Текст книги "Твари, подобные Богу (СИ)"
Автор книги: Мария Спивак
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)
Так или иначе, именно от отца Лео Протопопов узнал, что ее муж Антон погиб, причем в Москве. Но как, отчего, почему, бог весть; не люди, а партизаны какие-то. Хотя он особо не расспрашивал; не желают говорить – не надо.
Больничная эпопея длилась вечность, а потом вдруг закончилась. Следовало радоваться, но Протопопов вне всякой логики огорчился. Когда он отвез их на вокзал, Лео стерпела его прощальный поцелуй в щеку, как терпела прочие прикосновения, мать, кивнув, поглядела мимо, отец изобретательно уклонился от рукопожатия.
Протопопов сказал:
– Дайте адрес, я перешлю вам вещи из квартиры.
Лео окостенела; ее отец ровным тоном ответил:
– Спасибо, Клеопатра не хочет их забирать. У нее дома все есть, – и обнял дочь за плечи. Она благодарно оттаяла и как-то очень по-детски прижалась к нему боком.
У Протопопова перехватило горло. Он коротко попрощался, развернулся и зашагал прочь, не дожидаясь отхода поезда. Простите, что утомил присутствием! Сколько можно вести себя так, словно он один во всем виноват? Нашли себе империю зла.
Между тем, приблизительно так он себя и чувствовал, и в голове постоянно крутилось: «Это я, я виноват». Но в чем?! В чем, объясните? Ну, не приставлял он ей ножа к горлу! Большая, мягко говоря, девочка, знала, что делает. Первая начала заигрывать. Конечно, ее родители не в курсе, но – этакое атанде! Неприятно быть козлом отпущения. Все-таки он их несчастного Антона под машину не толкал…
Вот только… не закрути он романа с Лео, – причем не по любви даже, как с Татой, а по откровенной похоти, в подчинение бесу, приставившему нож к ребру, – она могла бы помириться с мужем, уехать к нему, и бедняга не погиб бы в Москве. Что он вообще здесь делал? Наверняка к Лео притащился.
А значит, он, Протопопов, звено в роковой цепочке. И с Лео, что говорить, обошелся не по-человечески. Перед ним бесконечно прокручивался фильм – она, беременная, одна дома; сидит и тоскливо смотрит в стену. Он мало интересовался, как она проводила свободное от него время, но сейчас понимал – невесело. Особенно когда уже узнала про ребенка. Выкидышем ей грозили почти с самого начала, и… Протопопов вдруг вспомнил, как Лео жаловалась, что боится ходить по улице, до того там скользко, и не сдержался, всхлипнул. Бедная, как же ей было одиноко! А он, вместо того чтобы развлечь, сводить куда-то, перестал с ней встречаться, да еще под достойным предлогом – она, видите ли, больше не годилась для постельных утех. И тайно радовался, что она не появляется на фирме, не создает ему конкуренции, не перетягивает одеяло на себя.
Лицо, шея, тело Протопопова покрылись липкой испариной стыда. Как он мог? При том, что хотел ребенка? Знай выставлял условия: то буду делать, а се не буду, на то деньги дам, а на се – не рассчитывай. Он ли это вообще – или в его оболочку кто-то вселился? Он привык считать себя добрым, пусть немного эгоистичным, человеком…
Тата когда-то повторяла с удивлением: «Ты меня так спасаешь»… Сразу после ухода Ивана. Так сказать, в эпоху невинности – о романе между ними и речи не шло… Чему, спрашивается, удивлялась? Обыкновенной дружеской поддержке? Не ждала от него? Он ведь просто был рядом. Да, но, заметим, потому, что сам этого очень хотел.
Кстати – еще одно, совсем давнишнее, высказывание Таты:
– Хорошие поступки хороших людей никто никогда не замечает, их принимают как должное. Зато если «крокодил сказал доброе слово», мир падает ниц от восторга.
Протопопов тогда покивал в ответ, но сейчас огорчился: «Неужели крокодил – это я?» Она говорила с намеком? Или по тем счастливым временам еще зачисляла его в разряд хороших? С тех пор он растоптал немало человеческих чувств – включая свои собственные. Ласточка, после того как отпала необходимость блюсти этикет, лепит в лоб:
– Ты, Протопопов, дерьмо и отпетый эгоист.
