Текст книги "Твари, подобные Богу (СИ)"
Автор книги: Мария Спивак
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)
«Самым дорогим расплатишься… самым дорогим… дорогим… расплатишься…» – настойчиво возвещал оглушительно гулкий колокол, пока Лео теряла сознание.
Глава 7
– Тусь, ну ты скоро? Ехать пора, – раздался голос Ивана за дверью, и через секунду его озабоченное лицо посмотрело на Тату из зеркала ванной.
Тата чуть отвела от губ помаду и в зеркало же сказала:
– Я сейчас.
Казалось бы, успешно скрыла легкое недовольство, но Иван почувствовал – поспешил оправдаться:
– Я нервничаю.
– Напрасно. Приезжать за три часа совершенно не обязательно. Уж поверь, я знаю.
– Да, но пробки…
– Это наверняка, но мы все равно успеем. Однако шансы на успех, – Тата помолчала, стоя с рукой наотлет, в раздумчивой позе художника перед мольбертом, – находятся в прямой пропорциональной зависимости от того, как скоро ты дашь мне накраситься.
Иван, поджав губы, встретил ее зеркальный взгляд и устало, с чуть заметной досадой вздохнул: скажите, какой сногсшибательный сарказм.
Дверь закрылась.
– Нет, правда, ты ведь знаешь: я не люблю, когда на меня смотрят! – извиняющимся тоном крикнула вслед Тата.
По большому счету, ей было безразлично, обиделся Иван или нет, но – худой мир лучше доброй ссоры и всякое такое прочее, верно?
Тем не менее, когда она вышла, то на лице своего номинального мужа прочла: люди за нее переживают, а она…
А она, лишь сев рядом с ним в машину и пристегивая ремень – автоматическим, бесконечно привычным, до миллиметра отработанным за четверть века движением, – подумала: «Интересно, может, я зря продолжаю считать себя одинокой?»
Перед глазами всплыли физиономии Павлушки и Ефима Борисовича, с которыми она только что попрощалась, одинаково довольные и наивно-плутоватые, как у детей, удачно, по их трехлетнему разумению, скрывших хитрую шалость. Впрочем, эти физиономии светятся так уже целых полтора месяца – с тех пор как Иван поселился дома.
Вроде бы временно, под влиянием обстоятельств. Павлуше требовалась помощь с дипломом, Ефим Борисович, по весеннему обыкновению, разболелся, а Тата сидела по уши в работе: Стэн просил приехать в Америку с уже готовым черновиком альбома. Ей и самой не хотелось задерживаться там надолго, визит планировался молниеносный и эффективный – блиц-криг. Разобраться с делами и назад, чтобы, упаси бог, не потянуло остаться. Для нее угроза всегда более чем вероятная – даже если бы не звонок Майка.
А он ей звонил.
Точнее, сначала написал: «Can we talk? Please? It's important. Mike». [14]14
Мы можем поговорить? Пожалуйста. Это важно. Майк (англ.).
[Закрыть]
Увидев в электронной почте его имя, Тата содрогнулась и хрипло ахнула; ладонь сама собой взлетела ко рту. Смешно, до чего непрочны оказались выстроенные ею барьеры. Она, разумеется, помнила, что «эта собака» толком не пыталась ее вернуть: пара звонков и писем после ее стремительного побега – и адью, словно их никогда ничего не связывало! Она вымарала Майка из памяти и выкорчевала из сердца, но… одно его имя, ливень эмоций, и сорняки чувств проросли заново, да так буйно, что не замечать их сразу стало глупо – и бесполезно.
Она долго не решалась открыть письмо, а прочитав, обиделась: год не общались, и нате – два слова! Почему он уверен, что она откликнется? Тата, негодуя, бросилась от компьютера, пометалась по квартире, но минут через десять вернулась, точно притянутая магнитом, села к экрану и с удивлением пронаблюдала, как ее вышедшие из-под контроля руки набрали короткий текст: «If you must. T.» [15]15
Раз уж тебе так надо. Т. (англ.)
[Закрыть].
