего к благополучному завершению. Выронив осколок, она пыталась перекрыть кровотечение, крича:

– На помощь! На помощь!

Она с некоторым запозданием поняла, что не следовало отбрасывать осколок стекла, им можно было перерезать веревку. В приливе энергии отчаяния она старалась справиться с ней, но у нее не получалось: кровь, продолжавшая течь, мешала ей освободиться от узлов.

– Помогите кто-нибудь! Пожалуйста, помогите!

Из-за привязанной ноги ей никак не удавалось дотянуться до телефона, стоявшего на тумбочке у изголовья. Однако, в последней попытке, у нее наконец получилось, пальцы нащупали телефонную трубку, но не смогли удержать ее. Катрин отчаянным взглядом проводила упавшую на пол трубку.

В глазах ее потемнело. В этот момент до нее донесся по телефону голос управляющего отеля. Она попыталась что-то ответить, но силы уже покидали ее, и она лишь пробормотала что-то неразборчивое. У нее возникло чувство, что все кончено. В последний раз она представила лицо Роберта, и все погасло.

Глава 2

Увидев лежавшую без сознания Катрин, ее лицо, обрамленное разметавшимися белокурыми волосами, доктор Томас Гибсон был поражен. На какую-то долю секунды ему почудилось, что это его жена. К собственному удивлению, он не смог сдержать чувств. Ее имя слетело с губ, как молитва:

– Луиза…

Мысль о сходстве с женой навевал и аккуратный букет белых роз, поставленный у изголовья кровати. Она так любила именно эти цветы.

Тонкий аромат пробудил воспоминания, вновь воскресив милый облик жены, обычно встречавшей его в оранжерее: розы сделались для нее страстью всей ее жизни и вместе с тем утешением – ведь она не могла иметь детей. Уход за розами требовал от нее бесконечного терпения. Как часто он любовался склоненной над цветами фигуркой, благородным точеным профилем под широкополой соломенной шляпой, льющимися, словно потоки света, белокурыми волосами. Она составляла смысл его жизни, внося в нее успокоение и поэзию…

Однако год назад в один из дней он допустил ошибку. Роковую ошибку…

После семи лет брака – эта цифра для него, как для многих супружеских пар, обозначила перелом – он, выражаясь на жаргоне современной психологии, «попал в полосу кризиса». Его одолевало стремление общаться с новыми людьми, почувствовать себя свободным, как до женитьбы, желание вновь обрести себя. Тем не менее он уверял жену, что у него и в мыслях нет обманывать ее или искать приключений на стороне.

Разговор, который в одночасье изменил ход всей его жизни, состоялся именно в розарии. К удивлению Томаса, она не выдвинула никаких возражений и даже не потребовала объяснений. Она просто отложила в сторону садовую лопатку, которой рыхлила почву, сняла перчатки, а затем спокойно произнесла: «Поеду навещу маму» – и это были ее последние слова.

Испытав облегчение от мнимой простоты этого временного расставания, он не стал ее удерживать.

По дороге к матери она, обычно крайне осторожная, никогда не допускавшая при вождении даже мелких ошибок, не вписалась в поворот, и ее машина рухнула в Гудзон…

С тех пор Томас жил под гнетом страшного чувства вины, не в силах забыть о том, что между их разговором и несчастным случаем, несомненно, существует связь. Короткое выражение – «желание вновь обрести себя», – казавшееся теперь злой насмешкой, преследовало его, пульсировало в сознании как заклятие.

По жестокой иронии его мечта осуществилась: после смерти жены у него и вправду появилась возможность «вновь обрести себя»! В сущности, это стало его единственным занятием… Свыкшись с тем, что стал причиной смерти любимого человека, он погрузился в размышления, буквально упиваясь своим одиночеством.

Прогнав навязчивые мысли, доктор приблизился к Катрин и обнаружил, что, несмотря на сходство, эта новая пациентка гораздо моложе его жены.

Он взял правое запястье Катрин, так как левая рука была забинтована, – пульс прослеживался слабо, едва ощутимо. Помещенная накануне в срочном порядке в клинику Гальярди – городскую больницу Манхэттена, она все еще не пришла в сознание, что особенно беспокоило доктора Гибсона.

На пороге палаты появились родители Катрин. Они встретились этим утром и сразу же бросились в больницу. Обнаружив возле дочери врача, супруги в нерешительности переглянулись – вдруг они помешали осмотру?