За чем, как правило, следует некий вывод: «поэтому не рассчитывай на мое сочувствие / благородство / уважение / справедливый раздел имущества», «на то, что я буду за тобой горшки выносить», «что к твоему мнению в доме станут прислушиваться». Да, и еще на «подарки судьбы; по-хорошему, будет правильно, если она тебя как следует накажет».
Семейный парадиз.
А сама в наглую крутит с Глебом. Тот даже на ее день рождения приходил вместе с родственниками. Не то чтобы кто-то догадывался о его особой роли, но такое шило в мешке долго не утаишь.
Раньше Протопопов наверняка воспротивился бы, потребовал развода, и черт с ним, с имуществом, да вот беда – в списке того, что ему теперь безразлично, Ласточка занимает одно из первых мест. Поэтому сил на активные действия у него просто нет. К тому же, ей с Глебом хорошо, он ее вроде любит. Хотя с ним, Протопоповым, ведет себя странно, с заискивающей и одновременно вызывающей, гадковатой фамильярностью. Впрочем, можно понять. Тройственные союзы в нашей культуре пусть не редкость, однако не узаконены, правила поведения не выработаны, каждый выкручивается как умеет. По идее, в сложной моральной ситуации проявляются истинные качества личности. Что ж, тогда Глеб все-таки изрядный паскудник. Раз он так обожает Ласточку, почему не разводится? Тоже, небось, по материальным соображениям.
Протопопов внезапно оскорбился за жену – почему любовник не любит ее настолько, чтобы узаконить отношения? Захотелось взять негодяя за грудки, призвать к ответу. В душе всколыхнулся почти настоящий, почти искренний гнев – но через минуту стало смешно: это надо ж дойти! Маразм.
Всегда, когда он оказывался в психологическом тупике, ему хотелось поговорить с Татой. Она, пожалуй, единственная умела в нем разобраться. Жаль, что нельзя ей позвонить. Жаль, что не удалось остаться друзьями. Много чего жаль – правда, не настолько, чтобы попытаться повернуть время вспять. Хотя, по словам той же Таты, «пока люди живы, все возможно».
Жив ли он? Если бы его эмоции отслеживал монитор, то по экрану от нулевых отметок тянулись бы абсолютно ровные линии. Тут к Глебу не ходи за интерпретацией.
Пациент скорее мертв, чем жив. И ладно, и пусть. Чем, в конце концов, плохо? Он не мучается, не страдает, у него ничего не болит, и огромные дыры вместо сердца и головы в его случае настоящее благо. Кто сказал, что человек обязан чувствовать – что так лучше? Судя по производительности труда, совсем наоборот. После отъезда Лео Протопопов каждое утро приезжал на работу вовремя, сидел за компьютером часа на два дольше положенного, все делал в срок, за всем следил; подчиненные начинали его побаиваться. Он прочно воцарился на своем месте, хотя еще недавно казалось, что оно узурпировано Иваном навсегда. К слову, этот гад не пропал пропадом, а открыл свою контору и процветает, с Главным сотрудничает. Ну и пес с ним. Зато и Протопопова на работе снова зауважали. Чем это хуже идиотских чувств? Чувств, которые так предательски непостоянны и из-за которых постоянно оказываешься предателем?
– Андрей, – раздалось с переднего пассажирского сиденья, – Борисович! Скоро поворот на Рузу, не пропустите.
Протопопов поднял глаза и поймал взгляд Главного, обращенный к Ане: счастливый, сияющий, заговорщицкий.
В грудь вонзилось… нестерпимое. Жалость к ним, ужас перед бездной, готовой их поглотить.
«Ребята, остановитесь! Одумайтесь, пока не поздно», – остро захотелось вскричать Протопопову, но он, разумеется, сдержался.
Природа, блин. Чему, чему, а ей плотины разума – не препятствие.