Кратко, холодно, сухо, да-да-да – и все равно до неприличия бесхарактерно. Тата мгновенно начала умирать от стыда. Вот если бы она не ответила, а Майк тем не менее позвонил, другое дело, а так….
К счастью, «текст слов», зазвучавший в трубке, пролился целебным бальзамом на ее израненное самолюбие. Майк говорил, говорил – очень пылко, очень прочувствованно. Им было хорошо вместе, они созданы друг для друга. Он тяжело переживал ее уход, долго обдумывал свои ошибки. Анализировал, почему ничего не получилось – и что можно исправить. Ведь можно? Ведь еще есть шанс? Мне без тебя плохо.
«Видно, белобрысая килька совсем никуда», – мысленно усмехнулась новая неромантическая Тата, но вслух сурово и неприступно ответила:
– Не знаю, не знаю. Сомневаюсь.
И, секунду подумав, что бы такое прибавить для вескости, изрекла:
– Слишком много воды утекло.
Она успела узнать, что в штампованных ситуациях с мужчинами лучше и объясняться штампами – скорее доходит. И разночтений не возникает. А то ведь, знаете, женщины с Венеры, а мужчины с Марса. Хрен друг друга поймешь.
Но Майк, не будь дурак, учуял: дверца приоткрывается, и поспешил, образно говоря, сунуть ногу в проем.
– Признайся: ты тоже по мне скучала.
Его вкрадчивый голос красиво зарокотал.
По спине Таты – здрасьте-приехали, что за фокусы? – побежали предательские мурашки.
– Безумно, – ядовито бросила она, тщетно призывая к порядку одуревшее тело. – Исстрадалась вся.
– Татошка, пожалуйста, давай поговорим как люди! – воскликнул Майк и смиренно добавил с еле различимой улыбкой в голосе: – Не как звери.
И то хорошее, что их связывало, вмиг заместило плохое.
Разговор принял крайне лирическое направление. Тата не произнесла ни одной из разящих наповал фраз, что давно были отточены до буковки в одиноких, обиженных многочасовых раздумьях. Майк не узнал, что «все кончено безвозвратно – и виноват он один». Напротив, Тата сообщила, что вскоре будет в Нью-Йорке, и они условились встретиться «поговорить». Майк очевидно не сомневался, что Тата согласится вернуться, и столь же очевидно этого хотел – по каким-то ему одному ведомым причинам.
«Вряд ли по безумной любви», – подумала Тата, едва отряхнув чары романтической ностальгии, и горестно изумилась собственному безразличию: и правда, все кончено. Даже отомстить не хочется. Что бы ни показалось вначале, чувства испарились, точно капли дождя со стекла, оставив за собой слабый, еле заметный след – его-то и высветило яркое солнце переживаний.
Тата не торопилась сообщать об этом Майку – нет, сначала встретимся и выслушаем его. Благо, ждать осталось недолго.
Она поставила условие: не звонить без необходимости. Мол, преждевременно возрождать былые традиции. Она знала, что для Майка такое требование вписывается в ее образ – церемонной зануды, помеси Мальвины и Синеглазки из «Незнайки», – и что образ этот вопреки откровенной унылости вызывает его почтительное уважение. Замечательно, очень кстати. Но истинный мотив куда проще: Иван и Майк ничего не должны знать друг о друге. Не потому, что она боится кого-то из них упустить – нет, просто научилась держать свое при себе и ревниво охраняет личное пространство. Удивительно. Прежняя Тата выложила бы все подчистую обоим – Ивану уж точно, на сто двадцать процентов.
С его ухода прошло не так много времени, но оно вместило тысячелетия ее внутренних монологов – обращенных к нему, Протопопову, Майку, даже Гешефту. Бесконечные страстные воззвания, памфлеты, толкования. «Отчего да почему первым признаком отравления является посинение трупа» – важнее всего это, конечно, трупу. Слава богу, до нее наконец дошло: разговоры постфактум бессмысленны. Это пока ты мужчине интересна, он тебя слушает и кивает, а ты благодарно думаешь: вот человек, который меня понимает, знает, как я ранима, и никогда не предаст.
