Текст книги "Тристан 1946"
Автор книги: Мария Кунцевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)
Глава III
Девушку Михал привез рано утром, они приплыли на лодке и казались ослепшими от солнца и очень усталыми. Она была в шортах и голубой кофточке. Михал пробормотал что-то невнятное, так что фамилии ее разобрать не удалось, и они, обращаясь друг к другу, не называли имен. «Если это Изольда, то не белокурая», подумала я, кудри у нее были каштановые. Впрочем, из Труро нельзя добраться на лодке. Стало быть, для Михала это какая-то новая история, которая под лучами июльского солнца выльется в легкий флирт.
Между тем «история» с улыбкой вошла в дом, и улыбка эта не исчезала ни на минуту. Говорила она много и быстро, так что порой за словами нельзя было разглядеть лица.
После обеда они пошли купаться, пляж был почти перед домом, и я могла все время наблюдать за ними из окна. Они сбросили с себя одежду, она осталась в трикотажном черном купальнике, длинноногая, округлая, он – в своих куцых плавках. Нагота их была откровенной и спокойной. Они вошли в воду. Потом вылезли, легли каждый на свое полотенце на приличном расстоянии друг от друга. Ни в их движениях, ни в жестах не было даже намека на близость. Может быть, это и не был флирт? Теперь Михал говорил, от нее исходило молчание, лишь изредка нарушаемое возгласами одобрения или поддакиванием. В комнату вошел почтальон со срочной посылкой, а одновременно с ним и мисс Берчер заглянула на минутку на чашечку кофе и не думала уходить. Когда я наконец снова выглянула в окно, моей пары не было на пляже.
К ужину Михал не явился. Я решила, что он поехал провожать свою знакомую. Но часов в девять вечера скрипнула калитка, они опять были здесь. Вошли в дом усталые, с озаренными вечерним солнцем лицами. В руках у них были сумки с какими-то свертками. «Мы делали покупки, здесь можно купить рыбу прямо у рыбаков, и помидоры здесь дешевые, – деловито рассуждал Михал. – Ужин мы съели «Под дельфином». Она пришла проститься».
А «она» вся так и искрилась словами и улыбками. Мне стало грустно, что через минуту ее не будет. Общение с Михалом порой было тягостным, а вместе с ней, с незнакомой, в дом вошла беспечная веселая молодость. Я решила задержать ее хотя бы на часок.
– Михал, – сказала я, – я совсем забыла, что на твое имя получена посылка из Лондона – пластинка. Может быть, мы послушаем ее все вместе?
Он заинтересовался:
– Пластинка? От кого?
– По правде говоря, я только успела ее раскрыть. Мисс Берчер все это время торчала у меня, я даже не взглянула от кого. Наверное, от Франтишека.
Он нагнулся, поднял разорванный картон.
– Нет, не от Франтишека.
Девушка заглянула ему через плечо:
– Так это ведь от мамы! – Она взяла у него из рук картон. – Это же мне адресовано.
Я подошла ближе. Женским почерком с завитушками было написано: «М-ру Майклу Гашинскому» – и чуть мельче следовала приписка: «для мисс Кэтлин Мак-Дугалл».
Стало быть, здесь не было «новых». Это искрящееся молодостью существо с задорной челкой и был тот самый «хороший человек, которого надо спасать». Мой сын говорил правду: дело было не в том, что это девушка. Словно камень свалился с моей души. Две старые лесбиянки просто внушили мне эту чушь про Тристана и Изольду. Труро стал для Михала символом чего-то такого, что осталось по ту сторону Ла-Манша: Польши, детства…
– Идите скорее на веранду! – воскликнула я весело. – Автобусы ходят в Труро до одиннадцати, а паром до двенадцати ночи! Возьмите патефон и пластинку! А я принесу вина.
Когда я вернулась, Кэтлин Мак-Дугалл разглядывала пластинку.
– Бедная мама, – вздохнула она, – всегда все делает некстати и не вовремя. – Кэтлин подала Михалу открытку выпавшую из конверта, в который была вложена пластинка. – Это мамин подарок к свадьбе, – шепнула она. – Видите, что она тут написала: «Вместо свадебного марша посылаю тебе симфонию Франка».
Вид у обоих был удрученный.
– Может, не стоит и слушать, – резко сказал Михал, а я спросила:
– Вы выходите замуж?
Они обменялись взглядами, но ответа не последовало. На веранде мы выпили по рюмочке шерри из погребка моего Фредди, а потом я сама поставила пластинку. Будущее для меня было за семью печатями. Вечер был июльский, а мир вокруг словно бы нереальный. За окном отдавала дневное тепло низкая каменная стена, поросшая синеватой при лунном свете валерианой. Белела калитка и дорожка, ведущая вниз, через шоссе, к пляжу. Маленькие серебристые волны ластились к берегу. Чуть ближе к дому, на высоком правом берегу залива чернел лес. Маяк, поворачиваясь, озарял лес, а иногда луч его выхватывал вдруг из мрака лица двух людей, словно бы медленно погружавшихся в летаргию, полностью отчужденных от всего, что не было музыкой, предназначавшейся для свадебной ночи.
В ритмических вспышках света я видела, как две руки на ощупь тянутся друг к другу, замирают, снова тянутся, пальцы наконец сплелись, и с помощью этой антенны симфония заземлилась. В ней звучали два мотива – один, уходящий ввысь, второй на низких тонах. Низкий – захватывал вас и поглощал, высокий – пронизывал насквозь и возносил. Низкий как бы воплощал воду и землю. Высокий звучал резко, громко, настойчиво, бил все более мощными ударами в ночь. При каждом его повторе по их затуманенным, словно у лунатиков, лицам пробегала дрожь, а сплетенные в двуединую руку пальцы сводила судорога, словно бы кто-то пытался их разнять. Происходило что-то невероятное, что-то не зависящее от них самих. На моих глазах юноша и девушка превращались в божьи твари, и было неважно, откуда они взялись и что с ними будет. Они были по ту сторону добра и зла, там, где людской суд и оценки теряют всякий смысл.
Пластинка остановилась в то самое мгновение, когда маяк еще раз острым лезвием света рассек темноту, и неожиданно я увидела взгляд Михала, погруженный в глаза девушки. Это был все тот же взгляд, что и там, на весенней косе, когда Михал вглядывался в свой выдуманный Труро за морем. Стало быть, его Труро не был ни Польшей, ни детством.
Я больше не могла этого вынести. Зажгла свет, но они не шелохнулись. Руки у них теперь были бессильно опущены, глаза полузакрыты, на лицах усмешка безумия.
Время шло. Я положила Михалу ладонь на плечо: «Автобус в Труро уходит в одиннадцать».
Он вздрогнул: «Что? В Труро? Слишком поздно».
Снова налил в рюмки вино.
Я же вопреки ему сняла пластинку, опустила крышку патефона, всячески подчеркивая, что пора расстаться.
Тогда Кэтлин встала и подошла к Михалу. У нее был вид сомнамбулы: невидящие глаза, полуоткрытый рот. Подойдя к нему, она обняла его и поцеловала в склоненную голову. Потом, не сказав ни слова, взглянула на меня с обреченностью, раздирающей душу.
Мы молча допили вино. Последним опустил свою рюмку Михал. Резким движением отставил рюмку, в разные стороны разлетелись осколки. Он встал, взял Кэтлин за руку: «Пойдем».
Меня удивило, что она не протягивает мне руку на прощание, не благодарит, не говорит «до свиданья».
Я растерянно глядела, как они вошли в дом, ровным шагом прошли через холл. Хлопнула дверь. Но не входная, а в комнату Михала.
На другой день я с самого утра сновала по дому, с испугом поглядывая на дверь, за которой все еще происходило это. Много позже, когда я уже готовила на кухне завтрак, я услышала в холле какой-то шорох и тут возле ступенек у входа на мгновенье увидела Кэтлин, ее узкие прямые плечи. Михал не провожал ее.
Через минуту он появился на кухне, с приглаженными мокрой щеткой волосами. Подал мне стоявшие у порога бутылки с молоком. Его «доброе утро» прозвучало буднично.
