Текст книги "Твари, подобные Богу (СИ)"
Автор книги: Мария Спивак
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)
Тата вежливо улыбалась, но Иван по ее лицу видел, что она не готова проникнуться фантастичной идеей, пусть и подкрепленной авторитетом Эйнштейна. Тогда к подобным вещам они относились скептически. Однако с тех пор Иван на личном опыте убедился, что во всем этом что-то есть… хрен его знает что… но есть.
А значит, надо быть осторожнее и, кстати, выяснить, как там дела у Таты. Не случилось ли у нее чего.
* * *
К работе он подъехал одновременно с Главным, и тот, пожав ему руку и приветственно хлопнув по плечу, сказал:
– Удачно, что я тебя встретил. Заскочи на минутку ко мне в кабинет.
Они наскоро переговорили о текущих делах, а потом Главный, уставив глаза в стол, произнес:
– Тут такая штука, Иван…
«Сон сбывается?» – коротко мелькнуло у того в голове.
– Как ты знаешь, Протопопов вернулся после болезни и… одним словом, рвется в бой. Оно и понятно: соскучился по работе. Вот только… Его дела почти целиком перешли к тебе, и ты, должен сказать, прекрасно с ними справлялся, поэтому я в затруднительном положении… Разумеется, я бы предпочел оставить все как есть, коней на переправе не меняют… – Главный откашлялся. – Но, к сожалению, придется – тут и объяснять нечего, он в своем праве. Не беспокойся, все самые крупные проекты и самые важные клиенты останутся у тебя, мы сейчас просто не можем ими рисковать. Но афишировать этот факт не будем, надеюсь, ты меня понимаешь?
Иван понимал. И то, что должен помалкивать, и то, что тайное рано или поздно станет явным – и тогда он неминуемо наживет себе опасного врага.
Ведь Протопопов – господин с гонором.
Глава 5
Ласточка с ранних лет была миниатюрно-прелестна и за годы ничуть не изменилась – разве что с заменой подлинного румянца на искусственный стала еще больше напоминать фарфоровую статуэтку. На посторонний взгляд, чем плохо, радуйся. Но для Ласточки ее кукольное изящество оборачивалось сатанинским проклятием: внешности приходилось соответствовать, подлаживать под нее жизнь. Что прикажете делать, если при виде тебя у людей возникает лишь одно желание – спрятать этакую красоту подальше, за стекло, чтобы не разбить, не сломать, не испортить? И потом любоваться: какое чудо, ах-ах! Плохо знавшие Ласточку обижались, сталкиваясь с твердым характером и лошадиной выносливостью той, кого сами для себя назначили хрупким эльфом, а особо импульсивные натуры даже разрывали общение. Дескать, вот лиса! Вот притвора! А мы-то с ней носимся как дураки.
Не раз на собственной шкуре убедившись, что в человеческих заблуждениях всегда виноваты другие, Ласточка научилась скрывать, что ее характер соответствует не облику, но имени.
* * *
Мать назвала ее Властой.
Александр Тарасов и Валентина Ласкова, агроном и школьная библиотекарша, всего год как приехали в село по зову сердца – и распределению, – но уже успели освоиться на новом месте и нетерпеливо ждали появления первенца. Сына конечно, как же иначе?
– Если ты не против… пусть он будет Влас, – однажды предложил Саша. Так звали его отца, погибшего на фронте в Великую Отечественную.
Любящая Валя молча коснулась руки мужа и серьезно, торжественно кивнула.
– К тому же это сокращение твоего имени и фамилии, – счастливо улыбнулся Саша.
Валечка, задохнувшись от нежности, обхватила за шею своего «садовода» и прижалась к нему всей грудью и животом. Это было в начале беременности, весной. А через полгода, ранней промозглой осенью Саша, разъезжая по полям в тощем пальтеце, подхватил пневмонию. Он надрывно кашлял, температурил, но слышать не желал о врачах; куда там, горячая пора! «Что ж я, всех подведу из-за глупой простуды? В район потащусь, в больницу? Целых два дня потеряю? Нет, Валюша, давай своими средствами обойдемся». Валентина в подчинении мужу видела особую женскую доблесть, поэтому, сдерживая беспокойство, выхаживала его малиной с пирамидоном и «скорую» вызвала лишь в тот день, когда Саша забредил и не смог подняться с постели.