Машина остановилась на заправке. Главный пошел платить, Аня – с ним; сказала, что купит воды. Все это почти не зафиксировалось в протопоповском сознании; он, не шевелясь, равнодушно смотрел в окно, потом стал следить за цифирками на табло, отсчитывающими рубли и литры бензина.
К соседней колонке лихо подъехал красивый золотистый «Лексус». Что-то от былого Протопопова заинтересовалось автомобилем; он бы подкатил точно так же – вжж-ж-ж-ик.
За рулем сидела женщина, немолодая, но и не старая, крашеная рыжая, в темных очках. Она заглушила мотор и вышла из машины – уверенно, привлекая внимание. Явно привыкла командовать, подчинять людей. Ишь, как одета – богато, с деревенским шиком. А уж золота!..
Бросив два слова работнику бензоколонки, женщина подняла очки и, водрузив их на голову, случайно глянула на Протопопова. И впилась пристальным взглядом – показавшимся очень знакомым. Они встречались? Где, когда? Женщина тоже будто пыталась узнать его, не уходила, смотрела.
Он почувствовал себя неловко, отвел глаза. Чего тебе надобно, золотая-брильянтовая? Золотая, вся в золоте… «Понял меня, мой золотой?» – вдруг пропел сладкий голос в мозгу, и Протопопов оторопело, еще не веря себе, вновь возрился на женщину: неужто? Баба Нюра собственной персоной?
А она, очевидно, раньше него сообразив, что к чему, широко, нахально усмехнулась, махнула ему рукой, опустила очки и, цокая каблучищами, зашагала к кассе.
Впервые за необыкновенно долгое время одна из линий на мониторе резко скакнула вверх.
Протопопов громко захохотал.
Ай да бабка! Ишь чего себе наколдовала – на мои кровные в том числе. Молодец!
Воистину – магия бессмертна.
Он постепенно успокоился, затих, и на его лицо вползло злое, жесткое, воинственное выражение; челюсти плотно сжались, меж бровей пролегла глубокая вертикальная складка.
«Надо что-то делать, срочно!» – воскликнул про себя Протопопов и удивился пылкости своего чувства. – «Чтобы не стать таким, как они».
Кто эти «они», он толком не понимал. Но точно знал, что они, как и всякий грех – зло, попрание, тлен; они не дают раю вернуться на землю.
Они – не мы, мы – не они и… в общем, надо как-то бороться.
* * *
Со временем он очнулся от невеселых мыслей и обнаружил, что автомобиль снова летит по автостраде. Главный на переднем сиденье словно бы невзначай провел крепкими пальцами по руке Ани.
Протопопов возмущенно раздул ноздри и, не желая участвовать в «попрании», демонстративно увлекся блеклым среднерусским пейзажем.
Глава 8
В зыбком и неустойчивом подлунном мире есть лишь одна стопроцентно надежная, пусть и весьма загадочная вещь: время. Что ни делай, хоть тресни, хоть лопни – оно идет. Тащится шаркая, нога за ногу, мчится на всех парах сокрушительным локомотивом, перепархивает невесомой бабочкой от одного прекрасного мгновения к другому, тут у кого как сложится, – но идет, идет, неумолимо, неостановимо: тик-так, тик-так. Вперед, назад, кругами или по спирали, другой вопрос; все равно идет, идет, проходит.
А проходя, утешает страждущих. Так, во всяком случае, говорят.
Татьяна Степановна, потеряв мужа, не надеялась вернуться к жизни. Зачем? Она умерла вместе с ним. Просто Бог по оплошности забыл вынуть ее мертвое, ненужное тело из варева бытия. Днями, вечерами она бесцельно созерцала стены, – они росли повсюду, даже на улице и в магазинах, – пока, наконец, не наступала ночь и спасительный момент приема снотворного. Если везло, удавалось забыться до утра.
Люди вокруг мешали, особенно сын – перед ним было труднее всего притворяться живой. Татьяне Степановне пришлось на старости лет стать актрисой, чтобы убедить Антона уехать.
