Текст книги "Твари, подобные Богу (СИ)"

Автор книги: Мария Спивак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

Антопель остекленевшими глазами уставился в пространство и ощутимо затосковал. Антон слушал с интересом. Он, естественно, считал свою историю уникальной и не думал, что подобное происходит и с другими. Алкоголь развязал ему язык, и он спросил:

– А у тебя это совсем прошло? Ну, к той… опасной?

– Да, да, – закивал Антопель. – Совершенно!

Но по его тону не слишком проницательный Антон догадался, что все не совсем так – а может, и совсем не так.

М-да. Печально.

Но вслух он сказал:

– Значит, оно и правильно. К лучшему.

Антопель, как заведенный, продолжал кивать. И вдруг встрепенулся:

– Слушай! Можно спрошу?….

– Валяй.

– А если б твоя Лео сейчас приехала, ты бы…

– Что?

– Смог от нее отказаться? – Выпалив это, Антопель скорчил испуганно-виноватую физиономию: только не убивайте.

Антон и не стал убивать. Он помолчал, справляясь с эмоциями, и спокойно, размеренно ответил:

– К счастью, вопрос риторический. Этого не произойдет. Исключено.

– Ну и отлично! – с облегчением выдохнул Антопель. Разговор получался дурацкий, бабий. Все пиво, подлое, виновато. – Слыш, а не пора сворачиваться? Дома-то заждались.

– Пора, – отозвался Антон.

Они в дружеском молчании прошлись по магазину, купили что нужно, попрощались на выходе и разошлись в разные стороны.

Наташа, услышав: «Засиделся за пивом», посмотрела взыскующе, и Антон в странном прозрении понял, что этой сцене предстоит не раз повториться. Он глупо, виновато улыбался, парадоксально радуясь тому, что за ним в кои-то веки есть грешок, и думал, что ему позарез, непременно, обязательно необходимо повидаться с Лео. Чтобы окончательно все понять и все для себя решить.

Благо есть повод: развод.

А для Наташи ничего не изменится. Точно.

Глава 2

Иван недолго ломал голову над вопросом, почему его уволили. Ясно как божий день: Главный прознал про их с Мурашовым левые заработки. И уж тем более ясно, от кого. Иван был не настолько наивен, чтобы после визита Лео не ждать неприятностей; при ее-то чудесном характере? Дождался. Что же, он не маленький, с самого начала знал, в какую игру ввязывается. Кстати, из-за нее же, предательницы Лео; очень хотелось денег на новую жизнь. Точнее, хотелось новой жизни, а на нее требовались деньги. Эх, подсмотреть бы тогда где-нибудь в волшебном блюдечке, чем все обернется! Он бы, конечно, действовал иначе, но, увы, фарш невозможно провернуть назад…

По тем временам ситуация виделась совсем в другом свете.

Он как сейчас помнил их с Лео разговоры, ведь прежде чем подкатить с «пикантным» предложением к Мурашову, Иван обсуждал это с ней, и не раз. В принципе, хотел, чтобы отсоветовала. Но Лео, наоборот, убеждала: никакое тут не преступление, не воровство.

– Ваш Главный на вас давно миллиардером стал, причем не рублевым, – возмущалась. – Собственную старость обеспечить не забыл. А у тебя, случись чего, подкожных запасов ноль. Ты, между прочим, сидишь на его должности и задницу его от государства прикрываешь, работаешь за него – он, блин, небось, и не помнит, как это делается, знай себе купоны стрижет! Но тебе проценты почему-то выдаются как большой подарок. От щедрот.

– Ну, монастырь-то его, – примирительно улыбался Иван. – Соответственно и устав тоже.

– Пусть засунет свой устав в одно место, – отмахивалась Лео. – Я тебя не прошу общие порядки менять. Ты о себе позаботься, и хватит. И уж обо мне, кстати. А то на что кушать будем? Ты ж свою тунеядку по гроб жизни содержать вознамерился!

– Она моя жена, мать моего ребенка. – Здесь Иван был неколебим, и это до чертиков бесило Лео. Про «мать» она слышать спокойно не могла; обязательно передразнивала противным голосом: «Перемать переребенка».

