Текст книги "Тристан 1946"
Автор книги: Мария Кунцевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)
Глава IV
Время, которое наступило потом, я назвала бы пиршеством Иродиады. Библейская символика не совпадает с перенесенными в XX век легендами средневекового рыцарства, но источник всех мифов один: таинственная сущность человека.
Когда я вспоминаю многочисленные приемы, развлечения и полусемейные встречи у Брэдли во время двухмесячного пребывания Михала в Труро, мое воображение до сих пор преследует голова, которую подают на блюде пирующим гостям, голова мудреца, принесенная в жертву танцовщице. Разумеется, речь идет о голове профессора. Он принес ее в жертву сам, добровольно, только для того, чтобы удержать под своей крышей двух безумцев, потерявших разум от страсти. Он дал на отсечение голову и истекал кровью, которую видели все, кроме него.
Забросил работу над своим opus magnum [23]23
Великий труд (лат.).
[Закрыть]. Многочисленные письма из различных университетов и академий валялись на его столе нераспечатанными. Он не поехал в Осло на торжественную церемонию присвоения ему шестнадцатого по счету почетного научного звания. Ежеквартальные и прочие научные издания Эрнест складывал в угол, за шкафом, потому что предназначенный для этих целей стол освободили теперь под холодные закуски.
Я смотрела на Кэтлин, удивляясь наступившей метаморфозе. Из студентки она вдруг превратилась в даму. Шерстяные свитеры и джинсы отошли в прошлое. Если даже это и была шерсть, то непременно с серебряной нитью, брюки – с отделкой из золота. Вечером она демонстрировала туалеты, доставленные из Парижа, в которых казалась куда более обнаженной, чем год назад в купальнике! Она придумывала все новые прически. И только синева глаз и темное золото волос оставались прежними, так же как быстрый говор и громкий смех.
Михал по-прежнему не делал уступок моде. По-прежнему не любил черных костюмов, не выносил смокинга, который подарил ему Брэдли, он его тайком продал и на вырученные деньги в рассрочку купил мотоцикл. На приемах он появлялся обычно в желтом или красном свитере, который прекрасно гармонировал с черными брюками, обтягивающими тело, словно кожа. Шрам над глазом словно бы делал его более мужественным. Занятия с профессором становились все более редкими, нерегулярными. Брэдли утверждал, что Михал прекрасно подготовлен, а на экзамене сдали нервы. Вместо зубрежки он рекомендовал развлечения и занятия спортом. Оказывается, во время войны, укрываясь от гестапо, Михал где-то раздобыл поддельные документы, целый год был жокеем при конном заводе, где хозяйничали немцы, и там, пользуясь расположением кавалериста-пруссака, освоил кое-какие тонкости верховой езды. Брэдли, исполняя волю Кэтлин, позаботился теперь о том, чтобы в конюшне была пара верховых лошадей.
В особенности запомнился мне один сумрачный осенний день. В гостиной в большом камине потрескивали дрова. Участники торжественной церемонии, называемой английским чаем, уселись в круг. За столиком среди подносов, чайников и фарфоровых чашек председательствовала Ребекка, разливавшая чай вместо Кэтлин, которой до смерти надоела эта процедура, а главное, как она мне говорила, опротивели бесконечные, сладким голосом повторяемые вопросы: «Вам крепкий? слабый? средний? с сахаром? со сливками? без ничего?»
Эрнест священнодействовал: вначале он подавал на стол крохотные белоснежные треугольнички-бутерброды со всевозможными паштетами и травками, для надежности сложенные вдвое, и маленькие теплые булочки, потом вазы с печеньем и пирожные, украшенные глазированными фруктами. Поблескивало серебро. Аромат чая, смешанный с запахом табачного дыма и духов Кэтлин, наполнял комнату.
Все «черные бароны» были налицо. Ребекка терпеливо ждала того часа, когда семена порока сами взойдут полынью и цикутой. Лаура Уиндраш подливала масла в огонь, то и дело бросая на Кэтлин томные взгляды. Тощий как скелет Роберт Стивенс, протянув длинные ноги в сторону камина, демонстративно зевал, поглядывая на гостей, и обращался к Брэдли с длинными научными речами, непонятными для профанов.
Полковник Митчел развлекал собравшихся разговорами о политике.
– Враг не дремлет, – заявил он, – мы здесь, воспитанные в духе английской fair play [24]24
Порядочности (англ.).
[Закрыть], на лучших образцах джентльмена-христианина, к сожалению, даже не отдаем себе отчета в том, какую силу приобрело в нашем обществе деморализующее влияние коммунистического Востока. Признаки этой болезни можно обнаружить всюду: в правительственных кругах Лондона и в самых тихих, отдаленных уголках страны.
Он огляделся по сторонам и остановил свой взгляд на спине Михала, который, сидя на корточках, поправлял щипцами горящие поленья.
– Если мы сейчас не сомкнем наши ряды, если мы и впредь позволим нежеланным гостям навязывать нам свои порядки… – при этих словах он понизил голос, – и наши семьи, и наша добрая старая Англия окажутся на краю гибели.
Браун не отличалась особой сообразительностью.
– Не знаю, кого вы имеете в виду, полковник, говоря о нежелательных гостях, – вмешалась она в наш разговор, – но я считаю, что, если бы не эти гости, англичанки вообще позабыли бы, как выглядит мужчина. Наши джентльмены не поднимают глаз от газеты, а руки и ноги служат им, главным образом, для игры в гольф. Некоторые из них, пока молоды, любят ударить по мячу, а когда постареют, не способны приударить за женщиной, они просто-напросто не видят, не замечают нас. – Чувствовалось, что в душе ее вскипает благородная ярость старой девы, ее большие собачьи глаза стали влажными.
Ребекка торжествующе расхохоталась.
– Браво, Браун. Неплохо сказано. Чужеземцы для нас желанные гости. Надо только уметь направить их на верный путь. Вот этот, к примеру, очаровательный чужеземец, который сейчас так невежливо повернулся спиной к славному нашему обществу, должен был бы получить из Форин-офиса предписание немедленно прекратить свою бессмысленную зубрежку и уделить все свое внимание одиноким женщинам.
Михал, словно речь шла не о нем, встал и отошел в другой угол, где собралась молодежь. Через минуту кто-то из них сел за фортепьяно, а Михал обнял Кэтлин, и они пошли танцевать.
– Может быть, миссис Брэдли и есть та самая одинокая женщина, нуждающаяся в опеке чужеземца? – послышался скрипучий голос полковника.
Я краем глаза наблюдала за профессором – никогда еще мне не приходилось видеть человека столь углубленного в свои мысли, не выносящие никакого соприкосновения с действительностью. Перед ним мелькали люди – они кривлялись, злословили, торжествовали, злорадствовали, а он не давал себе труда их видеть. Даже Кэтлин и Михал не надолго завладели его вниманием. Он выполнял обязанности хозяина автоматически, словно ксендз, в сотый раз свершающий обряд богослужения, или как режиссер, который устал от репетиций и больше не вмешивается в спектакль, положившись на судьбу.
Насмешек он вроде бы не замечал.
На поставленном сбоку – в углу молодежи – столике уже в такой ранний час можно было увидеть шеренгу бутылок, которые консервативный Эрнест откупоривал с большой неохотой. Но и этот стол не привлекал Брэдли, обычно неравнодушного к вину. Он сидел чуть в стороне от всех, прямо напротив камина, и, положив ногу на ногу и ритмично покачивая стопой, смотрел на огонь. Когда разговор становился громче, он оборачивался и смотрел на всех с удивлением и с укором. Его здесь не было. Такой же отсутствующий вид был у Михала, когда он в долине примул всматривался в свой несуществующий Труро.
Приемы у Брэдли, на которых я не могла не бывать, чтобы не давать пищи новым сплетням, стали для меня пыткой. Каждая отравленная стрела, нацеленная в Михала и Кэтлин, но отраженная броней их равнодушия, рикошетом попадала в меня. В тот ноябрьский день я поняла, что мне придется страдать еще и за профессора. Потому что и для него общепринятые нормы морали перестали существовать. Он жил вне общества и времени, как и те двое, всех их объединяла враждебная здравому смыслу страсть.
В какой-то момент я заметила вдруг, что Михала и Кэтлин здесь больше нет. Пошла в библиотеку, заглянула в соседние комнаты и возле ведущих в гостиную боковых дверей увидела миссис Мэддок, она вся превратилась в слух. Дом показался мне кораблем, который плывет в тумане и вот-вот наскочит на риф.
