Текст книги "Гадание на иероглифах"

Автор книги: Мария Колесникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

– Возьми на память о встрече с русскими, – сказала я.

Ханако стала кланяться, взяла часы и надела их на руку.

– Мы с Киоси не можем сейчас пригласить вас в гости, – сказала она тихо. – Но скоро все образуется, так как война кончилась. Через мико и каннуси этого храма нас всегда можно найти. Приезжайте!

Молодые люди все время улыбались, улыбалась и я. Наш разговор лейтенант Маккелрой, по всей видимости, принимал за светскую беседу: он стоял отвернувшись и нетерпеливо ждал, когда же я распрощаюсь с молодоженами.

– Как видите, счастье и несчастье свиты в одну веревочку, – произнес Маккелрой глубокомысленно, когда мы оставили молодоженов.

Мы еще куда-то ездили и что-то осматривали. Мне казалось, что Хиросима находится сразу же за Кобе, как это было обозначено на карте, но мы проезжали города Химедзи, Окаяма, Курасаки, Фукуяма, Ономити – и несть им числа. Мы ехали, ехали – и все еще находились в индустриальном районе Консай. А стремились мы, оказывается, в район Тюгоку.

– Хиросима находится в одноименной провинции, на так называемой «Солнечной» стороне Тюгоку, – пояснил Маккелрой. – Понимаю: вы рветесь в Хиросиму. Но вам придется набраться терпения, господа, поезд приходит в Хиросиму поздно вечером. Что делать в Хиросиме ночью? Не лучше ли продолжить путь? К утру будем в Нагасаки. Хиросиму можно осмотреть на обратном пути. Так сказать, экономия времени. Тише едешь – дальше будешь.

И поезд, остановившись в Хиросиме всего на несколько минут, ринулся, словно испуганный, в кромешную тьму беззвездной ночи. Напрасно я вглядывалась в черное окно: там, за окном, не было ни одного огонька, будто весь мир ослеп.

Хиросима осталась позади. Да и была ли она?..

Я настойчиво продолжала всматриваться в тяжелый сумрак, насыщенный испарениями. Ну, а если все подстроено коварными американскими «джиту» и мы вообще не попадем в Хиросиму на обратном пути? И доедем ли мы вообще до Нагасаки? Возможно, нам не хотят показывать ни Хиросиму, ни Нагасаки? Нам могут предложить вернуться в Токио по другой дороге, вдоль западного побережья. Хиросима останется в стороне.

И хотя лейтенант заверил, что к утру будем в Нагасаки, я продолжала сомневаться. Нагасаки… Некогда для меня название этого японского поселения звучало музыкой из «Чио-Чио-Сан», пронизанной острой печалью. Именно там, в Нагасаки, мадам Баттерфляй испытала муки любви и разлуки. Вместе с Пьером Лоти и госпожой Кризантем я в суровые, трескучие сибирские ночи шаг за шагом по узкой отвесной тропинке гор Нагасаки поднималась куда-то туда, в темно-зеленую благоухающую вышину, к бумажному домику с маленькими ширмочками, причудливыми табуретами и алтарем, на котором восседает позолоченный Будда. Или я взбиралась по гигантской гранитной лестнице великого храма Озиева, прикрываясь бумажным зонтиком с розовыми бабочками по черному полю, входила в тенистый сад, где находится Донко-Тча – «Чайный домик Жаб». Эти жабы прыгали по мягким мхам, среди очаровательных искусственных островков, украшенных цветущими гардениями. Глубоко внизу я различала рейд – косую полосу в страшном темном разрезе среди громад зеленых гор… Тенистый коридор между двумя рядами очень высоких вершин, гигантская воронка из зелени, – трудно было отделаться от такого красочного представления о Нагасаки, городе, повисшем на краю острова Кюсю; и звон огромного монастырского колокола Ниппон Канэ продолжал звучать в моих ушах. Ночью мы перескочили с острова Хонсю на остров Кюсю.