Всю ночь я сочиняла в уме речь, обращенную к сыну, к его совести и здравому смыслу. А теперь Михал поглощал хлеб, кусок за куском, а мне словно судорога перехватила горло.
– Ты женишься? – наконец еле выговорила я.
Он отодвинул чашку и согнулся, словно от боли. Проглотил хлеб и, глядя куда-то в стену, сказал:
– Мама… Она замужем. – Помолчал минуту и добавил: – Теперь она миссис Брэдли… Уже два месяца.
Весь этот день Михал где-то пропадал. Едва он скрылся за калиткой, как я с чувством невольного свидетеля, которого почему-то тянет на место преступления, вошла в его комнату. Огляделась по сторонам. Следов не было. Кровать застелена, окно закрыто. Никаких следов крушения, ни единого признака недавней бури. Только на столе, между гитарой и приемником, лежал большой, похожий на лилию цветок с лепестками, уже отмеченными смертью. Я не тронула его: пусть умирает.
Михал заглянул в мою комнату только в сумерки. Это не был Михал, сын Петра, много раз побывавший в аду и теперь ни от кого не принимавший сочувствия. Теперь это был мой собственный сын, маленький мальчик, который когда-то столько раз приходил ко мне, ища прибежища от насмешек товарищей, от глухой тишины ночи, от холодности отца. Маска спала. Я увидела лицо ребенка, заблудившегося в мире взрослых.
– Мама, – жалобно сказал он, – Брэдли не должен этого знать. Во всем виновата пластинка. Зачем ты попресила Кэтлин остаться? Заставила нас слушать? Мы ни о чем таком не думали. Брэдли – великий человек, до вчерашнего дня мы с Кэтлин ни разу не поцеловались, она ночью плакала и говорила про Брэдли, что ни один человек не сделал ей столько добра.
Несколько дней он почти не выходил из своей комнаты, запирал дверь на ключ, и я слышала, как он часами читал вслух математические формулы и разделы из истории искусств. А потом срывался с места и мчался на пляж с книжкой в руках, и сидел там, словно окаменев, уставившись в пространство между водой и небом. За столом он делал вид, что ест, но через два дня я заметила, что брюки на нем едва держатся. Каждый раз, как только раздавался телефонный звонок, он вскакивал, но тут же снова садился и смотрел на меня умоляюще. Лишь на третий день, под вечер, я наконец могла сказать: «Тебя».
Никогда не забуду, с каким трудом он, измученный ожиданием, встал со стула и поплелся к телефону. Двери оставались открытыми, атмосфера тайны исчезла. Разговор был тихий, с большими паузами, я чувствовала, что молчание для обеих сторон более значительно, чем слова. Разговор окончился – Михал осторожно положил трубку, словно она была живая. Он вернулся на прежнее место, сел и задумался.
– Мама, – сказал он немного погодя, – ты должна позвонить Брэдли, сказать, что во вторник тебе пришлось попросить Кэтлин у нас переночевать, скажи, что ты была больна, а я не в счет. Она ему говорит, что звонила, но только он не слышал звонка… Наверное, был в саду… Он ей верит, а ты подтверди. Зачем терзать старика?
На другое утро я позвонила Брэдли – голос у меня был больной. Так я стала сообщницей предателей.
Профессор и в самом деле поверил. Поверил, потому что, так же как король Марк, хотел верить. Решившись на брак с Кэтлин, он зашел дальше, чем этого требовал план «спасения человека». Дальше, чем хотел Михал. Но дальше ли, чем хотела Кэтлин? Мне хорошо была знакома эта трясина сплетенных воедино женских надежд и страхов, со светящимся в конце пути огоньком надежды на happy end [16]16
Счастливый конец (англ.).
[Закрыть]. Видно, Кэтлин, сама того не ведая, шла от одной уступки к другой, как маленькая девочка сквозь темные комнаты, не задумываясь над тем, куда идет. И в конце этого пути оказалось весьма солидное учреждение, оформившее ее брак с семидесятилетним господином, знаменитым ученым и богатым человеком.
Наверняка, пока она шла ко всему этому, временами ее охватывала тоска и беспокойство. И тогда она говорила себе: «Может, завтра мир перестанет существовать? Может, я умру? А может, тетка оставит на мое имя наследство и мы с Михалом уплывем в страну орхидей и колибри еще до того, как профессор успеет на мне жениться? А может, Михал злой и бездушный?»
