Текст книги "Горький мед"

Автор книги: Мария Лебедева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

– Все в порядке, Оленька, не волнуйся, ради Бога, Павел уже в общей палате и чувствует себя неплохо, мы только что от него. Все нормально, там сейчас Ирочка с Игорем.

Услышав знакомое сочетание имен, которое стало привычным в их семье, но к которому она еще не научилась относиться спокойно, Ольга присела на скамейку рядом с матерью и, неожиданно для себя положив голову ей на плечо, тихо вздохнула:

– Господи, как же я устала…

Она имела в виду и поездку с Ираклием, и отношения с Игорем, и надоевшего «почитателя», и вообще всю свою неудавшуюся, по ее мнению, жизнь.

Мать, приписав ее усталость и изможденный вид волнению за здоровье дяди Паши, обняла Ольгу и заговорила о том, что скоро отец уйдет в отставку и Павел с Тамарой приглашают их поселиться в Александровке, благо, места там для всех хватит, а им с отцом уже до смерти надоел военный городок и они с радостью примут это предложение, тем более что от Москвы недалеко и можно будет часто видеться. Отец мечтает заняться сельским хозяйством и помогать дяде Паше на его будущей пасеке, поэтому даже взял в библиотеке книгу под названием «Пчеловодство». Ольгу удивило, что мать, приехав уже дней восемь назад, впервые заговорила с ней об этом, да и дядя Паша почему-то не счел нужным поставить ее в известность об их совместных планах.

– А вот и молодые! – воскликнула тетя Тамара, увидев выходящих из больницы Ирину и Игоря. Ольга встала и пошла им навстречу, стараясь смотреть на сестру и не встречаться взглядом с Игорем.

– Ну, как твое дело в Серпухове? – поинтересовалась та. – Все прошло нормально?

Ольга удивилась, но, вспомнив, что сама же позавчера назвала сестре этот первый пришедший на ум населенный пункт, бодро ответила:

– Да-да, все хорошо. Как дядя Паша? Можно мне к нему?

– Врач сказал, что слишком много посетителей в первый же день, – ответила Ирина. – Но ты не говори никому, куда идешь, просто возьми внизу на вешалке халат и беги на второй этаж, палата семнадцать.

Ольге показалось слишком вызывающим полностью игнорировать Игоря, и она заставила себя взглянуть на него. Он радостно улыбался, и непонятно было, в чем причина его радости: во встрече ли с ней или в удовольствии, которое доставляет ему семейная жизнь.

Когда она вошла в семнадцатую палату, то сразу увидела дядю Пашу. Повернув голову на подушке, он о чем-то беседовал с человеком в спортивном костюме, сидевшим на соседней кровати.

– Олюшка пришла! – заулыбался он, заметив ее, и попытался приподняться.

Ольга замахала руками.

– Лежи, лежи, тебе нельзя вставать, – испуганно проговорила она. – Меня и так сейчас выгонят, я без разрешения. – Она наклонилась к нему и поцеловала родную колючую щеку.

– Я буквально на пять минут, только увидеть тебя. Ну, как ты? – Присев на стул возле кровати, она взяла его за руку.

– Все хорошо, Олюшка, врач сказал, через недельку можно забирать меня в Москву, долечиваться, у них тут и так мест не хватает.

За эти дни дядя Паша побледнел и осунулся, но глаза его блестели по-прежнему, так молодо и радостно, что все ее невзгоды и черные мысли отступили, и, наблюдая незамысловатую картинку бытия: солнечные блики на чистом линолеуме пола, астры в банке с водой на тумбочке у окна, – она почувствовала неожиданный прилив бодрости и сил.

– Вот, Олюшка, познакомься, – сказал дядя Паша, указывая на своего соседа, – Кирилл Андреич, тоже москвич и тоже с дачи сюда попал.

Соседом дяди Паши оказался симпатичный бородач лет тридцати пяти, светловолосый и светлоглазый. Он улыбнулся и из вежливости привстал, держась за правый бок.