…Мы стояли возле огромного монумента, изображающего хвостовое оперение бомбы; на этом странном памятнике была надпись на английском: «Нагасаки. Это точка, где упала на Японию американская атомная бомба. Взрыв произошел на высоте 1500 футов 9-го августа 1945 г. Сразу же было убито 22 тысячи человек».

– Им еще повезло, – сказал лейтенант Маккелрой, – то, что находилось в складках горы, уцелело.

– А кто их считал, жертвы? – спросил майор юстиции.

Маккелрой задумался. Затем сказал:

– Эту надпись сделали наспех, ее нужно убрать и сделать другую: «Толстячок» убил не менее ста тысяч японцев!» Посудите сами: 9 августа, когда произошел взрыв, в Нагасаки насчитывалось двести семьдесят пять тысяч жителей, а после девятого августа их осталось сто пятьдесят шесть тысяч!

То была арифметика людоедов. Страшные цифры Маккелрой назвал совершенно спокойно, даже с нотками некоторого восхищения в голосе.

– Мы уберем глупый монумент и поставим новый, не так раздражающий глаз своей прямолинейностью, – откровенно разглагольствовал он. – Скажем, огромная мраморная плита с правдивым описанием событий. Чтобы япошки запомнили на века. Это был их судный день, или, как они говорят, гекосай.

Увы, в Мукдене лейтенант Маккелрой возмущался варварством американцев, сбросивших атомные бомбы на Японию. Сейчас он все позабыл. Никто не стал возвращать его к прошлому. «Толстячком» он любовно называл атомную бомбу. Ах этот «Толстячок»! Майор Суини должен был сбросить бомбу на Кокуру, но над Кокурой висело облако. Пришлось выбрать Нагасаки. Знаменательно: на борту «летающей крепости» находилось в то утро тринадцать человек! Тринадцать. Апокалипсис. Теперь рядом с этим местом строят модный ресторан. От туристов не будет отбоя.

Судя по всему, Маккелроя успели поднатаскать. Специально для встреч с советскими представителями и корреспондентами – ведь они будут приезжать и приезжать. Он знал, например, что изготовление атомной бомбы обошлось в два миллиарда долларов.

– «Толстячок» стоит того!

Место, где проводились испытания, называется символично – «шествие смерти». Те, кто проводил испытания, даже цитировали древнеиндийский эпос: «Я становлюсь смертью, сокрушительницей миров».

– Сравните: в Токио при одном из налетов сотен наших самолетов с обычными зажигательными бомбами от пожаров погибло восемьдесят четыре тысячи японцев. А тут один «Толстячок» натворил такое!

– А вы слышали о том, что Советское правительство предложило заключить международное соглашение о запрещении производства и применения атомного оружия? – спросил кто-то из нас.

Маккелрой пожал плечами:

– У русских нет атомной бомбы, так что соглашение не будет иметь смысла.

– А сколько в то утро девятого августа прошлого года в Нагасаки было женщин и детей? – все же, не утерпев, спросила я. – Как самочувствие вашей дочурки, лейтенант Маккелрой? Она в Штатах или здесь?

Маккелрой покраснел. Потом воскликнул:

– Господа! Ленч, ленч… Пора в гостиницу.

Но никто не откликнулся на его призыв. Все молча наблюдали, как неподалеку от рокового места, где сейчас торчал хвост бутафорской атомной бомбы, японские рабочие сооружали ресторан. Щемящая боль переполняла мое сердце. Я готова была заплакать. Атомная бомба по прихоти случая взорвалась над католическим собором Ураками. Собор обуглился, рухнул. Среди черных руин стоял обезглавленный каменный Христос с прижатыми к груди руками – ударной волной ему снесло голову, и она валялась тут же, скорбная, слепая. Я вспомнила: Нагасаки – родина японского христианства.

– Этому парню не повезло! – сказал лейтенант, указывая на Христа.