– И вообще: жена! Бывшая, не забыл? Вы разошлись! И про ребенка молчи: не ребенок, а лоб здоровущий, самому сто лет работать пора!

– Закончит институт и будет работать, – в сотый раз отвечал Иван, втайне изумляясь: откуда у него эти мерзкие, долдонистые интонации? – Но учти, помогать им я буду всегда. Предупреждаю заранее.

– Даже если они сами зарабатывать начнут? Даже если Тата снова замуж выйдет? – вопила Лео.

– Что это меняет? – холодно вопрошал Иван. Он тщательно скрывал, что мысль о новом Татином замужестве для него точно нож вострый: как это, его семья, и вдруг перестанет в нем нуждаться? Считать семьей Лео он так и не научился. – В жизни всегда много проблем. В любом случае можно дарить подарки. Что я, не имею права? Хотя бы сыну.

– Повезло лоботрясу, – ворчала Лео, но и это использовала как аргумент: – Но тогда по-любому нужен дополнительный доход. Чтобы и нам с тобой при всех делах с голоду не подохнуть.

Иван неохотно кивал, чесал в затылке. А потом решился – была не была! – и поговорил с Мурашовым, благо, знали они друг друга давно и тесно сработались с тех пор как Иван директорствовал.

После разговора он вздохнул с облегчением: зря боялся. Мурашов не только не осудил его, но признался, что сам уже некоторое время подумывает о чем-то подобном. Дело к пенсии, накоплений шиш, а начальство давно при виллах в Италии.

План они разработали следующий: при оформлении заказов на программистские работы для своей организации Мурашов часть этих работ проводит по фиктивному договору через третью фирму, принадлежащую университетскому сокурснику Ивана – чьим согласием Иван заранее заручился. Фактически же данные работы в рамках общей задачи выполняют программисты Ивана, и тогда деньги, выделенные конторой Мурашова под якобы самостоятельный проект, Мурашов, Иван и его сокурсник смогут по-братски распиливать на троих.

Так и повелось. Схема работала; ни у кого из вышестоящих не возникало никаких вопросов. Лишь однажды Иван, договариваясь с Главным об увеличении процентных выплат для своего «подельщика» – на чем реально настаивал мурашовский директор, – почувствовал, что у Главного зародились подозрения: не сговор ли у них с Мурашовым. Пару месяцев он боялся, что Главный, пытаясь разоблачить мнимое мошенничество, раскроет истинное, но этого не случилось, и Иван успокоился – настолько, что, выражаясь его собственными словами, скоррумпировал еще троих клиентов. Человек жаден, аппетиты растут… Жаль, не успел он разлакомиться, как кормушка, спасибо Лео, с грохотом накрылась медным тазом.

Ему донесли, что его бывшая подруга захаживает на работу к Протопопову. Иван про себя иронично хмыкнул: «И почему я не удивляюсь?». После пропажи ежедневника – и его внезапной реинкарнации в совершенно неудобоваримом месте, – только идиот не догадался бы, чьих это рук дело. Ничего инкриминирующего среди записей не было, но в изобретательности и коварстве Лео сомневаться не приходилось, оставалось лишь гадать, какую форму примет месть.

Что ж, снимаем шляпу – мучиться в неведении почти не пришлось. Ладно, бог ей судья. А на Протопопова злиться и вовсе грех: это ж как человек терзался завистью и ревностью! И Тата здесь не при чем, разве что слегка, довеском. Нет, тут амбиции, гордыня, желание непременно показать: царь горы – я! Если кто не в курсе. Но почему Протопопов видит в нем соперника? Загадка. Работы на фирме невпроворот, всем бы хватило. Впрочем, с больного человека какой спрос. Надо надеяться, теперь успокоится – при условии, что еще хоть на что-то годен.