Но его нежная улыбчивость ровным счетом ничего не значит. В любой момент тебя могут, как в сказке, отвести в лес, привязать к дереву и равнодушно удалиться – следуя каким-то своим, сказочно логичным соображениям. Ну, нечем стало тебя кормить. Или в хозяйстве нечто подобное уже есть. Или завелась точно такая же новая, а ты до того поистрепалась, что, ей-богу, от людей неудобно. Всяко бывает.
Допустим, мужчина потом за тобой вернулся; обнаружилось, что еды хватает, или совесть проснулась, пожалел. Великолепно, молодец. Но как ему объяснить, что, перетирая веревки об острый сук и карабкаясь от волков на высокую ель, ты изменилась – навсегда? Тебя прежней, доверчивой, нежной, ласковой больше нет, ты исчезла, полностью перевоплотилась! То, что не убивает, делает нас сильнее, – о, разумеется! Но каким панцирем мы при этом обрастаем, до чего уродливые шипы отращиваем вместо содранной кожи?
А те, кто нас убивал? Они становятся лучше оттого, что им это случайно не удалось?
Никогда Ивану не понять, что он сделал с ней, своей любимой женой, и как бесконечно непоправимы последствия. И до чего ей жаль себя той, нелепой, зависимой неумехи – страшно неуверенной в себе, но так счастливо, безоговорочно уверенной в нем…
Тату внезапно захлеснула острая ненависть к Ивану – мерзавец, убийца!
Она полоснула по нему взглядом.
Он почувствовал, отвлекся от дороги, на миг повернул голову, глянул вопросительно – и расплылся в добродушной улыбке.
Вот-вот. О чем и речь. Ни сытый голодного, ни бедный богатого, ни вообще никакой никакого не разумеет. Чужая душа – потемки. Максимум, на что люди способны – научиться более или менее слаженно функционировать, и то при известном напряге. Наверняка на сей счет тоже есть поговорка.
Тата усилием воли прогнала нехорошие чувства, растянула губы в ответ и отвернулась к окну – отгородилась.
Видимо, именно из-за постоянной внутренней отгороженности она и продолжает считать себя одинокой. Плюс, естественно, из-за того, что между ней и Иваном, как говорится, «ничего нет»: живут в одной квартире мало соприкасающимися родственниками. Но внешне, со стороны, все по-старому. Тот, кто про них ничего не знает, не догадается, что они на несколько лет расставались, что Иван уходил к другой. Тата сама редко про это вспоминает.
Ефим Борисович с Павлушей потирают руки: семья восстановлена. Смешные. Не понимают: рецепт ее безмятежной терпимости – глубочайшее равнодушие и работа. Как удачно, что подвернулся заказ Стэна! Она давно ничем так не увлекалась.
И хорошо, что ее переживания – тайна за семью печатями для всех, кроме нее самой. Не то что три года назад, когда ее судьбу решала, без преувеличения, вся колдовская общественность страны. Много же они преуспели. Зато, сами не подозревая, помогли ей достичь нынешнего состояния – свободы и пьянящего бесстрашия. Свободы поступков; бесстрашия в принятии решений. Она больше не боится ошибиться, чем-то пожертвовать, что-то потерять, не боится действовать сама, без чужих советов и одобрения.
Она провела странный год в неотвязной, почти наркотической зависимости от магии, когтями цепляясь за статус женщины, состоящей в счастливом браке, но узнала себя лучше, чем за двадцать пять лет самого брака. И вот что поняла: настоящая магия, истинное волшебство – в свободе человеческой воли.
Кстати, о волшебной свободе – перед отлетом надо не забыть кое-что сделать…
Тата посмотрела в окно машины. Нет ничего противнее майских черемуховых холодов. Шубу не наденешь, хотя очень хочется, а пробирает до костей. Удачно, что она уезжает – в Нью-Йорке, если верить Интернету, намного теплее.
Тата непроизвольно поежилась и вернулась к своим мыслям.
Из общих соображений ясно, что оставаться свободным и независимым можно и не теряя открытости. Наверняка большинству это удается, а ей не повезло: в силу уродливых обстоятельств сформировался неправильный рефлекс. Увы. Изменить пока ничего нельзя. Она будет охранять независимость как умеет.
