Текст книги "Тристан 1946"

Автор книги: Мария Кунцевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Когда Франек – давно, года полтора назад, – рассказывал мне о Михале, об этом польском бандите, я здорово им заинтересовался. Известное дело, свой брат славянин, колоритная фигура. Но тогда он в мою сторону даже не глядел. Я в свое время до Лондона босиком добирался, а он разгуливает по Пиккадилли, будто у себя дома на задворках. Франек при мне показывал ему мой «африканский» рисунок, один из лучших, когда-то я подарил его этому «чаеторговцу» (о чем сейчас жалею) в награду за то, что он простил мне мои долги, Франек страшно гордится этим рисунком (раньше не гордился) и невзначай подсунул его Михалу. А тот глянул небрежно и говорит, выпятив губу: «В Варшаве бывало и почище». – «Что значит «почище»? – спрашиваю. – Я тоже бывал в аду, дело ведь не в этом, дело в том, схвачено ли главное?» – «Да, – отвечает этот дурачок, – но немцы хватали будь здоров, вам до них далеко». Стоит ли с ним после этого разговаривать?

А теперь вот приехал с Екатериной. Франек поначалу изображал этакого мецената, нанял их в качестве домашней прислуги, по вечерам выводил, как собачек, в свет. А сучка – что надо! Пришла к нам в «Конюшню» эдаким ангелом-хранителем, сестра милосердия, вроде бы студентка-медичка, кухарка – одетая по последней моде, словно французская кинозвезда. Люня дал им такие прозвища: ангел-хранитель Екатерина и Михал – польский бандит. Отец Люни когда-то имел поместье где-то под Минском и был не то камергером при царском дворе, не то еще кем-то в этом роде. Люне нравятся русские имена.

Он ревнует меня к Екатерине. Никогда ни к одной бабе не ревновал, а тут ревнует. Всегда было ясно, что касается баб – это форма, а мы с ним – это суть. Он всячески пытается поставить Екатерину в смешное положение, но ничего из этого не выходит, ни одно прозвище к ней не пристает, любая острота отскакивает. Я хотел бы, чтобы у Люни были бы хоть какие-то основания для ревности. Но Екатерина глядит на всех, а видит одного Михала. Каждому рада пустить пыль в глаза, но дается в руки только польскому бандиту. Это сразу видно. Я не могу понять одного, что она в нем нашла? Он красив. Я тоже. И Люня красив. А в нашей «Конюшне» таких красавцев навалом. Почему именно Михал?

Самое любопытное, что, когда мы впервые с ним познакомились, он мне здорово нравился, его неприступность выводила из себя. А теперь нет. Я собой недоволен. Может быть, это потому, что я непременно хочу добраться до сути, и все средства для меня годны, любое тело должно создавать такое состояние, которое помогает познать суть. Бабам я говорю, что Люня – это форма, Люне – что бабы форма, в Екатерине я угадываю суть, которая не для меня. Для бандита. Глупая Екатерина. У нее огромный талант. Она секс-бомба. В кино или в театре была бы звездой. Михал ее загубит.

Драгги говорит, что я теряю время и гублю себя. Ну как же тут не быть войнам, если люди ничегошеньки не понимают друг про друга. Ведь я только теперь начала жить, а все годы без Михала – пропащие годы, да и Труро тоже пропащее время: я все время боялась, что Брэдли застанет нас на месте преступления. Мы встречались с Михалом, это была не любовь, а какая-то лихорадка, все наспех, горло перехвачено судорогой, сердце стучит, как сумасшедшее, ни о чем нельзя спокойно подумать, и все время кажется, будто от тебя что-то уходит, что все в последний раз и потом конец, смерть.