В одиночестве искушение принять не таблетку, а целую упаковку возникало не раз и не два. Останавливал страх: вдруг не умрешь, а уляжешься овощем, обузой для сына и сиделок; останавливала здоровая, в целом, психика, неистребимый инстинкт самосохранения – и проклятые, бессмысленные, бесполезные нравственные устои. Самоубийство грех, вдолбили ей с детства. Вот если бы кто-то пришел и сказал: «Мы должны вас убить и похоронить вместе с мужем» – или заживо замуровать в его склепе, – Татьяна Степановна нисколько не сопротивлялась бы, нет. Наоборот, безропотно, с охотою согласилась. Честное слово.
Потому что у мертвых – свое царство.
Кто мог представить, что к жизни ее вернет смерть сына? Кто, кроме испытавших подобное, с той же силой ужаснулся бы и возненавидел себя за предательство?
Шок погрузил ее в небытие на несколько черных, пустых суток, но после Татьяной Степановной неожиданно овладела пьянящая легкость – наконец-то ей дали моральное право покинуть невыносимо жестокую, несправедливую, злую действительность!
Вот только надо похоронить Антошу.
Подготовка заняла дольше обычного. Пока тело переправляли в Иваново, Татьяна Степановна выла по ночам, а днем хранила гранитное молчание в присутствии подруг и соседок. Они взяли заботы на себя, делать ничего не требовалось.
Кровать, потолок, кресло; тьма под закрытыми веками. Стакан с водой, тарелки, куда-то уплывающие в чьих-то руках. Боль внутри, туманящая сознание – сама по себе анестезия. Или это было из-за лекарств? Кажется, раза два в день приходил участковый врач, колол не то снотворное, не то успокоительное. Его искаженное лицо кошмаром выплывало из мрака.
Но в редкие минуты просветления становилось еще хуже – ибо тогда всем существом Татьяны Степановны завладевала сокрушительная, острая, животная, непроизвольно обнажавшая в оскале зубы ненависть к Наташе, незаконной подруге мертвого сына.
Зачем она двигается по квартире бесшумной серой тенью так, будто каждый шаг причиняет ей боль? Так, будто ее горе равно моему? Зачем она делает столько полезного – так споро и молчаливо, словно она тут хозяйка?
Разум втолковывал: Наташа любила Антона, она тоже имеет право на страдания и траур, а ее помощь просто неоценима. Но чувства, нервы, природа бунтовали, и Татьяне Степановне хотелось разорвать Наташу в клочки – вместе с ненавистным существом в выпяченном животе, которое она носит как драгоценность! Потому что это существо, хоть и часть ее сына, но – не Антон, не Антон, не Антон!
Удивительно, что кусок нерожденной плоти – против воли! – привязал ее к жизни. Его оказалось невозможно покинуть.
Татьяна Степановна предложила Наташе остаться, и та согласилась. Видно было: для нее только и дорого то последнее, что осталось от Антона – его мать, собака, комната, вещи. Свое огромное горе она прятала глубоко, старалась радовать, ободрять Татьяну Степановну, помогала во всем и настолько замечательно вела хозяйство, что Татьяна Степановна почти без ревности признавала: сама она в молодые годы в подметки не годилась Наташе. Подумать: беременная, и такие подвиги! Достойно безграничного уважения. Жаль, полюбить ее не получалось – они жили, взаимодействуя через пленку сдержанной вежливости.
Татьяне Степановне стало много легче, когда в Иваново привезли Клепушку.
Бедная девочка. Сколько прошло, а речь не восстановилась. Вначале врачи опасались за ее умственные способности – еще бы, совершенно не реагировала на окружающее. Накормить чуточку, по рассказам родителей, и то стоило трудов; отощала после больницы – страсть! Но постепенно стало ясно: все понимает, просто не хочет ни есть, ни общаться, ни жить. Молчит как камень. Просишь: «Напиши» – блокноты, ручки отталкивает. Если очень пристанешь с расспросами, кивнет или мотнет головой, но не всегда, под хорошее настроение. Татьяна Степановна Клепушку с детства любила и мечтала, чтобы они с Антоном поженились, зато после ревновала, ничего с собой поделать не могла. Злилась, бывало. Вспомнить странно: теперь при виде этого несчастного, больного ребенка с проседью в волосах ее переполняло одно чувство – всепоглощающая, пронзительная нежность. Как ни прикипела Татьяна Степановна сердцем к внуку, маленькому Сережику, а Клепушка, казалось ей, истинное наследие Антоши.
