Текст книги "Гадание на иероглифах"

Автор книги: Мария Колесникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)

Под занавес кто-то, уже «из другой оперы», читал стихи, от которых повеяло нафталином:

 
Шаги замолкли в отдаленье,
Не слышен шелест светлых риз…
Склонился над своею тенью
Задумавшийся кипарис.
И тихий шепот слышен в чаще
Луною озаренных роз…
Здесь только что молил о Чаше
Тоскою раненный Христос.
 

Стихотворение называлось «В Гефсиманском саду» и явно предназначалось для мадам Сун, исповедующей христианство.

Было еще что-то, но я сделалась рассеянной, думала о неприглядной судьбе русских эмигрантов. А среди них очень часто встречались по-настоящему талантливые люди. Но талант, оторванный от родной земли, становится космополитическим, как бы стерилизованным…

Потом все ели, пили, провозглашали тосты, а мы с Петей Головановым переводили то с китайского на русский, то с русского на китайский.

По окончании вечера я была уверена, что распрощалась с госпожой Чан Кайши и господином Цзян Цзинго навсегда. Однако на следующий день меня вызвал к себе начальник отдела и сообщил, что предстоит неожиданный визит к мадам Сун Мэйлин и я должна поехать с ним в качестве переводчицы.

За нами прислали роскошную машину. В тихом особняке, куда мы приехали, слуга-китаец провел нас по лестнице наверх в большую, неброско убранную комнату, где уже были гости. Я слегка растерялась, увидя среди них представителей нашего фронтового командования.

Госпожа Сун Мейлин приветливо поднялась нам навстречу, предложила удобные кресла. Цзян Цзинго сдержанно поклонился мне. В комнате был еще один представитель Чунцинского правительства, его называли господином Цзяао.

На столе – фрукты, легкое вино, сладости. На отдельном столике – библия в кожаном переплете и распятие из слоновой кости.

Все молчаливо ждали, когда начнет говорить мадам. Сегодня на ней был скромный, но тщательно продуманный туалет без всяких драгоценностей – он очень гармонировал со всем убранством комнаты.

Наконец она заговорила своим мелодичным, завораживающим голосом. На этот раз мадам выбрала китайский. Я старалась переводить ее речь как можно точнее, учитывая и интонацию. Да, она прибыла сюда как частное лицо. Благодарна за радушный прием, который ей оказало советское командование. Советские люди – милые люди. Вчера на маленьком балу она имела возможность лишний раз убедиться в этом. Сердца китайцев расположены к дружбе и взаимопониманию. Генералиссимус просил передать благодарность советскому командованию за то, что оно вняло его просьбе отложить вывод советских войск до февраля будущего года. Договор договором, но есть обстоятельства…

Обстоятельства мне были известны: дескать, советские войска так поспешно отходят, что гоминьдановская администрация не успевает занимать города и районы. Помнится, я была очень озадачена тем, что наше командование согласилось по просьбе Чан Кайши на отсрочку эвакуации.

– Зачем же нам укреплять здесь силы Чан Кайши? – задала я полемический вопрос Пете Голованову. – Гоминьдановцы, пользуясь поддержкой США, успеют под прикрытием наших войск перебросить в Маньчжурию свои войска, технику. Начнется гражданская война…

– Этого-то как раз Советский Союз и не хочет! – оптимистически ответил Петя. – Наши войска задерживаются не ради гоминьдановцев, а ради того, чтобы дать возможность окрепнуть демократическим силам во всех провинциях Маньчжурии. Народ приветствует задержку наших войск. В гоминьдановских войсках разброд, они целыми частями переходят на сторону Объединенной демократической армии. Советский Союз старается воспрепятствовать военному вмешательству США во внутренние дела Китая и дать возможность китайскому народу взять власть в свои руки.

В общем, Петя тогда здорово меня просветил. Он всегда очень ясно мыслил. И сейчас в этом высоком собрании я не только переводила, но и умела уловить то, что скрывалось за словами.