Где-то здесь находился домик мадам Баттерфляй, или Чио-Чио-Сан, той самой нежной японочки, которую грубо обманул американский военный моряк. Сюда приходили туристы, убежденные в реальности вымысла. Теперь здесь высились груды пепла и оплавившихся камней, валялись вырванные с корнем деревья. Всего лишь каких-нибудь десять месяцев тому назад улицы разрушенного города были забиты обгорелыми трупами. А те, кто остались живыми, корчились в страшных судорогах или, обезумев от боли и ужаса, с обугленными руками, выжженными глазами, бродили среди дымящихся развалин. И никто не мог облегчить им страдания.

На дне залива лежали триста кораблей, затонувших при атомном взрыве. Их можно было бы разглядеть отсюда, сверху…

Программа, составленная в штабе Макартура, продолжала действовать исправно: в Нагасаки советские представители простились с лейтенантом Маккелроем и двинулись обратно в Хиросиму. Теперь нашу группу сопровождал некто мистер Бредли, личность занудливая и бесцветная. Да никому и не было никакого дела до него. Никто не обращал больше внимания на «джиту», посещали те места, какие находили нужным, вели длинные разговоры с японцами. Когда «джиту» протестовали, мы грозились пожаловаться в Дальневосточную комиссию и Союзный совет.

Первая атомная бомба была сброшена именно на Хиросиму. Шестого августа. В восемь часов пятнадцать минут утра.

Город лежал в плоской речной дельте, напоминающей тарелку или блюдце. Тут не было горных складок, и мало кто уцелел. От вокзала осталась небольшая стена, она сиротливо поднималась над грудами обгорелых, искореженных паровозов и вагонов. Здесь все еще остро пахло горелым железом.

Дальше, за этой одинокой стеной, тянулись обугленные пламенем развалины домов, напоминающие издали кладбищенские памятники. Под ногами похрустывал щебень.

Мистер Бредли деловито пояснил: из трехсот пятнадцати тысяч жителей уцелело очень мало. Во всяком случае, погибло наверняка тысяч двести, а то и больше. Домов не осталось.

Мы осторожно шагали по каменному хрящу и пеплу. Было страшно сознавать, что это человеческий пепел, как в крематории. Мы опустились на самое дно «блюдца» и увидели гигантскую площадь, ровную, как стол: здесь прошлась взрывная волна невиданной силы. Температура, достигавшая нескольких тысяч градусов, расплавила камни, обесцветила их.

У реки Оти высился остов здания с куполом. Тут была Торговая палата. Именно в этом месте горящие люди бросались в реку. Оти оказалась сплошь заваленной трупами. Более двухсот сорока тысяч погибших! За всю многолетнюю войну на Тихом океане американцы не потеряли столько.

Разум отказывался верить в хиросимскую трагедию. Зачем? В последние дни войны?.. И если бы даже не в последние, а вообще? Американцы нарушили международное право, и японцы могли бы привлечь их к суду. Могли бы… ха!

Я подняла бесцветный камень, положила страшный сувенир в полевую сумку. Господа японцы, приходите через двадцать лет: я отдам вам камень вашей Хиросимы! Может быть, к тому времени вы позабудете обо всем и бесцветный камень воскресит в вашей памяти эти жестокие дни. Может быть, ваши бизнесмены соорудят на берегу Оти шикарные рестораны, с веранд которых удобно будет любоваться на сохраненные для туристов развалины? «Уютный ресторан с прекрасным воздухом, тонкими блюдами и красивым видом на атомные развалины». Цинизм торгашей беспределен. И вы, оглушенные Макартуром и его «джиту», всей системой американской пропаганды, будете тупо слушать гида о том, в каких муках гибли дети, старики и женщины и как полезны были атомные бомбардировки для японского народа. Скажем, туристские проспекты и путеводители, рекламирующие Хиросиму как город устриц и… атомной бомбы! Или магазины и магазинчики с вывесками: «Сувениры атомной бомбы». Да, да, а вдруг Хиросима превратится в туристскую достопримечательность? Я, конечно, не могу поверить в такое, но все же сохраню этот обесцвеченный камень.

Я слышала кое-что о лучевой болезни. Японцы называли ее «итай-итай» – детское слово – «больно-больно». Откуда мне было знать, что каждая железная балка таит в себе повышенную дозу радиации, опасную для окружающих?!

Мистер Бредли добросовестно знакомил нас со всеми «достопримечательностями»: вот тут, у дверей байка Сумитомо, на ступеньке сидел вкладчик. От него после взрыва осталась черная тень. Сам человек испарился. Приходите разговаривать с тенью. Кто он был, человек, присевший на ступеньки? Наверное, ждал открытия банка. Ждал с нетерпением. Не успел даже подняться. Атомный «Малыш», как любовно американцы называют бомбу, «сфотографировал» его. У входа в кафедральный собор остались тени двух нищих. Наверное, они стояли с протянутыми руками.

Говорят, летчик, полковник Пол Тибэтс, сбросивший бомбу, назвал свою «летающую крепость» в честь матери «Энола Гей». «Малыш» до сих пор совершал «тайре-одори», что значит «пляску большой добычи»: каждый день в Хиросиме умирали люди от лучевой болезни, и, когда это кончится, не знал никто.

Чудом уцелевшие японцы говорили нам, что большая часть погибших – дети до десяти лет. Они рвали на себе обуглившуюся кожу и погибали в мучениях.

Это была не война против японцев – это было преступление против человечества. Мы собираемся судить японских военных преступников, но почему американские остаются на свободе?

Высоколобые ученые, наделенные холодной логикой, произвели на свет оружие, перед которым померкли все вымыслы фантастов. Тепловые лучи марсиан Уэллса кажутся жалкой игрушкой в сравнении со смертоносным атомным грибом, уничтожающим саму основу жизни на земле.

Ночью я корчилась на неудобном вагонном ложе, затянутом черным бархатом. До утра терзали кошмары. Видела высоченные обугленные здания, которые черно смотрели пустыми глазницами окон, бежала по обесцвеченному щебню в багровую даль, откуда слабо доносились детские крики:

– Итай-итай!.. Больно…

Наверное, пылала вся вселенная, хрупкий, ничем не защищенный мир. Белые клубящиеся космические грибы поднимались на горизонте. По сторонам рушились дома, их железные конструкции скручивались в конвульсивные узлы. Бегущие человеческие фигурки у меня на глазах превращались в облачко дыма, в кучи белесого пепла. Вся земля превратилась в высушенную пустыню с грудами развалин. Это были не камни, а белые кости камней.

Я срывала с собственного лица дымящуюся кожу и кричала, кричала на весь вагон…

 
О пепел смерти,
Медленно разрушающий кости!..
 

В Токио вернулась больная, разбитая. Вид американцев в мундирах вызывал озноб и чувство отвращения. Почему нам сперва показали Нагасаки, а потом Хиросиму, может быть, американцы сознательно действовали, так сказать, по методу наращивания психологического воздействия?..

В прошлом году в Чанчуне попался один документ, которому я тогда как-то не придала значения. Это было заявление Чан Кайши: американские бомбы служат предупреждением не только Советскому Союзу, но и коммунистам Китая…

ЭПИЛОГ С ПРОЕКЦИЕЙ НА СОВРЕМЕННОСТЬ

Изо дня в день присутствовала я на заседаниях Международного военного трибунала в Токио, была свидетельницей острых конфликтов между обвинителями и защитниками. Здесь случалось много такого, что наводило на размышления. Я хотела понять, быть объективной. Отсюда, из зала на холмах Итигая, тянулись нити к Маньчжурии, к застенному Китаю, ко всей Юго-Восточной Азии.

Обвинителем от Китая был главный прокурор шанхайского Верховного суда, господин Сянг, который, по всей видимости, верил, что люди, творившие массовые зверства в Китае, а теперь сидящие на скамье подсудимых, наконец-то получат по заслугам. В высокую международную политику он не вдавался, а все больше приводил факты зверств. Он даже составил диаграммку японских зверств в разных китайских провинциях. И ни слова о японской агрессии! Американцы просто запретили господину Сянгу рассуждать об этом, взяв роль обвинителей на себя. Сянг помалкивал: мол, американцам виднее. Но у господина Сянга был помощник, некто Лю, человек смелый, решительный, который не хотел мириться с таким положением и в выступлениях называл вещи своими именами. Он не страшился, например, с трибуны разоблачать незаконные действия Макартура, попытки генерала навязать Трибуналу свою волю.