Хотя со скрытностью у нее, пожалуй, перебор. Ни словом не обмолвилась Ивану про Лео, когда узнала от Сашки. Поразительно! При всем урагане чувств. Да и любопытство жгло: он в курсе? В курсе? Неужели? Если да, как давно? И что испытывает? Нет, не может быть, чтобы знал – разве мог бы оставаться таким спокойным?
Впрочем, по ней тоже не догадаешься, что творится внутри.
Лео – и Протопопов. И ребенок… в голове не укладывается! В первую минуту Тата удивилась своему брезгливому безразличию – но это был только шок. Скоро в висках заломило от ненависти, ревности, злобы, мстительного, жестокого торжества; что-то жгучее, нестерпимое разрывало грудь, не давало дышать.
Но из-под всего этого босховского безобразия уже сквозило сочувствие: вот дурочка, вляпалась. Беременна от старого пня, который не захотел с ней жить; муж, хоть и готов принять обратно, до конца вряд ли простит и вряд ли полюбит ребенка как своего. Не потому что чужой. Нет – от человека, с которым любимая жена сошлась за деньги. Ведь сколько ни прикрывайся чувствами (хотя они, наверное, не пытались), суть их отношений – в материальном. О Лео говорить нечего, а Протопопов… невозможно представить, чтобы он по-настоящему влюбился в такую… После всего, что он о ней знал?
Тате было невероятно досадно лишиться статуса великой протопоповской любви. До последнего времени она, раздуваясь от собственной значимости, верила, что он без нее страдает, не спит по ночам, грызет, к примеру сказать, подушку…
А он, оказывается, вон что.
От обиды солнечное сплетение непрерывно переплеталось заново, по голове капля за каплей долбило: все мужики – мои как минимум – одинаковые, все – предатели, все – изменники, никому – нельзя – верить, – а всяким – потаскушкам – любая – подлость – сходит – с рук…
Китайская пытка.
Глупо, пошло, скучно. Но никчемные мысли как мухи, гони – не гони. Тата утешалась тем, что Лео уже поплатилась за свои деяния – и поплатится еще, непременно. Так, по крайней мере, уверяла Сашка, прибавляя:
– Нет, я, конечно, зла никому не желаю, но с магией шутки плохи.
Ох, до чего верно. Тата невольно холодела от страха.
Саня продолжала кипятиться:
– Думать надо, прежде чем соваться куда не просят! Чего она теперь хочет? Счастья? За какие заслуги? Сначала мы чужих мужей из дома уводим, амулеты заказываем, а потом нам чужих уберите, своего вынь да положь…
«Чужие мужья, заметим, тоже хороши», – думала, но не высказывала вслух Тата. Боялась Сани. Из-за романа с «учеником дьявола», – такое прозвище получил ее молодой человек, – Александра, вместо того чтобы разнежиться и размякнуть, сделалась ужасно воинственна. Причем конфликты, по сути, возникали внутри нее же самой из-за несовпадения постулатов человеческой и колдовской морали. Так или иначе, проще стало выслушать Александру и сделать вид, будто согласился, чем отстоять свою точку зрения.
Да и кому интересна моя расплывчатая точка зрения, считала Тата. Вот у Сашки – твердые убеждения, и это замечательно. Каждому свое.
Однако, наслушавшись про амулетные возмездия, она почему-то очень жалела бедную Лео. Сама бы ее с наслаждением с кашей съела – а готова оправдывать, защищать. Потому что ей ли, Тате, не знать: ведьмами мы становимся от горя и бедствий. Those to whom evil is done, do evil in return [16]16
Те, по отношению к кому совершается зло, делают зло в ответ (англ.).
[Закрыть]– спрашивается, откуда это? Чертов склероз.
Тата вспомнила самую любимую свою цитату и тихо засмеялась.
– Ты чего? – встрепенулся Иван.
– Так, ерунда.
– А все-таки?
– Говорю, ерунда, дольше объяснять.
Фраза из Аксенова, специально заученная в юности, звучала так: «Откуда цитата? Мозг забит цитатами. Больше ничего не буду читать, надо учиться мыслить самостоятельно».