И та, похоже, чувствовала себя хорошо лишь подле нее да в Антошиной комнате. Вначале родители Лео из дома не выпускали, Татьяна Степановна к ним ходила ее навещать. Первые дни, бедная, за руку себя взять не позволяла. Потом привыкла, стерпелась, а позже словно вдруг узнала свекровь и сама принялась хвататься так, что не отцепишь – и этим, кажется, успокаивалась. Месяца через два стало получше; начала контактировать с близкими – без слов и жестов, странным телепатическим образом передавала свои желания. И однажды, когда Татьяна Степановна пришла ее проведать, Лео пристально поглядела в глаза отцу, и тот не особенно к месту спросил:
– Девонька, а не хочешь сходить в гости к Татьяне Степановне? С Цезарем поиграть?
После уверял, что в мыслях не имел ничего подобного, рот сам раскрылся и произнес фразу.
Именно тогда Лео в первый раз им кивнула. Как они обрадовались – хвала Создателю! Действительно все понимает!
Вскоре родители уже отпускали Лео к Татьяне Степановне одну. Докладывали по телефону: вышла, а Татьяна Степановна отзванивалась: явилась, не запылилась. Приведу потом.
Лео они объяснили: мы люди пожилые, по два раза на дню нервничать за тебя не можем, уж прости стариков. Она не отреагировала, лишь сосредоточенно закусила губу, но – опять же, не пойми как, – дала понять: хорошо, согласна. То же повторилось, когда они поняли, что ей хочется одной погулять с Цезарем, но не разрешили – страшно. Татьяна Степановна знала: Лео соглашается только потому, что сама еще внутренне не готова к встрече с миром один на один.
– У нее пока новая кожа не наросла, больно ей слишком, – сказала она родителям Лео и тут же пожалела о своих словах: такие лица сделались у обоих, словно им все нутро ободрали. Ну, ничего, ничего. Главное, их дочка жива. А Бог милостив.
Он уже дал Лео особый дар – без слов общаться с детьми и животными. Татьяна Степановна давно наблюдала, и у нее не осталось сомнений: с Сережиком и Цезарем Клепушка разговаривала телепатически.
И стала это использовать, не в прямую, косвенно. Вздохнет, бывало, в пространство:
– Ох, и как же мне в него это пюре впихнуть? Ни в какую не хочет, а доктор велел! – И малыш, который только что отворачивал личико, зажимал рот и, извиваясь ужом, пытался вылезти из высокого стульчика, словно под гипнозом успокаивался и съедал пюре, особенно если ложку брала сама Лео.
Правда, в какой-то момент Татьяна Степановна отчетливо поняла, что Лео видит ее трюки насквозь, и начала открыто просить: помоги сделать то-то и то-то.
Так оно легче пошло.
– Где наш домашний волшебник? – звала Татьяна Степановна будто в шутку, но про себя считала, что от нервного потрясения у Лео раскрылись наследственные колдовские способности. А что? Достаточно посмотреть, как ведет себя с ней Цезарь – иногда прямо-таки очевидно выполняет молчаливые приказы. Татьяна Степановна слишком хорошо знала своего пса, чтобы не заметить необычного в его поведении.
И второе – точно пока не скажешь, но наверняка, – у Лео, похоже, открылся целительский дар.
Однажды у крошечного, двухмесячного Сережика болел животик. Лео, думая, что ее никто не видит, – она тогда еще сильно дичилась, – подошла и положила на спеленутого, надрывавшегося от крика червячка ладонь. Буквально через минуту тот затих, успокоился и крепко уснул. В другой раз у самой Татьяны Степановны разболелась голова и разыгралось давление. Она вслух пожаловалась: беда, с кресла встать не могу. Лео, сидевшая рядом на ковре, сочувственно погладила ее по руке – и очень скоро Татьяна Степановна осознала, что чувствует себя не просто хорошо, а лучше, чем в молодости.