– Сидите, Кирилл Андреич, сидите, – забеспокоился дядя Паша. – Вы уже сегодня со всем моим семейством познакомились, а это вот Ольга, племянница моя любимая, можно сказать, вторая дочь, – с особым чувством произнес он.

Ольга удивилась, что Кирилл Андреевич, производивший впечатление очень здорового и сильного человека, тоже находится в кардиологическом отделении.

– Так это просто из-за нехватки мест в хирургии, – объяснил тот, улыбаясь приятной, открытой улыбкой. – Здесь все, знаете, как-то по-домашнему.

Оказалось, что неделю назад на даче в Мамонтовке у него случился такой острый приступ аппендицита, что, боясь не довезти до Москвы, его оперировали в пушкинской больнице. Хирургическое отделение было переполнено, а поскольку кардиология находилась в другом конце коридора, то после операции его и поместили к «самым сердечным людям», как шутили между собой врачи. Дня через три его выпишут, и он тоже собирается в Москву на долечивание на домашнем режиме.

В палату вошла медсестра, толкая перед собой стеклянный столик на колесиках, уставленный пузырьками всех размеров и с грудой разноцветных таблеток.

– А вы, девушка, как сюда попали? – удивленно обратилась она к Ольге. – И тоже к Беркальцеву? Василий Егорыч запретил на сегодня посещения.

Ее строгий тон не соответствовал обшей семейственной обстановке, царившей в больнице, где родственники и знакомые, несмотря на установленные часы посещений, приходили и уходили когда вздумается, пили чай (а в других отделениях и кое-что покрепче) вместе с больными, курили прямо в палатах, громко смеялись и вообще как могли поддерживали бодрость духа в своих близких, волею судеб оторванных от домашнего очага.

И хотя Ольга прошла в палату совершенно беспрепятственно, ни от кого не прячась, и никто не задал ей ни одного вопроса, она почувствовала себя школьницей, которую строгий учитель застал за списыванием несделанных уроков.

– Не сердитесь, Галочка, – пришел ей на выручку дядя Паша, – она сейчас уйдет. А Василию Егорычу я объясню, что мне гораздо лучше теперь, когда я всех своих повидал.

Он взял с тумбочки принесенные Ольгой гвоздики и протянул медсестре:

– Это вам, Галочка, поставьте на свой стол, чтоб веселей дежурилось. А то у нас тут просто ботанический сад, жалко, пальм не хватает.

Галочка, только что сурово выговаривавшая Ольге за нарушение режима, захихикав, взяла цветы и положила поверх пузырьков. Обойдя больных и раздав всем положенные лекарства, она оглянулась у двери и предупредила, что если Василий Егорыч заглянет в палату, то ей несдобровать.

– Хорошо-хорошо, Галочка, через две минуты тут никого не будет, – пообещал дядя Паша и, обращаясь к Ольге, улыбнулся: – Знаешь, Олюшка, они здесь все добрейшие люди, как на подбор, а строгость на себя напускают для видимости, вот Кирилл Андреич, как старожил, может подтвердить.

«Старожил», попавший в больницу на четыре дня раньше его, рассмеялся.

– Да здесь достаточно и день провести, чтобы понять это. Только новички, вроде вас, клюют на их строгость, – сказал он Ольге. – Но, если им время от времени не подпускать суровости, тут, пожалуй, через пару дней больных от здоровых уже не отличишь.

Чтобы не подводить строгую только для видимости медсестру, Ольга засобиралась, вымыла у раковины принесенные фрукты, положила на тарелку и поставила на их общую тумбочку.

– Угощайтесь, Кирилл Андреевич, и выздоравливайте, – приветливо сказала она и распрощалась.

Уже на пороге дядя Паша, приподнявшись на кровати, встревоженно окликнул ее:

– Олюшка, постой! Я забыл спросить: ты была в милиции насчет Светы?

Ольга оглянулась:

– Успокойся, дядя Паш, все нормально, вчера мы даже встречались с ней.

«Знал бы он, что это была за встреча! И где!» – подумала она, выходя в коридор.