И правда, пора.
Тата на личном опыте убедилась, как легко начать «делать зло в ответ», зло неосознанное, бездумное, инстинктивное – и оттого еще более разрушительное. И совсем просто, когда тебе плохо, поверить в спасительную силу магии. От сильной боли нужно лекарство. Его и искала Лео… Что же до чужих мужей… Разве адюльтер настолько неслыханная вещь в наше время и в нашем обществе? Тата сама согласилась на роман с женатым Протопоповым. Она тонула, искала соломинку, вот и разрешила себе поверить в его любовь, в желание ее спасти.
Моралисты несомненно скажут: не поверила, а пыталась наладить жизнь любой ценой. В чем-то верно: ей не было дела до чужой жены, и она не слишком благородно, точнее, вовсе неблагородно закрыла глаза на ее существование. Но для Протопопова жена была очень даже своя – а он тоже преспокойно забыл о ней! Словно сунул на чердак, к ненужным вещам. И извлек лишь когда потребовались подпорки для его разрушающегося мирка.
С Лео он наверняка поступил так же – или жестче. По всему, что рассказывала Сашка – нарушая, к слову, законы колдовской этики, – ясно, что он видел в Лео только игрушку. Доигрался. И, по чудному своему обыкновению, залепил «некрасивое» купюрами. Да, неуемная и жадная девчонка сама напросилась на неприятности, но… при близких отношениях все же рассчитываешь на человеческое. А тут – ребенок.
«Можно подумать, со мной было лучше!» – неожиданно возмутилась Тата. – «До того возвышенно, что моими материальными обстоятельствами он вовсе не интересовался. Возил за собой как пуделя. О Лео хоть позаботился. Она умнее меня: если уж продаваться, то на выгодных условиях».
Тата покраснела, заерзала в кресле, поправила ремень. Как себя ни оправдывай, все стыдно.
А Лео, не случись ребенка, Протопопов бросил бы без раздумий, когда надоела бы… и из квартиры прогнал. Нет, не прогнал – попросил, намеренно сухо растолковав логику своих действий. На такие поступки всегда сотня весьма веских причин.
Кстати, любопытно. Вот Иван – в общем и целом,хороший, чуткий, заботливый человек. Он хоть раз задумался, как живет его недавняя «любовь до гроба»? Поинтересовался, все ли у нее благополучно, не нужна ли ей помощь? Едва ли. А это считается нормально. Почему?
Тата поморщилась и встряхнула головой – надоевшая жвачка! Нисколько не кстати, не любопытно и ее больше не касается! Все муторная дорога виновата; жуткие пробки, не зря Иван опасался. От нечего делать она и взялась вызывать духов прошлого – пожалуй, впервые после того, как узнала про Лео с Протопоповым. А случилось это…. когда? Довольно давно. Митчелл тогда уже связал ее со Стэном; тот прислал по Интернету свои воспоминания и отсканированные семейные фотографии. Затем они раз десять, не меньше, подолгу разговаривали по телефону. Тата физически врастала в ткань чужого существования – в какой-то момент оно практически вытеснило ее собственное. Какие тут мужчины, какие соперницы! Все мысли занял альбом. За день она успевала сделать сотни набросков, то и дело меняя сюжеты, композиции, диалоги.
И главное, она знала, зачем ложится спать вечером и для чего встает утром; каждой клеточкой тела ощущала, что – счастлива! Причем не благодаря кому-то, а сама по себе, изнутри. Радость так переполняла ее, что казалось: еще немножко, и она улетит.
Жизнь обрела смысл. Пусть временно, ненадолго – неважно! Все равно это самое прекрасное ощущение на свете. Тата ревностно оберегала его, а потому старалась не думать не только о Лео и Протопопове, людях, по большому счету, посторонних, но и об Иване, близком хотя бы территориально. Знакомые любопытствовали: «Ну так все-таки: что у вас сейчас?». И наотрез отказывались верить безразличному: «Да в общем-то ничего».
– Но ведь он дома?
– Пока да.
– А потом?
– Не знаю.