Через неделю он умер от отека легких. Еще через две в той же больнице на свет появилась девочка, его дочка. «Власта», – сквозь слезный туман отвечала безутешная молодая вдова на вопрос об имени. Окружающие откровенно недоумевали, отговаривали – «пожалей девчонку, засмеют! Ласта какая-то!» – но Валентина упрямо стояла на своем.
– Я Сашеньке обещала, что будет Влас. Вот и будет, только еще с двумя буквами: «Т» и «А»… Тарасов Александр… – не совсем понятно объясняла она, моментально начиная всхлипывать. – К тому же имя – это судьба. Пусть наша доченька, когда вырастет, властвует над миром. Не как мы с Сашенькой…
И заходилась в рыданиях. Очень скоро с ней перестали спорить: Власта так Власта, жалко, что ли? Хоть горшком назови, только не плачь.
Девочка, поначалу хилая и болезненная – в отца, тревожилась Валя, прикусывая сразу начинавшую прыгать губу, – уже к двум годам сделалась такой «кукляшкой», что никому и в голову не приходило ее дразнить. В детском саду не только воспитательницы, но и сами дети звали ее исключительно Ласточкой и обращались как с невиданной, драгоценной игрушкой. В известном смысле мечта матери сбывалась: ее дочь действительно властвовала – если под этим понимать вечное сидение на троне. А там как: возвели и сиди, царствуй, потакай раболепию подданных, не то полетишь вверх тормашками. Редкие, робкие попытки маленькой Ласточки побыть нормальным ребенком вызывали у старших и сверстников панику и протест: куда? Упадешь! Расшибешься! Не трогай, такая тяжесть! Сиди, не бегай, пусти, оставь, я сделаю.
Она быстро смирилась, поняла, что проще не сопротивляться. Ни друзей, ни подружек ни своего возраста, ни старше, ни младше у нее не водилось – как злополучный Гулливер, она всем была не по размеру. В школе ей неизменно, толком не дослушав, завышали оценки, словно не ожидая от игрушечной девочки настоящих знаний, и она огорчалась, потому что знала много и тратила на учебу массу времени и сил. Чего, чего, а сил ей было не занимать. Но ее даже зверюга-физкультурник на полдороге снимал с кросса: мол, все-все, хватит. Вижу, можешь. Молодец. Пятерка. Ласточка не подозревала, что он уж который год добивается благосклонности ее матери, будоражившей мужские умы высокой грудью, тонкой талией, грустным взором и трагической преданностью своему «покойнику». Сельские бабы злились: не сиди собакой на сене, не морочь человека. Однако при всем желании ни в чем не могли упрекнуть Валентину с ее пускай надоевшим, но честно выстраданным нимбом вдовства и отчаянной, исступленной любовью к дочери.
Такая любовь сама по себе – стеклянный колпак, а Ласточке в довершение бед все, всегда и везде – соседи, знакомые, незнакомые, учителя, одноклассники, на субботниках, сборах сена, урожая, уборке класса, – охотно и единогласно отводили роль беспомощной «младшенькой». Девочку будто забыли распеленать, а ей не без оснований мечталось о лидерстве и великих свершениях – наполеоновский комплекс свойственен не только мужчинам. Она задыхалась, но не знала, как показать, что выросла.
Время шло, ничего не меняя и лишь добавляя страданий. Хорошенькая Ласточка чуть не с первого класса грезила о большой любви со всеми положенными атрибутами, а в нее никак никто не влюблялся. Каждый вечер она засыпала под мечты о будущем романе. Записка: «Можно проводить тебя после школы?». Она трепещет – кто писал, неизвестно, – но внешне остается невозмутима. Пишет внизу: «Да» и оставляет сложенную бумажку на парте. После уроков выходит из школы, незаметно оглядывается по сторонам. Никого. Разочарованно бредет обычной дорогой – и вдруг ее догоняет… кто? Ну, скажем, одноклассник Вовка. Или Юрка-мотоцикл. Но лучше Сережа из восьмого «Б». Впрочем, неважно кто, лишь бы не дурак и не чучело. Важно, что они становятся неразлучны, дружат, он остается рыцарски предан ей до конца школы и после экзаменов они женятся. Ласточка только не могла решить, когда начинать целоваться: на выпускном или раньше, в десятом классе? Мать воспитывала ее строго, но ради своего героя Ласточка готова была на некоторые уступки.