– Некоторые члены правительства в Чунцине недоумевают, – вкрадчиво продолжала мадам Чан Кайши, перейдя вдруг с китайского на английский, – почему советское командование возражает против транспортировки правительственных войск через порт Дальний в Маньчжурию. Ведь в Дальнем существует китайский суверенитет… Не ставится ли таким образом Китай на одну доску с разгромленной Японией?

– Не ставится! – резко отозвался старший из наших генералов. – Порт-Артур и Дальний по Соглашению от четырнадцатого августа сего года являются договорной зоной расположения советских войск. Мы несем ответственность за оборону базы! Кроме того, по условиям Соглашения порт Дальний не может быть использован для перевозки войск, он является торговым портом. Так и передайте господам, муссирующим этот вопрос: мы строго выполняем Соглашение и никому не позволим нарушить его!

Невозмутимая, блистательная мадам на миг стушевалась, легкий румянец окрасил ее щеки, но она тут же овладела собой. Сказала ровным, спокойным голосом:

– Позволю себе задать еще один вопрос, вызывающий недоумение у некоторых наших правительственных чиновников. Почему вы не разрешаете национальному правительству использовать железнодорожную линию севернее Мукдена, ведущую в Чанчунь?

– С удовольствием вам отвечу, хотя господин Цзян Цзинго уже обращался к нам с этим вопросом, – учтиво улыбнулся генерал. – Мы осуществляем по этой линии эвакуацию своих войск. Согласно договору, как вы понимаете. А ваше правительство хочет перебрасывать по этой линии свои войска к Чанчуню. Зачем? Мы ведь пока находимся здесь! И будем до февраля, как о том просил господин генералиссимус. Согласитесь: ваши правительственные чиновники в данном случае мыслят нелогично.

Лицо госпожи Сун исказилось гневом, хотя она и пыталась тоже улыбаться. А я в душе злорадствовала – загнали-таки мадам в угол! Она даже не могла найти ответную фразу и резко поднялась. За ней дружно встали мужчины. Все. Аудиенция окончена.

Тот же молчаливый китаец проводил нас к выходу.

Роскошной машины не было. Фронтовое начальство любезно предложило подбросить нас до штаба на своей. Дорогой генералы обсуждали свой визит к мадам и то горячо возмущались, то весело посмеивались. А я уверилась окончательно, что присутствие советских войск в Маньчжурии замедляет продвижение гоминьдановских войск в эти районы и способствует укреплению Объединенной демократической армии. Чан Кайши просчитался!

В ту же ночь мадам Сун покинула Чанчунь. Ее самолет сделал короткую остановку на мукденском аэродроме, но из самолета она там не вышла. В самолете принимала мэра города Мукдена господина Дуна, министра без портфеля чанкайшистского правительства Мо Дэгуя и других высокопоставленных гоминьдановцев, о чем-то с ними толковала. Потом самолет взял курс на Чунцин.

Позже пришло известие: гоминьдановцы с помощью японцев устроили провокационное выступление в Мукдене, осадили нашу комендатуру, есть раненые и убитые!.. Это было как гром среди ясного неба. Какой-то гоминьдановско-японский сброд посмел… Провокация, разумеется, была пресечена нашими мотоциклистами. Организатором провокационного выступления оказалось командование 5-й чанкайшистской армии, которая собиралась занять Мукден после ухода наших.

Отношения с гоминьдановцами портились все больше и больше. Несомненно, некоторые политические интриги плелись госпожой Сун Мэйлин.

30 октября гоминьдановские части, еще раньше высадившиеся в порту Инкоу, сделали попытку с ходу ворваться в пределы Маньчжурии. К пирсу подошли американские транспорты и под прикрытием боевых кораблей США стали высаживать десант, который должен был закрепить успех пехоты. Но, увы! Объединенная демократическая армия навалилась всей своей тяжестью на гоминьдановскую пехоту, раздавила ее, а потом, развивая успех, вышибла десантников из Инкоу и Хулудао. Это был успех, получивший резонанс по всей Маньчжурии. И не только. О первых успехах демократической армии узнали за океаном. В Чунцине мадам Сун объявила траур и зажгла восковые свечи в своей молельне.