Мать Михала мне нравится, она в общем-то симпатичная, но, впрочем, эта Ванда тоже мало что понимает. Фрэнсис называет ее Притти, да, она, конечно, pretty, милая, красивой ее, пожалуй, не назовешь, и какая-то она неживая, хотя иногда бывает трогательной, пытается нас понять, иногда ей это удается, а как-то раз пыталась предостеречь, говорила, что мы плохо поступаем, надо сказать Брэдли правду, мы ведем опасную игру и т д. и т. п. Михал тогда ее спросил – что такое правда?

Люди не понимают друг друга, поэтому правды нет и быть не может, есть только ложь, если нельзя понять друг друга, то нужно верить, и лучше верить, что все хорошо, а не плохо, поэтому мы и обманывали Брэдли, и Михал даже еще больше, чем я, он любит Брэдли, а я нет. Я не люблю стариков вообще, не люблю ни дядюшек, ни отцов, Брэдли тоже лгал, только его ложь была еще хуже: он лгал самому себе – глупый старик, не люблю глупых.

Ванде я сказала: опасная игра? Вот и прекрасно, мы любим риск. Я и правда тогда так думала, была счастлива, что Михал меня любит, хочет меня любить, хочет от всех удрать, ни мать, ни отец ему не нужны, и Брэдли не нужен, я была счастлива, но только я не знала, что можно быть еще счастливее, – можно быть вместе всю ночь, любить не спеша, любить и руки и ноги, и спину, и грудь, и нос, и глаза, и молчанье, любимое мое молчанье, и спокойно ждать, когда мир перестанет существовать и наступит вечность, обжигающее пламя, боль, жгучая, невыносимая, когда в теле разрастается коралл, розовый прекрасный коралл, у него сто отростков, он твердый и мягкий, совсем не больно притрагивается ко всему, и к тому, что в животе и в груди, и в сердце, и в голове, как рука, осторожная рука, которая знает, чего она хочет, нечеловечески мудрая, всезнающая узкая рука, один хирург показывал мне свою руку и сказал, что это клад, потому-то он и стал хирургом, рука была сильная и узкая, у Михала у моего нечеловеческого хирурга, тоже такая рука, я знаю, что это не рука его касается меня, разрастаясь в моем теле, а то, что прячут под фиговым листком, но только мне это все равно, потому что все это Михал, а значит, и я сама, он со мной и я с ним, так будет и быть должно.

Но только нужно время.

Любовь растет медленно, любовь слепа, а должна быть зрячей, любовь не проходит, она никогда не кончается, но только на чердаке у Фрэнсиса ночь наконец-то стала нашей, и я этому зануде всегда буду благодарна за то, что у него наконец-то нам было хорошо, но он нас выгнал, а теперь сам не рад, звонит Миодрагу, спрашивает, где Михал, но Михал не велел говорить.

Фрэнсис и в самом деле хотел нам помочь, но для любви нужна храбрость, потому-то он сам и живет без любви, я не знаю, как там обстоит с Богом, есть он или его выдумали, но все равно иногда я молюсь, мне-ничего не остается, как бухнуться на колени, опустить голову и молиться, и я молюсь: Боже, сделай так, чтобы Михал был храбрым, я тоже обещаю быть храброй, вот так я молюсь, и Михал должен всегда быть храбрым, потому что все против нас – даже Драгги.

Что они ко мне привязались – могла бы быть актрисой, позировать, завели одну и ту же песню. Фрэнсис сказал, что я все время играю кого-то в зависимости от обстановки, неизвестно, какая я на самом деле, исполняю разные роли, а жизнь не опера, и все в таком роде, а теперь Драгги твердит, что загублен талант.

Говорят, что если я не хочу стать актрисой – я, мол, слишком ленива, а там репетиции, режиссеры, – то запросто могу быть манекенщицей. Люня может дать мне рекомендацию к одному необыкновенному портному, у которого шьют кинозвезды и дамы из высшего света, и не нужно никаких режиссеров, я могу оставаться сама собой, две недели на обучение – и все, если уж не жалко таланта, то жаль моей красоты, никто, кроме Михала, меня не видит, но я-то знаю, что хочет Драгги, он хочет, чтобы нас с Михалом не было и чтобы они с Люней могли посмеяться, что бабы, мол, всегда продают красоту за деньги.