Она приглядывалась, копила факты. Их давно набралось порядочно, однако Татьяна Степановна ни с кем не делилась наблюдениями, а если другие заметили то же самое, они тоже пока молчали. Но Лео помогла даже Наташке, с которой они были не то чтобы в контрах, но старались друг друга не замечать. Сережику тогда исполнилось восемь месяцев, и у Наташи стало заканчиваться молоко – она вышла на работу на полставки, бегала домой кормить и, видно, совсем измоталась. Сережик от прикорма покрылся диатезными корками. Врач, сокрушаясь, сказала:
– Сейчас бы самое лучшее – временно перевести его исключительно на грудное вскармливание. Но раз молока не хватает… нельзя же морить мальчика голодом. Придется решать проблему иначе.
Клепушка издалека услышала – Татьяна Степановна поняла по тому, как изменилась ее поза, – и вместе со всеми вышла в прихожую провожать докторицу, чего никогда раньше не делала. А там будто ненароком провела рукой по Наташиному плечу.
И вот оттого ли, нет, а на другой день молоко пришло с новой силой.
«Гены», – в который раз изумилась Татьяна Степановна, вспоминая эту историю. – «Бабка была ведьма, и внучка такая же».
Она глянула на часы и спохватилась: Сережику время гулять. Что ж Наташка не чешется? Выходной у нее сегодня, давно могла бы собраться, а то либо обед и сон отодвигать, либо погуляют всего ничего.
– Наташа! – громко крикнула она. – Вам пора! Режим ребенку собьешь!
В коридоре послышались торопливые шаги.
– Я почти готова, – ровно произнесла Наташа, появляясь на пороге.
Удивительно – никогда не раздражается, будто у нее не нервы, а стальные провода.
– Клепушку с собой возьмите и Цезаря, она за ним последит.
– Конечно.
– Скажи ей тогда, чтобы одевалась.
– Я уже сказала. Она вроде не хочет. Еще раз позову. Но вообще сегодня тепло, одеваться особо ни к чему.
– Все равно, кофту пускай возьмет. И Сережику не забудь.
– Да.
– Где он сейчас?
– С Лео. – В голосе Наташи лязгнуло что-то металлическое.
– Хорошо… Так идите уже, а то и смысла не будет суетиться.
– Не беспокойтесь, Татьяна Степановна, часа полтора мы точно погуляем, а может, и два.
Силуэт Наташи исчез из дверного проема.
– В лес не ходите, там сейчас самые комары, и вообще, мало ли что! – крикнула Татьяна Степановна вслед.
– Нет, мы около дома, на детской площадке, – без интонаций донеслось из коридора.
«Вся в сына», – думала, направляясь к детской, Наташа. – «Я о ней забочусь, на мне ее хозяйство, я – мать ее внука, я к ней, можно сказать, как к родной, а она все равно одну Лео любит».
Наташа обижалась, сердилась; ей не хватало сочувствия и тепла – очень. Она мучительно тосковала по Антону и страдала, что сын растет сиротой. Но, как все в жизни, переживала это стоически. И втайне гордилась собой – хотя гордыня, конечно же, смертный грех. Но она даже неприязнь к Лео сумела перебороть! Нет, неприязнь – неточное, слишком мягкое слово. Другое чувство: отторжение столь вселенского масштаба, что для него и названия не придумано в человеческом языке. Чувство явно противоречило христианской морали, однако Наташа считала себя в полном праве его испытывать: а как иначе?!
Эта девка, эта проклятая ведьма. Встала на ее с Антоном пути и привела его к гибели – наверняка, раз он попал под машину возле ее дома. Поссорилась с ним, довела до бешенства, вытворила что-нибудь невообразимое, а то и вовсе пожелала ему смерти – за неповиновение. (Наташе очень хотелось верить, что Антон отказался ее бросать). Сценариев ссоры Антона и Лео у нее уже было множество, но мозг отказывался успокаиваться и плодил новые, один чудовищнее другого. Наташа таскала на себе это страшное, как вериги, и ни перед кем не могла их снять.
И никто, ни один человек не знал, что за пытка – ежедневно видеть преступницу, лишившую твоего ребенка отца.