Отец Катерины, пятидесятилетний грузный мужчина с совершенно лысой макушкой и опухшим от алкоголя лицом, казался не только измученным, но также униженным и даже шокированным попыткой самоубийства своей дочери. Развё не был он хорошим отцом? Разве она не получила самое лучшее воспитание, какое только может быть? И вот как она его отблагодарила!

Мать Катрин, с ее внушительных размеров фигурой (наследственность, что поделаешь!), с волосами цвета платины не самой высокой пробы, выглядела намного старше своих сорокапятилетних сверстниц. Хотя, взглянув на ее лицо с близкого расстояния со скрупулезностью археолога, по руинам мысленно восстанавливающего облик средневекового замка или пытающегося из осколков воссоздать древнюю вазу, можно было догадаться, что в молодости она напоминала Катрин. Стоит отметить, что, передав дочери по наследству свою красоту, она тут же лишилась ее сама, как будто красоты ей было отпущено в обрез и лишь для этой цели. Именно в этом крылась жизненная драма этой женщины, утрата красоты вылилась в ревность по отношению к дочери, в тысячи нанесенных ей обид и унижений.

Сгорая от нетерпения, мать Катрин хотела было шагнуть вперед, чтобы лично во всем удостовериться, но муж удержал ее за руку.

Доктор Гибсон, сумевший таки нащупать пульс пациентки, заметил их присутствие и, обернувшись, спросил:

– Я могу вам чем-то помочь?

– Мы родители Катрин…

– А! Входите же, входите, прошу вас!

Мадам Шилд бросила на мужа победоносный взгляд и, вздернув подбородок, прошествовала в палату. Катрин показалась ей ужасно бледной.

– Я доктор Гибсон, лечащий врач вашей дочери, – представился психиатр, пожимая руки обоим родителям.

– О… очень приятно, доктор, – пролепетала мадам Шилд. Обаятельный облик и в особенности большие голубые глаза психиатра незамедлительно оказали на нее воздействие.

В свои сорок пять лет доктор Гибсон, благодаря атлетическому телосложению, выглядел едва на тридцать семь – тридцать восемь, о его истинном возрасте свидетельствовали лишь редкие седые волоски в его густой темной шевелюре. Волевое лицо оживлял необыкновенно чувственный взгляд, что, как ни странно, лишь усиливало его обаяние. Он специализировался на случаях нервных депрессий и попытках суицида.

Мадам Шилд невольно поправила волосы разоблачительно кокетливым жестом и нерешительно произнесла:

– Она… Она будет?..

– Она потеряла слишком много крови, – пояснил доктор Гибсон. – Если бы служащий отеля обнаружил ее на десять минут позже, думаю, она была бы уже мертва.

– Но она выкарабкается? – тревожно спросила мать.

– Пациентка до сих пор не пришла в сознание, и в данный момент мне трудно сказать, повлечет ли это за собой какие-то последствия. Как я уже говорил, она потеряла много крови.

В это время на пороге появилась санитарка, темнокожая женщина лет сорока.

– Доктор Гибсон? – едва слышно обратилась она.

Врач повернулся в ее сторону.

– Я занят с родителями мадемуазель Шилд, – отозвался он.

– Это срочно, доктор. Это касается молодой пациентки, которую вы вчера выписали…

«Диана!» – подумал доктор Гибсон, внезапно побледнев. Могло ли произойти что-либо серьезное с этой больной, которая накануне с дерзким выражением счастья на лице объявила, что чувствует себя совершенно уверенно и независимо? Неужели она разыграла перед ним комедию? Или это внезапный рецидив? Ему ничего не оставалось, как только извиниться перед родителями Катрин, оставив их наедине с дочерью.

Едва за доктором закрылась дверь, месье Шилд немедленно разразился тирадой в несвойственной ему манере:

– Я не понимаю… После всего что мы для нее сделали!

– Это правда, – согласилась мать Катрин. – Мы стольким жертвовали, чтобы она ни в чем не нуждалась, и вот как она нас отблагодарила!

Она не смогла удержаться, присоединившись к сетованиям мужа, однако на сердце у нее было тяжело. В конце концов, это ее дочь. Катрин едва не умерла, и, возможно, ей всю жизнь придется мириться с последствиями этого отчаянного поступка.

– Доктор не успел сообщить нам, но вполне вероятно, что она находилась под воздействием наркотиков. Эта ненормальная молодежь… – добавил Шилд. – Наше поколение было совсем другим, в наше время не накачивались всякой дрянью. Мы работали в поте лица, а не мечтали стать кинозвездами.

– Она имела такое же право мечтать, как все. – На этот раз материнский инстинкт мадам Шилд взял верх.

Ей вдруг стало не по себе от подобных разговоров о своей малышке, тем более что та находилась в бессознательном состоянии между жизнью и смертью…

– Мечтать, мечтать – это, конечно, хорошо, но ведь в жизни одними мечтами сыт не будешь, – заметил отец Катрин, пародируя реплику жены…

Он замолчал. Мадам Шилд подошла к дочери, взяла ее за руку, с беспокойством глядя на забинтованное запястье. На узком лбу женщины прорезалась глубокая складка. Ее саму в мрачные периоды супружеской жизни, вряд ли напоминавшей сказку, нередко посещали мысли о самоубийстве. Неужели эта склонность передалась дочери?

– Катрин, не знаю, слышишь ли ты меня… Нам так хочется, чтобы ты жила, чтобы ты боролась, моя дорогая! – произнесла она, к удивлению мужа.

– Не трать времени даром! – перебил ее отец. Жесткий материалист, он отказывался верить во всякий вздор, который несет жена. – Ты прекрасно знаешь, что она тебя не слышит!

– Это еще неизвестно! Неизвестно! – возразила женщина.

В палату вошли два нежданных посетителя. Один из них, тот, что был постарше, худощавый элегантный мужчина лет пятидесяти, тихонько кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание родителей Катрин. Это был Жорж Пирсон, старинный друг семьи, точнее, приятель мадам Шилд. Много лет назад он покинул Нью-Йорк и переехал в Ки-Уэст, где мог чувствовать себя вполне комфортно и где ему не грозил остракизм со стороны обывателей.

Его сопровождал женственно-томный приятель лет тридцати, рыжеволосый, с подкрашенными глазами, с букетиком цветов в руках.

– Жорж! – воскликнула мадам Шилд.

– Он самый, – откликнулся мужчина, со сконфуженным видом мявший в руках ежедневную газету. – Мы… Короче, вчера вечером я приехал в Нью-Йорк… мне захотелось навестить тебя, а в утренней газете я прочел, что с Катрин стряслось несчастье.

Мадам Шилд, разумеется, видела напечатанные на газетной полосе сенсационные снимки Катрин в луже крови, с неуклюже подвернутой ногой, будто ее пытали или же она стала жертвой гнусного убийцы.

Жорж пожал руку мадам Шилд. Та спросила его:

– Ты ведь знаком с моим мужем?

– Да. – Жорж покорно склонил голову и с несколько виноватым видом шагнул вперед, протягивая свою вялую ладонь, но господин Шилд наотрез отказался совершить рукопожатие. Жорж смущенно убрал руку.

Мадам Шилд с упреком поглядела на мужа, но не выказала удивления по поводу столь очевидного нарушения этикета, лишь усилившего ощущение неловкости ситуации.

Альфи, так звали спутника Жоржа, которого тот до сих пор не представил, был, похоже, смущен больше всех, он нервно крутил свой букет. Жорж прервал неловкое молчание:

– Ах да, я совсем забыл: позвольте вам представить моего друга Альфи.

После того как Шилд обошелся с Жоржем, Альфи предпочел удовольствоваться несколько натянутой улыбкой и легким поклоном. Напряжение казалось ему невыносимым. Пытаясь придать себе уверенности, он отошел к изголовью кровати, где на тумбочке стояла ваза с белыми розами.

Альфи поставил в нее свой букет, постаравшись не нарушить гармонии. Затем он повернулся к Катрин с выражением немой боли, против всех ожиданий в глазах его блеснули слезы.

Потрясенный неестественной бледностью больной, он отвел взгляд и, обращаясь к Жоржу, дрожащим голосом произнес:

– Я… я подожду тебя снаружи…

Тщетно пытаясь подавить всхлипывания, он стыдливо поспешил покинуть палату.

– Он… Он в прошлом уже трижды покушался на самоубийство, и мне кажется… Одним словом, он очень чувствительный…

Родители Катрин не произнесли в ответ ни слова, не проявили ни капли сочувствия. Ощущение неловкости стало почти осязаемым. Жорж не знал, что еще сказать, его растерянность все усиливалась. Он почти сожалел, что пришел.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю