Текст книги "Горький мед"
Автор книги: Мария Лебедева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)
– Ты извини… я просто так позвонила… подумала, может, тебе нужно что-нибудь…
«Раньше думать надо было, – повесив трубку, разозлилась Ольга, – прежде чем с Ираклием своим на хутор подаваться…»
Странное дело, не сама ли она поддерживала Шурика с Кириллом, когда те убеждали Светку, что в дядипашиной смерти она не повинна? А что же теперь? Теперь она так не считает? Снова и снова задавая себе этот вопрос, Ольга не находила однозначного ответа.
Поначалу она действительно никак не связывала смерть дяди Паши со Светкой, вернее, с той ситуацией, в которой они все из-за Светки оказались. Ольга вспомнила залитое слезами лицо подруги, ее срывающийся голос, раскаяние и детскую беспомощность во взгляде… А потом – эта отчаянная Светкина решимость искупить свою вину, вернувшись в комнату, куда каждую минуту могли ворваться бандиты.
Однако настал день, когда сбылись надежды Шурика и оправдались расчеты Никиты: Светке позвонил Ираклий. Первым делом он спросил, не беспокоил ли ее кто-нибудь с целью выяснить его координаты. Несмотря на то что звонок этот не был неожиданностью, ведь Ираклий твердо обещал позвонить, как только они с Николашей устроятся, Светка в первое мгновение растерялась. Но, подбадриваемая выразительной мимикой и жестикуляцией Шурика, быстро сориентировалась, взяла нужный тон и бодро заверила Ираклия, что никто его не разыскивал и о нем не спрашивал.
После этих слов голос его обрел прежнюю бархатистость, и он проворковал, что страшно скучает без нее и все еще надеется, может, она все-таки решится приехать. Однако на ее нетерпеливый, но естественный вопрос: куда? – Ираклий прямого ответа так и не дал, а просто посоветовал ей подумать над его предложением и пообещал позвонить через неделю-другую.
Ираклий, приняв, как ему казалось, все меры предосторожности, не мог учесть ловушку, расставленную ему чудо-телефоном, поскольку, заезжая в свое время за Светкой, в квартиру к ней никогда не поднимался и о существовании этого телефона просто не знал. А ловушка захлопнулась, как только заветные девять цифр высветились на табло.
Этой информации, переданной через Никиту режиссеру, оказалось достаточно, чтобы Светку оставили наконец в покое и чтобы кошмар последних месяцев ее жизни, в который оказались втянуты и мать, и друзья, вмиг отступил и рассеялся, словно туман под горячими лучами солнца.
Вот с этого-то момента, как заметила Ольга, Светка вдруг переменилась Она напоминала человека, действительно выпущенного из темницы на волю: стала шить себе какие-то наряды, бегать с Шуриком по выставкам и концертам и даже купила абонемент в бассейн.
Но главное заключалось в том, что она будто начисто забыла о своем чувстве вины, которое еще совсем недавно так сильно угнетало ее, что Шурик начал было опасаться за здоровье своей подопечной. Теперь же, общаясь со Светкой, можно было подумать, что ни страхов, ни леденящего душу ужаса, ни сломанной руки Шурика, ни смерти дяди Паши от сердечного приступа, спровоцированного появлением вооруженных бандитов, – ничего этого как бы и не было. Ольге казалось, что Светка, отдав Ираклия на растерзание режиссеру и тем самым избавив от угрозы своих близких и себя лично, поставила на этом крест, словно желая вычеркнуть из памяти эти события и вернуться к веселой и беззаботной жизни.
Ольга старалась быть беспристрастной, поэтому не могла не согласиться с Шуриком и Кириллом, что дядя Паша был в очень плохом состоянии и приступ мог быть спровоцирован чем угодно. Но проснувшийся у Светки вкус к жизни, с ее удовольствиями и развлечениями, явное стремление уйти от прошлого она воспринимала почти как предательство, и глухое раздражение на подругу, стеной вставшее между ними, в корне убивало любые попытки вернуться к прежним доверительным и нежным отношениям.
Она вернулась на кухню, поставила чайник на плиту и тут же с болью вспомнила, как сиживали они здесь с дядей Пашей, пили чай с вареньем и говорили обо всем на свете. Ольга могла рассказать ему все… или почти все. Она не считала нужным делиться с ним, пожалуй, лишь кое-какими сложностями своей личной жизни, исключительно из тех соображений, что помочь он ничем не сможет, а расстроится непременно.
Эти сложности она предпочитала обсуждать со Светкой, которая и поймет ее по-женски верно, и по Фрейду все обоснует, а порой и присоветует что-то из собственной практики.
Ольга невольно улыбнулась забытому уже сочетанию «Светкин кухонный Фрейд», но улыбка тут же слетела с губ: ее снова, уже в который раз, пронзило острое ощущение, что она осталась совсем одна, дяди Паши больше нет, а Светка… Светка…
Она взяла бумажную салфетку и осторожно дотронулась до век. Но даже такое легкое прикосновение оказалось болезненным, и Ольга слегка поморщилась. Вышла в прихожую, остановилась у зеркала и, потоптавшись в нерешительности, все же зажгла яркое бра. По меньшей мере месяц она не рассматривала себя в зеркале, даже причесывалась как-то автоматически, на ощупь, и теперь, когда вспыхнул свет, внезапно вспомнилось почерневшее от горя лицо тети Тамары, ей стало страшно, захотелось зажмуриться, убежать и спрятаться с головой под одеяло. Но, помня о том, что завтра предстоит появиться в издательстве, она мужественно взглянула прямо себе в глаза.
И Ольга честно должна была признать, что ничего ужасного она не увидела. Веки, конечно, припухли и покраснели, легкий естественный румянец исчез с высоких скул, и лицо было бледное, с сероватым оттенком, но все это можно поправить с помощью самой обычной косметики.
А вот глаза… вернее, выражение глаз удивило ее, что-то новое появилось во взгляде, чего раньше не было или, может, она просто никогда не замечала. Нет, это была не печаль, не страдание, не скорбь, не горечь утраты… Что-то гордое, высокомерное, даже надменное почудилось Ольге в этом взгляде. Внимательно осмотрев себя со всех сторон, она объяснила этот эффект тем, что из-за опухших век приходилось слегка как бы запрокидывать лицо, чтобы рассмотреть что-либо вблизи.
На плите засвистел чайник. Ольга выключила свет и вернулась на кухню. Открыла шкафчик над столом и увидела выстроившиеся в ряд банки с дядипашиным вареньем, с аккуратно приклеенными бумажками, где его размашистым почерком был помечен сорт и год приготовления. Взгляд ее упал на маленькую баночку цвета янтаря. Ольга вспомнила, как в свой последний приезд дядя Паша гордо протянул ей эту баночку и с улыбкой сказал:
– Вот, Олюшка, первый, так сказать, урожай. Но – лиха беда начало!
Ольга еще рассердилась на него за то, что, оставив все лекарства на даче, он не забыл, однако, приволочь эту банку с медом.
– Так ведь банка у меня в машине все время стояла, – виновато оправдывался он, – а лекарства-то все у Тамары, она мне по часам выдает. Но она бы меня ни за что не отпустила…
Ольга закрыла шкафчик: чай пить расхотелось. Она села с ногами на топчан, взяла вязанье и подтянула упущенную петлю. Это было, пожалуй, единственное, чем могла она заниматься в последнее время, что не раздражало ее, потому что не требовало никаких усилий и сосредоточенности. Руки проворно орудовали спицами, а мысли свободно и независимо текли в любом направлении. Но если раньше за вязаньем Ольга любила мечтать о будущем, то сейчас это будущее не простиралось для нее дальше завтрашнего дня, да и тот не сулил ей, скорее всего, ничего отрадного.
Память услужливо раскинула перед ней причудливое кружево воспоминаний. Так, Никита… почему Никита? Ах да, Кирилл рассказывал ей о нем в тот вечер, накануне их единственной ночи, которую в романах принято называть «ночью любви».
Рассказ о судьбе Никиты захватил тогда Ольгу и действительно, как Кирилл и надеялся, на время притупил собственную боль. Она прониклась симпатией и сочувствием к этому незаурядному человеку, который, в силу страстного и необузданного темперамента, считал настоящей лишь ту жизнь, где были риск и опасность.
Кирилл был очень расстроен, он чувствовал свою ответственность за то, что произошло с другом, и считал себя виноватым, потому что не пришел на помощь в трудную минуту, не поддержал его вовремя, да и вообще, к своему стыду, не знал ничего о той автокатастрофе.
– Друзья не должны бросать друг друга, понимаешь? – сжав ее руки в своих и глядя ей прямо в глаза, убежденно произнес тогда Кирилл. – Друзей нельзя менять, как мебель, как одежду… Можно заводить новых, да… но менять? А я вот… поменял… – с горечью проговорил он и опустил голову.
Эта сцена не раз уже вставала в памяти Ольги со всей отчетливостью, во всех мельчайших деталях и подробностях. Она помнит, как после этих слов волна нежности и какого-то неведомого, бесконтрольного чувства неожиданно накатила на нее с такой силой, что было почти физическое ощущение этого прилива, толчка, и в следующую секунду Ольга обнимала голову Кирилла и целовала рассыпавшиеся пряди густых светлых волос. Когда он поднял голову и Ольга встретила его благодарный и счастливый взгляд, она забыла обо всем на свете и утонула в бездонных голубых озерах его глаз, смотревших на нее с любовью и обожанием.
Она помнит легкое, приятное головокружение, тягучее томление во всем теле, когда Кирилл, медленно и осторожно раздев ее, начал покрывать поцелуями плечи, грудь, потом снова лицо, глаза, губы…
С трудом оторвавшись от нее, он быстро разделся и встал перед ней – высокий, мускулистый, красивый как бог. Непреодолимое желание вспыхнуло в Ольге с такой небывалой, дикой, какой-то животной силой, что, доходя в своих воспоминаниях до этого момента, она не переставала удивляться себе, ей даже казалось порой, что это происходило не с ней, а с каким-то другим, незнакомым ей человеком.
Кирилл лег рядом и почувствовал, что время тихих любовных ласк уже истекло, тогда он вошел в нее, властно, но осторожно, от напряжения дыхание его стало прерывистым, волосы упали на влажный лоб. Он был ее царь, ее наездник, ее повелитель.
Наслаждение нарастало могучей и грозной стеной, впереди неотвратимо забрезжила зыбкая грань, отделяющая жизнь от смерти. Вот она, все ближе, ближе… еще мгновение… но тут жизнь оповестила о своей победе каким-то утробным, нечеловеческим вскриком. Ольге до сих пор трудно было поверить, что это кричала она.
Она помнит, что, когда шла в ванную, почти не чувствовала своего тела – оно стало легким и невесомым. Наверное, пробыла она там слишком долго, потому что, вернувшись в комнату, обнаружила Кирилла спящим. Он так был измучен сегодняшним днем, и, видимо, ожиданием, что заснул в какой-то странной, неудобной позе: полусидя, свесив одну ногу на пол, словно собрался идти куда-то, да вдруг передумал.
Ольга подошла и, стараясь не разбудить, попыталась положить его поудобнее. Кирилл проснулся сразу, как только она дотронулась до него, схватил ее в свои крепкие объятия и лег на спину, не выпуская из рук добычу. Жгучее желание огненным обручем стиснуло низ живота, и Ольга тихо застонала.
Теперь она была всадницей, а дикий норовистый конь, не разбирая дороги, перелетая через овраги и горы, стрелой нес ее в неизведанную страну грез и наслаждений…
Уже не раз, перебирая в памяти ощущения той ночи, Ольга с недоумением и даже стыдом отмечала, что до самого утра, купаясь, утопая в блаженстве, она ни разу не вспомнила о дяде Паше, о том, что и двух недель не прошло к тому времени со дня его смерти. Неизвестно, как сложились бы их отношения с Кириллом в дальнейшем, если бы не эпизод, воспоминание о котором до сих пор с болью отзывалось в сердце и разжигало чувство тяжкой обиды.
Это случилось под утро, когда, счастливые и утомленные, они засыпали в объятиях друг друга. Кирилл уже мирно посапывал над ее ухом, Ольга тоже почти задремала, но почувствовала, что рука под тяжестью его тела затекла, и осторожно высвободила ее. От этого легкого движения Кирилл внезапно зашевелился, привстал и, наклонившись к ее лицу, вдруг вопросительно-радостно выдохнул:
– Полина?!
Это было для нее как разряд электрического тока. Сразу вспомнились слова дяди Паши о том, что Кирилл как-то отметил большое сходство его племянницы со своей погибшей женой. Так, значит, все это время он был с нею лишь потому, что она напоминала ему ту, любимую женщину, которую он никак не может забыть, а есть вероятность, что и никогда не забудет? А она просто кукла-близнец для него? А дядя Паша… Боже мой, дядя Паша! Как она могла… даже не вспомнила о… Что вообще происходит?..
Ольга вскочила с дивана и, стараясь не смотреть на Кирилла, начала судорожно одеваться.
Кирилл, еще не совсем проснувшись, сонно смотрел на нее.
– Ты куда? Который час?
Ее молчание насторожило Кирилла, а нервные движения, которыми она натягивала на себя одежду, заставили его окончательно проснуться.
– Что случилось? – схватив ее за руку, испуганно спросил он. – Можешь ты мне, наконец, объяснить, в чем дело? Оля!
Ольга понимала, что Кирилл назвал ее Полиной во сне и сам о том не помнил, но из этого следовало, считала она, что образ жены очень прочно овладел всем его существом. Ведь несмотря на то, что он провел всю ночь с Ольгой, любил ее и, казалось, был с нею весь и телом и душой, его память, та глубинная, подсознательная память, которая не поддается контролю и работает как бы сама по себе, независимо от человека, во сне расставила все по своим местам, где Ольге, судя по всему, отводилась роль сверчка, который должен знать свой шесток. Ей вспомнились и Светкины рассуждения на эту тему. «Что у бодрствующего в подсознании, – утверждала она, – то у спящего в снах».
Ольгу трясло как в лихорадке, она твердо решила уйти молча, без всяких сцен и объяснений. Благо, ей можно теперь спокойно жить у себя дома, потому что погоня за Светкой, к счастью для всех, прекращена.
Кирилл с решительным видом встал у двери, заслонив выход спиной.
– Я никуда не отпущу тебя, – дрожащим голосом сказал он, – пока ты мне все не объяснишь. В конце концов, это же просто не по-человечески…
Переборов на миг свою обиду, Ольга подумала, что и впрямь ведет себя жестоко по отношению к Кириллу, которого еще совсем недавно считала самым близким и дорогим человеком на свете. Он ведь ни в чем, в сущности, не виноват перед ней и к тому же действительно имеет право знать причину ее поспешного бегства.
– Ты… – начала она, судорожно сглотнув. Губы не слушались, мелко дрожали, и Ольга никак не могла заставить их произнести хоть слово.
Вспоминая сейчас эту сцену у двери, она подумала, что вид у нее тогда, наверное, был самый нелепый и даже смешной. Но Кириллу было не до смеха. Схватив ее за плечи, он посмотрел ей прямо в глаза, словно там хотел увидеть разгадку этого недоразумения.
– Что – я? Что? Оля! Объясни! – в отчаянии закричал он.
Ольга, с трудом сдерживая слезы, комом стоявшие в горле, пробормотала, что он, видимо, все еще продолжает любить свою жену, потому что во сне назвал ее Полиной.
– Уф, ну и напугала же ты меня, – услышав это, улыбнулся Кирилл. – Я уж думал, действительно что-то случилось… Ну, давай раздевайся! – Он поцеловал Ольгу в щеку, по-хозяйски снял с нее плащ и повесил в прихожей на вешалку.
Ольга была потрясена той легкостью, с какой воспринял он ее слова. Он словно не хотел замечать, насколько это серьезно для нее, в каком она состоянии, и, видимо, считал все это глупой бабьей блажью и истерикой на пустом месте.
«Лучше бы я тогда сразу ушла», – не раз думала Ольга, потому что воспоминание о дальнейшем их разговоре ядовитой отравой засело в душе, вызывая мучительную боль и мучительный стыд. Ей было так стыдно за свои слова, за свои жалкие, нелепые вопросы, что хотелось потерять память и все забыть. Но она снова и снова возвращалась к этому разговору, чтобы насладиться своим унижением и тем самым поддержать в себе крепнувшее день ото дня нежелание жить.
Нет, она не помышляла о том, чтобы как-то лишить себя жизни, у нее вовсе не было стремления умереть, но и желания жить почти не осталось. Подступила мертвящая полоса полного безразличия, равнодушия ко всему, когда человек и сам не замечает, что живет уже автоматически, только по причине появления на свет, не замечает, как душа его постепенно подергивается болотной ряской, а все чувства исчезают в трясине душевной глухоты и слепоты.
Ольга не понимала, почему бы ей не жить, как не понимала и того, для чего же все-таки жить.
Всего месяц прошел с того утреннего разговора с Кириллом, но ей чудилось: утекла целая жизнь. Тогда, в то утро, она подумала, что реакция Кирилла на ее слова – его улыбка, вздох облегчения – может быть, вовсе и не таит в себе равнодушия к ее переживаниям, просто он действительно не видит серьезных причин для этих волнений. Ольге показалось даже, что он и сам сейчас скажет об этом, он поймет, как ей больно, и успокоит ее. Она немного расслабилась и перестала дрожать.
– Пойдем выпьем чаю, – предложил вдруг Кирилл, и они пошли на кухню.
Кирилл поставил чайник на плиту, надел в ванной халат и сел напротив Ольги. Он молчал. Ольга не в силах была выдержать этого давившего молчания и заговорила первой.
– Что же ты молчишь, Кирилл? – тихо спросила она. – Скажи хоть что-нибудь…
Ни тени улыбки не было на его лице, глаза приобрели какой-то стальной оттенок.
– Мне трудно говорить, Оля, – так же тихо ответил он. – Именно потому, что я знаю, что ты хочешь от меня услышать.
Сердце слабо заныло у нее в груди в горестном предчувствии. О, если бы сумела она вовремя оценить этот знак, поданный ей свыше! Но нет, не сумела, не смогла, не захотела остановиться, решила испытать судьбу.
– Я хочу знать только одно, – снова начиная дрожать от волнения, произнесла Ольга, – и прошу тебя… скажи мне правду… Ты действительно все еще любишь… ее?
Кирилл разлил чай, протянул ей чашку, обжигаясь, отпил несколько глотков из своей. Затем придвинулся ближе, взял ее руку и, глядя прямо в глаза, сказал:
– Пойми, Оля, мы прожили с Полиной почти семь лет… Ты хочешь правду? Но правда ведь не всегда бывает черно-белая, не всегда однозначная – «да» или «нет»…
Ольга отдернула руку и упрямо повторила:
– А я хочу, чтобы ты все же сказал мне…
Кирилл устало откинулся на спинку стула.
– Ну хорошо… Да, я любил Полину, очень любил, – задумчиво произнес он. – И знаешь, после ее смерти я не посмотрел ни на одну женщину… то есть смотрел, конечно, но как бы не видел… Перед глазами только она стояла…
Ольга вспомнила большую фотографию красивой молодой смеющейся женщины в легком платье, которая висела в комнате Кирилла над письменным столом.
– И ты обратил на меня внимание только потому, что я похожа на нее? – с вызовом спросила она, словно желая в чем-то уличить его.
– Да, – просто ответил Кирилл и мягко улыбнулся. – Хотя и сам не пойму чем… Чем-то неуловимым… походкой, может быть, движениями…
– Ну знаешь!.. – оскорбленно воскликнула Ольга и встала, чтобы уйти.
Кирилл подскочил, усадил ее на стул и встал перед ней на колени.
– Оленька, не уходи, Оля, я не хотел тебя обидеть, прости, – отрывисто заговорил он, целуя ей руки. – Но ты должна понять… Мне плохо без тебя… Ты мне очень нужна…
Этот внезапный порыв и мольба в его голосе растопили злобный, колючий комок, застрявший у нее в горле, по щекам медленно потекли тихие слезы. Она смотрела сверху на светлые пряди его волос, на миг забыв обо всем. Это снова был ее Кирилл, ее, только ее! Она потянулась к нему, прижалась губами к затылку и прошептала:
– Ты любишь меня?
Как только Ольга доходила в своих воспоминаниях до этого момента, кровь бросалась ей в голову, краска стыда заливала лицо, будто начинался жар от резко подскочившей температуры. Она отложила вязанье, силясь справиться с нахлынувшим волнением, прилегла на топчане и закрыла глаза.
Она помнила все до мельчайших подробностей, словно это происходило вчера, а не месяц назад. Помнила, как Кирилл продолжал молча целовать ее руки, словно не слышал вопроса. Это насторожило Ольгу, она схватила его голову и посмотрела прямо в глаза.
– Ты любишь меня? – дрожащим голосом повторила она, будто вся ее жизнь зависела от его ответа.
Ее поразило, как за несколько секунд лицо его превратилось в застывшую, окостеневшую маску. Ольга оцепенела, со страхом вглядываясь в потускневшие чужие глаза, их серый, стальной цвет пугал ее.
Кирилл молча поднялся с колен и нервно заходил по кухне. У Ольги возникло ощущение, будто ноги и руки ее налились свинцом и нет возможности двинуться с места.
– Оля, выслушай меня… и пойми… – заговорил он наконец, остановившись возле нее и ласково положив руку ей на плечо. – Нам уже не семнадцать лет, когда клятвы и заверения в любви сами собой слетают с губ… Честно говоря, я думал, что не смогу уже быть ни с кем после Полины… Для меня самого это такая неожиданность… ты… ты как подарок судьбы, но… – Ему трудно было говорить, он провел ладонью по лицу, как бы собираясь с мыслями, и продолжал: – Подожди немного, Оля, я умоляю тебя… не торопись… не делай поспешных выводов. Пусть само все уляжется и… дозреет, что ли…
Голова у Ольги шла кругом, из горла неожиданно вырвался какой-то хрипловатый истерический смешок.
– Значит, для того, чтобы спать со мной, ты уже дозрел, – ядовито произнесла она, – а для того, чтобы испытывать какие-то чувства, кроме физиологических потребностей, еще нет?
Она с ужасом понимала, что слова ее злы, циничны и несправедливы, но остановиться уже не могла. В какой-то миг ей стало даже жалко Кирилла, но, заметив, что черты его лица снова как-то застывают и взгляд становится непроницаемым, она вскочила со стула и решительно направилась в прихожую.
– Ну зачем ты так, Оля? – горестно воскликнул Кирилл ей вслед.
Надев плащ, она прошла в комнату за сумкой, а выходя, столкнулась с Кириллом, который опять стоял в дверях, загораживая ей путь.
– Оля, я вечером обязательно позвоню тебе… или приеду, – сказал он. – Нам надо поговорить. Ты успокоишься, выспишься и…
– Нет уж, ни звонить, ни приезжать не надо, – твердо проговорила Ольга. – Нам не о чем говорить, пока ты… не дозреешь. Пусти меня!
Кирилл крепко схватил ее за плечи и больно сжал их.
– Я знаю, ты хочешь, чтобы я отрекся от Полины, от памяти о ней, и поклялся тебе в вечной любви. Ты ведь этого хочешь? – слегка задыхаясь, спросил он, и Ольгу поразило тогда сочетание беспомощности и жесткости в его голосе.
И опять смутное чувство жалости к нему зашевелилось где-то в глубине души, но собственная боль и то унижение, которое, как ей казалось, она испытала в полной мере, овладели ею совершенно, выразившись почти в ненависти, с какой оттолкнула она Кирилла.
– Я хочу только, чтобы ты оставил меня в покое, – холодно сказала она и вышла из квартиры.
Он не удерживал ее.
С тех пор Ольга не видела Кирилла, не знала даже, в Москве ли он или, как советовали врачи, уехал в санаторий в Кисловодск. Может быть, он и звонил ей, но весь этот месяц Ольга включала телефон лишь для того, чтобы поговорить с тетей Тамарой, которая после смерти дяди Паши жила в Москве с Ириной и Игорем.
Говорили они, как правило, о здоровье и о погоде, но где-то подспудно у Ольги возникло ощущение, что тетя Тамара лучше всех понимает ее состояние, потому что и сама с трудом приходит в себя после потери мужа.
И вообще тетя Тамара, женщина добрая, но суровая и немногословная, после смерти дяди Паши стала ей как-то ближе и родней, чем за те десять лет, что прожили они бок о бок. Родителям Ольга звонила редко, в основном передавала им приветы через тетю Тамару, от нее же узнавая, как продвигается их подготовка к переезду в Александровку будущей весной.
Ольгу раздражало веселое щебетание Ирины, когда та брала трубку и начинала в упоении рассказывать об успехах Игоря на работе, о мечтах обзавестись собственной квартирой и купить новую мебель. Слушать эти речи было невмоготу, и не столько куцые мечтания сестры угнетали Ольгу, сколько ее радостный и беззаботный тон, будто жизнь Ирины протекала светло и безоблачно и ничего страшного не случилось. «Ну ладно Светка, – думала она, – в конце концов, дядя Паша для нее посторонний человек, но Ирина…» И, как правило, не дослушав сестру и перебив ее на полуслове, звала к телефону тетю Тамару. Ирина, обиженная, замолкала, подзывала мать, но в следующий раз все повторялось снова.
Часто, ложась в холодную одинокую постель, Ольга вспоминала жаркие объятия Кирилла, его поцелуи и то невероятное наслаждение, которое испытала она той ночью и которое подарил ей он. Но тут же непременно возникала мысль о том, что в любовном чаду она ни разу не вспомнила – даже не вспомнила! – о дяде Паше, и она ужасалась собственному бездушию. Ольга твердо знала, что не будет уже в ее жизни человека, который любил бы ее так преданно и бескорыстно, как он.
И даже самой себе боялась она признаться, что ей хотелось бы вновь увидеть Кирилла, его улыбку, ощутить прикосновение его рук. Он снился ей иногда, веселый, счастливый, и всегда рядом с ним была Полина, тоже радостная и смеющаяся, как на фотографии. Они смотрели друг на друга, о чем-то говорили, и Ольга боялась, что вдруг он заметит ее, и он действительно замечал, но не узнавал, а лишь взглядывал мельком, как на случайного прохожего.
Порой бремя плоти давило ее, тело изнемогало от жажды ощутить в себе сильную, могучую власть животворящего слияния. И странно, что в такие мгновения ни Вадим, ни даже Игорь, с которыми провела она много счастливых часов и дней, совсем не вспоминались ей. Перед внутренним взором неизменно возникал Кирилл, его одухотворенное страстью лицо, красивое, мускулистое тело. В отчаянии кусая подушку, Ольга гнала от себя этот образ, но память плоти избирательна и приказывать ей невозможно.
Поэтому и приходилось время от времени призывать на помощь память сердца, беспощадно, шаг за шагом вспоминая о пережитом унижении и поддерживая тем самым пламя обиды, чтобы оно не уменьшилось или, не приведи Бог, не угасло совсем.
* * *
Как только на следующий день Ольга переступила порог редакции, то сразу поняла, что напрасно боялась скорбных лиц и соболезнований.
– Ольга Михайловна, наконец-то! Рад вас видеть, – подскочил к ней Никанорыч, помогая снять куртку, – и, заметьте, не бескорыстно, – лукаво подмигнув, добавил он.
– Сережа, как не стыдно, дай человеку хоть отдышаться! – воскликнула Елена Одуванчик и выпорхнула из-за стола. – Оленька Михайловна, ну как вы, дорогая? Здоровы? Ну и слава Богу, слава Богу… Выглядите очень, очень хорошо, – ласково улыбаясь, щебетала она. – Сейчас чаек поставим… А как Тамара Ивановна?
Ольга с облегчением окунулась в привычную атмосферу доброжелательности, теплоты и дружеского участия и только сейчас осознала, что ей в последнее время очень не хватало суетливой заботливости Одуванчика, прямодушного, но не злого юмора Никанорыча, даже экстравагантности и резких суждений Искры Анатольевны.
– А где же Искра Анатольевна? – спросила она. – И Верочка?
– Искра скоро прибудет, – сообщил Никанорыч. – А вот Верочка у нас теперь студентка, по понедельникам ей положен нерабочий день под названием «библиотечный». Я ей говорю: «Верочка, дружочек, не вздумай действительно ходить в библиотеку, используй этот день для личной жизни»…
Ольга улыбнулась и прошла к своему столу, заваленному папками с рукописями.
– В чем же ваша корысть по отношению ко мне? – продолжая улыбаться, обратилась она к Никанорычу.
– А вот, извольте взглянуть! – тут же подбежал он, указывая на папки. – Видите, сколько работы, и ведь все несут и несут… Их как прорвало, право! Искра нас с Еленой и взяла в ежовые рукавицы, лишний раз покурить не выйдешь. Я уже две недели не общался ни с одной редакцией! Не знаю, чем живет коллектив! – запальчиво выкрикнул Никанорыч и, закручинившись, замолчал.
Ольге очень хорошо было известно, что он с Одуванчиком чуть ли не по полдня привык проводить в других редакциях, при этом Елена Павловна держала руку на пульсе издательства в основном в отношении семейной и вообще закулисной жизни коллег, а Никанорыч любил обсуждать политические события, новости литературы и театра, попутно выполняя роль народного трибуна и одновременно народного же контроля.
– Говоришь, не знаешь, чем коллектив живет? А ты меня спроси! – раздался громовой голос величественно вплывающей в комнату Искры Анатольевны, которая, видимо, через приоткрытую дверь успела услышать последние слова Никанорыча. – А живет он, любезный Сергей Никанорыч, ударным трудом! Ольга Михайловна, приветствую вас, голубушка, – обратилась она к Ольге. – Ждали с нетерпением. Вы, наверное, уже в курсе, что работы у нас невпроворот. – Она повесила пальто в шкаф, закурила и, подойдя к Ольге, положила руку ей на плечо. – И мой вам совет, Ольга Михайловна: включайтесь сразу, погрузитесь целиком, без остатка. Время, конечно, хороший лекарь, но в вашем положении спасение можно найти только в работе, уж поверьте моему печальному опыту…
Голос ее дрогнул, она дружески сжала плечо Ольги и направилась к двери.
– Я к директору, – на ходу сказала она, – буду минут через десять.
Ольга всегда завидовала мужеству и жизнестойкости этой женщины. Искра Анатольевна похоронила не только двух мужей, которых, по утверждению Одуванчика, очень любила, но и единственного двадцатилетнего сына, погибшего несколько лет назад в Афганистане. Ольгу поражало, что, пройдя эти страшные испытания и стойко преодолев удары судьбы, она не потеряла интереса к жизни во всех ее проявлениях: не пропускала ни одного кинофестиваля, по телевизору смотрела только политические программы, посещала всевозможные музыкальные вечера и до сих пор трепетно относилась к журналам мод.
Со своим нынешним мужем, скромным преподавателем музыкальной школы, она познакомилась в консерватории. Его трогательное старомодное ухаживание длилось не меньше года. Выражалось это в том, что раз в неделю, в конце рабочего дня, он появлялся с цветами в редакции, вежливо приветствовал сотрудников, целуя дамам ручки, и уводил Искру Анатольевну в филармонию, в Большой театр или в консерваторию.
Ольга хорошо помнит тот день, когда заведующая, изменив своей обычной величавой манере вплывать в комнату, вихрем ворвалась в редакцию, неся в одной руке огромную коробку с тортом, в другой – бутылку шампанского, и прямо с порога объявила, что вчера вышла замуж. За восклицаниями последовали поздравления, а затем и дружеские претензии.
– Я, конечно, подозревал что-то в этом роде, – обиженно молвил Никанорыч, полушутя, полусерьезно, – но, Искра, ты могла бы старых друзей поставить в известность заранее… мы бы подготовились… и вообще…
– Ах, Никанорыч, оставь, пожалуйста, – отмахнулась та. – Кой черт заранее, когда я сама еще позавчера не была уверена, решусь ли на такой шаг…