Мне запомнился этот задиристый китаец, с хорошо развитым чувством собственного достоинства. У него было узкое интеллигентное лицо, высоко подстриженные на висках блестящие черные волосы и живые, азартные глаза. Когда он разоблачал Макартура, то неизменно поворачивался к советским обвинителям, словно бы ища у них поддержку. С советскими он всегда любезно раскланивался, обнажая в улыбке неровные белые зубы.

А раскланиваться нам, собственно говоря, оснований не было: в Маньчжурии бушевала гражданская война, в которую открыто вмешалась Америка. Народно-освободительная армия, оснащенная трофейным японским оружием, полученным от советского командования, оказывала упорное сопротивление гоминьдановцам, маньчжурская революционная база, родившаяся на моих глазах, была жива, действовала, сопротивлялась, набирала силы. И невольно возникало убеждение: именно ей, маньчжурской революционной базе, будет принадлежать главная роль в грядущих победах китайцев; отныне здесь – военно-стратегический плацдарм революционных сил всего Китая и, несомненно, здесь находится новый политический центр китайской революции. Да, да, если судить по тем скудным сведениям, которые доходили до нас, центр революционной борьбы и политической деятельности коммунистов практически переместился в Маньчжурию. Мао не управлял да и не мог управлять процессом.

В эти странные дни и месяцы, а затем годы мои взгляды словно бы отвердевали и обретали четкость. То, что совсем недавно казалось загадочным, вдруг раскрылось в полной своей неприглядной определенности, обнаженности.

Так, я наконец поняла: ничем не оправданные атомные бомбардировки Хиросимы и Нагасаки – политический шантаж, попытка американцев заставить Советский Союз подчиниться диктату, не допустить нас к решению дальневосточных проблем. Потрясая атомной бомбой, разжигая атомную истерию, они хотели установить мировую гегемонию США, провозгласить «американский век».

Позже в своих мемуарах Черчилль напишет: «Было бы ошибкой предполагать, что судьба Японии была решена атомной бомбой». Но в ту пору, когда я бродила среди развалин Токио, вся американская печать старалась создать именно такое впечатление. Не о судьбах беззащитного населения Хиросимы и Нагасаки думали хозяева атомной бомбы: им нужно было показать атомное оружие всему миру, вселить ужас в человечество, диктовать свою волю, стать лидером…

Пройдет какое-то время, и президент США Трумэн скажет, что он «не испытывает угрызений совести» за то, что им был отдан «приказ об атомном нападении на Японию». Конечно же не испытывает.

Еще до того как мы появились на холмах Итигая, в ноябре 1945 года Макартур встретился в Токио с английским фельдмаршалом Аланом Бруком. Военные мужи говорили о мировой политике, о том, как превратить Тихий океан в англосакское озеро. И о том, что весь личный состав американской армии словно бы взбесился: все требуют срочной демобилизации, солдаты избивают офицеров, устраивают демонстрации и митинги.

– Эта сволочь в конце концов может взбунтоваться, – сказал генерал Макартур. – А мы должны готовиться к войне. Сегодня, сейчас! Да, да, мы должны собрать по крайней мере тысячу атомных бомб в Англии и Соединенных Штатах. Мы должны подготовить безопасные аэродромы, укрыв их в туннелях в горах, с тем чтобы иметь возможность действовать из Англии, даже если она подвергнется ударам. На Тихом океане, используя новые бомбардировщики, мы должны напасть на Россию из Америки (с заправкой на Окинаве). Такой объединенный удар с востока и запада приведет Россию в чувство…

Макартур считал, что главным врагом является не капитулировавшая Япония, а Советский Союз.

Я пыталась понять мотивы поступков американских сторонников «мягкого подхода» к Японии, а к ним принадлежали генерал Макартур и Джон Даллес. Еще в 1942 году, когда война Японии и США была в полном разгаре, некто Спайктман, американский историк, открыто писал: «Опасность нового завоевания Азии Японией должна быть устранена. Но это вовсе не означает полного уничтожения военной мощи Японии. Ибо это могло бы привести в будущем к переходу западной части Тихого океана под руководство России или Китая. Для США большую трудность в послевоенные годы будет представлять не Япония, а Китай, чья потенциальная сила больше, чем сила Японии. Если равновесие сил на Дальнем Востоке должно быть сохранено в будущем, США должны будут принять политику поддержки и защиты Японии». И это писалось в 1942 году!..

Можно было подумать, что сейчас Макартур и все те, кто стоит за ним, руководствуются именно такими соображениями.

А Китай? Каково их истинное отношение к Китаю? Несколько месяцев назад, в ноябре сорок пятого, здесь, в Токио, объявился бывший посол США в Китае Кларенс Гаус. На пресс-конференции он заявил:

– Несмотря на разрушения военных лет, Япония в промышленном отношении стоит далеко впереди Китая, и он не сможет заменить Японию даже через много лет.

Бывший посол хорошо знал Китай.

Гораздо позже другой американец, ученый-социолог, скажет: «С точки зрения управляемости Китай уже давно был не стратегическим плацдармом, а скорее стратегическим болотом. Это огромный, разъединенный, плохо организованный континент, населенный обнищавшим, крайне индивидуалистичным народом».

Американцы никогда не считали Китай великой державой, и только президент Рузвельт так числил его по дипломатическим соображениям.

Как выяснилось, американцы замыслили совсем уж гнусное дело – использовать китайские ресурсы для восстановления военной промышленности Японии! Макартур послал в Китай некоего Эксмана, который должен был изучить ресурсы Китая и заодно заставить Чан Кайши отказаться от репараций с Японии. Не побежденная страна Япония, а победитель Китай должен широко открыть рынки для японских промышленных товаров, дабы за счет Китая разрешить проблему конкуренции на мировом рынке; Китай должен поставлять сырье для японской промышленности.

И Чан Кайши согласился. А какой-то там ничтожный прокуроришка Лю не соглашался, считая, что все это противоречит здравому смыслу и что Макартур не имеет права распоряжаться ресурсами Китая… Он-то не догадывался, что Макартур все может. Лю казалось, будто Макартур занимается самоуправством; прокурору и в голову не приходило, что в планах США Китаю отводится место колонии, сырьевой базы, что Япония для американцев уже заняла место Китая как новый стратегический плацдарм в Азии; главная опора здесь, в Японии.

О, Макартур и его штаб знали, как обращаться с японскими реакционерами.

– Не будем заблуждаться, – рассуждали американские стратеги. – Нам нужна сильная Япония, ибо настанет день, когда нам придется столкнуться с Россией, и для этого потребуется союзник. Таким союзником будет Япония.

Была, правда, и «китайская группировка», которая считала, что цели США в Азии могут быть достигнуты путем «воспитания националистической третьей силы». Тут уж нельзя пренебрегать ни Чан Кайши, ни Мао Цзэдуном.

Все четко и ясно.

Когда я вернулась из поездки по югу Японии, то была ошеломлена новостью: в тюремной больнице умер подсудимый Мацуока. Ему были устроены пышные похороны. Офицеры армии США по распоряжению Макартура явились на похороны и возложили венки на могилу этого матерого военного преступника!

Два с половиной года длилась война нервов. К советским представителям относились не как к союзникам, а как к потенциальным противникам, старались изо всех сил отстранить СССР от контроля. Американские и японские защитники, объединившись, стремились любыми путями выгородить подсудимых и свести на нет усилия советского обвинения.

Американские адвокаты запугивали свидетелей, склоняли их к ложным показаниям, подтасовывали документы, прямо на суде открыли клеветническую кампанию против СССР. Они выдвинули сто одиннадцать возражений против наших доказательств. Они нагло требовали вообще снять все обвинения и закрыть Трибунал. Японский адвокат Такаянаги выступил с речью, прославляющей японскую агрессию.

Наконец-то я увидела бывшего императора Маньчжоу-Го Пу И. Он должен был выступать как свидетель обвинения. В августе 1946 года его привезли из Советского Союза, где он находился как военнопленный. Вот он, человек, черты жизни которого мне уже были известны! Сильно выпуклый лоб, сугубо «маньчжурский» затылок, полные, резко очерченные губы, широкие клочковатые брови. Он косил на оба глаза, что придавало взгляду неопределенность. Рядом с низкорослыми японскими генералами Пу И казался высоким. Одет он был очень элегантно: в черную пару и белоснежную рубашку с черным галстуком. Сопровождал его наш майор. Майор подозвал меня. Пу И галантно поклонился.

Перед этим у нас с майором состоялся следующий разговор:

– Допрашивать свидетеля будет сам Кинан. Вы, Вера Васильевна, должны очень внимательно следить за речью свидетеля. В случае искажения перевода американцами немедленно обращаться с протестом к монитору.

– Все поняла, – заверила я майора.

– Вы должны поговорить со свидетелем на китайском, английском и японском: вам нужно усвоить строй его речи, дикцию.

Я долго думала, как сделать беседу с Пу И более непосредственной и эмоциональной. И вдруг вспомнила о портрете экс-императора в военной форме, который достался мне от Тань Чэнжуна. Вот хороший повод!

Для порядка попросила у майора разрешения обратиться к свидетелю. Затем извлекла из своей полевой сумки портрет и, протянув его Пу И, попросила по-английски поставить свою печатку как автограф. Он растерянно смотрел на портрет. Усмехнувшись, спросил:

– Это что, одна из улик против меня?

– Я выпросила его у Тань Чэнжуна, – спокойно сказала я. Пу И был удивлен до крайности.

– Вы встречались с Тань Чэнжуном? Где? Когда? Он жив?

– Да, – ответила я, переходя на китайский. – Он остался в Бейлине и по-прежнему охраняет могилы императоров.

– Это невероятно! – воскликнул Пу И, механически переходя на китайский. – Он был моим воспитателем.

– Старик рассказывал мне, – сказала я по-маньчжурски. Звук родной речи произвел странное действие на Пу И, он слегка отшатнулся, как от удара, и тихо произнес:

– Не надо…

– Пожалуйста, не забудьте поставить свой автограф, – напомнила я ему по-японски.

Он быстро взглянул на меня, усмехнулся уже понимающе, достал из кармана печатку и приложил к портрету. Я поблагодарила.

– Госпожа старший лейтенант – истинный полиглот, – сказал он по-японски.

Разговор был исчерпан. Я откланялась.

Допрашивал Пу И главный обвинитель Кинан. Зал был набит до отказа, журналисты вопреки всем запретам старались протиснуться к свидетельскому пульту, заглядывали в рот бывшему императору. Ведь это была сенсация: допрашивают экс-императора Маньчжоу-Го! Вот в таком грозном обличье наконец-то пришла к Пу И мировая известность.

Допрашивали его восемь дней. Пу И давал подробные показания о планах Японии по порабощению Маньчжурии. Американский адвокат Доган прямо-таки выходил из себя.

– Мы требуем, чтобы свидетелю было дано указание говорить только о фактах, беседах, событиях! – кричал он.

Председательствующий австралийский судья Уильям Уэбб резко осадил зарвавшегося адвоката:

– Человек, занимавший такой пост, имеет право делать свои заключения!

Адвокаты всячески старались вывести Пу И из равновесия. Когда он заговорил о том, как японцы, генерал Умэдзу, насильственным путем ввели в Маньчжоу-Го культ богини Аматэрасу, японский адвокат писклявым голосом закричал, что оскорбления богини Аматэрасу – предка японского императора – совершенно несовместимы с восточной моралью. Пу И взорвался и в свою очередь крикнул:

– Но я же не заставлял японцев поклоняться моим предкам!