Мать и тетя Тамара все еще сидели в скверике, они сказали, что молодые уехали, не дождавшись ее, так как торопились на банкет с однокурсниками Игоря по случаю защиты диплома. У Ольги словно гора с плеч свалилась, так тяжела была ей мысль о том, что придется возвращаться в Москву вместе с ними. Она повеселела и, пообещав приехать во вторник, поспешила домой.

С вокзала она снова позвонила Шурику, на этот раз он оказался дома и от радости, что она жива и невредима, стал громко кричать в трубку и сильно заикаться. Они договорились встретиться у нее и во всех деталях обсудить события минувших суток.

Оказавшись в своей квартире, Ольга сразу прошла на кухню, не раздеваясь села на топчан и обвела взглядом родные стены. Господи, какое счастье, что она снова дома! Ей казалось, что она отсутствовала очень долго. Такого чувства она не испытывала даже после длительных командировок или поездок в отпуск, ей хотелось целовать шторы на окне, кружиться по комнате, плакать, петь и смеяться одновременно. Она включила телевизор, радио, выложила в холодильник принесенные продукты и пошла в ванную.

Как только ужин был готов, появился Шурик. Он был весь взъерошенный, долго не мог отдышаться, будто от Новослободской до Сокольников не останавливаясь бежал во всю прыть.

Ольга взяла с него слово, что намеченный разговор они начнут только после ужина, потому что два дня почти ничего не ела, а то, что съела, вряд ли пошло ей впрок, учитывая обстоятельства приема пищи. «Если бы не ремень, с меня брюки уже свалились бы», – пожаловалась она.

За ужином она пыталась поговорить с ним о погоде, рассказать о порядках в пушкинской больнице, но Шурик только кивал головой, что-то мычал и усердно поглощал еду. Складывалось впечатление, что он в эти дни тоже ничего не ел, но он объяснил, что, когда волнуется, ест втрое больше обычного, просто остановиться не может, так уж устроен.

Когда перешли к чаепитию, начали делиться событиями, происшедшими вчера по обе стороны от памятника Пушкину. Сначала свой полный и подробный отчет дала Ольга. Во время ее рассказа Шурик вставал, нервно ходил по кухне, курил, пил чай, снова вставал, задавая при этом странные, на ее взгляд, вопросы, например, деревянный был дом или кирпичный и какой высоты потолок в комнате, могла ли она по слуху определить, во сколько рядов шло движение на шоссе, и т. п. На многие вопросы она не смогла ответить, так как ей просто не приходило в голову то, что интересовало Шурика.

– Когда вы отъехали, меня как током дернуло, – сказал он. – Не надо было тебя отпускать одну! Если бы с тобой что-нибудь случилось, я бы себе никогда не простил. Это же мафия, пойми, мафия, – волновался он, делая круги по кухне, – а мы повели себя как подростки. Будем считать, что нам крупно повезло, хотя… – Он задумался и кисло добавил: – Хотя еще неизвестно, каково будет дальнейшее развитие событий.

Еще полчаса назад Ольга была так счастлива от сознания, что она дома, что все страшное уже позади и что через несколько дней на этом топчане будет сидеть Светка и уж тогда они всласть наговорятся, но волнение Шурика и слово «мафия», произнесенное громким суфлерским шепотом, заставили ее насторожиться и снова почуять опасность.

Приступив к своему отчету, Шурик сказал, что ее вчерашняя утренняя истерика заставляла его держать себя в руках и сохранять относительное спокойствие, но, как только они расстались, ему самому впору было пить успокоительное, так как возможные последствия встречи у памятника, одно страшнее другого, со свистом начали проноситься в его сознании, заставляя содрогаться от ужаса. Он помнит, что в целях конспирации купил у метро цветы, чтобы изображать влюбленного на свидании, помнит, что в панике хотел обратиться к стоявшему поблизости милиционеру, чтобы сорвать все мероприятие, но, увидев Ираклия, солидного и внушительного, передумал, решив, что в такого человека Светка действительно могла влюбиться. Прогулочным шагом он шел за ними, стараясь смотреть по сторонам, как бы в поисках своей опаздывавшей возлюбленной, а когда увидел за рулем человека в темных очках, не столь благообразного вида, как Ираклий, тут его паника переросла в отчаяние, потому что светлая «волга» уже отъезжала и он едва успел запомнить номер.

С этого момента у Шурика начинались провалы в памяти, он помнил только отдельные эпизоды, а остальное шло как в тумане, как бывает при достаточно высокой степени опьянения. Возможно, в отделении милиции, куда он заявился с воплем, размахивая букетом роз, именно так вначале и подумали. Но потом, поняв, что человек трезвый, а просто не в себе, посоветовали написать все на бумаге, потому что заикание, начинавшееся у него в моменты сильного возбуждения, мешало вразумительному устному изложению событий.

Он помнит, что на выданном ему листе бумаги вначале смог написать только злополучный номер и слова: «волга», цвет – светлый, топленого молока». Сейчас он понимает, что вряд ли сумел в таком состоянии толково и последовательно изложить все обстоятельства, но писал долго, покрываясь потом от сознания, что своей рукой послал человека на верную гибель.

Урывками вспоминая пребывание в милиции, Шурик предполагал, что дежурный без должной серьезности отнесся к заявлению о похищении, бумагу его взял, но дело заводить отказался ввиду отсутствия не только состава преступления, но даже элементарных фактов. Ему вручили номер телефона дежурной части и просили позвонить, если появятся дополнительные сведения.

– Наверняка мне не поверили, – удрученно сказал Шурик, – подумали, что я просто сдвинутый, очень уж все на кино похоже: исчезновение, похищение, таинственный звонок, встреча у памятника… К ним, наверное, нередко такие психи приходят с подобными заявлениями.

– Ты зря старался, Шурик, – проговорила Ольга. – Обратно меня везли в совершенно другой машине. Я не разбираюсь в марках, но какая-то иностранная, темно-вишневого цвета.

Он уставился на нее широко раскрытыми глазами, потом хлопнул себя по лбу и простонал:

– Как же я, дурак, сразу об этом не подумал!

Переварив это сообщение и придя в себя, он сел рядом с ней и, снова перейдя на суфлерский шепот, то ли от волнения, то ли из страха, что их могли подслушать, заговорил:

– Вот видишь, как они старательно заметают следы. Это только лишний раз подтверждает мои опасения, что здесь самая настоящая мафия, а вы со Светой оказались случайными свидетелями их разборок.

От ужаса Ольга потеряла дар речи и только беспомощно-вопросительно посмотрела на него.

– Да-да, свидетелями, – безжалостно повторил он. – Ну кто тебе поверит, что тебя усыпляли, а обратно везли с какой-то стеной и ты ничего не видела? Где доказательства? Я согласен, может быть, Ираклий еще не совсем потерял человеческий образ, действительно влюблен в Свету и не хочет подвергать ее опасности. Допустим, он действительно с риском для себя приехал за тобой в Москву и со всевозможными предосторожностями привез обратно. Но все дело в том, – Шурик поднял вверх указательный палец, призывая к особому вниманию, – что он-то со своим помощником нашел себе надежное укрытие за границей, а вот вы – ты и Света – остаетесь здесь, один на один с режиссером и его гангстерами.

Он снова вскочил и нервно забегал по кухне. Панический страх, овладевший Ольгой при словах «гангстеры» и «разборки», знакомых лишь по фильмам, мешал ей увязать предположения Шурика с логикой реальной действительности, но он сам поправил положение и виновато пояснил:

– Ну, свидетели – это я, конечно, погорячился, просто неверно выразился. Хотя, с другой стороны, мы не в курсе, что известно Свете о деятельности Ираклия и его фирмы. Но вот что касается тебя… Допускаем идеальный вариант: они не знают о том, что ты ездила на эту дачу. Но при этом ты была и остаешься лучшей Светиной подругой и тебе могут быть известны секреты ее знакомых и, конечно же, ее местопребывание.

Шурик вдруг подбежал к окну и, осторожно отодвинув занавеску, посмотрел на улицу.

– Подойди-ка сюда, – позвал он шепотом, словно боялся, что тот, кого он там заметил, мог услышать его. – Посмотри на того подозрительного субъекта у булочной… вон, вон, в телефонной будке, делает вид, что звонит, а сам все косится на твои окна.

На ватных ногах Ольга подошла к окну, посмотрела, куда он указывал, и неожиданно затряслась в беззвучном смехе: в будке стоял «почитатель».

– Что с тобой? – удивился Шурик. – Ты его знаешь?

– К сожалению, очень даже хорошо, – сквозь смех ответила она. – Это мой почитатель.

Она рассказала Шурику о Федоре Михайловиче, о цветах на коврике, о походе в ресторан, и образ милого влюбленного чудака помог хоть немного разрядить сгустившуюся было атмосферу страха и беспомощности перед чем-то жутким и неотвратимым.

На прощание Шурик успокоил ее своими соображениями, что, во-первых, режиссер на ее след, судя по всему, не вышел, иначе с Ираклием было бы покончено еще вчера, и, во-вторых, если, как утверждал тот, речь шла действительно только о деньгах, то, скорее всего, с отбытием Ираклия вопрос отпадет сам собой, не станут же они мотаться за границу в надежде рассчитаться с ним. Но на всякий случай все же предупредил, чтобы дверь она никому не открывала, ни почтальону, ни даже работнику милиции, а если что-то вызовет ее подозрение, сразу звонила ему, благо, он сейчас все время дома, делает срочный заказ на своем компьютере.

Ольге очень хотелось, чтобы Шурик остался, но настаивать было неудобно, ведь он и так уже три дня занимается ее проблемами и совершенно выбит из колеи.

– Да, вот еще что, – сказал Шурик уже в прихожей, – когда объявится Света и если сразу позвонит тебе, передай ей, чтобы она не ходила на свою прежнюю квартиру и даже не звонила хозяйке, а первым делом встретилась с тобой, слышишь, встретилась где-нибудь, но не у тебя дома, и ты передашь ей вот этот ключ. – Он порылся в кармане и извлек кусок металла замысловатой формы. – Это от моей квартиры, адрес она знает. Пусть сразу – ты поняла? – сразу же едет ко мне. – Шурик говорил жестко, тоном, не допускающим возражений. – Пойми, Оля, для нее все может оказаться гораздо серьезней, чем для тебя. И пока она не появится у меня, в милицию я звонить не буду.

Проводив Шурика, Ольга закрыла дверь на все имевшиеся запоры, включая цепочку, и вышла на балкон. Телефонная будка через дорогу у булочной была пуста. Она вернулась в комнату, тщательно притворив балконную дверь, села в кресло и взяла со столика папку с рукописью, полистала ее, но, отметив, что театральный абсурд так далек от реального, со вздохом отложила и включила телевизор.

На экране шли нескончаемые политические дебаты, дергались, как под током высокого напряжения, лохматые существа с гитарами, плакали несчастные богатые, снискавшие любовь и сочувствие всей страны, удирали от полиции ловкие мошенники, успевая на ходу убить парочку служителей закона и взорвать оставшихся.

Смотреть на симпатичных мошенников и на перестрелку было выше ее сил, она выключила телевизор и вспомнила, что обещала Светке позвонить в Курск. Трубку сняла Кира Петровна, по счастливой случайности оказавшаяся в гостях у своей подруги. Заставив себя взять непринужденный тон, Ольга весело пощебетала с ней, сообщила, что Светка на Алтае, но в Бийске какая-то поломка телефонной линии и практически невозможно дозвониться, что она обещала быть в Москве не позже чем через неделю, да-да, обязательно позвонит, когда приедет, просила передать привет.

Поверила ли Кира Петровна, что город Бийск три месяца находится в полной изоляции, так как там не работает не только телефонная сеть, но, судя по всему, и почта с телеграфом, сказать трудно, но во всяком случае успокоилась, так что основная цель была все же достигнута.

Ольга с облегчением положила трубку и удивилась, вспомнив, что сказала Кире Петровне «Бийск», хотя Светка говорила просто об Алтае и никакого города не называла. Почему Бийск? Почему у нее непроизвольно вырвалось именно это слово? Откуда она знает, что вообще есть такой город? И почему Кира Петровна вдруг напряженно замолчала, услышав название этого города?

Это настолько заинтересовало ее, что она достала карту и действительно нашла в Алтайском крае этот город, расположенный на реке Бии. Река Бия! Как же она могла забыть! Ольга чуть не вскрикнула от неожиданности, вспомнив внезапно это событие двенадцатилетней давности, которое совершенно стерлось в памяти и удивительным образом не всплыло даже в последние три месяца.

А дело было так. По окончании первого студенческого года, после весенней сессии, их курс направили на месяц в подшефный подмосковный совхоз на сельхозработы. Почти все восприняли это как развлечение, тем более что лето обещало быть жарким, а в деревне, где им предстояло жить, по словам инспектрисы, было отличное озеро и в лесу полно всякой всячины.

Буквально в день отъезда Светка куда-то исчезла, и все решили, что она, убоявшись физического труда и поэтому никому ничего не сообщив, сбежала в Курск. Инспектриса была в страшном гневе, пообещала поставить вопрос о ее поведении на студенческом совете, чтобы приняли меры «вплоть до отчисления», и они отбыли на лоно природы.

Месяц пролетел незаметно. Хотя работать им пришлось немало, но и отдыхали они от всей души, купались в озере, ходили в лес за ягодами, вечером у костра пекли картошку и чуть ли не до рассвета пели под гитару. Все они были молоды, многие были влюблены, кое-кто даже взаимно, и жизнь открывала для них таинственные и радужные перспективы.

Примерно через неделю после возвращения в Москву Ольге позвонила Вика, Светкина соседка по комнате в общежитии, и сообщила, что Светка пропала, что ее мать приехала из Курска и весь деканат «стоит на ушах». Кира Петровна думала, что дочь работает с однокурсниками в совхозе, однокурсники же, напротив, считали, что она сибаритствует под боком у мамы.

Поднялась страшная суматоха, студентов, остававшихся в Москве, по очереди вызывали в деканат, где на месте декана сидел лейтенант милиции и дотошно интересовался самыми мельчайшими подробностями о личности пропавшей. Лейтенант был совсем молодой, вероятно, это было первое порученное ему дело, поэтому старался он изо всех сил. Но достойно проявить себя в этом деле лейтенанту не удалось, так как на второй же день в деканат ворвалась пропавшая собственной персоной и, рыдая, бросилась в объятия матери, которой разрешено было присутствовать при опросе студентов.

Выяснилось, что Светка, влюбившись, как всегда внезапно, в филолога-старшекурсника с Алтая, не раздумывая уехала с ним в его родной город Бийск, где хотела пробыть ровно месяц, но задержалась, ибо, как известно, «счастливые часов не наблюдают».

«Ну честное слово, так получилось, я ничего не могла с собой поделать», – объяснила она свой поступок Ольге, искренне полагая, что этого объяснения достаточно и что на ее месте любой человек поступил бы точно так же. Как она выкручивалась в деканате, Ольга не знает, но, честно говоря, этот ее поступок возмутил только Киру Петровну и преподавателей, им же, восемнадцатилетним, показался очень романтическим и чуть ли не героическим, и они не понимали, почему взрослые так негодуют.

Ольга помнит только, что не отчислили Светку лишь потому, что учли заслуги ее матери на ниве просвещения (она четверть века проработала в школе и была заслуженным учителем), и в особенности тот факт, что она вырастила дочь без мужа.

После встречи с подругой на даче у Ираклия Ольга не переставала мучиться угрызениями совести, как же могла она так спокойно и легкомысленно отнестись к ее внезапному исчезновению и столь долгому отсутствию, и она упрекала себя в черствости и эгоизме. Но сейчас, сидя в кресле с картой на коленях, с улыбкой вспоминая подробности того давнего события, она подивилась интересному устройству человеческой памяти. Это событие ушло с его поверхности, видимо, записавшись где-то на подкорке в виде знания, уверенности, что Светка способна так поступить, то есть исчезнуть надолго, не сказав никому ни слова. Вероятно, эта уверенность, идущая из глубины подсознания, и давала Ольге возможность пребывать эти месяцы в относительном спокойствии и не заявлять в милицию о пропаже, чтобы избежать конфуза, как случилось много лет назад.

Попытка призвать на помощь подсознание и оценить домашними, далекими от науки способами его работу напомнила Ольге Светкины апелляции к Фрейду, но она решила, что для очистки совести все средства хороши, даже далекие от научного подхода.

Телефонный звонок прервал ее глубокую аналитическую работу с собственным подсознанием. Звонил Шурик, чтобы узнать, все ли у нее в порядке. По дороге домой он, видимо, понял, что наговорил много лишнего, до смерти напугав бедную женщину и оставив ее наедине со своими страхами, поэтому решил хоть немного поднять ей настроение, не ослабляя, впрочем, необходимой бдительности. Он принялся рассказывать о походе в прошлом месяце на байдарках, о многочисленных казусах, подстерегавших их на каждом шагу, и смешных случаях, которые происходили ежедневно, и возникало ощущение, что он побывал не в походе, а на сольном концерте известного сатирика и юмориста. Но Ольгу, тоже заядлую байдарочницу, увлекло его описание северных красот, и в конечном итоге сеанс психотерапии удался.

Закончив разговор, она подумала о том, какой Шурик хороший и заботливый и как жаль, что Светка не любит его. Ольга, конечно, понимала, что попала в зону его заботы не сама по себе, а из-за Светки, и он принял в этом деле такое горячее участие только потому, что оно касалось непосредственно Светки. Она представила себя на месте подруги: кто стал бы, не жалея времени и сил, отстаивать ее интересы и пытаться помочь ей? Таким человеком был только дядя Паша, но и тот сейчас в больнице. При этой мысли ей стало так горько и обидно, так сиротливо и одиноко, что она бросилась на диван и зарыдала от жалости к себе.

Ночью Ольга долго не могла заснуть, вставала, принимала снотворное, проверяла, хорошо ли закрыты окна и дверь, ложилась и снова начинала рыдать, не в силах остановиться и успокоиться. Острое чувство одиночества и пустоты приводило ее в отчаяние и заслоняло даже страх, черной стеной нависший над нею после ухода Шурика. Она считала, что никому не нужна и что жизнь ее лишена всякого смысла и интереса, что впереди ее ожидает лишь одинокая старость со всевозможными подаграми и склерозами.

При мысли о болезнях Ольга вдруг вскочила с дивана, подбежала к большому зеркалу в прихожей, включила свет и сняла ночную рубашку. В зеркале отразилась ладная, стройная женщина с красивыми ногами, упругой грудью и матовой кожей. Немного опухшее от слез лицо обрамляла рыжевато-каштановая пена густых волос, из страдальческих зеленых глаз, выражавших безысходную тоску, неостановимо текли слезы. Вдруг лицо ее исказилось, как от боли, она ударила ладонью по зеркалу и громко простонала: «Не-на-вижу!..»

Уснула она только под утро, когда за окном было почти светло и вовсю пели птицы. В половине девятого ее разбудил телефонный звонок. С трудом оторвав голову от подушки, она доплелась до прихожей, сняла трубку и хриплым со сна голосом проговорила:

– Алло… Слушаю вас.

В трубке раздалось свистящее дыхание.

– Федор Михайлович, вы очень кстати, – оживилась она. – Если вас не затруднит, зайдите, пожалуйста, к нам в редакцию и предупредите Искру Анатольевну, что я буду после обеда.