БАРАБАНЫ И ФЛЕЙТЫ СУДЬБЫ

Я сознавала неповторимость событий, больших и маленьких, которые происходили вокруг меня здесь, в чужой стране, и старалась запоминать, запоминать…

Рикша в ватных штанах, в меховой шапке и матерчатых, легких не по сезону туфлях везет важного гоминьдановского чиновника. Японка с ребенком за спиной стучит по тротуару деревянными гэта, зябко кутаясь в свое кимоно. Черно-синяя толпа, не убывающая никогда в скверике у высоченного обелиска, увенчанного моделью самолета – памятника в честь летчиков-забайкальцев (его построили китайцы). Наши патрули, на мотоциклах разъезжающие по улицам китайского города. Ядовито-яркие вывески кабаре, кукольные гейши. Настоятель православной церкви в Чанчуне отец Яков Тахей, чистокровный японец, аскетически худой, бородатый, с крестом на груди – он зачем-то пожаловал в советский штаб, его внимательно выслушивают. Переплетчик Павел Данилов, в прошлом есаул Уссурийского казачьего войска, усиленно доказывающий, что он праправнук Емельяна Пугачева и что-де внук умер совсем недавно в Харбине. Захлебываясь от желания объяснить все сразу, он говорит капитану Ставолихину:

– Запишите: Пугачев не был самозванцем, никогда не называл себя Петром Третьим.

– Любопытно. Мы в школе учили другое.

– Нет, нет. Как могли казаки верить в то, что человек, родившийся и выросший в их станице, – Петр Третий? Такого обмана станичники и не простили бы никогда. Казачий быт – строгий быт!

– Ну, а как же?..

Лицо Данилова хмурится, он шевелит усами и убежденно повторяет:

– Мой прапрадед никогда себя императором не называл. Все это выдумки! Ловкий тактический ход, чтобы возбудить население против Пугачева и легче подавить восстание, возникшее как протест против крепостничества. Семейное предание…

Теперь хмурится Ставолихин: сумасшедший или в самом деле потомок?

– Ну а вы-то как очутились в эмиграции, потомок бунтаря?

Данилов невозмутим.

– С моим отцом, то есть внуком Пугачева, бежали сюда от большевиков. На Уссури я был депутатом последних войсковых кругов, кроме того, редактировал «Уссурийский казачий вестник», ну, испугался – доберутся! А у меня семья. Сам сейчас инвалид.

– Так чего же вы хотите? – сурово спрашивает капитан.

– Как чего? Чтоб детей пустили в Россию.

– А вы сами?

– А разве меня пустят? О таком и мечтать не могу. Грешен и наказан поделом. Впрочем, если бы… Только б на родину… Я искуплю.

– Где вы живете? – любопытствует Ставолихин.

– Да тут же, в русском поселке Каученцзы, за железной дорогой. Раньше жил в Харбине…

Типичный эмигрант. Как ни странно, у нас нет к ним интереса. Русских в Маньчжурии много, особенно в Харбине – сугубо русском городе. В Трехречье – целые казачьи районы, станицы, где до недавнего времени занимались лихой джигитовкой, а седоусые казаки подогревали молодых злыми мечтами об «освобождении России от советских большевиков». Японцы формировали из молодежи белогвардейские отряды. Тут существовал Христианский союз молодых людей, кружок военной молодежи. Издавался белогвардейский журнальчик «Голос Захинганья». А российский интеллигент, томясь бесплодностью жизни и ее бесперспективностью, в Новый год зажигал на столе елку и тихо гнусавил себе под нос:

 
Маленькая беженская елка
В комнате убогой зажжена…
 

Они жили в вечном страхе. Боялись японцев, хунхузов, бесконечных гражданских войн между китайцами, боялись своего прошлого, а еще больше – будущего. Они просчитались, и большинство из них влачило жалкое существование. Мы освободили Маньчжурию, ну и их «заодно». Теперь все они, спасая будущность своих детей, решили немедленно вернуться «домой», на Родину. О своей зыбкой, до крайности обособленной жизни рассказывали с тупым отвращением. Но что-то понимали, помнили. Даже Пугачев потребовался. Конечно же тут нашелся и потомок Бибикова, того самого, который первым нанес удар Пугачеву. Все они жили какими-то мифами и сказками о своем высокородном прошлом, которого на самом деле никогда не было…