Фантазии так распаляли ее, она так в них верила, что утром, в школе, ей хотелось бить идиотов-мальчишек портфелем по голове – ну почему они ее не замечают?! Точнее, замечают, но как птенца или котенка, оберегают, обходят стороной – упаси бог толкнуть. А за косички, за руки, за бока хватают других, причем часто девчонок выше себя на голову. Те, дуры, лишь глупо хихикают, между тем как у Ласточки заготовлен десяток язвительных реплик на подобный случай. Увы, по закону подлости он предоставляется не ей… Почему? Животрепещущий вопрос. В поисках ответа миниатюрная девочка подолгу простаивала у зеркала. Вроде красивая. Большие глаза, длинные ресницы, изящно изогнутые губы, густые волосы… чего им не хватает? Вывод напрашивался сам собой: роста. У Ласточки окончательно сформировался комплекс неполноценности.
Годы ползли, любовь запаздывала. К десятому классу Ласточка совершенно отчаялась. И вдруг под Новый год в их школе решили устроить «огонек» со старшеклассниками из соседнего поселка. События ждали с трепетом. К началу танцев напряжение достигло такого градуса, что Ласточка вместе с многими другими девочками – а может, и мальТчиками – находилась на грани обморока.
В том нечеловечески ужасном состоянии она и повстречала… Принца. Иначе не скажешь. Высокий жгучий брюнет Принц – воплощение всего, на что она почти перестала надеяться, ожившая картинка, списанная с мечты, – уверенно направился к Ласточке, пригласил танцевать и не отходил целых три перерыва. У него было необычное имя: Глеб, которое Ласточка в процессе топтания уже обкатывала во рту на будущее, и держался он по-взрослому, свободно, с приятной развязностью. Она млела от его остроумия. Вопрос, когда начинать целоваться, больше не возникал. Как только Глеб изъявит такое желание!
Однако вместо того чтобы вспыхнуть неземной страстью, Глеб исчез с приятелями – «я на секунду, подождешь, малыш?» – и вернулся другим человеком. Ласточка робко потянулась к нему, но он скользнул по ней стеклянным взглядом, не узнавая, и вперился расширенными зрачками куда-то ей за ухо, и туда же потянулся нетвердой, жадной рукой:
– Потанцуем?
Так коварно, из-за спины, был нанесен смертельный удар Ласточкиному самолюбию и романтическим надеждам. Бедняжка сгорала со стыда: ей казалось, что вся школа смеется над тем, насколько легко, без усилий, буквально не пошевелив пальцем, грудастая корова Сотникова отбила у нее парня. Первого в жизни – и, очевидно, последнего. После чудовищного предательства Глеба Ласточка поставила на себе крест. Тогда же родилось ее решение уехать из неблагодарного родного поселка «в город за дипломом», как давно советовала мать. Покинуть дом? Раньше самая мысль казалась кощунством, но теперь… В Москву, в Москву, ежечасно восклицала оскорбленная Ласточкина гордость. Несчастная дочка библиотекарши хотела попасть в столицу как… что там три сестры – как сорок тысяч братьев хотеть не могут!
Она и раньше упорно сидела за учебниками, но сейчас практически не выпускала их из рук, задавшись целью непременно поступить в технический вуз, все равно какой. Зачем? А вслушайтесь: инженер Тарасова. Звучит достойно и независимо. Внимательные глаза Ласточки неустанно скользили по формулам, но поверх, словно на прозрачной пленке, проступал ее собственный ученый образ: лучшая студентка, аспирантка, незаменимый специалист, кандидат наук, доцент, профессор. Может, тогда ее, наконец, заметят?