– Что значит: «не знаю»? А кто знает? Ты хочешь его вернуть?
– Нет.
– Что же он тогда дома? Нет, Татка, ты просто темнишь!
Стандартный для последнего месяца переброс репликами.
Да, Иван дома – сейчас так удобнее. И если ему угодно считать, что он тихой сапой проник обратно, пожалуйста. Он пока никому не мешает. Но если потребуется, мы быстро напомним, где он теперь по собственной воле «прописан». И с Майком тоже как-нибудь разберемся. Выслушаем, выскажем обиды – у психологов считается дико полезным, – и «сделаем дяде ручкой».
Думать о них обоих дольше одной минуты – слишком большая честь.
Один ее предал, другой поставил ниже собственных амбиций. В сущности, не смертельно. Обоих можно понять, простить – что, вообще говоря, уже произошло, – и к кому-то из них вернуться. Вот только – зачем? Чтобы выглядеть более «упакованной» в глазах общества? Но Тата уже успела понять: главная задача человека – найти свое предназначение и ему следовать. И если для этого надо оставаться одиноким, что ж. Нас выпускают в мир на такое короткое время, жаль тратить его на межполовые ролевые игры и бодание с социумом. Который, кстати, любит лезть в судьбу почище всяких колдунов, между тем как любое вмешательство, даже благожелательное, очень часто не помощь, а препятствие.
К чему порой приводит простое человеческое «участие», и так известно, что же до колдовства – взять хоть Сашкин амулет. Что он действует, не поверить трудно: мужики старые и новые активизировались, привалила выгодная работа, вообще все чудесно. Только очевидно и другое: подстеленная соломка надежно прикрывает камни, осколки, гвозди – но и не дает разглядеть бриллиант среди них! Недаром существует поговорка: «Не было бы счастья, да несчастье помогло».
Короче, заповедь одиннадцатая: не колдуй.
Тата еще неделю назад решила, что перед отлетом от амулета избавится, выбросит в мусорный бак. В аэропорту – очень символично; ближе всего к небу. А после начнет жить своей и только своей жизнью, той, которая ей на роду написана. Что толку выклянчивать успехи у диковатых и жестокосердных скандинавских богов? Дареными достижениями и гордиться-то неинтересно. А так – есть к чему стремиться, зачем работать.
Пусть совершается то, что должно. Человек слаб, беззащитен, одинок в руках коварной судьбы, но он волен по мере сил творить добро – и тем понемножку теснить зло, волен верить в хорошее и своей верой помогать чудесам сбываться. И в этом его единственная подлинная свобода, его чудесная, человеческая – а значит, богоподобная! – сила.
Автомобиль сбавил скорость. Тата словно очнулась, поглядела в окно. Надо же, размечталась и не заметила, как подъехали к Шереметьево.
Внутри все затрепетало – она обожала аэропорты.
«Совсем как раньше, по-старому», – довольно думал Иван, доставая из багажника татин пижонский саквояжик. – «До чего ж хорошо!»
* * *
Примерно в то время, когда Тата выбрасывала в урну амулет, Протопопов вспоминал о ней – он ехал в пансионат под Рузой, где контора устраивала ежегодный майский корпоратив: шашлычок, водочка, братание, банька.
В памяти всплывали полустершиеся картинки – по этой самой дороге он возил Тату к бабе Нюре.
Воды с тех пор, как говорится, утекло много. Даже слишком для столь короткого срока. Сколько лет прошло, три, четыре? Кто мог подумать, что для ответа понадобится считать, – ему, чья жизнь еще недавно измерялась количеством часов и минут от встречи до встречи с Татой?
Жизнь – странная штука, а те, кто заседают «там, наверху», – уголок протопоповской губы приподнялся: выражение ясновидящей бабушки, видно, прилипло навсегда, – так вот, наверху заседают большие шутники. Недобрые, к сожалению.
– Анечка, пожалуйста, достань карту, посмотри – как бы не пропустить поворот, – раздалось с водительского сиденья – басовито и неестественно вежливо.