Промучившись так часа два, я решила не дожидаться Лауриной машины и вернуться домой автобусом. Я оделась и вышла во двор, широкий, с посыпанными гравием дорожками; по бокам его обрамляли одноэтажные флигеля, в одном из которых прежде был гараж, теперь приспособленный под конюшню.
Смеркалось. Моросил дождь. Я услышала, как под лошадиными копытами хрустнул гравий – Михал выводил из конюшни лошадь. В воздухе мелькнула красная блуза: Михал вскочил на неоседланного коня и стал поглаживать его по холке, словно уговаривал, конь пошел шагом, а потом затанцевал, будто в цирке. Через мгновение он затрусил мелкой рысцой, потом перешел на крупную рысь, наконец, на галоп, когда конь, завершая круг, поравнялся с подъездом, Михал оттолкнулся ладонью от спины скакуна и, не отпуская поводьев, соскочил на землю. Пробежав несколько шагов, Михал снова вскочил на коня и нежно похлопывал его по шее, гарцуя перед Кэтлин, золотистые одежды которой поблескивали на фоне стены, а конь под ним пританцовывал, исполняя что-то вроде лошадиного фокстрота.
Двери за моей спиной скрипнули… Я увидела Брэдли. Словно бы очнувшись, он поднял воротник сюртука. Михал в это время как раз натянул удила и, сжав коленями коню бока, заставил его встать на дыбы. Это длилось всего мгновенье, конь снова стал пританцовывать на месте, мелькала красная блуза, раздувавшаяся на ветру, у стены поблескивали золотистые брюки Кэтлин. Михал осадил коня, взял поводья в левую руку, правую протянул вниз, в темноте сверкнула молния – Кэтлин в своем бальном костюме села впереди него. Он обнял ее одной рукой, погнал коня галопом, громко застучали копыта, и они выехали за ворота в хмурую осеннюю ночь.
Профессор стоял не шелохнувшись. Я заглянула ему в лицо – это была маска умирающего. Кто-то возле нас кашлянул. Эрнест раскрыл над головой профессора зонт: «Вы простудитесь, господин профессор!»
Гости, предоставленные самим себе, высыпали из дому, подъезжали машины.
– А где наши молодые? – громовым басом спросила Ребекка.
Смеясь и болтая, бросая насмешливые взгляды на Брэдли, гости гурьбой выходили из дому.
Я вспомнила старинные сказания – отрубить голову врагу казалось когда-то самым обычным делом. Гости Брэдли тоже уносили с собой голову хозяина дома, чтобы вдоволь потешиться и поразвлечься. Может быть, и он был их врагом? И они видели свой долг в том, чтобы отомстить за тот удар, который поэзия нанесла корнуэльской прозе?
В те дни я записала несколько разговоров из тех, что велись у меня в доме в Пенсалосе.
– Михал, все это сон, который когда-то кончится, время будет течь и течь, жизнь выбросит тебя на берег, как снулую рыбу. Что бы сейчас сказал тебе твой отец?
– Моего отца нет. А когда он был – тоже жил как во сне. Ему снилось, что в мире будет справедливость. Мне такой сон сниться не может.
– Но, дорогой твой отец трудился для того, чтобы мир стал лучше. Во имя этого он и погиб.
– Трудился? Мне не нужно трудиться, мой мир лучше, потому что он принадлежит только мне. У меня свой собственный мир. И если меня убьют, мой мир погибнет вместе со мной и не нужно будет строить его заново на развалинах. Не будет ни дыма, ни пепла никакой шумихи в ООН. Даже папе римскому не придется за него молиться.
– А как же Кэтлин?
– Кэтлин такая же, как я.
– Дорогая, может быть, лучше было бы, если бы вы с профессором поехали на этот конгресс в Вену?
– Михал не может с нами ехать. У него скоро опять экзамены.
– Я имею в виду не Михала, а вас с мужем.
– Как? Без Михала?
– Кэтлин, если ты не собираешься выходить замуж за Михала, ты должна привыкнуть жить без него.
– Я не хочу ни к чему привыкать. Мы потому и не хотим этого брака, что не хотим ни к чему привыкать.
– Слушай! Измена тоже может стать привычкой. Сегодня эта игра вас увлекает, а завтра надоест.
– Тогда мы умрем, Подружка!
– Дорогой профессор, я должна вам сказать, что столь долгое пребывание моего сына в вашем доме ставит меня в неловкое положение. Мой сын приехал ко мне. У меня есть средства, чтобы дать ему образование. Правда, условия у нас очень скромные, но это к лучшему, потому что его, по всей вероятности, ждет трудное будущее.