Трубка молчала.

– Федор Михайлович, вы меня слышите?

Напряженное дыхание с присвистом возобновилось.

– Спасибо.

Довольная тем, что «почитатель» позвонил кстати и хоть на что-то сгодился, она снова нырнула под одеяло.

В издательство Ольга заявилась с большой темно-красной розой на длинном стебле, которую она обнаружила в дверной ручке, выходя из квартиры. После тяжелой ночи и снотворного болела голова, но, увидев такую красоту и совершенство природы, она была обезоружена и более или менее примирилась с наступившим днем.

Когда она шла по улице с цветком в руке, никому из прохожих и в голову бы не пришло, что эта изящная молодая женщина одинока и глубоко несчастлива, что ночь она провела в надрывном плаче по своей загубленной жизни и что цветы ей дарит только выживший из ума поклонник средних лет.

В их редакции пир шел горой, столы были сдвинуты на середину комнаты, накрыты белой бумагой и уставлены всевозможными сладостями, в центре одиноко возвышалась бутылка шампанского.

Ольга растерялась от неожиданности, но все присутствующие громко и на все лады выразили удовольствие при ее появлении, к ней подскочил возбужденный Никанорыч, странно помолодевший, в новой светлой рубашке и при галстуке, и, выхватив из ее рук розу, восхищенно произнес:

– Тронут, Ольга Михайловна, тронут до глубины души, что не забыли старика, – и усадил ее рядом с собой.

Искра Анатольевна, не выпуская изо рта папиросы, звеня бубенчиками на браслетах, тут же принялась метать ей на тарелку все, до чего могла дотянуться.

Тут только до Ольги дошло, что у Никанорыча день рождения, эта славная дата совершенно выпала у нее из головы, и она в замешательстве пробормотала что-то похожее на поздравление. Никанорыч пришел в неописуемый восторг от ее эпиталамы, чему способствовал, скорее всего, тот факт, что бутылка шампанского была уже почти пуста и что она была наверняка не первая и далеко не последняя. Было решено, что допить оставшееся должны Ольга с Никанорычем, причем на брудершафт. Выпив, Никанорыч крякнул, по-гусарски расправил несуществующие усы и, обдав ее ароматом «Красного мака», галантно трижды поцеловал ее в обе щеки.

Ольга заметила, что их комната стала напоминать оранжерею или цветочный базар у метро, потому что все подоконники, тумбочки и пол у окна были в букетах цветов, собранных, видимо, по всему издательству.

Как правило, с цветами, подарками и поздравлениями Никанорычу в этот день в их комнату начинали тянуться с утра: сначала редакции, потом корректорская, производственный отдел, машбюро, администрация. После обеда на своем транспорте съезжались авторы, затем появлялись представители из типографии и под вечер завхоз и шофер директора, которые практически на руках выносили ослабевшего Никанорыча, укладывали в директорскую «волгу» и увозили домой, не забывая заботливо сложить в багажник все подарки и цветы.

Поскольку народ шел размеренными группами, то за столом одновременно больше десяти-двенадцати человек не скапливалось, но зато количество это держалось стабильно на протяжении всего дня. Стол делался всегда сладкий, то есть подразумевалось только чаепитие, но за здоровье, как известно, чай пить не принято, поэтому к концу дня Никанорыч ослабевал совершенно.

К приходу Ольги за столом сидели несколько бабулек из корректорской, которым, кроме чая, ничего и не требовалось, и три-четыре редактора, которые, застряв еще с предыдущего потока, ждали появления производственного отдела, чей традиционный подарок – набор винно-водочных изделий в большой фирменной коробке – был им заранее хорошо известен.

Елена Одуванчик, сидевшая на другом конце стола и безуспешно делавшая Ольге какие-то знаки руками и глазами, не выдержала и стала пробираться к нем, по пути прижимая корректорских старушек и грозя опрокинуть бокалы и чашки. Наконец, вся красная от натуги и смущения, она возникла перед Ольгой и, наклонившись к ней, заверещала: