Текст книги "Твари, подобные Богу (СИ)"

Автор книги: Мария Спивак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

По крайней мере, не с тинейджером. Только…

Царев почесал в затылке – его, человека здравомыслящего и рационального, пробрал суеверный страх: что, если секс все испортит? Развеет трепет и волшебство? Превратит уникальное чувство в примитивную интрижку на стороне? Что, если на пике страсти ему захочется свернуть и эту нежную шейку?

Нет, нет, ерунда, бредятина. Рефлексии. Такого не будет, исключено. И семья решительно ничему не помеха. Тем более что Цыпленок сам не хочет его развода.

Царев подумал: «Я таких воротил об колено ломаю на переговорах, а тут двух слов связать не могу. Все, хватит. Я хочу ее, она – моя. Пора прекратить жевать розовые слюни, объясниться и добиться своего».

И точка.

* * *

Тата, устало щурясь, – такая долгая дорога и такое яркое солнце! – любопытно смотрела в окно машины, которая, кажется, уже целую вечность тряслась по неровному асфальтовому шоссе. Вокруг простиралась блеклая, выжженная, пустынная местность, но не настоящая пустыня, нет – так, лысоватые холмы в кустиках травы и, кое-где, островках молодых рощиц, посаженных, очевидно, недавно. Тата будто забыла, зачем она здесь и куда едет, и спокойно удивлялась всему подряд: одинокому ослику на склоне, словно брошенному хозяевами за ненадобностью, убогому поселению, напоминающему самозахватные участки у российских железных дорог… Что еще за бедуинская стоянка?

Неожиданно вдалеке показался город. Ничего особенного, обыкновенные спичечные коробки домов, как везде. Но потом откуда-то сбоку выпрыгнул указатель: «Иерусалим». Сердце захолонуло – не может быть!

От волнения она толком не заметила, как очутилась в гостинице, в своем номере. Дисплей телефона показывал 14:52. Где она читала, что примерно в это время здесь поднимается ветер? В путеводителе?

Душновато. Тата решила приоткрыть окно, но – черт, и правда, ветер! – шпингалет сорвался и створка распахнулась полностью. Вокруг засвистело, в комнату полился холод. Справиться с окном не получалось, оно вело себя, как в фильме Хичкока. Тата схватила телефонную трубку и, нервно, сбивчиво объясняя портье, в чем дело, полезла под одеяло. Накрылась с головой; затаилась, стуча зубами. И так, в ожиданье спасения, с недоуменной, слегка обиженной мыслью: «Вот он какой, Иерусалим – не жара, а сплошная холодрыга», заснула.

А через секунду оказалось, что уже одиннадцать утра, и шпингалет починен, и на улице солнце, да такое, что не спастись, даже если на арабский манер укутаться с головы до ног платками.

Окна гостиницы выходили на хасидский квартал; Тата сразу поняла по мужчинам. Стайка девочек шла в школу, и от одного лишь взгляда на их походку и одежду ей вспомнились детские фотографии бабушки Кейлы, снятые задолго до переезда той в Москву из местечка Хащевато на Южном Буге. Девятнадцатый век, да и только! А вон малыши играют в какую-то игру… от ее очевидной несовременности Тата содрогнулась: уж не попала ли она случайно в машину времени?

Очень скоро – с сюрреалистической быстротой: буквально не успела оглянуться, – она очутилась у стен Старого города. Ворота: Цветочные, Шхемские, Яффские. Обыденность древности, история в картинках. Все века разом, и будто бы так и нужно. А внутри – боже! Бескрайний, бурлящий восточный базар, капище торговли, где на каждом квадратном сантиметре все продают всё и где донельзя обостряются чувства. Запахи – восхитительные и омерзительные, краски, каких не существует в палитре, голоса, вопли, крики исступленно торгующихся людей. И воздух – головокружительный коктейль, на вкус отдающий опасностью: тут в любую минуту могут толкнуть тележкой, обокрасть, обмануть, переехать машиной, которые гигантскими рыбинами рассекают безумную толчею.