По залу прошла волна смеха, а японский адвокат сконфуженно замолчал.

Потом Пу И рассказал о том, как японцы отравили его наложницу Тань Юй Лин.

– Вы валите всю вину на японцев, но вы сами преступник, и в конечном итоге вас будет судить китайское правительство! – грубо оборвал его американский адвокат Блэкни. Этот же адвокат предъявил для опознания письмо, якобы написанное Пу И подсудимому Минами.

– Узнаете свое письмо?! – допытывался Блэкни. – Оно изобличает вас. Ваше место на скамье подсудимых!

Мельком взглянув на письмо, Пу И ответил:

– Письмо подложное. Я никогда не писал писем Минами.

Письмо в самом деле оказалось фальшивкой, а Блэкни как ни в чем не бывало продолжал свои наскоки на свидетеля.

Через восемь дней я простилась с Пу И. Навсегда.

Здесь уместно сказать несколько слов о его дальнейшей судьбе. Тридцать первого июля тысяча девятьсот пятидесятого года Пу И передали властям Китайской Народной Республики. В Китае его сначала посадили в тюрьму, потом объявили амнистию и разрешили проживание в Пекине. Сперва он работал в Пекинском ботаническом саду, затем стал сотрудником Комитета по изучению исторических материалов при Всекитайском народно-политическом консультативном совете. Написал мемуары. Был обласкан Мао Цзэдуном, по рекомендации которого Пу И избрали депутатом Всекитайского народно-политического консультативного совета. Стал бывать на официальных приемах и банкетах и, говорят, не раз сидел за одним столом с Мао.

Так замкнулся еще один круг: традиционный враг китайского народа, военный преступник превратился в консультанта по обычаям императорского двора.

Нет смысла рассказывать о всех 818 открытых судебных заседаниях, на которых мне пришлось присутствовать. За окнами конференц-зала неизменно изо дня в день валились с низкого неба тропические ливни, одежда и обувь не успевали просыхать. Тяжелые испарения огромного города душили меня по ночам. И каждую ночь мне грезился прекрасный храм Ураками, от которого осталась груда обожженных камней, мерещились пожары, улицы, забитые обломками и трупами. И пока мы заседали на холмах Итигая, невидимая радиация, разрушающая красные кровяные тельца, сводила в могилу тысячи японцев. Болезнь итай-итай – грозный дракон годзилла из древних японских мифов, пожирающий страну целиком… Злые духи тьмы – магацухи витали над каждым японским ребенком…

За эти тяжелые два с половиной года у меня созрело ясное представление о том, как развязываются современные войны. Заговор! Новая форма международной политики. Заговор Германии против всего человечества. Заговор Японии… Заговор клик. Конечно же юридическая природа заговора клики отлична от юридической природы уголовной шайки воров. Клика – это сверхбанда, захватившая управление государством и весь государственный аппарат. Это клика заговорщиков. Захватив государственный аппарат, она мобилизует его на службу своим преступным целям. Клика осуществляет заговор международных преступников. Банда остается бандой, преступным объединением.

Американская клика стремится создать «ситуацию силы». Это ясно как день. Атомный шантаж. Заговор против мира зреет. Опять вытащили на свет затаенную идею мирового господства. Два претендента на мировое господство побиты, сидят на скамье подсудимых. А Трумэн, Макартур и остальные из их клики все не могут поверить, что песенка капитализма спета и мечтать о мировом господстве – глубокий исторический провинциализм. Власть над стратегией принадлежит Советскому Союзу, какие бы там доктрины они ни выдумывали. Мне думается, что пресловутая «холодная война» впервые явно обнажила клыки именно на международных процессах военных преступников в Нюрнберге и в Токио, одним из первых ее теоретиков стал Джозеф Кинан. С одной стороны, политика с «позиции силы», с другой – «психологическая война», борьба против социалистической идеологии.