В институт она поступила на редкость легко. Там, где выпускникам московских матшкол требовались репетиторы, правильные фамилии и родительские знакомства, Ласточке хватило твердого знания школьной программы. Глядя, как кукольная, ненастоящая девочка уверенно воспроизводит на проштампованных листах абзацы из Кикоина и Кикоина и бойко расправляется с вполне обыденными тригонометрическими уравнениями, члены приемной комиссии изумлялись так, будто у них на глазах доказывалась теорема Ферма. Преспокойно сдав экзамены на пятерки, Ласточка мысленно заседала в Академии наук.
Пришел сентябрь, началась учеба, и выяснилось, что не все так просто. Институтские дисциплины, особенно матанализ, своей ошеломляющей, изнурительной непонятностью вызывали у Ласточки подобие чесотки. Она, сколько ни зубрила, постоянно ощущала себя периферийной дурочкой и на лекциях, а тем более на семинарах вся внутренне сжималась, «стремилась к нулю», благо размеры позволяли. Мальчики ее по-прежнему не замечали – а точнее, она сама от неизбывного ужаса перед «наукой» в упор не видела тех, кто не остался равнодушен к ее нежной фарфоровой хрупкости. Не получая отклика и спасая достоинство, однокурсники теряли интерес либо заносили миниатюрную красавицу в разряд богинь и восхищались ею издалека. Вообще же в первом семестре само обучение в институте было настолько в новинку, что на другое попросту не хватало сил, ни физических, ни эмоциональных. Романы начали заводить после каникул.
Сессию Ласточка сдала кое-как и, опечаленная, уехала домой. Валентина за две недели деликатно не обмолвилась о тройках ни словом, чем уязвила дочь больше всего: значит, другого от нее и не ждали! «Я – ноль, абсолютное ничтожество», – страдала Ласточка. – «Мало, что замуж не выйду, еще и из института выгонят». Она считала, что удержалась на курсе чудом, но к весне ее наверняка раскусят – и прощай, учеба. Между тем после Москвы, которую Ласточка почти не видела, но успела страстно возжелать, возвращение в родные пенаты представлялось позором. К счастью, под крылом матери измученная студентка отошла от психологических травм и отправилась обратно уже с другим настроением – победить всех и вся.
Во втором семестре среди предметов появилось программирование. Ласточка заранее переживала: разумеется, она и здесь окажется круглой дурой. Теория еще ладно, на лекциях ни о чем не спрашивают, пишешь себе с важным видом в тетрадку и молодец, но семинары… В расписании значилось, что их будет вести «асп. Протопопов».
О нем ходили зловещие слухи: строгий, въедливый, зануда, присутствие отмечает и прогулы требует отрабатывать, задания дает сложные и потом чуть по не букве проверяет, а если просечет, что программу не ты писал, зачета ни в жизнь не получишь. И на девок ноль внимания, заигрывать бесполезно. Зверь.
Ласточке при этих разговорах почему-то представлялся граф де Пейрак в исполнении Робера Оссейна. В седьмом классе она посмотрела «Анжелику», которую еще раньше прочитала тайком от матери, – и запретное томление, сладостная жуть, испытанные тогда, невольно связались в ее сознании с будущим преподавателем. Вот почему, когда «зверь» впервые вошел в аудиторию, Ласточку донельзя поразили две вещи: зауряднейшее, ничем не примечательное лицо агента наружного наблюдения и странно светящиеся глаза неживого цвета морской волны, разбавленной почти до прозрачности. Взгляд этих глаз прожектором береговой охраны скользнул по студентам, задержался, будто механизм заело, на Ласточке, и та под его прицелом содрогнулась. Ее прожгло до потаенных глубин, бросило в жар, на щеках выступили красные пятна. Что это? Она не понимала, но так повторялось всякий раз, как Протопопов на нее смотрел – то есть очень часто.