Тата, точно воду раздвигая жаркий воздух, быстро шла по лабиринту ощущений, сменявшихся с фантастической быстротой. Земля, камень, яркие цвета, шум, гвалт, гомон, солнце, тень, черное, белое – все инопланетное, и все родное, знакомое.

Да, она вернулась домой, только дом этот – этот древний как мир город – рассыпался перед ней пестрым калейдоскопом. Бесчисленные наслоения жизни акварельно, текуче, ползуче вросли друг в друга. Нагромождение, неразбериха, какофония, хаос творенья.

И необъяснимо ясно только одно: это место свято.

«Он – здесь», – изумленно прошептала Тата, зная, что имеет в виду Бога.

Вокруг разноцветной мозаикой кишел народ – точнее, народы. Хасиды, замороженные в своем позапрошлом веке, тесной группой проплыли мимо, посмотрев сквозь Тату, будто сквозь стекло. Она обиделась: скажите пожалуйста, можно подумать, не они разъезжают на машинах тут же, рядом, по узким улочкам. Красавец-араб приветливо помахал рукой из-за руля такси, зазывая: давай ко мне. Однако и в его улыбке сквозила прозрачная отстраненность. И он закуклен в собственном мирке; чужие для него – источник пропитания, комары для лягушки.

Тата зашагала дальше, наблюдая уже очень внимательно. Армяне, арабы-христиане, чернокожие евреи, местные детишки, продавцы, покупатели, официанты. Солдаты – мальчики, и особенно девочки. Прелестные юные арабки, изящно, соблазнительно обернутые в шелка. Хм. Остается лишь изумляться: как же шариат? Бойкие молодые еврейки в чудных шляпках («Это явно модно», – взяла на заметку Тата. – «Надо бы и мне купить»). Толстые арабы в хламидах, гордо несущие животы, евреи в кипах и пейсах, христиане-паломники толпой за вожатыми с непременным флажком, деловитые местные, зеваки-туристы.

Два старца: идут навстречу друг другу, один – правоверный иудей, другой – правоверный мусульманин. Приблизились, сошлись, разошлись. Скорей фотоаппарат! Ах ты, господи, не успела достать. Ничего, они останутся в ее памяти. Навсегда – вот такими: вечно идущими навстречу друг другу. И такими она их нарисует.

Обязательно. Потому что это – единственное место на земле, где человек имеет право попросить о сокровенном. А ее сокровенное желание – работать, и срочно! Впечатления так и просятся на бумагу, в карандаш, в краски. Тате вспомнились пустынные холмы на подъезде к городу, настолько ярко и сочно, что она будто перенеслась туда и заново изумилась непостижимости лаконичного ландшафта и своей сопричастности ему.

Подобное она испытывала лишь в Коктебеле, куда они с Иваном вывозили маленького Павлушку. Давным-давно, целую жизнь назад.

Там она словно узнала свое истинное происхождение; ее не покидало чувство, что она никакая не Тата, а загадочный обитатель таинственной, заключенной в капсулу неба и моря планеты. Обитатель, единственное предназначение которого – воплощать в акварели строгие, песчано-волнистые, пустынные, неземные пейзажи. Текучесть красок помогала ощутить соразмерность безграничному пространству, где ей было удивительно хорошо и где краски смешивались, расплывались по бумаге единственно правильным способом – не сами по себе, но благодаря ей. И она благодаря им участвовала в процессе мироздания.

Тата не думала, не сомневалась в том, что делает, – просто не успевала, – и писала, писала как сумасшедшая. И ежесекундно чувствовала: вот мое место.

Она необыкновенно отчетливо вспомнила, как стояла на высоком холме недалеко от могилы Волошина и смотрела на море, выбирала ракурс для работы. И не оборачиваясь, знала, что за левым плечом стоит Иван – ждет указаний, куда поставить этюдник. «Я у тебя как ослик для перетаскивания тяжестей», – шутил он. Но никаких угрызений совести его слова в ней не вызывали – кому таскать тяжелое, как не мужу? «Мужу?» – удивилась про себя Тата. Да, а что? Или все же… Какая разница! Кто бы ни был, но и здесь, близ Иерусалима, он стоит чуть позади с этюдником, всегда рядом, верный оруженосец. С ним, кстати, она и посоветуется насчет пейзажа – ведь от выбора зависит дальнейшая жизнь. Бог указал ей путь, и новой картиной она должна показать, что услышала…

– Ты здесь? – раздался голос с небес. Тата похолодела, застыла: Он видит меня…

Да, Отче, вот я. Я здесь. Я с Тобой.