Но самое ужасное, что и сейчас подлая тварь, не прилагая усилий, умудрилась повернуть все так, чтобы мир вертелся вокруг нее. Горе, траур, и те отобрала у Наташи – затмила своими. Переплюнула, не поспоришь: немоту и помешательство симулировать трудно, но можно, а вот седину – никак.
Она же, непрошибаемая Наташа, сохранила ясность рассудка и природный цвет волос и, очевидно, поэтому должна теперь тащить на себе их инвалидное хозяйство, работать на полставки, растить ребенка, ходить по магазинам, убирать, готовить… Лео вполне могла бы, к примеру, делать покупки по списку, но никому и в голову не приходит ей это поручить. Живет словно у Христа за пазухой на положении младенца, и над ней трясутся не меньше чем над Сережиком. А ведь неизвестно еще, как она этого добивается – может, теми же чарами, которыми присушила Антона?
Наташа недовольно покачала головой – опять дурные мысли. Она призналась в них своему духовнику, и тот твердо сказал: путь один – простить. Судить не нужно, судить другие будут, и не здесь, не на грешной земле. А ты полюби ее. Помни постоянно: Бог ее уже наказал. Нормальной, как ни крути, не назовешь. И, что бы ты себе ни думала, ей хуже, чем тебе. Ну, а с матери, которая в старости единственного сына потеряла, вообще спроса нет.
Да, да. Наташа не смела возражать. Много молилась, особенно когда появлялась возможность заскочить в церковь. «Господи, дай силы простить… полюбить… принять»…
Но сама знала, что ее молениям не хватает искренности.
Потому что… зачем в Писании сказано про «неверных, и скверных, и убийц, и любодеев, и чародеев, и идолослужителей, и всех лжецов» – что участь их «в озере, горящем огнем и серою»? Это – смерть вторая, невольно договорило библейский стих сознание Наташи.
Про Лео ведь сказано! Она – неверная, и скверная, и любодейка, и чародейка! Почему же не она погибла под колесами? Почему не ей смерть, вторая, первая, десятая, любая? Почему из-за нее Наташа, обычно добрая и милосердная, вынуждена терзаться злыми, нехристианскими мыслями? И почему из-за нее наташино горе словно бы не в счет, оттеснено на последнее место? Неужто, раз не случилось падучей, ты уже самая деревянная?
Впрочем… в последнее время Наташа начала опасаться, что так и есть. Начальник бухгалтерского отдела, куда она поступила работать, немолодой, нестарый вдовец Юрий Михайлович с первых дней проявил к ней осторожный интерес, и недавно она поняла, что ей это приятно. Поймала себя на мысли: отчего нет? Намерения у человека серьезные, сразу видно, и ведет себя очень порядочно. Антона не вернешь, ребенку нужен отец. Вдруг получится?
Естественно, осознав всю глубину и чудовищность своего предательства – двух лет не прошло, как Антон погиб! – Наташа бурно разрыдалась и несколько дней яростно себя презирала. Однако из песни слова не выкинешь. Было, было, подумала. Тогда, и много раз после. Крамольно? Да, наверное. Но ведь жизнь продолжается? Кажется, Юрию Михайловичу она действительно нравится. Может, и ей перепадет немного любви и счастья? Удастся кого-то сделать счастливым? Антону она, как ни любила, счастья не принесла.
«Я должна была сразу отпустить его – тогда в тот ужасный день ему не пришлось бы уходить от Лео и жизнь повернулась бы иначе….»
Невыносимая мысль! Наташа замерла на пороге детской и, содрогнувшись всем телом, мучительно зажмурившись и сцепив зубы, замахала руками: нет, нет, нет, я не виновата! Виновата – не я!!!
Она неслышно всхлипнула, вытерла глаза, сделала пару глубоких вдохов, заулыбалась – и бесшумно отворила дверь.
Лео и Сережик играли на ковре, складывали немудрящую постройку из кубиков; Цезарь лежал чуть поодаль, позади Лео. Он вопросительно поднял на Наташу глаза, но не шелохнулся. Лео сидела к Наташе спиной и не обернулась, хотя обычно сразу чувствовала постороннее присутствие. Наташа, испытав привычный укол ревности, застыла на пороге и стала молча наблюдать за происходящим.