Что они могут знать? Они даже не знают, что их нет, никого нет, только я и Михал, я могу танцевать с кем угодно – ведь это не мой мир, – раз уж я в «Конюшне», то в «Конюшне», а если попала к этому важному Дэвиду и к его сове Веронике, то буду такой, какой у них положено быть, когда я разговаривала с миссис Смит, я говорила, как миссис Смит, каждый сумеет произнести «Тhе rain in Spain» [39]39
  Дождь в Испании… (англ.)– первая строка скороговорки.


[Закрыть], а когда мистер Смит прижимал меня на лестнице, я не сопротивлялась. Обнимать он меня обнимал, но до поцелуев дело не доходило, я шептала: «Там кто-то за дверью…» – чтобы он думал, что я не против, но только боюсь. Я даже Брэдли уступала – зачем Михал меня ему отдал? Он сделал глупость, но это было давно и я его простила, где же тут игра?

Это все делается само собой, просто нужно чтобы никто нам не мешал, наш мир другой, мне самой смешно, что во мне одной запрятано столько самых разных, и все они ненастоящие, кроме одной – и зовут ее Кася.

Я все время болтаю, суечусь, танцую, чтобы казалось, что все они существуют и что со мной можно поладить, я знаю, нас никто не любит, хотя и пялят на нас глаза, в Пенсалосе ходили за нами толпами, сравнивали нас с разными героями, несли всякую чушь – Тристан, Изольда, – может быть, Брэдли нас любит? Фрэнсис? Ванда? Может быть, но они старики.

Никто не может жить так, как мы, и поэтому все нам завидуют, зло их берет, хотят нас сжить со свету, их нужно задабривать, бросить им подачку, как собаке, чтобы не загрызла, но какая же это игра? И при чем тут манекенщица, показ мод? Позировать – это значит быть для кого-то эталоном. Не так, что ли? А как я могу позировать, если я люблю показывать свое тело Михалу, только Михалу и про декольте даже говорить смешно. Демонстрировать наготу? Это значит – позировать для Драгги – он этого хотел бы, но сам говорит, что это буду не я, а моя сущность – пятно, три пятна, десять пятен, но зачем мне быть пятном, если я – Кася и, когда меня нет, Михал в воздухе рисует пальцем мой портрет? Он так и сказал: «Кася, когда тебя нет, я пишу твой портрет в воздухе».

Глава V

Все хорошо, все отлично, пока держусь. Спина у меня не болит, а могла бы, этой бабе мало того, что я часами сижу за баранкой, вечно она заставляет меня двигать мебель из комнаты в комнату, купит какое-нибудь барахло в магазине – и опять я за грузчика. Но все это пустяки, главное – Кася довольна. Квартирка у нас подходящая и заработок тоже. К машине я привык. Неплохой «мерседес», послушный, как дрессированная лошадь, все было бы о'кей, если бы не эта баба…

Велит подать ей в спальню «дринк», а потом ложится в постель, говорит, что устала и что у нее, мол, сердцебиение, не позвать ли доктора, она так одинока, умрет от разрыва сердца, никто и знать не будет. Каждый вечер я обязан ей звонить. Я, а не Кася, женщин она стесняется. У нее было семь братьев, два сына а теперь нет никого. Если телефон не отвечает, я должен прийти – вдруг она лежит без сознания. Два раза я так попался. Она лежала, но в полном сознании. Я как-то отбился, но в третий раз номер не выйдет, в третий раз мне уже не отбиться.

А для меня все, что не Кася, – табу. Здесь ли она, нет ли, все равно я ее вижу. Иногда иду по улице за какой-нибудь девчонкой, смотрю на ее юбку и думаю: «Юбка ты юбка, тебе бы Касины ноги». И не такая уж Кася красавица. У нас в отряде на Бжозовой была девчонка куда красивее Каси. Когда вокруг горели дома, она, видно, рехнулась, прямо при всех сорвала с себя одежду и голая хотела броситься в огонь. Таких ног, такого тела мне больше никогда не увидеть. Ребята ее держали, она вырывалась, а я думал: зачем мешают? Чем скорей все это для каждого из нас кончится, тем лучше.

А с Касей все по-другому. С ней никогда ничего не кончается, все всегда в первый раз. Грудь и колени у нее великоваты, чуть-чуть, самую малость, но с ней каждый день, каждый час я как будто заново рождаюсь. И когда она здесь – нельзя постареть. Может быть, это потому, что для нее на всем белом свете существуют только двое – это она и я. И больше никого – никто нам не нужен.

Если и бывает на душе скверно, я себе говорю: «Дурак ты дурак, стоит ли злиться, у тебя ведь есть Кася». И помогает? Еще как! У Подружки я умел выуживать деньги. И Брэдли тоже доил – будь здоров. Касиных денег мне не надо. Драконовы деньги давно разошлись. И те, что мы заработали у Франтишека, тоже. Из Подружкиного наследства я не взял ничего, оно у нее от англичанина – я положил всю сумму на ее имя в банк. А Кася – какие у нее деньги?

Она хотела продать сережки и кольцо, подарки Брэдли чтобы мы в августе уехали к морю. Не дам продавать. Сережки и кольцо ей очень идут. Другие такие я ей не скоро куплю.

Екатерина поселилась теперь у меня в «Конюшне». После скандала с Маффет они явились ко мне. Пожалуйста, я очень рад, у меня есть кое-какие резервы – рядом с мастерской две комнаты, милости просим, вынес из одной подрамники, отодвинул ящики, есть диван, спать можно сколько влезет, а я могу подслушивать – рядом, за стеною. Но зачем он это сделал? Маффет еще не старуха, хорошо платит, что ему, жалко было? Известное дело, поляк, son of a bitch [40]40
  Сукин сын (англ.).


[Закрыть], гордый. Непродажный. А что Екатерина будет есть на обед – это его не касается. Тело его, видите ли, неприкосновенно!

И Екатерина такая же гордячка. Я обнял ее, поцеловал в шею, а она так трахнула меня по башке, что из глаз искры посыпались. Как все это понять?.. Ну я еще могу понять верующих. Свадьба. Мистика. Боятся Бога, хотя в Библии на каждом шагу прелюбодеяние (во всяком случае – с точки зрения католика). Ну а эти двое, кто они? Муж и жена? Какое там! Обыкновенные прелюбодеи. И вдруг… неприкосновенность? Кому они давали обеты? Не Богу, и не друг другу. По ночам вытворяют черт знает что, а днем – королева и рыцарь.

Смешно. Екатерина… ну ладно, пусть будет Катя, но только не Кася… прибегает ко мне:

– Драгги, мне ужасно неловко… не пустишь ли ты нас к себе переночевать, мы ни минуты не можем больше оставаться у миссис Маффет.

– А что случилось? Михал напился? Разбил машину?

– Да нет, ничего он не разбил. Это она нам хотела разбить жизнь. Поставила Михалу условие: одну ночь в неделю дежурить у нее, а не хочешь, на глаза не показывайся и баста.

– Ах, вот оно что! Такие пироги! Но зачем же вдруг сразу и уходить? Можно было просто не дежурить.

Как она на меня набросится! Ни черта, мол, не понимаешь! Мы ни минуты не можем там оставаться. Михал говорит, что это для него и для меня оскорбление, понимаешь?!

– Вот трепач! Зачем только он тебе все это рассказывает?

Она чуть меня не разорвала.

– Значит, Михал должен вести двойную жизнь? Так по-твоему? – А сама глядит на меня, как адмирал Нельсон со своей колонны глядит на голубя, загадившего цоколь. – Я знаю, все вокруг лгут, я знаю! Но мы не желаем жить, как здесь принято.