Она открыла глаза.

– Таточка, ты здесь, – повторил Ефим Борисович. Он вошел в гостиную без очков и не замечал, что Тата, задремавшая в их знаменитом «снотворном» кресле с карандашом и блокнотом в руках, сидит взъерошенная и ошеломленно хлопает глазами.

– Да, Ефим Борисович, – отозвалась она чуть погодя и, с трудом возвращаясь к реальности, взяла со столика кружку с остывшим чаем и жадно отпила глоток.

– Работаешь?

– Пока нет. Вот, заснула.

– Ой, прости ради бога, я тебя разбудил!

– И очень хорошо, спать не время. – Она отпила еще. – А знаете, Ефим Борисович, что мне приснилось?

– Что? – ласково улыбнулся тот.

– Иерусалим…

Старик округлил глаза.

– Интересно, интересно… И какой же он был? Ты ведь никогда там не была.

Тата принялась пересказывать сон. И почему от этого всегда чувство, будто ловишь сотни разбегающихся в разные стороны мышей? Тата волновалась, спешила: смутные воспоминания вот-вот ускользнут окончательно.

Ефим Борисович слушал предельно внимательно, а когда Тата на минутку умолкла, подбирая слова поточнее, сказал:

– Знаешь, девочка, все это крайне странно. Припомни, там с тобой никто не говорил? Этакий… имеющий трость золотую?

– Что? – оторопело спросила Тата.

Ефим Борисович усмехнулся.

– Да так, к слову. «Откровения Иоанна Богослова», почитаешь потом. Про небесный Иерусалим. Но неважно, я, собственно, о другом – твой сон удивительно напоминает рассказы моих знакомых, которые побывали в Иерусалиме реальном. – И посмотрел на Тату со значением.

– Правда? Что ж, если так, это не первый вещий сон в моей жизни. Правда, прежние были какие-то глупые…

– А тут – явно со смыслом. Причем не нужно быть Эйнштейном, чтобы его разгадать.

Тата вопросительно подняла брови.

– Тебе недвусмысленно намекнули, что ты плохо исполняешь свое жизненное предназначение, – неожиданно строго изрек Ефим Борисович, но увидел, как напряглась Тата, и продолжил мягче: – Прости, но последнее время я чаще вижу тебя с телефонной трубкой, чем с красками и кисточкой, что лично мне очень обидно. У тебя вышли книги, появились деньги, и ты будто почила на лаврах. Еще раз прости, дело, разумеется, не мое…

– Что вы, Ефим Борисович. – Тату словно ударили под дых, но она проглотила обиду и не стала ни оправдываться, ни переводить стрелки на Ивана, безусловного виновника всех ее неверных поступков. – Меня это и саму беспокоит.

Не совсем правда, но, едва она произнесла эти слова, как сразу поняла: действительно, беспокоило. Подсознательно. А сейчас в мозгу будто вспыхнула тысячеваттная лампочка.

– Я слишком много думаю не о том, – со вздохом призналась она.

– Знаю, – ответил Ефим Борисович, которому мало что приходилось объяснять. – Но в жизни есть вещи поважнее.

Тата, чуть заметно улыбнувшись, покачала головой: всего пара слов, а главное сказано. И возразить нечего. Да и не хочется.

Она хлопнула себя по коленям, встала и с наигранной бодростью спросила:

– Не хотите перекусить? Давайте я что-нибудь приготовлю.

А заодно подумаю над своим сном и вашими словами.

– Может, просто чайку? С вареньем? – отозвался Ефим Борисович. Было видно: он считает свою миссию перевыполненной и страдает, что влез не в свое дело.