– Вот и вы тоже! Это ужасно! Все толкуют о будущем. Даже эта старая кукла Ребекка, даже Роберт – эта мумия с высохшими мозгами! Все требуют, чтобы сегодняшний день, который им решительно некуда девать, был принесен в жертву будущему, о котором у них нет ни малейшего понятия. Насколько я знаю, Михал вас часто навещает.
– Не в этом дело, профессор. Эти визиты меня не устраивают. Михал мой сын, и мне бы хотелось, чтобы он жил у меня постоянно.
Молчание.
– Вы хотите отнять его у меня? Не так ли? Во имя будущего. Но у меня нет будущего… И, по правде говоря, оно меня не интересует, потому что вот уже миллионы лет оно повторяется и всегда одинаково. Вы верите в будущее? Должно быть, отец Михала в него верил. Я не верю. Будущее давным-давно позади, вернее, его и не было. Время не движется, это мы уходим. Вы хотите, наверное, чтобы и я как можно скорее ушел.
– Профессор, ваше бытие – это ваши труды.
– Мои труды пишет теперь за меня кто-то другой, и он все переиначит. Мое бытие – это то, что я вижу и чувствую сегодня.
– Но что вы видите? – спросила я с невольным ужасом. – Мальчика, который потерял всякое представление о действительности!
Снова молчание.
– Я вижу и чувствую то, чего ждал столько лет. И то, что скоро уйдет. Двух молодых людей, которые меня любят.
Цветы расцвели и отцвели, снова приближалось Рождество. Теперешний разговорчивый Михал был от меня так же далек, как и год назад – молчаливый. Его визиты в Пенсалос становились все реже, теперь слова разделяли нас. Кэтлин, охмелевшая от его постоянного присутствия, тоже бывала у меня редко.
Я с тоской думала о праздниках. Но однажды под вечер вдруг все трое навестили меня. Первым на своем автомобиле приехал профессор, а через некоторое время Кэтлин и Михал, они ехали верхом через поле, чтобы срезать дорогу. Я почувствовала, что меня невольно разбирает зависть. Все трое были на вершине блаженства.
Как сейчас, вижу седого сухонького Брэдли в глубоком кресле перед камином, в котором пылают смолистые шишки, рядом на подлокотнике кресла сидит Кэтлин, в задумчивости положив руку на плечо профессора, а напротив них, прислонившись к полке, стоит Михал, улыбаясь им самой непринужденной в мире улыбкой, словно отцу и сестре. Коварное затишье! Уже через неделю мне довелось выслушать рассказ о том, как рухнул «Труро» моего сына.
До своего отъезда в Лондон Кэтлин и Михал несколько дней прожили у меня. В первый день они бродили по дому, будто во сне. Пытались помогать мне на кухне. Укладывали и снова распаковывали чемоданы. Целовались по углам. Когда я начинала покашливать, долго не выпускали друг друга из объятий, медленно приходили в себя и смотрели на меня широко раскрытыми глазами. Только под вечер они снова обрели дар речи, мы проговорили всю ночь. Из их сбивчивых рассказов, возгласов и недомолвок я постепенно представила себе всю картину.
Дело обстояло примерно так. Кэтлин была нездорова, жаловалась на грубость миссис Мэддок. Получила оскорбительное анонимное письмо, любой шорох ее пугал. Как-то вечером, это было через несколько дней после их визита ко мне, профессор и Михал после ужина прошли в библиотеку, а Кэтлин поднялась к себе, собираясь лечь пораньше.
После ее ухода Брэдли попросил Михала завтра утром поехать с поручением в Плимут. Речь шла о нескольких книгах, доставленных пароходом из Голландии. Михал, разумеется, тут же согласился. Зная порядки на торговых судах, он считал, что пребывание его в Плимуте может затянуться на неделю. Ему захотелось непременно самому сказать об этом Кэтлин и попрощаться с ней перед дорогой.
Спальни помещались наверху. Двери, расположенные по одну сторону коридора, вели в большую спальню с огромным ложем, которую никогда не протапливали и в которой после смерти первой миссис Брэдли никогда никто не спал, оттуда двери вели в ванную, а из ванной в так называемую «французскую гардеробную», где Кэтлин устроила себе небольшой уютный кабинет и чаще всего оставалась там на ночь.
По сложившейся уже традиции профессор каждый вечер приходил сюда пожелать Кэтлин доброй ночи, она писала письма под его диктовку, они разговаривали, попивая шерри, слушали музыку. Иногда на несколько часов над тахтой гас свет. Оставшуюся часть ночи профессор всегда проводил на своей половине. Там же, рядом была и комната Михала. С тех пор, как Михал поселился в доме, свет над тахтой гас очень редко: Кэтлин, воспользовавшись своими связями, достала у лондонских врачей справку, в которой подтверждалось, что она страдает малокровием и потому ей рекомендуется воздержание.
Обычно любовники избегали встреч наверху. Но в последнее время Михал так осмелел, что, как только слышал за стеной шаги профессора, вернувшегося в свои апартаменты, тут же снимал ботинки и пробирался к Кэтлин. Именно так он решил поступить и на этот раз.
Вместе с Брэдли они вышли из библиотеки и поднялись по лестнице. Расстались на этаже. На той половине, где жила Кэтлин, было тихо, на полу перед ее дверью не было даже узкой полоски света. Двери в ее кабинет всегда были заперты, войти туда можно только через большую спальню и коридорчик, примыкавший к ванной. Кэтлин это выводило из себя, но миссис Мэддок и Эрнест уверяли, что ключ давно потерян и что пришлось бы менять старинный замок, но к чему, если есть и другие двери.
Осторожности ради, Михал дождался, пока не исчез светлый прямоугольник на траве – профессор погасил у себя свет. Дом, казалось, погрузился в сон. У дверей большой спальни ни души.
Михал провел ладонью по щеке и решил, что перед прощанием с Кэтлин ему необходимо побриться. Он помчался в ванную, руки у него дрожали, он слегка поранил щеку, но не придал этому особого значения, прижег царапину квасцами, сбросил ботинки, выставил их за порог и осторожно прокрался через спальню и коридорчик в кабинет.
Михал открыл дверь. Кэтлин спала. Он забрался под одеяло. Его губы коснулись губ Кэтлин, она проснулась «Смотри, смотри…» – Луч света обшаривал стены и потолок. Михал встал.
Не понимая, откуда падает свет, подошел к окну глядящему во двор, и в ту же минуту с крыши конюшни кто-то направил ему в лицо сноп света. Он отпрянул от окна, луч исчез. Минуту они сидели, не двигаясь. Придя в себя, Михал завернулся в халат и, бесшумно ступая по коврам, направился к выходу.
Как только он переступил порог большой спальни, зажглись канделябры. На кровати – во всей одежде – лежал Брэдли. Седые волосы падали ему на лоб, он смотрел в сторону, уставившись в какую-то точку на стене, чуть выше пола. Казалось, его знобит. Должно быть, он лежал так без движения весь этот час, пока Михал был с Кэтлин.
– Что ты здесь делаешь, Михал? – спросил он. На этот раз выработанная в годы оккупации находчивость не сработала. Михал молчал.
– Я принес Кэтлин аспирин, – наконец пробормотал он. – Она за ужином сказала, что у нее грипп.
Брэдли лежал все в той же позе. Михал двинулся к дверям, но на пороге наткнулся на Эрнеста, манипулирующего электрическим фонариком.
– Сэр, – докладывал Эрнест, – в этом доме завелся вор. Я не двинусь отсюда, пока не проверю гардеробной. Там, в стенных шкафах, кто-то есть. – Эрнест снова направил Михалу фонарик в лицо, осветив при этом и его фигуру в незапахнутом халате, из которого выглядывало голое тело, при этом он все время наступал на Михала, а тот все пятился и пятился.
Так они дошли до кабинета. Луч света был направлен теперь на Кэтлин, на ее смятую постель. На подушке темнели пятна крови. Эрнест осветил фонарем эти следы, потом направил его на подбородок Михала с красной полосой запекшейся крови возле губ.
– Мне кажется, сэр, я нашел вора! – крикнул он, обернувшись в сторону ложа.
Он схватил Михала за рукав и потащил в спальню, где по-прежнему неподвижно лежал на своем саркофаге Брэдли, а у комода стояла миссис Мэддок.
Михал хотел вырвать руку, но пальцы Эрнеста стали словно железными.
– Отпусти его, – сказал профессор, – и можешь собирать вещи. Ты уволен.
Михал стоял, словно окаменев. Брэдли наконец-то поднял голову и долго смотрел на него.
– Уходи, – сказал он, – уходи и больше не возвращайся.
Рассказывая об этом, Михал заслонил ладонью глаза. Кэтлин спала в кресле, ее опущенные ресницы касались щек. Но Михала, должно быть, все еще мучило воспоминание о том, как поглядел на него тогда старик.
– Мама, – простонал он, – мне так было жалко Брэдли! Но как я мог уйти без Кэтлин? Я все время повторял про себя молитву– «Профессор, Кэтлин не виновата! Делай со мной что хочешь, хочешь – вызови полицию, скажи, что я тебя обокрал, я не стану спорить. Они меня выставят из этой страны и все! Но Кэтлин не трогай. Она ни в чем не виновата, просто судьба у нас такая!» Знаешь, мама, он вынул из портфеля пачку банкнотов, кинул мне – будто кость собаке – и отвернулся. Глупец! На что мне его деньги?!
Тут Кэтлин очнулась, вскинула ресницы:
– Вот-вот!.. «На что мне ваши деньги?..» – повторила она. Когда я вошла в спальню, ты как раз произнес эти слова и поддал деньги ногой… Я вошла потому, что не могла больше вынести этого скандала.
Голос у нее со сна был чуть хриплый и обиженный.
– Подружка! – зевнула она. – Брэдли показал свою подлинную суть: он глуп. Сначала хотел, чтобы мы были с ним, потом– выгнал. Я все боялась сделать ему больно, Михал боялся его обидеть… Теперь я ничего уже не боюсь; Брэдли нравилось на нас смотреть, он думал, что может распоряжаться нашей любовью, как захочет. Но для любви нужны два человека, не один и не трое. Правда, дорогой? – обратилась она к Михалу и, не дожидаясь ответа, продолжала: – И вообще, Подружка, мужчины не знают, чего хотят. Михал сам отдал меня Брэдли. А ведь еще тогда, когда он приходил к нам в больницу, мы знали, что любим друг друга.
– Что я мог знать? – возмутился Михал. – Ты день и ночь твердила про Брэдли. Хотела заниматься наукой. Хотела убежать из дому, хотела, чтобы у тебя было много денег…
Она развела руками.
– А как я могла подумать, что ты способен поверить во все эти глупости? Ты хотел спасти человека… Но ведь я женщина. И с самого начала мне нужен был только ты.
Михал смешно закатил глаза, и они посмотрели друг на друга голодными глазами, словно со времени последнего объятия прошел год. В их истории не было ни логики, ни смысла, потому что они «не ведали, что творят». Брэдли тоже не ведал, как должен поступать старый человек, влюбленный в молодость.
Кажется, после эпизода с банкнотами разъяренный Михал схватил Кэтлин за руку, и оба они в чем были, он полуголый, она в чем-то ажурном, заметались по дому, пытаясь вырваться оттуда. Должно быть, оба выкрикивали какие-то проклятья, наскакивали на профессора. Профессор – по их словам – покинул комнату.
А тем временем «уволенный» Эрнест позвонил соседу, который тут же примчался. Вдвоем они пытались связать Михала. Кажется, Михал вырвался, выбил окно на втором этаже, спрыгнул на крышу конюшни, сбежал вниз по лестнице, ворота конюшни были открыты, сорвал с крюка над кормушкой свитер и бриджи и зарылся в сене на чердаке.
Тем временем Кэтлин заперли в кабинете. (На этот раз все ключи нашлись.) Она до тех пор молотила кулаком в дверь, пока сосед, оказавшийся доктором, не сделал ей укол. Очнулась Кэтлин уже в больнице. Она рассказывала мне, что за ночь, которую ей пришлось там провести, она приняла решение никогда больше не «терять равновесия», потому что поняла, что люди сходят с ума, не умея примириться со своей судьбой или с другими людьми, а она не хотела сойти с ума.
Из своего окошка на чердаке Михал видел выезжавшую из ворот больничную машину. Как он провел остаток ночи, как потом разыскал больницу, каким образом ему удалось так очаровать медсестру, что она разрешила ему в приемной переговорить с Кэтлин, я не знаю до сих пор. Он привез ей в охотничьей сумке жакет и брюки для верховой езды. А кроме того еще и дождевик, висевший в конюшне. Кэтлин переоделась в уборной. Затерявшись в толпе посетителей, они покинули больницу. И часа через три были у меня, в Пенсалосе.