Мне бы наблюдать, наблюдать и записывать, накручивать на фоторолики историческую неповторимость, но я все торопилась докопаться до чего-то самого главного. А главное, как сообразила позже, был страх за судьбы китайской революции. Что произойдет потом, когда мы уйдем отсюда? А мы скоро уйдем, очень скоро. Будет ли Маньчжурия иметь будущее?.. Концепция некой единой Маньчжурии для моей диссертации, как уже говорила, окончательно рухнула, распалась; теперь я судорожным усилием воли пыталась собрать осколки, кое-как слепить их, а вернее, «прозреть» для самой себя.

Будоражили вести о недавней провокации в Мукдене. И вдруг в штабе нос к носу столкнулась с лейтенантом Кольцовым. Левая рука у него была в гипсе, забинтована до локтя и подвешена к шее. Завидев меня, он обрадовался, прямо-таки закричал:

– А я вас, Вера Васильевна, ищу-ищу!

Я тоже искренне обрадовалась этой встрече, неловко обняла его, поцеловала. Вроде бы недавно расстались, а соскучилась. Кольцов был мне симпатичен, и он догадывался об этом. Мы присели на диван здесь же, в коридоре штаба. Он блаженно улыбался глупой улыбкой влюбленного. Ах, Кольцов, Кольцов!..

– Что у вас с рукой?

Кольцов согнал улыбку, поморщился:

– Прострелена. Задело кость. Вот еду в Хабаровск для поправки. Можно было бы и не ехать, а врач накричал.

– Где вас угораздило?

– Разве не слыхали о провокации? – с удивлением спросил он.

– Кое-что сюда просочилось…

Он поправил бинт, согнулся, положил руку на колено. Спросил:

– Генерала Пэна помните? Ну того, курносого, вертлявого. Весь как на пружинах. Тот, кто учился в Соединенных Штатах…

Разумеется, генерала Пэна Бишена, командующего 5-й гоминьдановской армией, я помнила. Он приезжал к нам в штаб, в императорский дворец, договориться о вводе передовых частей своей армии в Мукден. Его армия до недавнего времени дислоцировалась в Бирме. Это была отборная, гвардейская армия Чан Кайши, обученная американскими инструкторами и оснащенная лучшей американской техникой.

Запомнилась наружность генерала Пэна: небольшого роста, сравнительно молодой; глаза сильно вздернуты к вискам: казалось, будто генерал беспрестанно улыбается. На самом деле он редко улыбался. Не скрывал своих намерений: «обеспечить» коммуникацию Пекин – Мукден, другими словами, отрезать войска Объединенной демократической армии от освобожденных районов внутреннего Китая. Пэн, выполняющий частную задачу, негодовал на медлительность Чан Кайши, воспротивившегося выводу советских войск. Генералу хотелось, чтобы советские войска немедленно «освободили» Мукден для его армии. А они не освобождали.

– Вот этот гоминьдановский карлик устроил провокацию, подговорив всякий сброд, – сказал Кольцов. – Всю ночь стреляли по нас. Мне на руке автограф оставили. Ну и всыпали ж мы им! Пэн потом отнекивался: я, мол, не я, но нам-то все известно. Отказался остановить эшелон со своими войсками для проверки. Пришлось опять всыпать… Для порядка.

Обо всем Кольцов рассказывал восторженно, с нервным подъемом, так как чувствовал себя героем дня, а во мне росла тревога. Значит, первые конфликты налицо… Дурной симптом. Сами по себе гоминьдановцы мало значили, если бы за ними не стояли американцы. Любопытная эволюция. Я бы сказала, потрясающий зигзаг. Когда в августе наши войска заняли Мукден, неподалеку обнаружился большой лагерь военнопленных – солдат, офицеров и даже генералов США и Англии. Были тут, за колючей проволокой под дулами японских автоматов, такие крупные фигуры, как вице-маршал авиации Великобритании Малтби, генералы Соединенных Штатов Паркер, Джонс, Чиновет. Военнопленных выпустили, обласкали, отмыли, одели во все новенькое. Братание было бурным, американцы и англичане клялись в вечной дружбе. Оказывается, советские войска спасли их от издевательств, а возможно, и от смерти.