Позже он признался, что впервые испытал столь мгновенное, острое, всеобъемлющее желание обладать и очень, очень его испугался. Масс-культура подкинула чувству спасительное определение: «сильнее счастья, больше чем любовь». Протопопов успел на опыте убедиться, что эта формулировка отчего-то льстит женщинам, воспользовался ею в нужный момент и добился желаемого результата. Однако истинная правда заключалась в том, что ему с первого же взгляда безумно захотелось Ласточку съесть– чтобы она вся целиком оказалась у него внутри. Безнаказанно – и навсегда, вопреки законам физиологии. Вот что его действительно напугало. Пару месяцев он, по его собственным словам, «разбирался в себе», не понимая толком, в чем именно. Его реакция на Ласточку была всегда одинаковой: он видел ее – и сразу хотел, видел – хотел, видел – хотел… Предсказуемость утомляла, да и само желание ощущалось странно, напоминая не простую человеческую влюбленность, а скорее жаркий азарт коллекционера при виде небывалой редкости или слюноотделение гурмана в предвкушении особенного блюда. Так ли, иначе, чувство не проходило, не менялось, неутоленность мучила, и Протопопов, человек в подобных делах не искушенный, счел, что участь его решена.
Ласточка одна из немногих в своем поколении выходила замуж девственницей. И секс ее разочаровал.
До свадьбы Протопопов не раз и не два пытался затащить невесту в постель, но что-то внутри нее – как однажды тяжеловесно пошутил отчаявшийся Протопопов: «Я даже знаю что» – противилось, капризничало, не пускало. Ласточка подспудно обижалась на судьбу: если раздаешь подарки, почему не полной мерой? Где упоенье сладострастья? Но после торжества, в первую брачную ночь, отступать стало некуда, и на какое-то время сама идея секса – то, что у нее муж, с которым секс, – заполонила все Ласточкино существо, вызвала настоящее ликование: я не хуже других! Даже лучше! Вон он меня как… любит!
Она чувствовала себя королевой – разом обошла многих, пользовавшихся на курсе успехом, девчонок. Отхватила преподавателя, который считался хоть и монстром, зато перспективным. На нее стали смотреть другими глазами. Протопопов помогал учиться ей и ее свежеобретенным ловким подружкам.
Как все счастливые семьи, они были по-толстовски «счастливы одинаково», и все же в их взаимоотношениях присутствовало нечто каннибальское, ибо желание «съесть» Ласточку не оставляло ее мужа. Он ни на минуту не хотел выпускать жену из поля зрения и свалил на нее все домашнее хозяйство.
– Какая ты у меня умница! – Внезапно засверкавший белизной унитаз в их съемной квартире вызывал его искреннее восхищение.
Ласточка радовалась – впервые к ней относились как к полноценному, дееспособному человеку – и с гордостью таскала из магазинов тяжелые сумки.
Родился сын. Протопопов был счастлив, подарил дорогущее кольцо – и почти перестал появляться дома.
– Я работаю ради вас, – говорил он.
Она довольно четко отследила, когда он начал ей изменять. Нет, ничего конкретного. Так… новое движение, ласка, словечко. Взгляд. Вдруг обособившаяся спина. Ласточка все чувствовала, но от растерянности – ее не учили, как вести себя в такой ситуации – поступала самым простым способом: решительно ничего не замечала. Она с упорством акробатки вцеплялась зубами в семью, символ своей женской нормальности, и знала только, что не имеет права разочаровать публику, обязана продержаться до конца представления. Протопопов делал успехи, почти уже защитил диссертацию, Ласточка успешно окончила институт, сын рос смышленым, Валентина стирала с телефонной трубки слезу умиления. Милые вы мои!
Валентина, кстати, на старости лет согласилась связать жизнь с физкультурником. Уходил-таки Федька Вальку, добродушно пересмеивалось село. Молодец. Нет, правда, чего плохого? Моложе никто не становится, а одной на старости лет ой как лихо. Воды подать некому и прочее. Однако расписаться с новым спутником Валентина не пожелала – так предать незабвенного Сашеньку не могла. Физкультурник тем не менее ходил гоголем, заметно помягчел нравом и с упоением занимался хозяйством. Находились, конечно, злые языки, которые шептали, что бобыль бездомный позарился не на Вальку, а на ее просторную избу, но, глядя на сияющего Федора Ильича, поверить им было трудно.
Ласточка чаще и чаще вспоминала слова матери: «это до восемнадцати жизнь течет спокойно, а после – летит как с горы». Оказалось, правда. Она сама не заметила, как кубарем скатилась в новую реальность. Перестройка. Муж – основатель совместного предприятия. Ребенок-отличник. Первая поездка заграницу. Деньги, вещи. Приходящая уборщица. Почтительная зависть подруг. И все же Ласточку не покидало ощущение, что жизнь ей чего-то недодает. Или дает не то?
Но вот по случайному стечению обстоятельств ей предложили работу на телевидении – редактором. Она, на волне тогдашнего благополучия, не задумываясь бросила убогое проектное бюро. И ни разу не пожалела. Телевидение сделало из нее человека. Другого, нового, как говорится, с большой буквы. Прежде всего, ее принимали всерьез и спрашивали по полной, невзирая на хрупкость и полтора с копейками метра росту. А во-вторых, из-за новой работы она решила сменить имя. Ведь Власта Александровна звучит ужасно. Просто Власта тоже не ахти. Остаться Ласточкой невозможно – не в детском саду. Но совсем от нее избавиться жалко…
Пришлось придумать нечто похожее и социально приемлемое: Лара.
Как часто бывает, новое имя привлекло внимание судьбы. Та, словно дремавшая старушка, встрепенулась, всплеснула ручками – «Девчонка-то у меня без призору!» – и, плохо соображая со сна, поторопилась исправить мнимую оплошность – сунула новоиспеченной Ларе дополнительного суженого: Питера из Торонто. Молодой режиссер, он приехал снимать документальный фильм о новой России, родине своих предков. Питер был младше Ласточки на семь лет, выше ее почти на полметра и несказанно красив. Роман вспыхнул классически, с первого взгляда. Ласточка потеряла голову. Если бы кто-то спросил, обращаясь к ней новой – модной, деловой, уверенной: «Лара, не страшно ли вам кидаться с головой в омут?», она бы в ответ гомерически расхохоталась. В омут? Да я лишь об этом мечтаю!
На третий день знакомства она оказалась в его гостинице. Он пригласил ее посидеть в баре, и услужливое сознание Ласточки сказало: мне интересно. Я еще ни разу не была в «Интуристе». Не разговаривала с иностранцем с глазу на глаз, потягивая джин с тоником.
Выпить джина с тоником не пришлось. Дожидаясь заказа у стойки, они с Питером молча смотрели друг на друга – и бокалов, поставленных перед ними, попросту не заметили, потому что синхронно встали, не расцепляясь взглядами, и слепо направились к лифту.
Вдруг стало понятно, зачем секс. Ласточка, гордая амазонка, упоенно закидывала руки за голову, выгибала тонкую спинку и победительно смотрела вниз, на до крови закусившего губу любовника. Чего еще может желать человек? Ради этого властного счастья, ради теплого золота, разливавшегося по телу, ради звенящих звездочек, нежно щекотавших кожу, она была готова на все – ложь, преступление, предательство.
Ласточка являлась домой поздно, шальная, на ходу сбрасывала одежду и плюхалась под бок Протопопову.
– У нас аврал, я без сил, – вяло отпихивалась она и засыпала, едва успев подивиться тому, что он, кажется, верит.
– Выходи за меня, уедем вместе, Лара, – уже через неделю умолял Питер, перед поездкой в Россию прочитавший «Доктора Живаго». – Я теперь без тебя не смогу.
Уехать в Канаду? Красиво. Но… семь лет разницы – не в ту сторону. И у нее, что ни говори, семья. Сын. Протопопов хороший отец, неверный, но надежный и перспективный муж. А Питер – мальчишка. И слишком хорош собой.
Несмотря ни на что, страсть победила рассудок. Однако в день, когда Ласточка собралась объявить Протопопову об уходе, он опередил ее с новостью – сказал, что получил крупную премию и теперь они могут купить квартиру, большую и хоть в самом центре Москвы, отдать сына в платный лицей и поменять машину на иномарку.
Вероятно, и это ничего бы не изменило, если б не одно недавнее Ласточкино знакомство, состоявшееся, как ни странно, из-за Питера. Того вдруг заинтересовал вопрос, почему российская почва столь благодатна для мракобесия. Нигде в мире увлечения разного рода Кашпировскими и Чумаками не приобретают таких грандиозных, можно сказать, государственных масштабов. Питер подошел к проблеме дотошно, начал собирать сведения, беседовать со знающими людьми и сам не заметил, как не то что уверовал в колдовство, но признал существование паранормального. Он делился своими мыслями с Ласточкой, пересказывал ей всякие загадочные истории, а та от влюбленности со всем соглашалась, изумленно растопыривая глаза. В глухую деревушку под Тверью к бабушке Серафиме они поехали вместе.
Серафима была травницей, целительницей, лечила от рака и других тяжелых болезней, в том числе по фотографиям. Про нее говорили: ВИДИТ. Прошлое, будущее, карму. Не всегда, не у всех. Считалось, что если Серафима, глядя на тебя, вдруг прикроет ладонью глаза, а потом, вздохнув, шепнет: «Что-то мне сегодня тудане глядится», значит, плохой ты человек, грешник, и дело твое полный швах. Но еще считалось, что в лоб бабушка плохого никогда не скажет, наоборот, постарается вмешаться в судьбу и где можно ее подправить. Ласточка поехала посмотреть на Серафиму из любопытства, но, чтобы не кататься зря, прихватила фотокарточку матери – той последнее время нездоровилось.
Бабушка Серафима оказалась женщиной лет пятидесяти двух-трех, крепкой, бодрой, приветливой.
– Бабушка я не по возрасту, а по должности, – пошутила.
Питера она, чуть ли не кокетничая, долго расспрашивала про Канаду: как там у вас да чего. А к нам, в Россию, зачем? А-а. Ясно, ясно. Дело доброе. И сам ты парень хороший. Отцу вот только позвони при первой возможности. Нет, нет, ничего страшного. Просто позвони, справься о здоровье, старику приятно будет.
– Старику пятидесяти пяти нет, – шепнул Ласточке Питер, вроде бы в развенчание мифа о ясновидении. Ласточка нахмурилась, показала бровями: веди себя прилично. Скепсис оставим на потом. Серафима же, по видимости ничего не замечая, отправила Питера на колодец натаскать воды в бочку – «Ведер десять будет, осилишь?» – а Ласточку пригласила в избу, чай пить. И с места в карьер огорошила:
– Вместе-то вам не бывать, хоть любовь большая. Все сердце тебе и ему изорвет.
Ласточка застыла на пороге, задохнувшись, словно от удара в солнечное сплетение, и посмотрела на Серафиму расширившимися, заблестевшими от неожиданных слез глазами.
– Понимаю, милая. Понимаю. Только место твое возле мужа. Бороться с судьбой не думай – накажет. Без сына останешься. Нет-нет, с ним самим ничего не случится, только пути ваши навсегда разойдутся. Не знаю уж почему, а так.
– Что же судьба его не наказывает, мужа? – вдруг вырвалось у Ласточки, хрипло, обиженно, со всей болью, которая накопилась за годы.
– Ты про измены? Так ведь мужик он. Сколько ему лет-то у тебя?
– Тридцать семь.
– А! Прости и забудь. Рукой махни. Оно все в прошлом, сейчас ты одна у него – сам так захотел. Цени. Но… – Блестящие серые глаза ясновидящей затуманились, лицо посерьезнело.
– Что? – У Ласточки зашлось сердце: не успела «бабушка» ее обрадовать, как опять дрянь какую-то углядела. – Скажите, что?
– Правда хочешь знать?
– Да, да!
– Скоро, года через два, много – три, он свою главную в жизни любовь повстречает. Так ему на роду написано. Бросить тебя захочет.
Ласточка села – подкосились ноги. Вроде сама бросить собралась, а при мысли о реальности расставания внутри все оборвалось.
Серафима молчала. Прошло несколько минут.
– И ничего сделать нельзя? – еле слышно пролепетала наконец Ласточка.
– Почему нельзя, можно, – улыбнулась Серафима. – Это я тебя проверяла, смотрела, как примешь, кто тебе больше нужен. Теперь вижу: любовь любовью, а семья важней. Правильно. Ты мальчика отпусти, у него в жизни своя дорога, тогда я тебе помогу.
– Как?
– Тебе знать не обязательно. Просто сделаю, что муж в семье останется и верность будет хранить. Но это – пока я жива. Да, и еще – встречу с той женщиной, скорей всего, отменить не получится. Разве что уж очень нам с тобой повезет… Ну? Чего приуныла? Я еще молодая, до ста могу проскрипеть. Не боись, на твой век хватит. Ладно, девка, решай давай, кого выбираешь, Петьку-петуха канадского или мужа родного? То и другое вместе не сохранить.
Как назло в тот миг в избу вошел Питер, высокий, стройный, сказочно прекрасный. У Ласточки заныло в груди: с ним, таким любимым, расстаться? Происходящее показалось мороком, бредом, наваждением. Ласточка провела рукой по лицу.
– Что, Петруша, натаскал водицы? Устал? – ласково поинтересовалась Серафима.
Питер, расправив широкие плечи, ответил шутливо-укоризненной гримасой: я – устал? Да за кого вы меня держите?
– Может, тогда еще грядочку вскопаешь? Если умеешь, конечно.
Питер умел. Серафима повела его на огород. Ласточка, оставшись одна, напряженно думала – сама не понимая, о чем. Ее лихорадило. В голове стучало: решается судьба, решается судьба…
Серафима вернулась и с порога спросила:
– Ну, надумала, девонька?
Ласточка торопливо, будто опасаясь передумать, ответила:
– Муж.
– Вот и умница. – Серафима чуть улыбнулась, подошла к столу, за которым на лавке сидела Ласточка, сняла с полки свечу, зажгла и, перекрестившись на икону в углу, тоже села. Спокойно положила ладонь Ласточке на запястье. Сказала:
– Закрой глаза.
И зашептала – неразборчиво, тихо, монотонно.
Ласточку взяла жуть. Она боялась пошевелиться. Сердце металось в груди как заяц, вверх, вниз, влево, вправо, во все стороны разом.
Длилось это, по-видимому, недолго, минут пять, но показалось – вечность. Наконец, Серафима отпустила руку Ласточки. Та открыла глаза. И сразу обратила внимание на изменившееся лицо «бабушки» – суровое, усталое, серое. Невольно ахнула:
– Еще что-то увидели нехорошее?
– Нет, – ответила Серафима. – Просто… в чужую судьбу влезать приятности мало. Ты пойми: от тебя-то я беду отвела, но мужа твоего счастья лишила, которое ему полагалось, пусть даже оно в нашем христианском мире преступным считается. Обычно я в такие вещи не суюсь, да уж больно тебя, крохотулю, жалко стало. Вижу, ты сильная и сама себя сильной считаешь, а нутро все одно детское, беззащитное. И судьба одинокая. – Серафима замолкла, жалостливо глядя на Ласточку, и вдруг, точно забывшись, произнесла, горестно покачивая головой: – Ах ты, сиротка, сиротка.
У Ласточки в очередной раз зашлось сердце.
– Отца у меня точно нет, умер до моего рождения, но мать жива. Почему «сиротка»?
Серафима отвела глаза.
– Нет, вы скажите! И так уже запугали дальше некуда! – От страха Ласточка сделалась отчаянной и, стремительно нырнув рукой в сумочку, сунула ясновидящей фотографию матери.
Та посмотрела на снимок, помялась, пожевала губами, а потом решилась:
– Не буду от тебя ничего скрывать, девка. Отец твой покойный давно мать к себе зовет, тоскует сильно. А теперь и ревнует еще – она ведь снова замуж вышла, верно?
– Ну, не замуж, но… сошлась с одним человеком. Очень уговаривал.
– А она не хотела?
– Много лет. А сейчас старости одинокой испугалась.
– Не мне судить, только, может, зря. Похоже, она еще сильней к отцу твоему душой потянулась – не так ей с новым-то, и весь сказ, хотя человек он, видать, хороший.