Брэдли сказал мне по телефону: «Молодежь обожает секреты, она не выносит, когда ей заглядывают в карты. Вот, например, ваш мальчик… Зачем ему понадобилось от меня скрывать, что он ваш сын? Зачем он сочинил какую-то сказку про друзей из Пенсалоса? – Профессор откашлялся. – В нем еще много детского… И Кэтлин точно такая же. Не удивительно, что они понимают друг друга, как брат с сестрой. Я ничего не имею против этого, я обожаю Михала. Для меня важно одно – знать, что ничего плохого не случилось».
Он рассмеялся. «Я, наверное, слишком мнителен. Я сам виноват, так крепко заснул, что не услышал звонка. Очень рад, что медицинские таланты Кэтлин нашли столь достойное применение. И вообще, мне хотелось бы, чтобы вы чувствовали к ней ту же симпатию, какую я питаю к вашему сыну». При этих словах у профессора участилось дыхание.
– Ну что же, – закончил он с нотками превосходства в голосе. – Вам нужно беречься! Подумать о своих почках.
Наверное, ему было приятно, что у меня, по сравнению с ним еще молодой, бывают приступы «почечных колик».
Теперь сияющая и беззаботная, Кэтлин стала частым гостем в нашем доме. Обычно она приезжала на маленьком «моррисе», который профессор презентовал ей в качестве свадебного подарка. Михал выходил ее встречать к парому, и вскоре они появлялись вместе. Считалось, что она учит его водить машину. Но я видела, как они уезжают в лес, начинавшийся тут же за площадкой для игры в гольф, и ставят там машину. Очень часто они звонили профессору, говорили о том, какие Михал делает успехи, шутили, рассказывали, где были, какой фильм успели посмотреть. Похоже было на то, что замужество почти освободило Кэтлин от ее секретарских обязанностей. Для нее теперь важно было только одно – вернуться в Труро не слишком поздно. Иногда Михал отвозил ее домой и, должно быть, оставался там на ночь; пока Кэтлин писала под диктовку профессора, подводившего итоги дня, он дремал у радиоприемника.
Во время ее визитов к нам симфония Франка становилась для них ритуалом. Слушая ее, они держались за руки, уплывали в иные миры, туда, где никого не было, кроме них, где они чувствовали себя в полной безопасности.
Кэтлин забывала о машине, о муже и стенографии, точно так же как Михал забывал про экзамены, которые ему предстояло сдавать этой осенью, а я забывала про черный парус Изольды. Я невольно наблюдала за тем, как влюбленные, попадая под власть стихий, уходили из моего мира в призрачный мир поэтов, мучеников и преступников, как они что-то убивали в себе во имя другого, невозможного; они были чем-то заражены или, быть может, свободны от чего-то, именно поэтому я чувствовала себя обреченной на полную свободу. Так, понемногу из матери Михала я превращалась в Бранжьену.
В Пенсалосе никому не было известно, что профессор Брэдли второй раз женился. Кэтлин здесь никто не знал, ее считали девушкой Михала. И, о чудо, в глазах жителей городка они были окружены тем же ореолом святости, который в свое время зачаровал и меня.
Женщины, мужчины, старцы, дети, не говоря уже о Партизане, чайках и котах, как-то по-особому отличали молодых избранников и следовали за ними, создавая нечто вроде свадебной процессии. Почтальон слезал с велосипеда, чтобы перекинуться словечком о погоде, перевозчик задерживал паром, пока они раздумывали, перебираться ли им на ту сторону залива, в магазине продавщица всегда набавляла несколько граммов лишку. Пожилые мужчины, завидев Михала и Кэтлин, снимали шляпы. Дети увязывались за ними, держась за руку Михала и подол Кэтлин, священник улыбался им и приглашал в церковь послушать орган.
Они были так вызывающе красивы, так беспечны, так ни на кого не похожи, что, увидев их, некоторые испытывали смущение и даже злость. Пожилые женщины провожали их взглядом, исполненным сострадания, словно смертников, еще не знающих о вынесенном им приговоре. Солдаты присвистывали, увидев Кэтлин, и всячески задевали Михала. Девушки краснели.
А ведь они, насколько я знаю, никогда не целовались на людях, даже не ходили в обнимку. И только в том, как они шли вместе, был какой-то единый, желанный ритм. Они смотрели на все и на всех с таким восторгом, словно бы для Кэтлин мир обретал лицо Михала, а для Михала – лицо Кэтлин. И, казалось, им вовсе не нужно касаться друг друга, потому что сама жизнь стала их телом.
Со своей веранды, обвитой фестончиками бегоний и напоминавшей театральную ложу, Ребекка разглядывала их в лорнет, словно первых любовников в том вульгарном современном театре, который она так презирала, потому что он забыл о ней. Лесбиянки были вне себя. Тристан нашел свою Изольду! Они из кожи лезли, чтоб затащить Кэтлин и Михала в замок Рестормел, где во время своей лесной прогулки впервые встретили Тристана. С этой прогулки Кэтлин и Михал вернулись мрачные. Проходя мимо зеркала, остановились и долго, с каким-то недоверием, даже страхом, разглядывали свои отражения.
– И что эти женщины придумывают? – возмущалась Кэтлин. – Какое отношение к действительности имеют эти сказки? Что касается нас, то мы самые обыкновенные.
Она прижалась к Михалу и смотрела вверх на его рот.
– Михал, скажи, ты обыкновенный?
– Ну, конечно, я самый обыкновенный негодяй. – Он поцеловал ее в нос. – А у тебя самый обыкновенный нос.
Но все же на этот раз даже вино их не развеселило, они сидели молча, вопросительно глядя на море. Впервые ни он, ни она не вспомнили про пластинку. Кэтлин раньше обычного собралась домой, Михал уткнулся в книжки.
Дети своего времени, они не способны были всерьез относиться к сказкам. И все же не меньше, чем когда-то Тристан и Изольда, боялись злых сил, таившихся в природе, в сердцах и в воображении людей. Я разделяла с ними не столько их скептицизм, сколько страх. Временами я почти была уверена в том, что мать Кэтлин обладает даром внушения и что она заколдовала симфонию Франка, сделав ее приворотным зельем для тех, кто прослушает ее.
Ну а я? За кого я должна была замолвить перед судьбой словечко? За могущественного супруга – «дядюшку» или же за юных возлюбленных?
Вскоре после этого Кэтлин приехала ко мне, когда Михала не было дома, он уехал в Ливерпуль на предварительную беседу с деканом Осборном, приятелем Брэдли, с тем самым Джонни с козлиной бородкой. Она была встревожена. Нижняя часть ее лица, нежная, словно у ребенка, всегда трогала меня. Вокруг ее рта всегда пробегали тени, отражавшие любое движение чувств, губы при этом оставались неподвижными. Теперь они дрожали.
Едва успев сесть на свое привычное место возле окна, она заговорила. Подбородок и щеки ее стали почти белыми и то и дело вздрагивали.
– Darling, я должна вам что-то сказать, – обратилась она ко мне. – Только, пожалуйста, не передавайте потом Михалу. Эта музыка… Я не знаю, что в ней такое… Вот как все вышло… Вы, наверное, знаете, что мама моя очень несчастлива с отцом и утешает себя всякими глупостями. Как-то, помню, – незадолго до того, как Михал приехал за мной в Лондон, на маму нашел ее очередной музыкальный психоз. Я как раз была в комнате. Она была очень встревожена, перед этим они весь день с отцом ссорились. Поставила пластинку с симфонией Франка, велела мне сесть, взяла за руку и, пока мы слушали, все время повторяла «Это любовь, дочка, это любовь, это пьют, как сладкую отраву». Я помнила ее слова и все-таки решилась послушать с Михалом эту музыку. Но ведь такие глупости не могут быть правдой! Скажите мне, что это неправда. Моя мама… И потом эти две шизофренички… Михал и я, мы просто счастливы, как все люди, без всякого колдовства. Музыка? Подумаешь, музыка! Уф! – Она дунула. – Мы можем ее и вовсе не слушать, и все равно ничего не изменится.
– А Брэдли? Как он участвует в этой неразберихе?
– Брэдли? – Она с некоторым удивлением произнесла свою фамилию. – Брэдли… – Кэтлин пожала плечами. – Ту часть книги, над которой он сейчас работает, нельзя продиктовать, там надо все сверить по источникам. Но я разыскиваю ему материал в библиотеках. – Она зевнула. – Вчера я всю ночь переписывала новую главу… Брэдли тоже говорит, что я нуждаюсь в обществе сверстников. – Она встала, выглянула в окно. – Как пусто здесь без Михала. – Темные брови сошлись над переносицей, придавая лицу выражение суровости. – Иногда мне кажется, что Михал нужен профессору больше, чем я.
Симфония отошла в прошлое, и в самом деле ничего не изменилось, разве только то, что профессор выразил желание приехать в Пенсалос и провести у меня день.
Они приехали к полудню, на ленч. Кэтлин вела машину. Как обычно, она была в брюках и свитере, профессор же был в рубашке со стоячим воротником, галстуке-бабочке и черных блестящих штиблетах.
Я приготовила блюда по всем правилам французской кухни, позаботилась о дорогих винах. Профессор был доволен. Он смаковал суп из крабов, с нежностью поглядывал на fondue bourguignonne [17]17
Мясо по-бургундски (фр.).
[Закрыть], на кочешки брюссельской капусты и на пышные crâpes Suzette [18]18
Блинчики (фр.).
[Закрыть]. Поддев вилкой кусочек сырого мяса, он опускал его в горшочек с кипящим оливковым маслом и с терпеливостью ученого и алчностью чревоугодника ждал результата. Я, хотя все это меня не слишком занимало, старалась поддерживать затеянную им дискуссию о сортах говядины, о том, при какой температуре следует жарить ростбиф, о специях для соуса. Кэтлин и Михал, которым явно наскучила эта церемония, словно индюки, кусок за куском глотали все подряд, они были и в самом деле голодны, пределом их мечтаний были картошка и пирог с вишнями.
Когда мы перешли в другую комнату выпить по чашке кофе, у Брэдли горели щеки, вид у него был умиротворенный. Кэтлин и Михал держали в руках бокалы, казалось, их мучила жажда. Они предложили прогулку на яхте. Но профессор предпочел осмотреть сначала библиотеку и коллекцию безделушек, вывезенную Фредди из Китая.
Через какое-то время он потянул Михала за рукав и усадил рядом с собой.
– А ну, покажись, мальчик! Мы так редко с тобой видимся. – Он положил свою худую маленькую руку на ладонь Михала, прикрыл глаза, после французской кухни ему необходимо было, почувствовать тепло, получить заряд чужой молодости.
– У тебя под глазами синяки, – заметил он, – не зубри все время, свежее восприятие важнее всего.
Михал пробормотал что-то невнятное, но не отнял ладони. Мне показалось, что боль и радость слились в его душе воедино.
Брэдли выпил рюмку коньяку, и румянец на его щеках стал темнее, а подстегиваемая алкоголем мысль изменила свое направление: то, что прежде казалось щекотливым и неловким, стало вдруг ясным и даже радостным. Продолжая держать Михала за руку, он обратился ко мне:
– Не могу вам передать, как переменился мой дом с тех пор, как туда вошел этот мальчик. Признаюсь, я начал уже было закисать. Миссис Мэддок умеет отлично приготовить пуддинг по-йоркширски, мой Эрнест великолепно чистит ботинки… Из большого мира нет-нет и заглянет ко мне на несколько часов какой-нибудь умник поделиться своей радостью по случаю сделанного им научного открытия, из которого следует, что человечество погибнет еще раньше, чем предполагалось. Пока я читал лекции, психология была для меня живой наукой, я имел дело с молодыми. – Он вздохнул. – Только молодых теперь совсем не стало. Увы, теперь люди родятся старыми. Раньше грудных младенцев мучили зубки, теперь – комплексы. Семнадцатилетний юноша вместо женщины предпочитает кокаин, у а девушка?
Он умолк, долил в рюмку коньяку.
– Собственно говоря, я не знаю, что предпочитают сегодняшние девушки.
Гурман, король психологов, ищущий пути к человеческому сердцу, он глядел на нас вопросительно своими ярко-голубыми прозрачными глазами, щеки у него пылали.
– Да здравствует молодость! – сказал он и поднял рюмку, ожидая, когда мы присоединимся к тосту.
Михал осторожно высвободил свою руку из его руки. Они с Кэтлин переглянулись и опустили глаза. Я повторила словно во сне:
– Да здравствует молодость! – Мы опорожнили рюмки.
Августовский день был долгим, и после осмотра коллекции Фредди мы вернулись к идее о морской прогулке. В такие вот пронизанные солнцем дни к вечеру море становилось недвижимым, и нужна была упрямая сноровка Михала, чтобы не дать парусам замереть. Кэтлин стащила с себя брюки и свитер и была теперь в том же черном трикотажном купальнике с глубоким вырезом на спине, в каком я ее увидела в тот день, когда они с Михалом впервые появились на пляже.
Она то и дело вскакивала, становилась на борт лодки и, подняв над головой руки и сложив ладони, как для возвышенной молитвы, вдруг, словно рыба, исчезала под водой, а потом через мгновенье появлялась снова, вся сверкающая, с мокрыми ресницами. Лодка вздрагивала от прыжков. Кэтлин плыла рядом, каштановые волосы облепляли лицо. Она улыбалась. Михал протягивал руку и втаскивал ее в лодку.
Михал, голый, в своих почти незаметных плавках, красотой своей превосходил богов, подобно тому как тело превосходит камень, а жизнь – легенду. Темный загар делал его более мужественным. На фоне прозрачной синевы неба, в золотистых потоках воздуха он и Кэтлин без всяких усилий и какой-либо позы танцевали танец молодости перед двумя нелепыми зрителями. Мы сидели с профессором без всякого дела у руля, словно две разряженные куклы. Профессор в своих отутюженных брюках и с кокетливым галстуком-бабочкой выглядел здесь куда более непристойно, чем Михал со своей откровенной наготой. Точно так же и я с накрашенными губами, в широкой юбке казалась нелепой рядом с мокрой, словно отлитой из бронзы, Кэтлин.
Профессор всего этого не замечал. Вынул из внутреннего кармана пиджака плоскую серебряную фляжку и угощал всех мартелем. Ему хотелось подольше пребывать в том безмятежно-благостном состоянии, в каком он находился после ленча. Несмотря на наши увещевания, он то и дело прикладывался к фляге. Красные пятна на щеках подступали к глазам, нос заострился, глаза блестели. Паруса опали, мы застыли на месте, будто привороженные разлитым вокруг блеском.
Брэдли, не отрывая взгляда от Кэтлин и Михала, сидевших теперь в лодке спиной к солнцу, двух темных силуэтов, обрисованных лучами заката, снова заговорил. Как будто бы обращаясь ко мне, он в сущности разговаривал сам с собой.
– Странная, непонятная вещь эта молодость… – говорил он. – Можно бы подумать, что это один из законов развития природы, а она дар, талант… Одни не имеют его вовсе, вечно ноют и жалуются, другие погребли его под грудами пыльных книг или пачек с банкнотами, третьи торгуют им, выкрикивая лозунги, проклятия или гимны. Но, к счастью, встречаются и такие, как мы здесь в этой лодке… как вот те, – он показал на Кэтлин и Михала, – которые раздают свою молодость даром, не подозревая, какое это сокровище, и такие, как вы и я, – он галантно повернулся ко мне и, прикрыв глаза, смущенный своим признанием, добавил: – люди, которые остаются молодыми до самой смерти.
Обо мне он не знал ничего. Разумеется, он говорил о себе, о своем запоздалом чувстве. Наконец подул бриз и мы смогли пристать к берегу. Профессор не захотел остаться на ужин. Прощаясь с нами на пороге нашего дома, он положил одну руку на плечо Кэтлин, другую – на плечо Михала, опустил голову и прошептал:
– Боже, до чего они оба молоды…
И они с Кэтлин уехали, Кэтлин сидела за рулем, профессор высунулся в окно.
– Михал! – крикнул он вдогонку – Злой мальчик! Не забывай обо мне!
Мне показалось, что он влюблен не в Михала и не в Кэтлин, а в их безрассудную молодость.
Как только гости уехали; Михал хлопнул калиткой и направился в лес. Я не стала ждать его с ужином. Он и в самом деле вернулся домой, когда светил месяц. Выпил кварту молока, съел большой кусок грудинки с хлебом. Вместе со мной прошел в мою комнату, сел на медвежью шкуру возле кровати и опустил голову. Грудь у него ходила ходуном, он молчал. Я села возле него, прижала к груди его поникшую голову. Он не отталкивал меня. Теплые мягкие губы коснулись моей руки. Мы не сказали друг другу ни слова, но все эти разделявшие нас годы вдруг исчезли, мы снова были вместе – мать и сын.
Михал вытер нос моим носовым платком и пробормотал сквозь слезы:
– Мама, чего им всем от меня нужно? Я этого не вынесу.
– Чего именно, сыночек? Если тебе так надоел Труро, пошли всех к черту. Зачем тебе нужен Брэдли? Ты думаешь, я не смогу дать тебе образование? А Кэтлин замужем.
Он отодвинулся от меня.
– Ты ничего не понимаешь. Деньги и брак тут ни при чем. Профессор мне верит. Когда все и даже ты считали меня вруном и мошенником, он один ни о чем не спрашивал, он мне верил. – Михал беспомощно тряхнул головой, пытаясь отвести волосы со лба. – Помнишь, ты все сердилась, что я купил гитару, а, наверное, не знаешь, что профессор записал мою кошачью музыку на магнитофон. И когда я свистел как дрозд, он это тоже записал. А потом он пригласил какого-то типа и попросил меня нарисовать. Я рассказал ему про Кэтлин, он велел ее привезти и…
– Вот-вот, – прервала я его, – ты ее привез, подыскал ей славное место, он ученый, она студентка, все прекрасно. Ты хотел, чтобы способная девушка, вернее, способный человек… не погиб. И что же? Теперь она прекрасно устроена. Твоя роль в этой истории закончена!
Он встал и с укоризной поглядел на меня.
– И ты это говоришь мне, мама? Какая роль? Какой конец? Все еще только начинается. – Он остановил меня взмахом руки. – Слушай! Если бы не Кэтлин… Ведь я в этом дурацком Лондоне правда чуть было не спятил… Если бы не она, я бы уехал куда-нибудь в Исландию, а там бы вышел на мороз и замерз. Говорят, это легкая смерть.
Он снова стал маленьким мальчиком.
– Но ведь ты уверял меня, что вовсе не думал о том, чтобы лечь с ней в постель. Твои чувства были чисто платоническими. Ты видел в ней человека.
Он рассердился.
– Боже! Какую чушь ты несешь! Ясно, я не собирался лечь с ней в постель! Ясно, что я таскался по девкам и пил, потому что отец заморочил мне голову своими речами о человеке. Отец работал ради людей и ради людей дал себя убить. Ну и что из этого? Ему было легко, раньше был сейм, партии, а потом война. А что я могу сделать для людей теперь, когда нет войны? Жить, как эти страусы, я не могу. А профессор мне столько наговорил о том, что надо восстанавливать города… И еще сказал, что я художник. Что у меня развито воображение. Что я могу стать настоящим архитектором… Ты видела, как я зубрил целыми днями! Разве я тогда ездил в Труро? А когда Брэдли совсем спятил – женился на двадцатилетней девчонке, разве я сказал ему хоть слово?
Я молчала. Мне не хотелось вступать с ним в спор. И без того уже нижняя губа у него дрожала. Руки его беспокойно двигались. Он сел возле меня на диван и прохрипел:
– Мама, в тот вечер, когда все это случилось, он сам прислал Кэтлин в Пенсалос! Прислал за мной. А ты ее задержала. Велела слушать пластинку. Ни она, ни я, мы не виноваты.
Он понемногу успокоился. Стоял теперь передо мной, высокий, в красном свитере, и к ногам его жалась собака. Уходя, он поцеловал меня в лоб.
– Будет то, что быть должно. Спокойной ночи, мама.