Себе Иван цену знал и не сомневался: с работой все утрясется. Его уже пригласили в несколько хороших мест, но он пока размышлял и главным образом вот над чем: не открыть ли собственное дело? Идея и раньше мелькала, а тут вроде сам бог велел, да и возраст… если не сейчас, поздно будет. Возможно, удастся переманить часть клиентов, предложив условия повыгодней… Смешно, что как раз насчет Мурашова он не уверен. Согласится ли тот работать с ним дальше, при его-то заморочках? В особенности по поводу землячества с Протопоповым: от корней, видите ли, нельзя отрываться. И еще любимая фишка: «Если б не тот договор с вашей фирмой, у меня в Москве вообще ничего бы не вышло».

Бредятина.

«Он ведь нашу контору талисманом своего успеха считает», – подумал Иван и тут же поправился: – «Больше уже не нашу, не мою… Но неважно, тоже мне талисман… К несчастью, рассудок перед верой бессилен. Хотя… За последние годы Мурашова и со мной многое связало, попробовать стоит. Вдруг получится? Утру нос Главному: из всех сибирских контактов мурашовская организация самая солидная».

Не унывай, подбодрил себя Иван. Выплывем.

И Туська уже приехала… В смысле личной жизни Иван придавал своему увольнению глубоко мистическое значение. Он понимал, что идет по стопам суеверного Мурашова, но все-таки, если от печки – что привело к разрыву с Татой? Его работа. Если б не она, он не познакомился бы с Лео, верно? Ну вот. А теперь Лео и контора в прошлом, можно переписывать судьбу с чистого листа. Авось Тата снизойдет подумать о восстановлении семьи, и тут неприятности окажутся ему на руку. «Она его за муки полюбила» и т. д. С Майком у нее не получилось, что ей терять? Америку? Да пусть катается туда сколько хочет или сколько издательские дела потребуют, он камнем под ноги бросаться не собирается.

Иван так ясно видел их будущее, правильное, разумное, счастливое, что ему не терпелось поскорей усадить перед собой Тату и все-все обстоятельно ей расписать.

Выслушав его, она не сможет не согласится, вернется.

И тогда… из тлена встанут розы, прилетят грачи и жизнь наладится.

* * *

Андрей Царёв смотрел в зеркало, любовно поглаживал густые пшеничные усы и вяло размышлял о том, что, кажется, сделал глупость. Жаль, прошли времена, когда еще не все совершалось по мановению его руки, но зато от принятых решений что-то всерьез зависело… А сейчас, что ни вытворяй, самому разориться не удастся, а на судьбу холдинга, им же созданного, ему, по большому счету, давно плевать. Выстоит – хорошо, не выстоит – туда и дорога, появится стимул заняться чем-то новым. Теперь уже не в этой стране.

Как же сотрудники, спросит кто-то. Люди, которые останутся без работы?

О людях, насколько он их изучил, Андрей был невысокого мнения. Трусливые холуи, лентяи, иждивенцы, все дружно, скопом, за редкими – редчайшими! – исключениями. И никому из этих баранов никогда еще не вредила встряска.

Без встряски он и сам, наверное, не стал бы человеком. Он учился на четвертом курсе, когда отец ушел из семьи – дружной, благополучной семьи, где двое сыновей ни в чем не знали отказа. Отец заколачивал деньги на подготовке к поступлению в институт, вероятно, «помогая» сдавать экзамены (об этом детям, естественно, не докладывали), и радостно нес в дом каждую копейку до тех пор, пока не втрескался в великовозрастную, двадцати двух лет, абитуриентку.

Через три ужасных месяца – хуже, казалось, не бывает, – у матери обнаружили рак груди. Тогда начался настоящий кошмар.

Андрею, как старшему – Гришке по тем временам еще не исполнилось шестнадцати, – поневоле пришлось взять на себя все, и в том числе встречу с отцом, с которым мать запретила видеться и уж подавно сообщать о ее болезни. Андрей по собственной воле созвонился с ним и настоял на свидании, выкроив время между поездками в онкоцентр. Думал, может, вернется, раз такое дело. Наивняк. Отец явился со скорбным лицом, под конвоем подруги. И, как запрограммированный, твердил:

– Люсеньке от моего вида будет только тяжелее. Стресс. Поэтому навещать ее считаю неправильным, боюсь навредить. А деньгами и прочим, разумеется, помогу. Звони мне в любое время.

Фифа держала его под руку, постно кивала. Андрей изнывал от ненависти к ней, в частности потому, что и на него, молодого козла, действовала ее прущая изо всех щелей сексуальность, и в ту минуту поклялся себе никогда – никогда-никогда-никогда! – не обращаться к отцу за помощью. И сдержал обещание, хотя пришлось несладко. Ой как несладко. Но он успевал и учиться, и сидеть с матерью в больнице, и ухаживать за ней дома, и ночами подрабатывать грузчиком. Хорошо, советская медицина много денег не требовала. Гришке тоже досталось по полной программе, но ничего, пошло на пользу. Никаких подростковых фортелей.

Мать, пройдя миллион мытарств, выздоровела – редкий по тем временам случай, – Андрей благополучно закончил институт, а Гришка в него поступил. Дальше началась перестройка, и они занялись бизнесом, каждый своим, и оба преуспели. Фифа же, когда нужда в образовании в нашей стране временно отпала, папашу бросила, и он стал являться домой оборванный, поддатый, со слезливыми нежностями. Братья, которые тогда еще жили с матерью, не гнали его, но и не слушали, лишь угощали дефицитными деликатесами: типа, видал миндал? Месть была приторно сладка. Через час-полтора после начала визита к столу выходила мать, нарядная, статная, благоухающая дорогими духами. Говорила светски:

– Здравствуй, Борис. – И после паузы равнодушно, словно бы исключительно ради соблюдения приличий, интересовалась: – Как поживаешь?

Папаша, будто дворняжка, не глядя в глаза, сбивчиво докладывал о неважнецких делах на кафедре, подковерных интригах, мизерной зарплате. Мать слушала, кивала с видом Екатерины Великой и спустя минут десять холодно улыбалась: «Ну, всего тебе доброго». И удалялась к себе. Братья, зная, что вечер она проплачет, гордились ею необычайно.

То, что нас не убивает, делает нас сильнее.

И выше, усмехнулся малорослый Андрей Царев, эту истину усвоивший превосходно. На пути к вершине он наелся дерьма во всех видах, и сам им побывал неоднократно. Жизнь сделала его очень сильным, и он не мог не презирать тех, кто ломался под ее давлением.

И все-таки иногда… вряд ли кто-то поймет, кроме равных по положению… ему становилось скучно быть лидером. В подчиненности человеку или обстоятельствам есть некий вызов судьбы и, соответственно, интерес; когда все делается по твоей воле, ты побеждаешь по определению. А это тухляк.

Подумать, что когда-то он стоял на последнем месте в шутливой аббревиатуре «Протопопов – Окунев – Трауберг – Царев», случайно сложенной в процессе изобретения названия для новорожденной фирмы. «Четыре потца», ржали они. Потом Марик Трауберг решил побороться за независимость, и буковка «Т» исчезла, осталось три «поца»… А теперь вот он, Андрей, единственный поц-самодержец. Почему, кстати, его не прозвали «Царь», по фамилии? Было бы естественно, а то Главный да Главный… Намекнуть, что ли, народу?

Шутка. С народом дела иметь нельзя, по крайней мере, с его «подданными». Тупые, безмозглые винтики, муравьи-исполнители. А те, кто хоть что-то соображает, непременно норовят облапошить, надуть, урвать от его пирога свой кусочек.

Взять хоть последнюю историю с Иваном и Протопоповым.

Разумеется, Царев знал, что проценты, которые получает организация Мурашова, увеличены вполне законно; он был бы полным кретином, если б не согласовал это с мурашовским начальством. Точно таким же кретином он был бы, если бы не понимал, что Иван с Мурашовым наваривают бабульки как-то еще. Андрея не очень интересовало, как именно. Не пойман – не вор, считал он. Не только не вор, а настоящий молодец, хороший предприниматель, не зря тебя на фирме держат.

Андрей знал многие тайны своих ценных работников, причем для этого не нуждался в шпионах. Просто знал и все, потому что был о-о-очень умный и о-о-очень хитрый. (В конце фразы Царев мысленно поставил смайлик). Да, он такой: гениальный бизнесмен со паранормальной интуицией.

Он многое готов был простить истинному дельцу, однако у него были свои слабости – например, временами нравилось играть в господа бога. Царев любил вершить судьбы, одаривать кого-то из сотрудников со щедростью, несообразной заслугам – исключительно ради щекотного, сладострастного ощущения всевластия. Скольким мелким сошкам он купил квартиры или новые машины после аварий, причем именно тем, кто не надеялся в ближайшие сто пятьдесят лет скопить нужную сумму. И за это они на него молились… А сколько ценных, возомнивших себя незаменимыми, умников он уволил по прихоти собственной левой пятки? Не сосчитать. Но потому-то его и боятся как высшего судии.

Вот и Ваньке не повезло, нечего было своевольничать.

Он умудрился разозлить Андрея, а Протопопов, как на грех, пришел на него стучать. Выбрал время. В любой другой день Андрей послал бы инвалидного идиота подальше, высмеял несуразные, шаткие обвинения. И чего Протопопову неймется? Ну, не вернешь же прошлого, не вернешь. Капитал есть, валил бы куда-нибудь в Ниццу на заслуженный отдых. Нет, руководить приспичило. Пень трухлявый. Между тем его лыко пришлось в строку. Может, специально подгадал? Нет, вряд ли, мозгов не хватило бы. Так или иначе, Андрей не сумел противостоять искушению спутать карты в почти сошедшемся пасьянсе судьбы. Картина маслом: не ждали? Иван, уверенный в незыблемости своего положения, внезапно все потерял, а Протопопов полным ртом хапнул вожделенной власти. И отлично. Сменили умного на дурака, теперь посмотрим, что получится.

Повлиял на Андрея и еще один «фактор» – красотка Лео. При всей его симпатии к этой толковой девице она все равно олицетворяла для него Фифу, ту самую, укравшую отца – а их он с двадцати лет ненавидел и по возможности жестоко им мстил. Из-за Лео он и к Ваньке изменил отношение: семью бросил, значит, перешел в стан врага. Ему место гендиректора досталось не без учета примерной репутации, а он вдруг отмочил. Тут Царев был тверд: гулять гуляй, раз мужик, но жену с детьми не бросай. Короче, если вдуматься, Иван получил по заслугам.

А Лео…. Интуиция подсказывала Андрею, что альянс с Протопоповым не доведет ее до добра. Одно время ему хотелось предостеречь дурочку, отвести от скользкой горки, забрать, к примеру, себе в помощницы, но потом он решил: нет. Пускай получит что причитается, раз такая неразборчивая. Ладно еще, Иван, мужик видный, можно понять. Но антикварный Протопопов? Явное свидетельство нехватки чутья. Пожалуй, стоит даже подтолкнуть ее вниз, не сильно, слегка, и посмотреть, разобьет она башку или нет.

Вот если нет, он, так и быть, ей поможет.

А с другой стороны, скачи они все конем. Не хватает следить за их копошением. И так все ясно. На Протопопова с его дебильной схемой дифференцированных выплат отовсюду сыплются жалобы, и Андрею постоянно приходится оправдываться перед многолетними парнерами. Неудобно, между прочим, неловко, при всем безразличии к судьбе бизнеса… Иван, как нормальный деловой человек, наверняка подумывает о своем деле и, если откроет, назад не вернется. Жалко – на него можно было спокойно сваливать скучную мутотень. Так что? Переиграть? Протопопова под зад, Ивана – за шкирку обратно в лавку? Нет, не годится. Репутацию судии надо блюсти, а то перестанут бояться.

Но опять же – к чертям. Пора подумать об ужине. Куда нынче? В рыбный ресторан на Лесной или в мексиканский, что недавно открылся? Андрей Царев был гурман и старался каждый день баловать себя чем-то новеньким.

Он энергичными похлопываниями нанес на лицо лосьон, в последний раз пригладил усы и вышел из ванной. Его очередная молодая любовница нежилась в постели. При виде Андрея она зазывно улыбнулась и приняла эротичный, по ее двадцатилетнему разумению, вид: изогнула бедро и, тайком потянув вниз куцую рубашонку с кружевами, приоткрыла выпирающие кости грудины.

«Думает, опять кинусь», – презрительно усмехнулся про себя Царев. На самом деле ему искренне нравилась грузноватая рыхлость жены, однако «этих» он выбирал цыплячьего сложения; любил в самый ответственный момент мысленно сворачивать тощие шейки. – «Да еще отвезу в ресторан, как недавно, пока ухаживал. Размечталась. Нет, дорогая. Твоя песенка спета. Ты у нас материал отработанный».

– Сегодня было что-то необыкновенное, – дежурно сказал он вслух, не заботясь окрасить голос чувством. – Ужасно хочется сделать тебе подарок. Жаль, некогда. Купишь сама от меня? – Он небрежно достал из кармана и выложил на тумбочку у кровати жидкую горсть стодолларовых купюр. – Совершенно нет времени – деловая встреча.

Барышня капризно выпятила нижнюю губу. Он наклонился, чмокнул ее в макушку, быстро оделся, причесался – и, как колобок, был таков.

* * *

Тата искренне наслаждалась тем, чего ей так не хватало последнее время – покоем. Утром она с особым удовольствием испекла печенье, а к полудню сварила кофе, разлила его в красивые чашки, печенье сложила в изящную вазочку и на подносе отнесла весь этот натюрморт в комнату Ефима Борисовича, вернувшегося на днях с дачи. Расцвела от его комплиментов. Улыбнулась вслед Павлушке, который залетел на вкусные запахи, опустошил вазочку наполовину и тотчас же испарился. Отощал, бедняга, вчера только из поездки – и как она по нему соскучилась!

Тата с Ефимом Борисовичем расположились в креслах и стали медленно пить густой ароматный кофе.

Я как мячик для гольфа, наконец-то попавший в лунку, думала Тата. Швыряло меня, швыряло, но теперь я по доброй воле с места не двинусь. Как хорошо, когда сын и свекор дома – все сразу меняется, даже квартира другая. И даже звонки Гешефта не выводят из равновесия.

«И правильно, угомонись уже, престарелая кокетка», – намеренно обидела себя Тата, вызвав в памяти офорт Гойи. – «Настало время других ценностей. Дети, родители – вот главное. Они величины постоянные. А муж, любовники – переменные. Сегодня есть, завтра нет, нечего на них зацикливаться. Тем более что послезавтра опять есть».

Но, по-честному, к Гешефту это больше не относилось: они не пойми как сумели взять и подружиться. Он перестал «ловеласничать», и на смену флирту пришла удивительная, товарищеская откровенность. Тата даже призналась ему в страхе перед одиночеством – а это была ее самая постыдная тайна.

Гешефт ответил странно:

– Ты одинока временно, до следующего мужчины, а мужчины одиноки всегда, поскольку всегда что-нибудь скрывают от каждой из своих женщин.

Спорное утверждение, но Тате от него полегчало. Беседы с циничным, злым, мрачно-остроумным Гешефтом шли ей на пользу, не давали раскисать. Одно царапало – то, что Света ничего не знала. Тата предлагала раскрыть карты, но Гешефт воспротивился – мол, если б сразу, может, и прокатило бы, а сейчас время ушло, Светка однозначно обидится. Решающее слово было за ним – чья, в конце концов, жена? Которая, как назло, звонила Тате чаще обычного: явно стремилась загладить возникшие трения. Гешефт же умудрился поведать о своих многочисленных претензиях к семейной жизни и ненароком раскрыл пару Светкиных секретов, и теперь разговоры с ней напоминали Тате попытки уютно расположиться на ежином коврике…

Удивительно, как Америка прикручивает ее к себе телефонными проводами: сначала подруги, затем Майк, теперь и вовсе дурацкая история…. Но расстаться с Гешефтом Тата не хотела да и не могла. Он не просто скрашивал существование, он стал его частью. Сказать: «Ты женат, поэтому больше не звони» казалось невероятно глупым – ведь они взаимодействовали не на уровне М – Ж! Гешефтово, кстати, выраженьице.

После некоторых терзаний Тата махнула рукой и решила плыть по течению. Вдруг тут промысел божий? Вдруг они призваны помочь друг другу? Говорит же Гешефт: «Ты у меня вместо психотерапевта». Очевидно, что и он переживает кризис, причем даже не среднего возраста; по его собственному признанию, этот этап им пройден. Вполне стандартно: плеяда молодых любовниц вкупе с анекдотичной псевдоспортивной машиной, к счастью, не красной – серебристой «Ауди ТТ»… «А сейчас», – объявил Гешефт, – «у меня уже кризис старения. Кошмар для мужика». Тата согласилась: женщинам, несмотря на расхожее мнение, стареть легче. Мужчинам способность к репродуктивности биологически так важна, что теряя ее или боясь, что теряют, они буквально лишаются стимула жить. Ученым, творческим людям еще удается сублимироваться, но остальным можно лишь посочувствовать.

И Тата сочувствовала Гешефту, а заодно своему мужу: он спасался от старости, бежал от законов природы, хотел навсегда остаться молодым, сильным. Сбежал и остался – в одиночестве, и привык к нему. Едва ли он спасется семьей, как готова спастись ею Тата. Для этого необходимо внутренне принять извечный ход бытия, смириться с тем, что природе больше не нужна твоя готовность, умение, желание любить.

Наверное, именно поэтому трудно найти любовь в зрелом возрасте… хотя бывает, конечно – в романах и голливудском кино.

А еще в домах престарелых – говорят. Так что ничего, надежда есть, улыбнулась Тата.

Раньше она ненавидела выражение «все, что ни делается, к лучшему». Какое там к лучшему, если рушится судьба? И вот на личном опыте убедилась: разрушение бывает полезно, ведет к обновлению. Жизнь – хитрая штука; втискивать ее в рамки – бесполезная и жестокая Прокрустова забава.

Люди должны не судить, а жалеть и понимать друг друга. Общее место? Да. Но попробуйте применить на практике.

Сейчас надо было жалеть и понимать Ефима Борисовича – он узнал об увольнении Ивана с работы и переживал это как вселенскую катастрофу. Хуже того, Умка, забежав позавчера в гости, очень «кстати» поведала, что увольнение предсказано Александрой, ею же напророчена масса других горестей и что она предлагала защитный амулет. Ефим Борисович невероятно встревожился.

– Что делать, Таточка, что делать? – повторял он, растерянно глядя в чашку. Не стоило давать ему кофе, сердце все-таки. – Вдруг Ваня правда не выдержит испытаний, впадет в депрессию и…

– Ефим Борисович, – преувеличенно спокойно отвечала Тата, – Ваня выбирался и не из таких передряг. Не волнуйтесь. А хотите, я попрошу Сашу изготовить защиту? Я ведь по штампу жена и «право имею».

«Ну, Умка, дотошная наша», – при этом подумала она, – «передала все до словечка, не только про амулет, но и про самоубийство».

Свекор в ответ посмотрел странно – настолько, что Тата вспомнила о его преклонном возрасте.

Молчание длилось.

– Видишь ли, Таточка, – прервал его, наконец, Ефим Борисович, но опять надолго замолчал. Тата ждала.

– Еще недавно я ответил бы: хочу. Беги за амулетом, зови шаманов, делай что хочешь, лишь бы помогло. Спасай Ваню. – Он вздохнул, серьезно и печально. – Но сейчас… после того что нам всем довелось испытать, а мне – передумать… могу сказать лишь одно: есть невыразимое счастье в том, чтобы прожить жизнь именно так, как назначено, ничего-ничего не меняя. Эта истина доступна только очень верующим или очень старым людям вроде меня. Но ты уж поверь – каждой клеточкой прочувствовано. Поэтому, деточка, совет мой такой… ужасно не хочется с тобой расставаться, но… главное, не удивляйся… если получится, поезжай в Иерусалим, на Святую землю. Теперь ведь это не трудно? – В голосе Ефима Борисовича много больше, чем он рассчитывал, прозвучала мольба. – Попроси где положено, чтобы у вас – у тебя, у Вани – все сложилось по воле Его. Понятно, кого. Видишь ли… вопрос даже не в действенности амулетов… Пусть было бы стопроцентно доказано, что волшебная палочка существует. Но… То, как видим свое благо мы, а тем паче люди, нам посторонние, может в корне не соответствовать высшему замыслу. «Рукодельное» счастье мнимо, человеку не стоит к нему стремиться. Между тем идея христианского смирения, которую, думал, не приму никогда, больше не кажется мне чуждой…

Слова Ефима Борисовича удивили Тату; она молча кивнула. Странное предложение, непривычный религиозный пафос.

– Пусть Он, если Он есть, вам поможет. Охранит. Он знает: вы страдали. А я так устал на это смотреть.

Его голос дрогнул.

Ефим Борисович справился с собой, откашлялся, продолжил:

– Поезжай в Израиль. Попроси за себя, за Ваню, за меня и своих родителей. За Павлушу. Попроси прощения, что нарушили Его замысел. Пусть не мы, а Иванова подруга, но… мы все на поводу пошли, приняли ее волю безропотно. Ну, так ты и попроси все исправить. Больше мне тебе нечего сказать.

Тата сидела ошарашенная. Израиль в ее планы не входил. Америка – да, Митчелл звал и вообще привыкла, но Израиль? Что ей там делать, неверующей? Однако Ефим Борисович умудрился задеть такие струны ее души, о существовании которых она и не подозревала.

– Вы считаете, у Вани от этого наладится с работой? – спросила она бездумно, лишь бы не молчать.

– Не знаю! – воскликнул Ефим Борисович. – Понятия не имею! Может, с работой как раз разладится, зато наладится с личной жизнью. Думаешь, мне не надоело смотреть, как вы оба из гордости себя губите? Кто-то должен вас вразумить? Пусть хоть Господь…

Было видно, что ему моментально стало неловко, но… слово не воробей, а возраст его во всем оправдывал.

– В общем, я считаю, что надо не к колдовству обращаться за тем, чего сама хочешь, а во всем подчиниться судьбе, – подытожил Ефим Борисович. – Причем смирение свое как-то символически обозначить.

– Да, да, только не волнуйтесь, – отозвалась Тата. – Вы правы. Я подумаю, что можно сделать.

Обтекаемая фраза. Вроде бы согласилась. Хотя в действительности вовсе не хотела уезжать от недавно обретенного покоя. И так все неплохо.

Тата составила на поднос чашки и вазочку, отнесла на кухню и ушла к себе в комнату.

Полчаса спустя она все еще лежала на широкой, некогда супружеской, кровати и рассматривала полотняный мешочек со шнурком из красного мулине. Внутри находился амулет «на деньги и мужиков» – Сашка ее таки уломала. Амулет, по мнению Таты, срабатывал: Митчелл сообщил о желании издать второй тираж второй книжки, да и мужики поглядывали…

Действие деревянного кружочка с выжженным на нем красивым узором ее устраивало. Но речи Ефима Борисовича жгли мозг и будто требовали амулет уничтожить. Как поступить? Сжечь талисман, съездить в Израиль и ждать осуществления «воли Его»? Учитывая, что Его пути неисповедимы? Вдруг, к примеру, вернется Ваня? Ведь она этого не хочет? Или хочет?… Да и вернуть можно по-разному; нам «сверху» любят подкидывать испытания. Если Ваня, к примеру, заболеет или лишится средств к существованию, она же первая его назад позовет.

Тата поежилась, как от холода. Что за апокалиптические настроения? Нечего накликать несчастья. Все будет хорошо. А в обычной жизни новое всегда интересней старого. И для нее еще есть надежда. И костыль – подпорка – в виде амулета ей вовсе не повредит.

Словом, Тата не готова была отказаться от счастья, пусть рунического. Но придется ли оно ей по вкусу, уже сомневалась.

* * *

Красивая, элегантная, великолепно причесанная и накрашенная Ласточка скучающе рассматривала витрины ювелирного магазина. Она выбирала себе подарок на день рождения, хотя, признаться, ужасно это занятие не любила. Раньше ей казалось, что в подарке главное – сюрприз. Нечаянная радость. В смысле, та, которой не чаяли. Но такие подарки остались в далеком детстве. Это мать любила ее баловать, заметим, без всяких денег, и умела сделать так, чтобы ерундовая игрушка или пирожное стали настоящим праздником.