Малолетняя протеже Главного – при слове «Анечка» Протопопов сзади увидел ее интригующе интересный профиль, – с готовностью кивнула и полезла в бардачок за «Атласом автомобильных дорог Подмосковья». Гребешок темных волос скрылся за подголовником.
– Нашла, – доложил после паузы полудетский голос.
– Последи тогда за указателями, будь добра, – все с той же преувеличенной любезностью попросил Главный.
– Хорошо, Андрей Борисович. – Ну прямо паинька.
Будто диск с самоучителем русского языка. До того старательно изображают, что между ними ничего нет. Начальник и будущая подчиненная – не больше. Впрочем, может, и правда. Было бы, Главный не стал бы разводить перед Протопоповым церемонии; чего там, свои люди. А раз так, дело не в политесе. Значит, пигалица и впрямь еще не завоевана и очень ему небезразлична.
Об этом, надо сказать, гудит вся работа. Когда Главный объявил, что Аня будет проходить летнюю практику в качестве его личного ассистента, в секретариате словно бомба взорвалась, а оттуда слухи и домыслы густыми клубами расползлись по этажам. Будто нет вопроса важнее, спят они или нет. Ситуация, правда, уникальная: раньше Главный личную жизнь с бизнесом не путал, но все когда-то бывает в первый раз. Лет пять назад и Протопопов не поверил бы, что с ним случится столько всякого… непредсказуемого.
Что он столько выстрадает и так изменится.
Глядя на парочку впереди с горних высот своей отрешенности, Протопопов мысленно по-стариковски вздыхал: «Дети, дети». Других эмоций не возникало. Когда-то, в прежней своей ипостаси, он, вероятно, пожалел бы или даже предостерег от ошибок неопытную девочку, усмехнулся бы влюбленности Главного, но теперь ничто на свете его не трогало. Собственно, он и в этой машине на заднем сиденье оказался потому, что недостало энтузиазма самому сесть за руль: его предали самые безотказные удовольствия.
Последнее, что ему довелось испытать, это страх и сильнейшая, не подвластная доводам рассудка тревога. Было это давно, еще зимой, а с тех пор ничего, как отрезало.
Вакуум.
Ему тогда захотелось навестить Лео – безумно, до дрожи. Приспичило. Он, недоумевая, что за петух его клюнул, – вроде из-за ее беременности страсть успела засохнуть? – начал набирать знакомый номер, но не мог дозвониться. И внезапно очень забеспокоился. Сколько ни уговаривал себя, что Лео где-то забыла телефон либо просто не слышит его в магазине и вообще взрослая девочка, не помогало. Протопопова трясло, он не находил себе места. Тревога предельно обострила ощущения. Он до сих пор невероятно отчетливо, в гипертрофированно ярких подробностях помнил, как мучительно добирался по пробкам до ее дома, как включал и выключал в машине музыку – звуки раздражали, а в тишине охватывала паника, – как искал место для парковки, шел к подъезду, поднимался в лифте, открывал своим ключом дверь…
Как от тишины в квартире оборвалось сердце.
Он стремительными шагами прошел на кухню.
Лео лежала на полу без сознания, в быстро расползающейся багровой луже. Он приехал удивительно вовремя – по словам врачей, на час-полтора позже, и она истекла бы кровью. Они говорили: «Вам повезло, пришли, когда выкидыш только начинался».
Повезло – очень подходящее слово. Довелось присутствовать при смерти их маленькой девочки; это была девочка, как он мечтал. Формально она, разумеется, не умирала, и не жила. Но Протопопова преследовала мысль, что ребенка могли бы спасти, – все же почти шесть месяцев, а сейчас совсем эмбрионов выхаживают, – если бы только девочка заранее не отказалась от нашего мира из-за него, плохого, злого отца.
Бред, конечно. Однако мысль мучила, не отставала – и терзали видения. Он вспоминал, как сидел на корточках перед распростертой на полу Лео и боялся к ней прикоснуться. Смотрел на белое лицо, заострившийся нос, синеватые губы – и часть сознания поражалась необыкновенной мертвенной красоте. Другая часть трусила: если Лео умрет, на него свалится куча неприятностей. Третья, маленькая, но гаденькая частичка вообще уговаривала убежать и сокрушалась, зачем его сюда принесло, не желала участвовать в происходящем. Это, пожалуй, было самое страшное – сознавать свою подлость.