Тата в очередной раз возблагодарила небо: любой другой пожилой родственник считал бы себя вправе ее поучать и песочил до второго пришествия, и она из духа противоречия прекратила бы работать навсегда. А Ефим Борисович, человек феноменальной деликатности, наверняка больше словом не обмолвится на эту тему.

Тата заваривала чай, доставала красивые чашки, наливала варенье в вазочку – и мучительно размышляла. Вещий она видела сон или нет, собственно, не так уж интересно. В конце концов, у каждого есть приблизительное представление о Иерусалиме – хотя бы по телепередачам, – и, вероятно, на словах оно кажется более или менее одинаковым. Но даже если вещий, тем паче! «Надо работать, работать», – твердила про себя Тата. Две книжки – не достижение, скорее, случайность. Реакция организма на шок. Да, получилось эффектно и даже пользуется кое-каким успехом – но она тут, в сущности, не при чем; это вопрос везения. Ее нью-йорские почеркушки – воистину побег от действительности, она словно и не участвовала в их создании. Вообще после ухода Ивана ни разу не работала по-настоящему, с полной отдачей, лишь напряженно размышляла о мужиках и собственном одиночестве, пока рука бездумно водила карандашом по бумаге. Удачно, что результат оказался достойным и что она, спасибо Майку, нашла свой стиль. Но если здесь, в Москве, само собой не рисуется, что же, сидеть и ждать очередной любви для вдохновения? Или момента, когда кончатся деньги? А иначе и делать ничего не стоит?

Все, хватит зацикливаться. Да, одиночество не самая приятная вещь на свете, для нее, Таты, может, вообще противоестественная, но – не страшная. Одиночества она больше не боится. А значит, способна заняться, по верному выражению Ефима Борисовича, делами поважнее.

Сколько женщин, чтобы не лишиться мужа, готовы на любые жертвоприношения, в том числе в виде собственной личности. Взять хоть калифорнийскую Светку. «Я теперь намного сильнее», – грустно осознала Тата. Ненужное, нежеланное, обретенное против воли превосходство, но ведь не напрасное же? Конечно нет.

Сон показал, ради чего все было.

Во сне она уяснила и другое: она не одинока. Никто не одинок, пока при нем его личность. И муж Иван по-прежнему рядом; чтобы остаться товарищами, не обязательно жить в одном доме, хотя не исключено, что и это – вопрос времени. Оно покажет, действительно им предназначено быть вместе до самой смерти или нет. Возможно, ее мужем станет кто-то новый. Это не так важно.

Если коротко, сон сказал: трудись. Остальное приложится.

Родители давно твердят то же самое: не зарывай талант в землю. Но кто и когда слушает родителей? Вот Бога – другое дело.

В любом случае, так и поступим, сию же минуту.

Едва оставшись одна, Тата бросилась к телефону звонить в редакцию, для которой раньше работала: у них обязательно найдется какая-нибудь не проиллюстрированная детская книжка.

Однако трубку в руки взять не успела – стоило потянуться, как раздался звонок.

Гешефт. Рановато сегодня.

– Вот, решил первым делом отметиться, а то потом митинг и будет не до тебя, – скучным, бесцветным голосом сообщил он.

Тата, хотя прекрасно знала его манеру, внутренне вспыхнула: «отметиться», «не до тебя»? Можно подумать, его заставляют звонить! Нет времени, не появляйся, никто не требует. С другой стороны, дерганье за косички у Гешефта всегда означало, что жизнь в очередной раз не задалась и он недоволен собой. Интересно, почему? Все равно не признается, так и будет изображать вселенское разочарование. А его обидные подколки специально рассчитаны на то, чтобы собеседник вышел из себя и тем самым проиграл – ибо выигрывает тот, кто остался невозмутим, who's kept his cool.

Пусть не надеется, сегодня ему ее не пронять.

– И очень хорошо, что пораньше, я страшно рада, – залучилась Тата, великолепно зная, как его взбесит фальшиво-светский тон, и поспешила бросить наживку: – У меня есть что рассказать!

– Правда? – Любопытный Гешефт наивно растерял чайльд-гарольдство. – Тогда выкладывай!

Она начала в подробностях описывать свой сон и разговор с Ефимом Борисовичем и увлеклась настолько, что не сразу поняла: Гешефт слушает вполуха. Нет, реагировал он правильно, с подобающими междометиями и восклицаниями, и все-таки явно ждал, когда фонтан иссякнет. Он рассчитывал на сплетни, интимные сведения о ее новом увлечении – это было бы туда-сюда. Но работа и тем паче предназначение… Тоска, бабьи штучки.

Тата смутилась, скомкала восторженное повествование и глупо промямлила:

– В общем, вот.

Гешефт пару секунд молчал, а затем процедил, этак через губу:

– Знаешь, дорогая… остается лишь надеятся, что ты не всерьез.

– Невсерьез что? – опешила Тата.

– Да все! Ты правда веришь в сны и считаешь, что они что-то означают? По-твоему, кому-то, извините за выражение, на небесах интересно, как ты убиваешь отпущенные тебе годы? Позволь огорчить: все наши действия с точки зрения вечности бессмысленны. И тем более нет никакого высшего разума, который бы нами управлял. Ты ведь нормальный человек, должна понимать: глупо искать особенный смысл во…

– Второсортной мазне, – закончила за него Тата.

– Что? – не понял Гешефт.

– Так, ерунда. Шутка. – Не объяснять же, что его слова, надменный, снисходительный тон напомнили о самом обидном, что приходилось слышать в жизни. Но именно поэтому ему не удалось ее задеть: она знала, почему Гешефт так реагирует. Как и Майку, ему была невыносима мысль о том, что, в отличие от них обоих, работа для нее – дело жизни, а не способ заработать или скоротать «отпущенные годы».

Внезапно с ней что-то произошло, и Тата поступила так, как не поступала, кажется, никогда.

– Гешефт, извини, я совсем забыла: надо срочно позвонить в редакцию! Не обижайся, ладно, все равно у вас совещание, потом созвонимся, ладно? – скороговоркой выпалила она и, не дожидаясь ответа, повесила трубку.

Объясняться, спорить? Противопоставлять циничному скепсису Гешефта свой женский, глупый, заведомо проигрышный романтический идеализм? Пытаться сформулировать то драгоценное, что она сегодня почувствовала? Зачем? Только все растеряешь.

Да, на бесконечной картине Вселенной она – ничтожная, не различимая глазом точка. Отлично, пусть. И пусть создатель сего масштабного полотна, который сидит перед ним с занесенной кистью, не видит ее в упор – тоже, в общем-то, ради бога! Главное, что она сама знает: без нее картина будет неполной. Она – часть творения и не менее важна, чем все остальные точки! И, кто бы что ни говорил и ни думал, не случайно оказалась именно в этом месте именно в это время…

Которого, кстати, она больше ни минуты не потратит на нигилистично скучающих жертв кризиса среднего возраста.

Прости, Гешефт.

* * *

– Ой, да успокойся ты, ради Христа! Не плачь!

Алка как раз собиралась снять с огня кастрюлю – она разогревала супердиетическое овощное рагу, – но отшвырнула в сторону полотенце и бросилась обнимать подругу. Бедный Ланик. И сволочь Арик.

Объявил на днях, что «жена начала догадываться» и роман поэтому придется прекратить. Даже шантаж с беременностью, к сожалению или к счастью, вымышленной, не помог.

– Избавься, – холодно отреагировал ползучий гад и добавил с ядовитой усмешкой: – Или, если хочешь, таскайся по судам ради алиментов с моей официальной зарплаты.

С тех пор Ланик не переставая ревел белугой у Алки в квартире. А где еще, скажите на милость, если подлый игуанодон попросил освободить ту, что снимал для Ланки? И с кем еще, как не с Алкой, Ланик может позволить себе расклеиться и раскваситься, ходить немытой, нечесаной, неприбранной, с фиолетовой, заплывшей физиономией, некрасиво распухшими губами, глазками-щелочками?… Кто, как не Алка, насильно впихнет ей в рот шоколадку?

– Главное, я точно знаю, жена не при чем… – захлебываясь рыданиями и гнусавя, в сотый раз повторяла Лана. – Она давно в курсе… или догадывалась… глаза закрывала… Что она ему сделает, полностью от него зависит, хуже меня… Это все та новенькая, Ирка из планового… Что он в ней нашел – глиста в обмороке!..

– Почему обязательно Ирка, – скучным голосом – ну невозможно одно и то же миллион раз подряд с выражением! – отзывалась Алка. – Вдруг правда жена его к стенке приперла. Ультиматум поставила. Все ж таки трое детей.

– Нет, я точно знаю! – трагически восклицала Лана. – Детей трое уже сто лет, ничего, не мешали!

Ее взгляд случайно упал на кольцо, подарок Арика, и она, заново осознав потерю, громко взвыла. Алка, обвивавшая ее руками, отшатнулась от неожиданности.

– Да хрен с ними, с его дебильными детьми… – не представляя, как успокоить страдалицу, растерянно забормотала она. – Все равно, почему обязательно Ирка…

– Чувствую! – с ненавистью выплюнула Лана.

Запахло горелым.

– Фу ты, блин! С твоим свинячим Ариком я скоро пожар устрою! – рассердилась Алка и бросилась спасать рагу. Сняв кастрюлю с конфорки, она криво шваркнула ее на подставку. Кастрюля опасно пошатнулась, но устояла, так что Алка ничего не заметила и вернулась к столу, к Лане – изящной несмотря ни на что и напоминавшей плотно свернутый кокон, из которого чуть-чуть высовывалась лапка с сигаретой.

– Ланик, – проникновенно заговорила Алка. – Я тебя умоляю: успокойся. Хочешь шоколадку? Конфетку? Зря. Помогает. Вспомни все-таки: ты ж его никогда не любила. Это он за тобой хвостом увивался, целый год покорял.

Новый приступ рыданий. Блин.

Алка обреченно вздохнула и непреклонно продолжила:

– А ты им только пользовалась, сама говорила. И очень даже успешно. Если б он в дуру Ирку так же влюбился, вся бы контора знала. А раз нет, нечего тебе из-за нее переживать! В крайнем случае, даже если он запал на нее слегка, тоже только чтобы попользоваться. Все они кобели. Подумай, ведь оно к лучшему. Ты себе другого найдешь на раз плюнуть! Неженатого! Хоть в городе сможете показаться…

Рев.

– Тьфу ты, господи! – Алка сняла телефонную трубку. – Ланик, тише! Дай в диспетчерскую позвонить. Слесаря вызову.

Подействовало: Лана замолчала, удивленно вскинула глаза. Ужас, до чего красные!

– Зачем? – Полное недоумение в голосе.

– Кран к тебе приделать, фонтаны перекрывать, вот зачем!

Распухшие губы Ланы кривовато расползлись в улыбке.

– Балда ты, Алка, – в нос буркнула она. – И шуточки твои дурацкие.

– Всему миру рыдать теперь, что ли? И вообще, кому рыдать, так Натахе, а она смотри как держится. Радуйся, у тебя не такое.

Возразить было нечего: Наташе и правда не повезло по-крупному. Не позавидуешь. Подумать: беременной на пятом месяце, когда уже ничего не сделаешь, узнать, что отец ребенка собирается вернуться к бывшей жене! Кошмар.

Чтоб они дружно провалились, эти чертовы жены.

Лана высморкалась в салфетку и, поскольку до помойного ведра было далеко, сунула мокрый комок в руку Алке. Та взяла его, грузно привстала и выкинула – даже не заметив, что это сделала. Так уж у них заведено – она заботится о Ланике. Не наоборот.

– Кстати, не знаешь, что Наташка решила? – почти спокойно поинтересовалась Лана.

– Лучше б не знала! – ворчливо отозвалась Алка. – Представляешь, эта дура собралась переться с ним в Москву! Декабристка.

– Да ты что?! – ахнула Лана.

– А вот то! Антон к царице, а Натаха за ним хвостом. Надеется, вдруг он одумается. Или, говорит, рядом буду немым укором, а там как бог даст. Нет, Ланик, подумай – какая сволочь! В смысле, Антоша ее драгоценный. Такой же кобелиссимо, как прочие.