На банкете по поводу освобождения вице-маршал и генералы выразились в том смысле, что советский солдат спас мир от воинствующего средневековья и что Советская Армия «одним щелчком вышибла Японию из войны».

– Мы думали, что война закончится не скоро, – говорил генерал Паркер. – По оптимистическим прикидкам – не раньше конца сорок шестого, а то и в сорок седьмом. Нам казалось, что для оккупации Японии потребуется более пяти миллионов наших солдат и офицеров. Вы совершили чудо, и мы навсегда у вас в долгу.

Очень все были растроганы. Генерал Джонс даже прослезился и зачем-то совал всем фотографию своей красавицы жены.

– Плен – это не только позор, – сказал он. – Плен равен тысяче смертей. Японские офицеры – законченные садисты, потерявшие человеческий облик. Вы знаете, что такое ритуальное людоедство? Среди японских солдат и офицеров имеют место случаи ритуального каннибализма, когда съедают печень врага.

– Этого не может быть! – ужаснулась я, переводя его рассказ.

– Увы! Мы очень опасались за себя. Они практиковали массовые убийства военнопленных. Мы находились во власти жесточайшего произвола. На наши протесты японцы отвечали новыми издевательствами и насмешками. Лейтенанта Иейлеона подвязали в наручниках к потолку, и он висел до тех пор, пока не потерял сознания… Лейтенант Холлмарк был распят на специальной машине, ему вывернули руки и ноги. Нашим летчикам, захваченным в плен, без суда отсекали головы.

– Поэтому вы и сбросили атомную бомбу на Хиросиму? – не глядя на него, спросил мой начальник ровным голосом.

Выслушав вопрос в моем переводе, генерал Джонс смешался:

– Этого я не знаю. Я был в плену и не несу ответственности за стратегические шаги своего правительства.

Запомнился лейтенант Маккелрой, высокий, худой, с копной слежавшихся рыжеватых волос. Глаза ввалились, челюсти выпирали, как лемехи плуга. Не глядя на генерала Джонса, он сказал:

– Русские обошлись без атомной бомбы. За варварство все мы несем ответственность!

Меня поразила его смелость. За такие высказывания могут, пожалуй, немедленно уволить из армии. А Маккелрою, возможно, только того и нужно. Он больше всего сейчас беспокоился о своей семье, о своей маленькой дочери. На банкете мы сидели напротив. Маккелрой воспользовался такой ситуацией и заинтересованно расспрашивал наших офицеров о том, как дошли до Мукдена, много ли было убитых и раненых, восхищался подвигами советских солдат.

– Если бы не вы, война никогда не кончилась бы. Мы, американцы, заносчивы и спесивы, – сказал он грустно. – Я служил под началом генерала Макартура на Филиппинах. Потом Макартура назначили главнокомандующим объединенными силами США на Дальнем Востоке. Этот генерал ни во что не ставил японцев, считая их чем-то вроде ученых собачек, а себя мнил Наполеоном. Однако нам очень быстро пришлось убраться с Филиппин. За каких-нибудь полгода японцы прибрали к рукам Малайю и Сингапур, Индонезию, Бирму, Гонконг, Соломоновы острова, Новую Гвинею, остров Гуам и еще много кое-чего. Находясь в плену, я много думал и во многом разобрался…

Он говорил быстро и горячо. Я едва успевала переводить. Я видела его словно бы прозрачное лицо, двигающиеся острые челюсти, бескровные, нервно вздрагивающие губы и ввалившиеся глаза, белые от пережитых страданий, и мне искренне было жаль его. Слава богу, лейтенант Маккелрой, кажется, уяснил главное: если бы советские войска не уничтожили молниеносным ударом Квантунскую армию, долго бы ему и его генералам пришлось сидеть за колючей проволокой. Ведь ни американцы, ни англичане не торопились заканчивать войну на Тихом океане: лишь в конце 1943 года они начали наступательные операции в центральной части Тихого океана. За всю войну на японские военные предприятия в Маньчжурии не было сброшено ни одной американской бомбы.