Ну и через час они уже были у меня со своими пожитками и глупостями, со своей «нездешней» любовью.

Он стал искать место. Без диплома, без профессии. Эдакий лоб! Может рассчитывать только на польские военные власти и на британский Хоум-офис [41]41
  Министерство внутренних дел.


[Закрыть]. Ему бы пойти к друзьям по оружию, к черту, к дьяволу, обратиться, наконец, за помощью к своему лондонскому правительству или хотя бы к Франтишеку. Но не тут-то было. Не хочет унижаться. Франтишек его, видите ли, унизил, а я теперь должен отдуваться. Ну что ж, пожалуйста, дал ему адрес бюро по найму, пусть ищет работу. Но почему же за все должна расплачиваться Кэтлин?

Она говорит:

– Драгги, я буду у тебя за кухарку.

На что мне кухарка? Я дома не обедаю. А если нужна закуска под виски, открываю банку страсбургского паштета, намазываю на хлеб, заедаю огурчиком. А когда у меня бывают сборища, беру ужин из ресторана, я могу себе это позволить.

– Катя. – говорю я, – не стоит. Если не хочешь мне позировать, запишу тебя на курсы, будешь демонстрировать моды. Заработаешь – вернешь, мне не к спеху.

– Не могу, Драгги. Михал возвращается усталый и любит, чтобы я была дома.

Сидит на ящиках, штопает ему носки, ставит на штаны заплатки и счастлива. Как-то вечером захожу к ним за полотном – у них праздник! На столе бутылка вина, она в золотистой пижаме, он в засаленном комбинезоне. Михал нашел работу.

– Какую? – спрашиваю.

Она не дает мне слова вымолвить.

– Нанялся шофером. Условия хорошие. Дали аванс.

– Сегодня работал?

– Да.

– В таком одеянии? Небось не «роллс-ройс» водишь?

– Нет, грузовик.

Больше я ничего от него не добился. Говорю ему:

– Здорово смешно вы вместе выглядите. Она будто с обложки «Вога», а ты как мусорщик.

Он в ярости:

– Мне твои наблюдения не нужны.

Она потянулась, словно кошка:

– Извини, пожалуйста, Драгги, но мне хотелось бы остаться наедине с мусорщиком.

В какой-то из дней я был по делам в Баттерси, там у Темзы, неподалеку от газового завода, большие мусорные свалки. Я частенько туда заглядываю. Смотрю на вещи, которые когда-то были нужны, у них тогда было тело, гладкая кожа, на них приятно было смотреть, брать в руки, пустить в дело. Теперь они никому не нужны. Некоторые развалились на части, у других изуродованы конечности, у третьих обнажены внутренности, облезла кожа, они все в ржавчине и лишаях, медленно умирают и никак не могут умереть. Привыкли жить под крышей, а теперь их сечет дождь. Люди когда-то их любили, хвастались ими. «Смотри, что я сегодня купил, потратил целое состояние, не мог устоять, всегда мечтал о такой лампе, о таком кресле». Мусорная яма плачет и смеется – с мещанским притворством покончено, осталась голая суть. Истинная суть вещей, не та что навязана им человеком. Железо снова становится железом, а волос волосом, природа берет свое.

Я теперь подолгу глазею на Катю, потом рисую. Еще несколько этюдов, и можно устраивать выставку. Вот она передо мной в золотистой пижаме, с лицом продолговатым, как у большой ящерицы, а я вижу ее на свалке, куда она попадет, когда уже не будет больше служить своему бандиту. Позолота слезет, глаза вытекут, тело разложится, и вся она превратится в радугу, состоящую из миллиона частиц, все они смердят, и все не в небе, а на земле. Собственно говоря, я пошел на свалку, чтобы еще раз проверить палитру для радуги – неплохая получается абстракция, – и вдруг вижу, какой-то тип подъезжает на грузовике, опускает крышку и выгружает еще одну партию мусора. Что-то мне в его походке, в движениях показалось знакомым, подхожу ближе – он стоит боком, меня не видит. Да это же Михал… Я отвернулся, бочком-бочком и скорей ходу. Значит, он и на самом деле мусорщик? На моей любимой свалке.

Искусство важней всего, и граф Люня остается по-прежнему вне конкуренции, но, прежде чем Екатерина в самом деле разложится, хорошо бы разложить ее в постели. У нее никогда не было корсета, но панцирь имеется. Люня сначала глядел на нее свысока, по-барски, потом сбавил тон. Она предпочитает разговаривать с ним, а не со мной, рассказывают друг дружке анекдоты, шутят. Франтишек прогнал своих слуг, а теперь не может успокоиться, звонит по телефону, уславливается о встрече, всякую канитель разводит: скажи ей то, ему это; мать беспокоится, почему он не пишет, замучилась с его собакой. Кася должна вернуться в больницу, Михал поступить в политехнический, на какие шиши они живут? Только из жалости я ему не сказал, где работает теперь его любимчик. Франек старше меня лет на десять, а хочет сделать из меня эдакого патриарха. Сам он не в силах разговаривать с ними – боится отрицательных эмоций, но дал слово его матери, что я с ними поговорю, наставлю на путь истинный. С какой стати? Сквозь панцирь все трудней разглядеть содержание.

Тем временем Екатерина расхаживает у меня в «Конюшне», будто ладья по шахматной доске, и способна любому сделать мат. Люди спрашивают: «Кто они?» «Может быть, ваши вкусы изменились?», «Может быть вы предпочитаете теперь mènage á trois [42]42
  Любовь втроем (фр.).


[Закрыть]?» – «Это очень бедные люди», – отвечаю я. «А как же сережки? – спрашивают – Неужели фальшивые?» Да, да, все фальшиво, и натурализм, и постимпрессионизм, и кубизм и абстракционизм, а всего фальшивее моя ситуация.

Катя читает объявления, бегает в поисках квартиры. Результатов никаких. По вечерам я не могу попасть в ванную, Михал, исполнив свои обязанности мусорщика, все время полощется в воде. Потом они запираются у себя или куда-нибудь уходят. Но что можно делать в Лондоне ночью, когда у тебя нет ни гроша? Как-то я подсунул ей «Ивнинг стандарт», обвел карандашом объявление.

– Вот! – говорю. – Это звучит солидно. Неплохое место, цена доступная.

Катя вдруг словно бы увяла. Волосы падают на глаза, губы дрожат.

– Драгги, похоже, что любая цена для нас недоступна.

– Что за чушь? Почему?

– А потому что сразу спрашивают: «Вы одна или с мужем?» – а я отвечаю: «Не одна и не с мужем».

– Ну и что из этого? В Англии никому не заглядывают в паспорт.

– Но цена сразу же становится недоступной.

– С чего ты это взяла?

– Потому что при смене местожительства displaced person [43]43
  Перемещенное лицо (англ.).


[Закрыть]обязано отмечаться, и тут-то все и выходит наружу. Франтишек обо мне в полицию не докладывал. Миссис Маффет тоже мной не интересовалась, а ты вообще наплевал на это. А теперь мне самой приходится хлопотать.

– Брось его, пусть живет один, оставайся у меня.

Она отвела со лба волосы, посмотрела на меня спокойно, но только от ее взгляда у меня все внутри перевернулось.

– Драгги, – говорит, – пока Михал жив, я всегда буду с ним и любое место мне подходит.

Я вышел. Через минуту вернулся, а она сидит на том же месте, глаза опустила, не плачет и ничего не делает.

– Катя, darling, зачем же так убиваться, надо что-то делать. Я знаю, какая у Михала работенка.

Она не удивилась, подняла голову, молчит. Я расхрабрился и продолжаю:

– Ты думаешь, его надолго хватит? Отец его был важной шишкой там у них в стране, мать – Франтишек говорит, мать выглядит как графиня. А сын – мусорщик? Подумай сама.

Она глаз не поднимает.

– Что же мне делать? – спрашивает.

– Поди работать, а его уговори, пусть учится.

Она как сидела, так и сидит.

– В больницу я не вернусь, Драгги, и не думай, ни в больницу, ни к родителям и вообще ни к чему, что было раньше, потому что тогда я была Кэтлин, теперь – Кася, и с прошлым покончено.

– Вот это уже что-то определенное, но кто же говорит с тобой о родителях или про больницу, ведь ты можешь зарабатывать, а это все жалкие гроши. Давай я запишу тебя на эти курсы. Занятия по утрам. Всего несколько часов. Михаил…

Тут она рассердилась.

– Не смей называть его Михаилом… Он Михал или Майкл.

Ужасно смешно она выговаривает Михал, получается нечто вроде Микау.

– Ну, ладно, ладно, не буду. Микау ни о чем не узнает, начнешь зарабатывать, увидишь, как он взбодрится. Живите пока у меня.

Так началась карьера самого модного «лица сезона». Все оказалось так, как я и предвидел. Я отвел Екатерину на курсы для этих райских птичек, которые за один час меняют десять оперений. Мадам, как мне кажется из ста претенденток выбирает одну, но для мисс Лизи (от lizzard – ящерица) – так я представил миссис Брэдли – она сделала исключение по причине «своеобразия ее лица» и подходящих размеров ее талии и всего прочего. Еще до того, как мисс Лиззи кончила курсы, ее приметил один бойкий фотограф. Пригласил в свою студию, провел репетиции, сделал снимки и ринулся завоевывать модные журналы. Через месяц Кася с томным ртом, глазами, мечтательно глядевшими на мир из-под длинной челки, появилась на обложке «Вога» одетая в мешок стоимостью в сто фунтов стерлингов. У Кати стали водиться денежки, она прибегает с работы растрепанная, запыхавшаяся, только бы успеть, только бы вернуться до прихода Михала. А он как возил мусор, так и возит.

С квартиры не съезжают. Екатерина платит. И долг вернула. Завела кота. Я разрешил отнести ящики в подвал. В антикварном она купила всякие безделушки. Навела уют.

– Микау не спрашивает, откуда у тебя берутся деньги?

– Я говорю, что у меня остались кое-какие сбережения еще со времен Труро. – Она покраснела. – Микау приходит домой такой измученный, у него даже нет сил ссориться.

Все очень плохо. Говорю ему: у Франтишека ты рисовал, мог бы стать архитектором, давай напишу Подружке, пусть пришлет книги, тетради, а он спрашивает – зачем? В Пенсалосе ты занимался, почему бы тебе и здесь не заниматься? Он зевает. «Иди сюда, сядь ко мне на колени, поцелуй и не болтай ерунды». – «Какой такой ерунды?» – «Неужели сама не понимаешь?» Глядит на меня с укором. «В Пенсалосе я мог быть свободным художником, а здесь не могу – потому что на что бы мы тогда жили?» – «У меня есть сбережения». – «Где эти сбережения? Раньше я их что-то не видал». – «На книжке» – «Покажи книжку!» – «Книжка у Эвелин». – «Значит, ты опять ходишь к Эвелин? Она ведь защищала Брэдли, уговаривала тебя вернуться, ты сказала – видеть ее не хочу». – «Эвелин изменилась, теперь она за тебя». – «А ты – за кого?»

Иногда у него даже нет сил принять ванну, и мы так и ложимся в постель, мы хотели правды, а теперь я то и дело говорю неправду, хотели все делать сами, а нам все время кто-то помогает – Подружка, Фрэнсис, Драгги.

Питер твердит, что «Вог» вывел меня в люди, и правда, теперь «Пари матч» и «Харперс базар» покупают мою глупую физиономию и мои длинные ноги, но сам Питер сделал на мне неплохой бизнес, стало быть, мы квиты. Еще спасибо, что нашелся такой фотограф и мне не нужно демонстрировать на просмотрах разные тряпки, я бы вечно опаздывала домой, и Михал давно бы догадался.

Ну и о чем бы он догадался? Что мне приходится изображать всех этих кретинок, чтобы купить ему бифштексы и джин? То я сельская скромница в ситцевом платьице с собачкой на поводке, то эдакая тигрица в бриджах и в свитере, то красотка с голыми плечами и с бокалом в руке, скучающая миллионерша на собственной яхте, новобрачная в фате… Становишься в позу, воздеваешь руки к небу, один раз, два раза, десять раз. Когда садишься, нужно скрестить ноги именно так, как укажет Питер «для линии». Я бываю и за городом, скачу верхом, лошадь берет барьеры, в холодный день прыгаю в купальном костюме с трамплина, стою на фоне церкви, кружевная фата развевается на ветру. А Питер кричит: «Лиззи, приободрись, проникнись чувствами новобрачной в самый ее счастливый день». И я проникаюсь.

Может быть, все-таки было бы лучше, если бы Брэдли дал развод и мы с Михалом поженились. Но я не могу Михалу это сказать, он спросит – а зачем? И он прав. Счастливей всего я была в тот вечер в Пенсалосе без всякой фаты. Если мы начнем делать уступки, мы станем как все, и тогда нам ничего уже не поможет, грустно только, что я втянулась в эту игру. Питер говорит, я податлива как воск и должна стать актрисой. И когда мы с Михалом остаемся вдвоем, я все равно играю, делаю вид, будто все утро без него скучала одна, а потом побежала в прачечную с бельем и поэтому мне до сих пор жарко, сердце у меня колотится от страха – вдруг я проболтаюсь или он сам догадается.

А как хорошо было ничего не бояться! Лучше всего нам жилось у Франтишека – там я не боялась ни Брэдли, ни того, что все это вот-вот кончится, а теперь я опять боюсь, помню, я говорила Подружке: «Мы любим бояться». Боюсь, что теперь, наверное, я больше не люблю бояться.

С тех пор как Михал избавился от своих прежних страхов, от своего «трофея», от нудных Вандиных причитаний: «А помнишь, сыночек?» – он ничего не боится, не побоялся стать мусорщиком. Жаль, что его к лошадям не подпускают, – он и в цирк ходил наниматься, и к богатым людям, к тем, кто держит лошадей для выезда, и на скачки тоже, но нигде его не берут – он перемещенный, для них это бродяга, конокрад, а может, и шпик. Я должна накопить денег, а потом во всем ему признаться, – он поступит в архитектурный, а я наконец избавлюсь от своих страхов. Михал ревнует меня ко всему, не только к мужчинам, но ко всему, что я делаю одна, когда его нет, он говорит, что я-то всегда с ним, даже там, на его помойке, но, когда мы остаемся одни, он все смотрит и смотрит на меня, словно на чужую, и потом в постели испытывает на все лады, словно хочет убедиться, что я тоже все время с ним.

Наступила весна, и я все время с ним. Питер говорит, что фотографа не касается, что чувствует модель после работы, но во время работы мы в непрерывном контакте, мы должны воздействовать друг на друга, а то снимки не получатся, клиент теперь желает, чтобы красота была осмысленной. И вот, когда Питер начинает меня завораживать, я всегда думаю о Михале, и тогда Питеру передается мое настроение, наверное, надо бы сказать об этом Михалу, но только как? Все вокруг ужасно запутано, все вокруг табу, только мы друг для друга не табу, но, наверное, и это не так, ведь Михал теперь почти ничего обо мне не знает, значит, и я для него тоже табу, во всяком случае большая часть меня.