– Да уж. – Лана почти забыла о своем несчастье и, удобней пристроив на стуле костлявый задик, со вкусом приступила к обсуждению чужого: – Главное, так это ей преподнес, будто подвиг собрался совершить. Видите ли, любит свою Клеопатру и она его законная жена! Законная – с чужим ребенком! Молодец, нагуляла, и ведь с рук сойдет, получит и мужа, и папашку ребенку. Спрашивается, чем Антон думал, когда с Наташкой жил и детей ей делал, если сам надеялся к Лео вернуться? Не понимаю, убей, не понимаю!

– Ну, – Алка замялась, – Натаха тоже знала, на что подписывалась. Что для Антона на жене свет клином сошелся, весь город знал. А уж если с чужим младенцем готов взять, значит, и сейчас без ума. Да видно было со стороны: с Натахой он так, от безвыходности! Страстью уж точно не пылал. Любил бы, давно развелся бы и женился.

– Мне до сих пор как-то не очень, что мы ее на ребенка уговорили, – призналась Лана.

– Мне тоже. – Алка громко почесала нос. – Натаха, правда, уверяет, что все само получилось, случайно, мы с тобой не при чем. Слышала бы ты ее разглагольствования: так Господь решил, это знак свыше, Он хочет, чтобы мы с Антошей были вместе, Он моего малыша без отца не оставит. Не знаешь уже, как с ней и говорить-то без кадила и рясы.

Подруги помолчали. Лана, постепенно успокаиваясь, изредка всхлипывала. Алка про себя порадовалась, что приступ рыданий позади и до очередного раза есть время расслабиться.

– Овощей? – с фальшивой бодростью предложила она и неуверенно добавила: – Или по тортику?

– Давай по тортику, – не вынимая лапки из кокона, махнула пальчиками Лана. Черт с ней, с фигурой, что уж теперь.

Они, задумавшись, посидели над тарелками.

– Короче, – продолжила Алка спустя некоторое время, – Антон сказал, что будет жить с Лео, но от наташкиного ребенка не отказывается. Обещал усыновить и участвовать в воспитании. Но оставаться с Наташкой, когда он любит другую, это уже, типа, нечестно.

– А она?

– Да что она, не знаешь ты ее, что ли? Наисвятейшая мать-одиночка России и Омской области. Все понимает, но хочет сама поговорить с Лео, поэтому едет с ним. – Алка, изображая Наташу, тоненько запищала: – Я ношу твоего ребенка, ты не можешь мне отказать! Ну? Не идиотка? Сказала бы, катись колбаской, ребенка хрен увидишь – все-таки месть. – Она негодующе запихнула в рот большой бисквитный кусок.

– Тоже мне месть! Наоборот, счастье. Антон только обрадуется, если им с Клеопатрой никто мешать не будет. Заживут семьей, он, она и ее ребенок. А про Наташку с собственным отпрыском он с наташкиного же разрешения думать забудет. Она права: так хоть жизнь им подпортит.

– Нет, она не поэтому. Просто подвинулась на своем Антоне, как он на Лео. Бежит, как собака за хозяином, фиг остановишь.

– Удивительно: на вид льдышка льдышкой. И тихоня, – задумчиво проговорила Лана.

– Про чертей в омуте слышала? – Алка помолчала и вдруг воскликнула: – Ой, девки! Насмотришься на вас, никакой, на фиг, любви не захочется. Одни страдания от нее и от ваших идиотов-мужиков!

Она моментально пожалела о своих словах: Ланик разнюнился, захлюпал носом. Рот кривится, подбородок прыгает… Что ты с ней будешь делать!

– Еще тортика? – в панике выпалила Алка.

Лана трагически кивнула, больно закусила губу – и разразилась горючими слезами.

Алка вскочила, обхватила ее руками, притянула к себе. Лана, рыдая навзрыд, уткнулась лицом ей в живот. Алка молча покачивала ее, как ребенка, и гладила по голове: ничего, ничего, пройдет.

Ох, и дуры же вы, девки, дуры.