Сколько времени он провел над Лео без движения, неизвестно, но когда наконец заставил себя коснулся ее волос – и поразился, увидев седые, – в дверь уже позвонили; приехала «скорая».
Позже он слегка успокоился относительно собственных моральных качеств, поскольку навещал ее в больнице каждый день и по два-три часа просиживал если не в палате, то в коридоре. Проку от него не было никакого: Лео целыми сутками глядела в потолок и ни с кем не разговаривала. Врачи убеждали Протопопова, что в его присутствии нет необходимости, более того, оно, возможно, нежелательно, ибо неизвестно, как воздействует на пациентку, ведь у нее шок. Но Протопопов упорно приезжал: должен был находиться рядом и не знал покоя нигде, кроме больницы.
Вот только покой его был – вакуум.
Он молился за Лео – чтобы поправилась, заговорила. Доктора не понимали, отчего не восстанавливается речь, но чем больше проходило времени, тем сильнее Протопопов подозревал, что Лео просто не хочет общаться. Она все понимала, глазами объяснялась с врачами – да, нет, – но с Протопоповым вела себя иначе; невидяще смотрела сквозь него, а если он слишком надоедал вопросами или уговорами, вздыхала, опускала веки и чуть-чуть отворачивалась. У нее быстро развилась способность невербально передавать свои чувства, и он по ее лицу читал: уйди. Ты мне не нужен – нисколько. Очень мешаешь.
Но уйти он не мог. Когда ему разрешали посидеть рядом, он держал ее за руку или гладил по голове. Лео терпела, пережидала: сопротивление отбирало больше сил, но и так она тоже уставала. Он это чувствовал, но ему не хватало великодушия устраниться. Прикасаясь к ней, он надеялся узнать, что же произошло, как она упала в обморок, почему умер ребенок. Знание не приходило; Лео ничего не передавала телепатически, а блокнот и ручку, которые при первых признаках улучшения Протопопов начал совать ей в руки, неизменно отталкивала. Без особых эмоций, но твердо, решительно.
Кое-что прояснилось, когда к ней из Иванова приехали родители. Их, кстати, известил Протопопов – по совету Ласточки, сам бы не догадался, в таком был ступоре. Ласточку возмущало, что муж пропадает в больнице, и она пыталась это запретить, но, ничего не добившись, перестала обращать на него внимание: а какой еще выход, если товарищ не в себе? Она демонстративно зажила своей жизнью, практически узаконив присутствие в ней Глеба, и довольно скоро укатила с ним на Сейшеллы. К Лео она сочувствия не проявляла, лишь в первый момент, поддавшись естественному порыву, дала Протопопову несколько дельных советов, но впоследствии повторяла одно: «Твои дела, ты и улаживай».
Он улаживал. Как умел: совал деньги врачам, медсестрам, санитаркам, таскал деликатесы, рассчитывая порадовать пациентку, но в конечном итоге заваливая огромными сумками ординаторскую. Контакты с родителями Лео требовали большого мужества, настолько нестерпимо болезненно было их с Протопоповым несоприкосновение. Он пытался разговаривать, объясняться – без толку. Мать кивала и смотрела прозрачным взглядом. Отец, простоватый дядька младше Протопопова, казавшийся много старше, не годами, а исключительной основательностью, вел себя корректно, но, совсем как Лео, неведомыми флюидами транслировал свое не то чтобы осуждение, нет… полное биологическое неприятие того факта, что немолодой солидный господин позволил себе вступить в интимные отношения с девочкой, годящейся ему в дочери. И тем более допустил, чтобы это привело к беременности и закончилось тем, чем закончилось.
Его моральная правота была невидима, но всепроникающа и смертоносна, как радиация. Протопопов медленно умирал от позора.
Впрочем, оказываясь вне больницы и, соответственно, зоны поражения, переставал понимать: за что ж его так сильно кошмарить? Дочка давным-давно совершеннолетняя; он ее ни к чему не принуждал.