Об атомной бомбе Маккелрой знал понаслышке.

– Что вам известно о новом американском оружии? – спросил он с жадным интересом у моего начальника.

– Вы имеете в виду атомную бомбу? – отозвался генерал.

– Странное название.

– Непривычное… Взрыв первой атомной бомбы стер с лица земли Хиросиму. Говорят, погибло свыше ста пятидесяти тысяч человек. Кто их считал?.. В Нагасаки разрушений меньше, но и там жертвы огромны – чуть ли не восемьдесят тысяч мирных жителей.

Лейтенант провел ладонью по лицу, словно стараясь снять невидимую пелену.

– Чудовищно! Я не верю. Это не война, а крематорий!.. Единым ударом уничтожить десятки и сотни тысяч беззащитных детей и женщин!.. Зачем? Какая в том необходимость? Ведь вопрос о капитуляции Японии, судя по всему, был предрешен?..

В самом деле, зачем американцам потребовались атомные удары в тот момент, когда война на Тихом океане была на исходе? Американцы были в курсе всего, что происходит в Японии. А происходило там, как потом стало известно, вот что: в правительственных кругах и в среде верховного командования обсуждали текст Потсдамской декларации. Экстремисты уповали на мощь Квантунской армии, более трезвые головы понимали, что Япония находится накануне капитуляции, и призывали не отвергать Потсдамскую декларацию.

Американские летчики затеяли своеобразную «игру» с мирным населением японских городов: сперва сбрасывали листовки, в которых предупреждали о предполагаемых ударах с воздуха, затем начинали массированные налеты бомбардировщиков. Бомбили день и ночь. Правда, бомбы почему-то падали на жилые кварталы, а не на промышленные объекты. Вооруженные силы Японии, находившиеся в метрополии, не в состоянии были защитить города, избранные американцами в качестве целей.

Так зачем все-таки американцам потребовалось подвергать Хиросиму и Нагасаки атомной бомбардировке?..

Лейтенант Маккелрой явно был озадачен.

– Вы спасли не только нас, но все человечество! – пылко воскликнул лейтенант, когда стали прощаться. – Этого мы не забудем никогда…

Попросил мою фотографию на память, но фотографии у меня не было.

– В другой раз, – сказала я.

Он улыбнулся.

– Я терпеливый. Будете в Филадельфии, заходите в гости: познакомлю вас с женой и дочерью.

Расстались с американцами и англичанами добрыми друзьями. Ведь их в самом деле могли при допросе подвесить к потолку или распять, а то и убедиться в том, по выражению Пьера Лоти, что мясо белого человека пахнет спелым бананом. Путь воина – бусидо включает в себя «японский метод ведения войны», который мало чем отличается от гитлеровского. Что касается каннибализма, то я как-то не могла в это поверить, пока не была найдена запись допроса японца, взятого в плен. Он заявил: «10 декабря 1944 года штаб 16-й армии издал приказ о том, что войскам разрешается есть мясо погибших граждан союзных держав, но что они не должны есть мясо своих соотечественников».

Оказывается, в ритуальном людоедстве принимали участие даже японские генералы и адмиралы.

– Вашей жене повезло, – сказал мой начальник генералу Джонсу на прощание.

Их отправили к Маршаллу и к Макартуру. А теперь стало известно: некоторые из американских офицеров вдруг очутились в 5-й «бирманской» армии генерала Пэна. Круг замкнулся для английских и американских парней: воевали против японцев, попали в плен, теперь готовы воевать против своих освободителей – русских. Хэрли получил отставку, а Маршалл начинает действовать.

В застенном Китае продолжала клубиться непонятная для меня политика: КПК и гоминьдан договорились о прекращении военных действий. В Пекине создан исполнительный штаб из представителей освобожденных районов, гоминьдана и… США! КПК вынуждена пойти на вывод из Южного и Центрального Китая войск Новой 4-й армии, а также официально согласиться на переброску в Маньчжурию гоминьдановских армий для того, чтобы по мере отхода советских войск Центральное правительство могло «принять» Маньчжурию.