Как всегда в последнее время, ей показалось, будто Лео посылает ее сыну какие-то мысленные сигналы: малыш то и дело поднимал голову, внимательно взглядывал на Лео и лишь затем брал кубик. А после, секунду поколебавшись и еще раз посмотрев на Лео, клал кубик на выбранное – кем, им или ей? – место.
Плечи Лео еле заметно напряглись.
У Наташи возникло отчетливое ощущение, что проклятая ведьмачка с самого начала знает о ее появлении, но теперь решила дать это понять. В ту же секунду Сережик, до странности по-взрослому рассмеявшись, ударил ладошкой по башне. Та развалилась. Сережик неуклюже поднялся на толстые ножки и косолапо, рисково, не заботясь о равновесии, этак очертя голову, бросился к Лео и обхватил ее за шею. Погладил по щеке, пролепетал:
– Йейо.
И прижался тельцем, путаясь руками в ее волосах.
Ноздри Наташи раздулись. Шаманка, это она специально! Захочу, мол, и сына у тебя отберу!
Но она поспешила задавить в себе злость. Глупости, паранойя. Ничего подобного Лео не думала. Просто для нее Сережик – часть Антона; она любит его, этого отрицать нельзя. Духовник прав: надо посмотреть на нее другим глазами, глазами божьей любви. Если разобраться, то по сравнению с ней, Наташей, Лео гораздо тяжелей. Она лишилась очень многого, причем такого, чего, наверное, не вернуть. Любимого человека, здоровья, ребенка. Скорее всего, у нее не будет семьи и других детей, и у нее, в отличие от Наташи, ничего не осталось от Антона.
И она такая одинокая в этой своей дурацкой немоте!
У Наташи защемило горло, защипало глаза. Она вдруг забыла о своей нелюбви и, казалось, услышала треск, с которым ее душа начала разрываться от жалости.
И в эту стремительно расширяющуюся трещину хлынула искренняя, болезненная, пылкая нежность. Наташа невольно бросилась к Лео, не зная толком, что хочет сделать, обнять ли, поцеловать, дотронуться, но у той так явно ощетинилась спина – сама по себе, отдельно от остального тела, – что Наташа, будто замороженная заклятием, остановилась в шаге от нее и надтреснутым, неестественным голосом выговорила:
– Сережик, иди к маме, пора гулять. Лео, решила, ты с нами? Тогда одевайся. Татьяна Степановна велела Цезаря захватить. Да, и кофту возьми.
Она произнесла свои слова, глядя в пространство, но после опустила глаза – и уткнулась взглядом в волосы Лео, обильно, красиво серебрившиеся сединой.
Наташу словно ударило под дых. Господи, да что ж она пережила, бедная! За что Ты ее так-то уж, Господи?
Она оказалась бессильна перед захлестнувшим ее состраданием. В тот миг она впервые всем сердцем простила Лео былые обиды – и осторожно опустила руку на ее волосы. Легко провела по ним, вложив в этот жест свои новые, светлые чувства, и тихо, ласково сказала:
– Пойдем с нами. Там хорошо, тепло. Солнышко.
Лео, окостенев плечами, полуобернулась к ней, посмотрела снизу затравленным, но опасным зверем – и непокорно тряхнула пышной гривой, смахнула с головы Наташину руку.
Наташа огорченно вздохнула.
А Лео, по-прежнему сидя по-турецки, неожиданно резко развернулась к ней и поглядела снизу уже открыто – впервые прямо в глаза. Уголки ее губ кривовато поползли вверх в улыбке, которую она очень хотела, но не сумела сдержать.
В глазах на долю секунды блеснуло шальное веселье.
Лицо, ненакрашенное – она больше не пользовалась косметикой, не причесывалась сама и никогда не смотрелась в зеркало, – казалось совсем детским, точь-в-точь как у Сережика.
Наташка, не обижайся, отчетливо говорил ее взгляд. Просто я не люблю, когда меня трогают. Но – что было, прошло, согласна? Мы, люди, животные общественные, нам надо вместе.
Рядом теплее.
Так что давай, не злись – мир.
