Текст книги "Одной дорогой (СИ)"

Автор книги: Мария Шабанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

– Ну, ну, – Котопупский похлопал сыщика по спине. – Ты не виноват в его смерти. Не изводи себя – так ведь и умом тронуться недолго.

– В-винова-а-ат, – продолжал скулить Анвил. – Я н-не д-должен б-был лезть…

Доувлон Котопупский замолчал – ему самому было не по себе от того, что он фактически обрек хенетвердца на смерть. Рыцарь-менестрель успокаивал себя только тем, что Вилет был безжалостным убийцей, продажным оратором и палачом Фермера на пол ставки.

– Сдается мне, пройдет совсем немного времени и ты успокоишься и продолжишь копаться в моей жизни. И снова вляпаешься куда-нибудь, только в следующий раз я ведь могу и не успеть вытащить тебя. Ты хотел знать, кто я. Что ж, изволь – я бывший солдат, имя свое я и сам почти забыл, да и к сути дела оно не относится. Однажды я узнал тайну, которую мне знать не следовало.

– К-какая это б-была т-тайна? – спросил Анвил, заинтересованный рассказом нового знакомого.

– Ничему тебя жизнь не учит, – вздохнул Котопупский. – Ты веришь в то, чем окружен? – Анвил кивнул. – Ты окружен тем, во что веришь.

Рыцарь-менестрель замолчал, наблюдая за эффектом, произведенным на молодого сыщика, который только безмолвно смотрел на собеседника широко открытыми ярко-голубыми глазами.

– З-значит, ч-ч-чудовищ с-создает в-вера в них? – Анвил сам не верил в то, что говорил.

– Очень сильная вера, – совершенно серьезно подтвердил Котопупский.

– Н-но к-как? Я в-верил в-во м-многое, н-но н-ничего н-не п-появлялось!

– Не все могут. Далеко не все, – он многозначительно замолчал. – Теперь ты понимаешь меня? Я не мог ни есть, ни спать, ни говорить с людьми открыто в страхе, что проболтаюсь кому-нибудь. Мне не хотелось оказаться в какой-нибудь канаве с раной от уха до уха или на дне реки с камнем на шее. Тогда я решил сойти с ума. С дураков спроса нет – мало ли, что юродивый болтает. Когда меня признали сумасшедшим, жить стало проще – вот уже много лет я делаю, что хочу, говорю что думаю и знаю больше, чем все шпионы, вместе взятые.

– А в-ваша к-крыса – это т-тоже?..

– Не совсем. Это оркенская крыса, мне подарили ее друзья, еще давно. Эти животные хорошо понимают мысли людей, можно даже приловчиться управлять ими. Очень удобно.

"Он точно не в себе. И эта история с крысой звучит как бред. Но он еще что-то скрывает, недоговаривает. И почему-то у меня уже нет желания узнавать, что именно", – размышлял Анвил, разглядывая Котопупского.

– Ч-ч-что т-теперь с-со мной б-будет? Ф-ф-фермер…

Доувлон ухмыльнулся.

– Фермер – не великий дух, хоть и знатный бандит и головорез. Но и это можно пережить – отправляйся в Оркен, там тебе не придется скрываться, там он тебя не найдет. Да и чудовища в пустыне не тайна и не редкость, узнаешь о них что-нибудь новенькое, – сказал Котопупский в своей обычной манере.

– Н-но к-как? П-пустынники н-не с-слишком-то р-рады г-гостям, – Анвил слабо улыбнулся, осознав, что хоть этот человек не желает его смерти.

– Сейчас в городе гостят мои друзья-торговцы из Оркена. Я скажу им, что ты добрый, ласковый и пушистый, в еде неприхотлив, и они с радостью возьмут тебя с собой, – рыцарь-менестрель продолжал дурачиться легко и непринужденно.

– П-правда? – переспросил Анвил, больше всего желающий уехать отсюда как можно дальше и до сих пор не верящий, что он спасен.

– Завтра на рассвете я отведу тебя к ним, – снова серьезным тоном сказал Котопупский. – А пока поспи, тебе понадобятся силы. Ничего не бойся, я буду рядом.

Благодарно взглянув на своего спасителя, Анвил улегся на пол, свернувшись калачиком. Вскоре свеча погасла, но заснуть в эту ночь ему было не суждено – как только он закрывал глаза, к нему возвращались ужасные воспоминания. Крики кошек за окном превращались в предсмертный крик Вилета, а что-то металлическое, к чему прикасались пальцы сыщика, казалось прутьями решетки. Ни о каком сне не могло быть и речи.

–

ГЛАВА 16

ДЕМОНЫ!p>

Прозрачное марево поднималось над огромной медной чашей с тлеющими углями, установленной в самом центре храма Дембранда, возле которой, обливаясь п

о

том, стояла Асель. Она бросала в общую чашу ритуальные угольки, на каждый из них припоминая убиенных ею людей.

– Многовато, – сказала она, высыпав разом горстку углей за тех, чьи имена она не знала или не смогла вспомнить.

Направляясь сюда, Асель надеялась найти утешение и умиротворение, но груз недавних событий не давал успокоиться и примириться со своей судьбой. Все шло не так, как ей хотелось бы: флейта Алсидрианда была уже за много сотен паллангов от нее, лишая надежды на возвращение к привычному образу жизни; Оди пропал сразу после того, как сбежал, подстрелив Лайхала; рана Сигвальда заживала медленно и болезненно.

Степнячка бродила по храму, пытаясь прочувствовать величие места, найти ответы на вопросы, мучившие ее, но не чувствовала ничего, кроме жары и духоты. В большом, почти безлюдном помещении изредка раздавались шаги кого-нибудь из Братьев Скорби. В простых серых балахонах с капюшонами, закрывающими лица, они проходили мимо, словно безликие и безмолвные тени. Казалось, что такой мрачный образ служителей Духа Углей подходит скорее для того, чтобы напугать людей, а не чтобы исцелить их от гнета скорбей и бед.

– Это не помогает, – разочарованно сказала Асель, направляясь к выходу.

Решительно толкнув тяжелую дверь, она на пороге чуть было не сбила с ног одного из Братьев Скорби, который нес большую железную миску с угольками. От неожиданности монах выпустил ее из рук, и посудина с оглушительным громыханием покатилась по полу, рассыпав угли по всему храму.

– Вот черт, – сквозь зубы процедила степнячка, глядя на Брата Скорби, который безмолвно опустился на колени, пытаясь сгрести угольки.

– Прошу прощения, – еле слышно сказала степнячка, подавая монаху оброненную миску.

Монах безмолвствовал и дальше, чем вводил Асель в замешательство. Пожав плечами, она опустилась рядом с ним и тоже принялась собирать угли и складывать их обратно в посудину. Вдруг ее взгляд остановился на левой руке Брата Скорби, которой он неловко пытался набрать горсть углей, но они постоянно просыпались сквозь слабо сжимающиеся пальцы.

– Оди! – Асель схватила его за негнущееся запястье.

Оторопевший монах выпустил из руки остатки углей и, боязливо оглянувшись вокруг в поисках других Братьев Скорби, произнес тихим охрипшим голосом:

– Асель! Ты?.. Ты!.. Вытащи меня отсюда!

– Какого черта, Оди? Что за маскарад?

– Умоляю тебя, забери меня отсюда! – хрипел он, до боли вцепившись в руку Асель. – Сам я не могу… Мои чертежи! Они в таверне! Улица Киртара Третьего! Их надо забрать!

– Хорошо, хорошо, успокойся! – шептала Асель, пытаясь разобраться в несвязной речи инженера. – Расскажи мне все по порядку.

– Не могу! Нельзя… Найди чертежи! Если будет надо – уничтожь! Они не должны!.. Забери меня отсюда, Асель… – казалось, будто Оди хочет сказать все и сразу, но времени катастрофически не хватало.

– Я что-нибудь придумаю, – пообещала степнячка. – Скажи только…

– Тсс! Всё.

Оди отдернул свою руку от Асель, будто его ужалила пчела, и принялся еще более старательно собирать маленькие угольки. Уже через миг она поняла причину странного поведения Оди – к ним подошел один из Старших Братьев.

– Что с тобой, дитя мое? – мягко спросил он, помогая Асель подняться с пола.

– Простите, я была неосторожна, и из-за меня ваш Брат рассыпал угли, – как могла вежливо сказала она.

– Не беспокойся об этом – он все уберет.

– Мне кажется, я ударила его дверью, – продолжала Асель. – Но когда я спросила, не ушибся ли он, он не ответил.

– Ничего удивительного, – улыбнулся старший монах. – Он дал обет молчания. На три года.

– Это… сурово, – произнесла степнячка, тщательно подбирая слова, которые не были бы неуместными в данной ситуации. – За что же его так?

– Он совершил поступок, которого ни один дух простить не сможет, – монах выражался туманно, и Асель это не нравилось. – И теперь он хочет очиститься, служа Дембранду и выполняя свои обеты. Так, брат мой? – властным тоном спросил он Оди. Инженер интенсивно закивал головой и низко поклонился, не вставая с колен.

"Что он им наплел? – думала степнячка. – Неужели он в самом деле рассказал, что подстрелил подростка из самодельного неизвестного никому оружия, из-за которого его до сих пор ищут? Если так – он последний идиот".

– Кажется, я повредила руку Брату, – Асель указала на ползающего по полу Оди, снова пытающегося взять угли левой рукой. Она пыталась вовлечь монаха в разговор и выведать как можно больше подробностей. – Может, я могу чем-нибудь помочь? У меня есть знакомый лекарь, он недалеко живет и мигом все исправит!

– У тебя доброе сердце, дитя мое, но твои переживания излишни – его рука в таком состоянии уже долгие годы.

– Все равно пускай лекарь осмотрит его руку – вдруг ее можно вылечить?

– Один из наших братьев (тоже в прошлом медик) уже осматривал его и сказал, что ничего сделать нельзя, – спокойно отвечал Брат Скорби, раздражая Асель своей невозмутимостью.

– Но мой лекарь – он большой мастер по костям, он мог бы…

– Дитя мое, твое стремление помочь похвально, но я все равно вынужден отказать – младшим Братьям запрещено покидать храм для чего угодно, кроме похорон, на которых они должны присутствовать по долгу своей службы, – в его голосе появились жесткие нотки раздражения, но монах тут же осекся и продолжил своим обычным мягким тоном, переводя разговор на другую тему. – Так что привело тебя сюда, дитя мое?

– Мой муж болен, – произнесла Асель так, чтобы ее услышал и Оди, который уже отполз от них на какое-то расстояние. – Он постоянно твердит, что хочет встретиться со своим давно пропавшим другом и отправиться с ним в лучшее место.

– Какого рода болезнь одолевает твоего мужа? – спрашивал монах степнячку, изобразив на лице участие и сочувствие.

– Он ранен – стрела попала ему в плечо, и рана плохо заживает.

– Я не лекарь, и я не хочу тебя ни расстраивать, ни пугать, но кажется мне, что у твоего мужа началась горячка и он бредит. Обычно это значит…

– Я знала, знала что все плохо! – Асель прикрыла лицо руками.

– Не убивайся так, дитя мое. Я всего лишь монах, я могу ошибаться. Но если что-то случится – приходи сюда, здесь тебе помогут… с обрядами.

Асель притворно всхлипывала, думая о том, понял ли Оди ее намек. Брат Скорби в это время ударился в патетику, рассуждая о месте человеческой души во вселенной и о том, что каждому воздастся по его деяниям. Асель поняла, что монах оседлал своего любимого конька и не слезет с него, пока у него не останется слушателей или пока он не упадет, обессиленный напряжением мысли и голосовых связок. Решив поберечь славного оратора, степнячка удалилась из храма Дембранда, тем более, что она узнала все, что хотела.

Сигвальд ужинал, наклонившись над стулом, на котором, за неимением стола, стояла миска с похлебкой – единственным более-менее сносным блюдом, которое готовили в захудалой таверне без названия, ставшей его домом в Рагет Кувере. Есть в таком положении было вообще не удобно, а тем более, орудуя только одной рукой, поскольку вторая все еще была привязана к груди.

За дверью раздался громкий шорох, и Сигвальд со вздохом опустил ложку обратно в тарелку, не успев донести ее до рта. В следующую секунду, распахнув дверь ногой, на пороге появилась Асель, держащая в руках несколько свертков. Такой довольной бывший оруженосец ее не видел, пожалуй, никогда, и воспринял ее улыбку с некоторой опаской – по его мнению, она могла быть предвестником очередной безумной самоубийственной идеи.

– Приятного… – начала она, но, разглядев содержимое тарелки, передумала. – А, нет. Не ешь эту отраву.

– Я голоден, – сказал Сигвальд, снова наклонившись над стулом.

– Такое даже псы моего отца не ели! – скривилась Асель, бросая свертки на угол кровати и усаживаясь рядом.

– Я не гурман, – воин продолжал уплетать похлебку.

– Я тоже не гурман, но зачем давиться этим, если можно съесть что-нибудь повкуснее?

Асель с видом маститого иллюзиониста развернула один из свертков и положила на стул рядом с миской пару жареных гусиных ножек.

– Ого! – присвистнул Сигвальд, обрадованный неожиданным разнообразием в рационе. – За это спасибо. Праздник сегодня, или просто так расщедрилась?

– Я-то при чем? У меня ни хетега нет – все от щедрот твоего Кеселара.

Воин молча кивнул головой, за обе щеки уплетая гусиные лапки, при этом не отказываясь и от похлебки. Однажды он даже предложил Асель разделить с ним трапезу, но она отказалась, сказав, что уже поела в другой таверне. Больше Сигвальд не настаивал.

– Ну как ты? – спросила степнячка, указав на раненое плечо.

Сигвальд только махнул рукой, немного скривившись. На самом деле рана постоянно болела так, будто ее грызут собаки, кость безбожно ныла и никак не хотела заживать, но жаловаться на это воин считал не нужным.

– Плохо?

– Ничего хорошего, – буркнул он, сгрызая хрящи и края кости.

Степнячка знала, что ей больше не удастся вытянуть из Сигвальда ни слова, потому после недолгого молчания сменила тему разговора.

– А почему ты не спрашиваешь, зачем я набросала на твою постель какой-то хлам? – спросила Асель, в хитрой гримасе сощурив глаза так, что они стали подобными двум узеньким щелочкам.

– Потому что ты часто делаешь странные вещи, и я не всегда хочу знать зачем, – сказал Сигвальд, к которому вернулись его опасения на счет безумных идей степнячки.

– А зря – можешь пропустить много интересного, – она снова с видом фокусника размотала очередной сверток, в котором оказалась новенькая рубашка.

– Ты купила мне рубашку? – улыбнувшись, воин удивленно вскинул бровь. Такого поворота он ожидал меньше всего.

– Твоя старая сейчас даже на тряпки не сгодится, – отвечала Асель, прикладывая обновку к спине Сигвальда, чтобы проверить, не ошиблась ли она с размером. – Не будешь же ты носить свой дублет на голое тело.

– Боюсь, я его еще не скоро надену… А это что? – он указал на большой продолговатый предмет, завернутый в какую-то пеструю ткань, явно не предназначенную для упаковки.

– А ты открой, – Асель в нетерпении барабанила пальцами по колену.

Перевязан сверток был шнурком, который раньше, скорее всего, служил деталью одежды, а ткань при ближайшем рассмотрении подозрительно смахивала на шторы. От загадочного свертка так и веяло авантюрой, незаконностью и опасностью. С помощью степнячки развязав узел и развернув ткань, Сигвальд застыл в изумлении. Его взору предстал деревянный бок тубуса, его кожаный ремень и оловянная крышка с декоративными орнаментами.

– Это же тубус Оди! Где ты его нашла? – спрашивал он, не вполне веря в происходящее.

– В его комнате "на-всякий-случай". Ну и свинарник он там устроил! Я пока собрала все его бумажки и прочий хлам, меня раза три чуть не заметили!..

– Откуда ты узнала, где он жил?

– Так он же мне и сказал, и попросил достать его чертежи, пока стража не нашла это место, и при надобности уничтожить. Но я решила, что это лишнее, и что они ему еще пригодятся.

– Ты… Ты видела Оди? Ты нашла его?

– Да-а, – с довольным видом протянула степнячка.

  – Асель!.. Ты ж моя умница! Ан аврвалла, ам вирна нна хлаар!

33

На радостях Сигвальд крепко обнял сидящую рядом степнячку, которая явно не рассчитывала на столь бурное проявление дружеских чувств. Сам же воин с трудом сдержал стон – обнимая Асель, он больно надавил на раненое плечо.

– И ты молчала все это время? Где он, что с ним? Рассказывай скорее!

Асель поспешила удовлетворить любопытство Сигвальда, поведав историю о своей короткой встрече с блудным инженером и его судьбе.

– Он подумал, что убил Лайхала и решил уйти в монастырь? – переспросил он, выслушав рассказ. – Это очень в его стиле. Но, пожалуй, это лучшее, что он мог придумать. Жизнь там, конечно, не сахар, но, по крайней мере, он жив, а это главное.

– Достать его оттуда будет не слишком просто. У Братьев Скорби суровые порядки, – покачала головой Асель.

– Тогда нужно думать, как его освободить!

– Я уже думала. И пока поняла только то, что это дело не одного дня. В монастыре он в безопасности – туда стража не вломится даже по приказу самого алгарда. Так что придумаем план завтра. Сегодня я смертельно устала, лазание в чужие окна посреди дня выматывает.

– Не с этих ли окон шторы? – усмехнулся Сигвальд, разглядывая цветастую ткань.

– Они мешали мне вылезать, – спокойно ответила Асель, забирая их у друга. – Повешу в свою комнату, а то сил моих больше нет глядеть на ту грязную тряпку, что болтается на окне.

После ранения Сигвальда Асель сняла себе комнату, смежную с его, по двум причинам: во-первых, нужно было сменить жилье, во-вторых, ее все еще мучила совесть за ту нелепую ошибку, из-за которой северянин и получил стрелу в плечо, и Асель хотела быть рядом на случай, если ему понадобится помощь. К тому же, грузом на внезапно проснувшейся совести лежало неотданное письмо Кеселара оруженосцу. Степнячка постоянно оттягивала момент, когда бумагу все же придется отдать – сначала до того, как Сигвальд придет в сознание, когда заживет рана, когда зарастет кость, когда он снова сможет сесть на лошадь… Всякий раз откладывая событие, Асель задавала себе вопрос, зачем она это делает и сможет ли остановиться, но ответить сама себе не решалась.

Взяв свои шторы, она подошла к двери, отчего-то на миг задержавшись на пороге.

– Асель, постой… – каким-то странным голосом окликнул ее Сигвальд.

В груди степнячки похолодело – тон, которым было произнесено ее имя, вселил в нее тревогу и беспокойство. Обернувшись, она увидела побледневшего, ссутулившегося северянина, опиравшегося здоровой рукой на колено.

– Мне плохо, – тихо сказал он, откинувшись на подушку.

– Что с тобой?! – степнячка бросилась к своему другу, который еще несколько минут назад казался относительно здоровым.

Предчувствия ее не обманули – бессильно лежа на кровати, Сигвальд тяжело дышал ртом, а на повязке, прикрывающей рану, появилось небольшое красно-бурое пятно, которое с каждой секундой становилось все больше и больше.

Аккуратно сняв бинты, Асель крепко выругалась – рана оказалась воспаленной и почему-то снова стала кровоточить. Степнячка прикоснулась своей жесткой теплой ладонью ко лбу Сигвальда – тот буквально горел. Дыхание, вырывавшееся из приоткрытых пересохших губ обжигало ее, светло-серые глаза северянина под отяжелевшими веками блестели нездоровым блеском. У Сигвальда началась горячка, его трясло и знобило.

– Что происходит? Почему, Сигвальд, почему? Что случилось? – Асель была совершенно растеряна и не могла рассуждать здраво.

Неожиданность, с которой все случилось, выбила из колеи степнячку, привыкшую к резким переменам обстоятельств и, как правило, реагирующую на них абсолютно адекватно. Она не теряла голову в таких ситуациях до тех пор, пока это не коснулось человека, который был ей действительно дорог.

– Помоги мне, Асель, – с трудом произнес Сигвальд, стуча зубами от озноба. – Мне нельзя… я еще нужен!..

– Сигвальд… Я… Я не знаю, что делать, – тихо сказала она, опустив голову, чтобы воин не видел ее глаз, в которых стояли слезы отчаяния. – Я придумаю что-нибудь! Слышишь?! Ты только держись. Обещай, что не умрешь!

Сигвальд поднял на нее взгляд, в котором отражались боль и усталость. Он хотел было что-то сказать, но лишь шумно выдохнул и прикрыл глаза.

Легкие облачка пыли, поднимаемые ритмичными взмахами метлы над плитами двора храма Дембранда, покружив пару секунд, опускались на то же место, и снова взлетали в воздух, гонимые пучком гибких прутиков. Оди Сизер уже третий час гонял пыль по двору, имитируя уборку территории, хотя на самом деле ему было плевать и на пыль, и на храм, и на самого Дембранда. Последние десять дней он думал только об Асель и побеге, который она обещала ему устроить. Каждый день он тщетно высматривал ее среди посетителей храма, надеясь на то, что это будет последний день, проведенный в этих стенах.

За время своего пребывания в храме инженер и так стал нервным и дерганным, а после случайной встречи со степнячкой стал еще и с маниакальным рвением выискивать тайные знаки и послания там, где их не было и быть не могло.

"Неужели они бросили меня? Ну не может же этого быть! Я не верю, не хочу верить! Так, подумаем еще раз – что Асель хотела мне сказать? – в тысячный раз думал Оди. – Что Сигвальд жив и хочет мне помочь? Или что он в самом деле очень болен? С одной стороны… Но нет же, иначе… Почему они меня бросили?"

Пытаясь отвлечься от невеселых мыслей, Оди с остервенением мел двор, поднимая все более густые клубы пыли, но трудотерапия не помогала. На душе все равно скребли кошки, он чувствовал себя одиноким, забытым и ненужным.

– Брат мой, – на плечо Оди легла рука одного из Братьев Скорби, который внезапно вынырнул из пыльной бури, устроенной молодым монахом.

Инженер перестал мести.

– Брат мой, – повторил монах, покашливая. – Складывайте свой инструмент – вам предстоит отправиться с нами в Бедняцкий квартал для совершения обряда.

Оди склонился в глубоком поклоне и поплелся к сарайчику, волоча метлу за собой. "Наверное, это нехорошо, но я стал любить чужие похороны. Всякий раз, когда кто-нибудь умирает, мне удается выбраться отсюда и сделать глоток свободы… Хотя какой там глоток, понюхать ее разве что. Издали. Может на этот раз удастся улизнуть куда-нибудь? Бедняцкий квартал все же".

Вскоре он вошел в храм, принеся с собой несколько пучков ароматной травы, которую было принято поджигать в помещениях, где лежал покойник. Он слышал всхлипы женщины, очевидно убитой горем родственницы умершего, которые не слишком волновали инженера до тех пор, пока он не подошел ближе и не понял, что женщина, сидящая на скамье в окружении трех Братьев Скорби – Асель.

Оди остановился перед ней как вкопанный, едва не выронив из рук обрядовую траву. Он вглядывался в лицо степнячки и с каждой секундой все отчетливее осознавал, что по ее щекам текут неподдельные слезы. В его голове не укладывалось, что Асель (та самая бесстрашная и решительная Асель) может плакать без серьезной на то причины.

– Успокойся, дитя мое, – говорил один из монахов, поглаживая степнячку по плечу. – Слезами горю не поможешь, все уже свершилось. Расскажи о покойном… то есть о своем муже. Кем он был?

– Он воин! Он так хотел помочь своему другу! – сказала Асель, подняв глаза на уставившегося на нее Оди. – Он сделал все, что мог. И вот я здесь…

– Он погиб, спасая своего друга? Это славная смерть, дитя мое, – торжественно произнес Брат Скорби, но, заметив на себе непонимающий взгляд девушки, поспешил объяснить. – Я понимаю твою скорбь – это страшная утрата. Но ты можешь быть уверена, что твой муж был хорошим слугой Камтанда и душа его после смерти присоединилась к силе и сущности Духа Битвы. Твой муж не исчез во тьме, ему уготована вечная жизнь в единении с великим духом и всем Мирозданием. Он будет хранить живых на поле битвы, обернувшись клинком для безоружного, щитом для бездоспешного. Разве может быть судьба прекраснее?

Асель только мотала головой, шмыгая носом и вытирая слезы рукавами. Судорожные всхлипы сотрясали ее тело, и сейчас она была совершенно непохожа на ту грубоватую браконьерку и авантюристку, которой знал ее Оди.

"Неужели это правда? Асель, Асель! Чертов обет молчания, чертовы монахи! Асель, скажи, что это не так! Он не мог умереть! Скажи, что умер кто-то другой, ну пожалуйста…", – слова комом застревали в горле инженера и сейчас он готов был сделать что угодно, лишь бы услышать, что речь идет не о Сигвальде. Но слезы степнячки говорили инженеру совсем о другом.

– Я до сих пор не могу поверить, что его нет. Мне кажется, что он все еще жив, что он просто спит и проснется, когда я вернусь домой…

– Это нормально, дитя мое, все, кто любит, склонны так думать. Пойдем к нему, после обряда тебе должно стать легче, – сказал Брат Скорби, поднимаясь со скамьи.

Печальная процессия, состоящая из четырех монахов и Асель, неспешно двигалась по улицам Рагет Кувера. Степнячка, которую до сих пор душили слезы, безмолвно шла во главе процессии, опираясь на руку Оди, которому поручили следить за состоянием убитой горем вдовы. Инженер беспомощно сжимал ее ладонь в надежде на то, что она подаст ему какой-нибудь знак, но она вела себя так, будто первый раз в жизни его видит.

Прошло немало времени перед тем, как они подошли к безымянной таверне в самых дебрях Бедняцкого квартала. Всю дорогу бедный Оди метался от одного предположения к другому, но ни одно не казалось достаточно правдоподобным. Когда же они поднимались по заплеванной узкой лестнице, провожаемые безразличным взглядом трактирщика, инженер уловил едва слышный запах разложения, который усиливался с каждым шагом.

Сердце Оди будто оборвалось, когда Асель остановилась перед дверью, возле которой запах был сильнее всего, и скрежетнула ключом в старом замке.

Переступив порог, инженер оказался прямо у изголовья кровати, на которой на посеревших от времени простынях лежал безжизненный Сигвальд.

– Нет… – тихо произнес Оди, забыв о своем обете.

Он не мог поверить в то, что видел, но вид его друга не давал простора воображению. Мертвенно-бледная кожа Сигвальда была была похожей на воск, лицо не выражало никаких эмоций, грудь вместе с привязанной к ней окровавленным бинтом рукой не вздымалась от дыхания, вторая рука бессильно свисала с кровати, касаясь пола посиневшими ногтями.

У Оди мутилось в голове, темнело перед глазами, в мозгу крутился только один вопрос: "Как?". Все это было выше его понимания.

– Брат мой, откройте окно, здесь слишком душно.

Просьба старшего монаха вернула инженера в реальность. Он послушно поплелся к окну, хотя его ноги стали будто деревянными и совершенно не слушались хозяина. Оди бездумно делал то, что ему приказывали и то, что он привык делать за последние три недели: открыв окно, он поджег пучок травы и, опустившись на колени у кровати, открыл книжицу с погребальными стихами. Связанный строгим обетом молчания, инженер должен был читать их молча, но вместо этого он застывшим взглядом смотрел на руку Сигвальда, которая свесилась с кровати. Восковая кожа, полная неподвижность, синие ногти – Оди буквально физически чувствовал необратимость произошедшего.

– О, великий Камтанд… кхе-кхе, – начал старший Брат Скорби, – покровитель воинов… кхе-кхе-кхе… и… кхе…

– Дитя мое, – обратился другой монах к Асель, которая стояла у изголовья, поправляя Сигвальду прядки волос. – Будь так добра, принеси нам чего-нибудь попить – от такой жары в горле пересыхает так, что нам трудно читать молитвы.

Покорно кивнув, степнячка вышла из комнаты и очень скоро вернулась с кувшином, наполненным вином. Каждый из монахов, отпивавших из кувшина, морщились от странной горечи напитка, но никто из них не проронил ни слова на этот счет.

– Испейте вина, брат мой, – обратился монах к Оди, но тот все так же неподвижно стоял на коленях, сгорбившись над книжицей. – Что ж, тогда приступим. О, великий Камтанд, покровитель воинов, защитник живых и владыка павших! Сегодня мы, ничтожные слуги Дембранда, утешителя живых и защитника мертвых, обращаемся к тебе! Услышь…

Тем временем под окнами собралась развеселая компания, которая затянула нестройным хором грубых голосов популярную песенку:

Эй, вояка, выпей мед,

Он так сегодня сладок!

Завтра стали крепкий лед

Встрянет меж лопаток!

Обними свою любовь —

Кудри, словно сажа.

Не рассказывай про кровь,

Лей полнее чашу.

Уличные певцы заглушали монотонные голоса монахов, чем можно сказать, даже радовали убитого горем Оди, которого причитания и патетические высказывания Братьев Скорби вгоняли в еще большую тоску и наворачивающиеся на глаза слезы было все труднее сдерживать. «Черт возьми, – мысленно ругался Оди вместо беззвучного чтения молитв, в силу которых не верил. – Пьяницы под окном понимают жизнь лучше, чем все эти монахи, вместе взятые!»

– … и прими своего верного слугу. Да станет он клинком для безоружного, щитом для бездоспешного; да станет он порывом ветра, сносящим вражеские стрелы и рвущим вражеские паруса; да станет…

Выпей пива, морячок!

Ты гляди, как пенится!

Завтра в море будет шторм,

Жизнь куда-то денется.

Приласкай свою мечту —

Волосы, как солнце —

Она ждет тебя в порту,

Отворив оконце, —

продолжали пение невидимые исполнители.

«Они просят милости духа для того, чтобы Сигвальд стал тем, кем был все это время – клинком и щитом для безоружного и бездоспешного. Для слабого. Для меня. А я трус, я удрал как последняя крыса. А ведь я мог бы ему помочь! Может быть, все бы сложилось не так, может быть…» – думал Оди, устремив глаза в пол.

– … и тот, в чьем сердце при жизни пылало Пламя битвы, да обратится в пламя, что вспыхнет в глазах новых воинов, что вселит в них смелость и отвагу…

Пей вино, мой друг-поэт,

Лей рекою красной,

Чтоб не понял к склону лет —

Жизнь была напрасной.

А потом иди, поэт,

К рыжей, дикой, буйной.

Вместе встретите рассвет

После ночи лунной.

«Жизнь была напрасной… Это не правда, этого не может быть, чтобы во всем этом не было смысла. Наверное, страшно умирать напрасно. Умирать вообще страшно. Надеюсь, он хотя бы не очень страдал, – Оди склонил голову еще ниже, пряча горькие слезы утраты, предательски выступающие на глазах. – И еще этот мальчик, которого я… Кажется, они были друзьями. Смог ли Сигвальд простить меня за то, что я сделал? Наверное, это невозможно. Жаль, что я выбросил пистолет… Все было зря».

Пейте, други, пиво-мед,

Пейте вина, водку,

Пока есть у вас живот,

Голова и глотка! —

с громким смехом закончили песню веселые ребята.

– … и в час, когда тело его соединится с пеплом и обратится в пламя… ох, что-то я заговариваюсь, – произнес один из Братьев Скорби, потирая глаза рукой. – Простите. Я хотел сказать, когда тело его соединится с пламенем и обратится в пепел, тогда… великий дух… Камтанд… и он… о-ох!

Монах, пошатнувшись, упал на руки своих братьев, которые сразу же прервали молитву.

– Брат! Что с вами? Вам плохо? – вопрошали они бесчувственного монаха, трясли его за плечо, били по щекам, но ответа так и не дождались. – Воды! Принесите воды!

Но Асель не двигалась с места, в упор глядя на монаха, сидевшего в углу со своим бесчувственным братом на руках; Оди даже не повернул голову, чтобы посмотреть, что произошло. Он очнулся, только когда третий монах, осознав, что просить бесполезно, решил сам спуститься за водой. Спотыкаясь на каждом шагу, он с трудом дошел до двери, где силы совсем покинули его, и он сполз на пол, рефлекторно хватаясь за дверной косяк ослабевшими пальцами.

Оди с удивлением посмотрел сначала на Асель, которая совершенно спокойно втаскивала Брата Скорби из коридора обратно в комнату и не менее хладнокровно засовывала его ноги под кровать, чтоб не мешались в проходе, потом перевел взгляд на первого монаха, который к этому моменту тоже завалился на бок.