…Я пошла на вокзал провожать Кольцова. В зале весь пол был усеян шелухой семечек. Морозный ветер врывался в окна с выбитыми стеклами. Суровая зима входила в силу, а температуры тут случаются ниже, чем в Гренландии. Здешнее население по ночам, как и в Мукдене, разрушало прекрасные коттеджи на дрова. В лавках, магазинах и на базаре продукты постепенно исчезли. В ход почему-то пошли иены, гоби, чунцинские доллары.

– Скорее бы увольняли вас из армии, – сказал Кольцов неожиданно. – Тут будет у них заваруха, носом чую. Американцы Шанхай своей главной квартирой сделали. Эк выискались квартиранты! Говорят, в Китае шурует стодесятитысячный американский экспедиционный корпус, перебрасывает на своих самолетах и судах гоминьдановцев поближе к Маньчжурии.

– Совершенно верно, – подтвердила я. – Американцы дали Чан Кайши миллиард долларов на вооружение, подарили почти тысячу самолетов и много тысяч автомобилей. Вооружают. Недавно стало кое-что известно о боях гоминьдановцев против частей Народно-освободительной армии в сентябре и октябре. Оказывается, с одобрения госдепартамента и министерства обороны США японцы принимали участие в боевых операциях на стороне Чан Кайши! Понимаешь, что это значит?

Но Кольцов даже не возмутился. Лишь иронически хмыкнул:

– А чего еще ждать от них? Сколько лет водили за нос с открытием второго фронта? Им кажется: уйди мы отсюда – и они сразу же станут тут хозяевами. А скажите: где, в каких боях показали себя американцы? То-то же. Все больше на испуг берут. Будут, будут еще дела…

– Взрыва не миновать, – согласилась я. – Здесь, в Маньчжурии, или, как они ее называют, в Дунбэе, будут решаться судьбы Китая – быть ему народной республикой или не быть…

Я знала то, чего, вероятно, не знал Кольцов: Объединенная демократическая армия Дунбэя создана! Ее главный штаб находится на востоке, в присунгарийском городе Цзямусы, неподалеку от границы с Советским Союзом. Она располагает сильной боевой техникой, оставшейся от разбитой Квантунской армии, – сотни и тысячи орудий, самолетов, танков, пулеметов; Сунгарийская речная военная флотилия; продовольствие и фураж, реквизированные у японцев обмундирование, лошади, горючее. Все это трофейное оружие и имущество передало частям демократической армии командование советских войск.

Это была та самая мощь, которую японские генералы считали главной опорой Японии и нового порядка в Азии. Даже если бы не существовало Освобожденных районов во внутреннем Китае, это вооруженное демократическое ядро Дунбэя в состоянии было выдержать натиск гоминьдановцев, жить, развиваться, расти. И гоминьдановцы конечно же понимали, что именно в Маньчжурии находится основная ударная сила революционных войск всего Китая. Объединенная армия распоряжалась огромной территорией и большими людскими ресурсами; силами освобождения практически была занята вся Маньчжурия. Лишь в Мукдене и его окрестностях копошились гоминьдановцы во главе с генералами Пэном и неким Ду Юймином, который назначен командующим всей группировкой гоминьдановских войск в Маньчжурии.

Нам поговорить бы с Кольцовым о будущих встречах, о видах на жизнь, помечтать, как и положено молодым, но мы, наверное, оба принадлежали к тем, кому и в огне прохладно: бубнили все про то же, не отрывая себя ни на мгновение от здешних забот. Уход наших войск из Маньчжурии казался нам почти немыслимым. Все не верилось, что народные силы укрепились, все беспокоились, что не выдержат натиска гоминьдановских войск, что американская военная волна докатится и сюда.

На прощание поцеловались – опять же не как молодые люди перед разлукой, а как два товарища, уверенные в близкой встрече.

Меня охватила жестокая грусть. Будто ушло что-то надежное и осталась лишь одна бесприютность.

Улицы-аллеи Чанчуня были пустынны. Деревья облетели, город без главного наряда сделался тоскливо-унылым. Пепельно-серые пятиэтажные здания казались голыми, над ними – башни и башенки, покрытые черепичными шляпами. Плетутся заиндевелые лошадки извозчиков-китайцев. Город уселся на равнине, гладкой, как стол. Над деревьями и домами фиолетовый морозный ветер…

Теперь, когда Чанчунь вошел в мое сердце, я стала лучше понимать его: японцы намеревались превратить этот ничем не примечательный населенный пункт в красивейший город Восточной Азии и во многом преуспели. Несмотря на свою странную архитектуру в стиле «Азия над Европой», он меньше всего походил на азиатский город. Мукден был китайским и только китайским. Чанчунь хотелось назвать городом-миражем, великолепным видением, которое может исчезнуть при первом дуновении ветра. Зеленый простор, нечто фантастическое в высоких светло-серых ребристых зданиях, обширные кварталы уютных коттеджей, утопающих в зарослях райского дерева. При строительстве были снесены целые кварталы китайской бедноты, китайцев изгнали на окраины. Это была столица, и суть ее составляли правительственные дворцы, парки, озера. Город заселяли в основном японцы и корейцы, их обслуживавшие. Японцы называли его Синцзинь – «Новая столица», вкладывая в это название особый смысл: столица стала главным центром идеологического завоевания Китая. Отсюда, из Датунской академии, Университета государственного строительства, Университета права, Японо-маньчжурской ассоциации информации, Маньчжурского географического общества, Дома народного просвещения, киностудии и многих других организаций профашистского толка, источался идеологический яд во все концы Китая и Восточной Азии. Студенты высших учебных заведений носили военизированную форму.

Теперь «идеологическая» сердцевина города разрушена, он должен выполнять другую функцию, служить иной идеологии. А пока что сюда хлынули китайцы, – здесь они намного смелее, чем в Мукдене.

Но сказочная призрачность чудо-города осталась. Былая праздничность сменилась новой: с шумными манифестациями, митингами, с пляской матерчатых драконов на улицах, с приветственными выкриками «шанго» и «ваньсуй» в честь советского солдата. Все цветы Маньчжурии были брошены на броню наших танков; потом и эта новая праздничность как бы рассеялась. Появилась угрюмая настороженность, сумрачность. В притаившихся домах – особая тайна надвигающейся грозы.

Ночью на улицах глухо, как в глубоком колодце. И темно. Мертвое безмолвие заколдованного страхом города. Раньше по ночам хоть слышались выстрелы и раздавался топот ног. Теперь нет даже этого.

Улицы просыпаются как бы внезапно: над табачной фабрикой за скованной льдом Итунхэ поднимается малиновый шар солнца, и кто-то, будто бы только и поджидавший этого мига, начинает весело-истошно кричать, коверкая русские слова:

– Сигареты ести, яйса ести, виски ести!..

Появляются вереницы легковых и грузовых извозчиков. Они что-то и кого-то куда-то везут. Японцев здесь еще очень много. Мужчины куда-то спешат, хотя, казалось бы, им уже некуда торопиться. Все они одеты на один манер: в пыжиковые малахаи с бледно-зеленым верхом, такие же бледно-зеленые толстые шубы и огромные меховые башмаки – явно не по ноге; узкие брючки дудочкой делают их похожими на диковинных насекомых.

Город живет своей жизнью, замаскированной крупными иероглифами вывесок. Смотришь в его улицы, сквозящие фиолетовым маревом, а ощущение – будто глядишь в бездонную пропасть. Тут в каждом доме непонятные людские судьбы. Китайцы, японцы, корейцы, маньчжуры. Особенно деятельны корейцы: они не потерпели никакого урона, хотя и служили японцам. У них богатые, обеспеченные дома. Корейцы – это специалисты: электрики, связисты, врачи, конторские служащие, огородники, железнодорожники, и в них всегда нужда. Они ходят с важным видом, и на гоминьдановских чиновников поглядывают со снисходительным презрением. Корейцы охотно помогают советскому командованию. Их незаменимость ощущается всякий раз. По сути, сейчас они цементируют хозяйственную жизнь города, чувствуя себя в полной безопасности. В Корею возвращаться не собираются. Им и тут хорошо. Японцы называли Маньчжурию «страной процветания». Для корейцев она продолжает оставаться таковой. Они процветают, как, пожалуй, не процветали до этого.