Текст книги "Тристан 1946"

Автор книги: Мария Кунцевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Глава VI

Как только мы очутились у Миодрага, в его норе, я сразу понял надо рвать когти, уходить скорее, пока с нами– ничего не случилось. Но у Каси были свои идеи. Когда мы с Маффет расплевались, я сразу же хотел перебраться к Стасеку, туда, где мы живем сейчас. Ванны нет – ну и что же? «Представь, что мы в лесу, в кемпинге. Под краном умываться куда приятней, чем в этом болоте». Но она не хотела и вот дождалась.

Я давно догадывался, что Кася темнит. Все эти цветочки, горшочки, вино, обеды, за квартиру уплачено. Из каких это средств? Из моих шести фунтов в неделю? Побрякушки ее я держу в чемодане под замком, чтобы не вздумала продать, и каждый день проверяю. Сбережения? С Эвелин, она тоже медичка, Кася меня познакомила давно, я тогда в первый раз приехал в Лондон. Дай, думаю, к ней загляну, так, невзначай. Вот, мол, проходил мимо и решил зайти на огонек, спросить про здоровье, от Каси узнал, что она болела. А Эвелин вытаращила глаза – откуда Касе про нее известно, ведь они год как не виделись. Последнее письмо от нее пришло из Труро. Эвелин чувствует себя превосходно. Что поделывает Кася, не подумывает ли о дипломной работе?

На другой день я не вышел на работу. Сижу в кафетерии на углу и буквально через минуту вижу, как по улице мчится Кася, разодетая в лучшие свои тряпки. День я прослонялся не помню где, домой прихожу, как всегда, к вечеру. Кася растрепана, щеки у нее горят: «Стирала в прачечной белье». Где же это белье, думаю.

Ничего я ей не сказал. Вид у нее измученный, смотрит на меня, как ребенок, который боится, что его побьют, глаза далеко, словно бы за стеклом. А я подумал, чего-то она темнит, может, у нее неприятности с родителями: приехали, устраивают скандалы, нарядилась, хотела показаться в хорошем виде, а может, богатая тетка дает ей деньги? Она словно бы искала у меня защиты, наверное, здорово была напугана, а то зачем бы ей так глупо врать, не меня же она боялась. Что я мог ей сделать? Обидеть меня боялась. И я тоже испугался – то, что есть у нас, легко уничтожить, а что тогда? Я прижал ее к себе, она дрожала как листок, плохие женщины так не дрожат, ну а потом – потом мы обо всем забыли.

На другой день прихожу на работу и говорю: «Я болел». И это чистая правда, пока мы с Касей не попросили друг у друга прощения, я, и верно, был болен, тяжелее болезни не придумаешь. Ну, а он мне в ответ: «Медицинскую справку».

Тут я не выдержал. Говорю страусу: «За те гроши, которые я здесь у вас получаю, еще и доктора вызывать, если хотите знать, за позавчерашний день мне двойная плата причитается. Тут от одной вони отравиться можно». А страус взбеленился: «Не нравится, можешь больше не травиться, на твое место десять таких найдется». – «Тьфу!» – говорю. Плюнул и пошел. Вот и третья служба лопнула.

Прихожу домой – Каси нет. Ну ладно, сажусь, вроде бы читаю, а буквы перед глазами пляшут: где Кася? Вылез из своей норы, огляделся, никаких признаков Драгги, стою у ворот. Вижу – идет машина. А в ней старая бандерша Маффет с новым шофером, он шоколадного цвета, не то индус, не то сам дьявол в ливрее. Они остановились.

– О, Майкл, what's wrong [44]44
  Что случилось? (англ.).


[Закрыть]? Ты не на работе? Поджидаешь кого-нибудь? Может, подвезти?

А у меня ум за разум зашел, сам не знаю, как ляпнул:

– Кэтлин пропала.

А эта тварь улыбается сладенькой своей улыбкой:

– Что мне дашь, если я ее найду? Садись, отвезу тебя к твоей Касе.

А я, продажная душа, Иуда, сел, сижу как деревянный, она ко мне жмется, а мне хоть бы что, даже ноги не отодвинул. Баба не закрывает рта. В таких переулках все про всех известно. Молочник ей сказал, что на эту «кошечку» он сразу положил глаз. Его заинтриговало: куда это она так мчится по утрам, того и гляди каблуки сломает. А вчера он говорит: «Видно, девочке нашего поляка поднадоело ее меню. Каждый день копчёная рыба на обед. Она шикарно устроилась где-то на Найтбридж. Парень, который раньше у него работал, теперь ездит той трассой, он и открыл секрет. Девочка, мол, каждый день ходит в тот дом, что напротив Гайд-парка, в тот самый, где на первом этаже парикмахерская. Мы как раз и едем в ту сторону. Любопытный домик… Парикмахерская… студия Питера… Что за студия, каждый дурак знает. «Ну, приехала – говорит, – желаю удачи».

Вылез я из машины. У самой лестницы табличка: «Студия Питера». Вхожу в парикмахерскую. Прикидываюсь дурачком. «Простите, пожалуйста, я иностранец. Где здесь студия Питера? Это для кого – для мужчин?»

Страусов ничем не удивишь, а уж парикмахеров – и подавно.

– Трудно сказать, – говорит, – и для мужчин и для дам… Это фотостудия, но, что касается дам, нанимают только самых красивых.

Я сам себе удивляюсь и до сих пор не перестаю удивляться… Ни в какую студию я не пошел. А пошел в Гайд-парк. Сел на скамейку, возле того самого дерева, под которым Кася закопала мой «трофей». Ничего я не чувствовал, только одно понимал: трофея своего я лишился, а сейчас лишусь Каси. Я так был уверен, что ничего на свете не боюсь, а теперь из отупения, из пустоты рождался страх: как же я буду жить без Каси? Все, что я делал, я делал для Каси. А если ее не будет, на что мне все? Все, что раньше было, даже люди, осталось там, далеко. Я не хочу больше о жизни думать, какой от этого толк. Мне нужно, ее руками потрогать. И Касю я полюбил больше всего за то, что она закопала в землю мои воспоминания. Лучше плохая Кася, чем никакой. И сразу полегчало. Вернусь вечером домой, устрою скандал, изобью ее. Но главное, у меня опять будет Кася. Будет Кася.

Порассуждав так, я встал и потопал без оглядки – на газонах весенние цветочки цветут, пацаны гоняют мяч, обручи, запускают змея. Мама, конечно, тут же бы спросила: «А помнишь, сыночек, какой у тебя был змей, ну тот, китайский, что я принесла из посольства? Знаешь, кто мне его дал?» Не знаю и знать не хочу. Сердится она, что я из Лондона ничего не пишу. Из Варшавы я ей столько лет не писал, и ничего, жила, и даже неплохо. Я тоже кое-как жил. Когда не стало отца и вообще ничего уже не осталось из того, что раньше было, мне захотелось ее увидеть именно потому, что она одна уцелела. А теперь это прошло. Она ведь не живет, она вспоминает. Кася… Мне нужна Кася и больше никто, никого, кроме нее, у меня нет.

Люди оборачивались – наверное, я громко сам с собой разговаривал. Но чем дольше я говорил, тем сильней донимала меня боль, все внутри горело огнем. А разве есть у меня Кася? Каси у меня тоже нет. Касю забрал у меня Питер. Для себя и на продажу. Фотограф. Парадная вывеска сутенера. Страусы, они все такие – умеют отлакировать любое свинство. Фотограф и Кася. Питер и Кася. Кася и тузы, от которых пахнет мартелем и сигаретами «Честерфилд», пунктуальные, лояльные, корректные, платежеспособные. У них есть все, чего нет у меня.

Все, чему я научил Касю, она продает им – мою любовь продает им, свои глаза, ноги, тихие слова свои. Я понесся как сумасшедший, по дороге сшиб какого-то сопляка и ворвался в «Конюшню». Драгги что-то рисовал, посмотрел на меня, словно на привидение, что-то там крикнул, а я не мог говорить – спина у меня разламывалась от боли, еле-еле отыскал я нашу комнату, закрыл дверь на защелку, бухнулся на кровать.

Скрутило меня здорово, я кое-как встал, налил себе джину, выпил. Голова стала ясной. Разыскал нож, Кася недавно его купила резать жаркое, и спрятал под подушку. Не моя теперь Кася, пусть будет ничья. С ножом я умею обращаться. Лежу и жду. Не стоит ее пугать, никаких попреков. Пусть сначала разденется, я скажу все, а потом – суд. Пока что уложу чемодан. Напишу письмо матери, не такой уж плохой она была для меня Подружкой.

И как она, я стал вдруг вспоминать о том, что было. Я ведь тоже был. Был – и больше меня не будет, пойду в полицию во всем признаюсь. Я не могу сам себя убить. Да и чем? Нет ни оружия, ни яда. Повеситься не могу – после того, что было с Анной и Драконом, мне это противно. Зарезаться?.. Нужна твердая рука. Не будет у меня сейчас твердой руки.

Чемодан Драгги пусть доставит Франтишеку, попрошу об этом в записке. И гитару, и аккордеон. И новые сувениры. Пусть Подружка хранит, если захочет.

Я дрожал как в лихорадке, в глазах темно. Нужно успокоиться, лягу, но сначала подниму защелку, пусть Кася думает, что все как всегда, меня нет, я приду, когда стол будет накрыт, а она будет ждать меня за столом в золотой пижаме, пусть так думает в последний раз, любовь моя.

Вроде бы я уснул. Поднимаю голову – стук-постук каблучки по коридору, пропадаю я совсем. Обрадовался, как всегда. Слышу – входит.

Увидела, что я лежу, побледнела: «Что с тобой, милый? Спина?» Сбросила сумочку, стоит возле меня на коленях, обнимает: молодец, умный мальчик, заболел, вернулся пораньше, не забыл про своего доктора.

Оттолкнул я ее. А она не обиделась даже, только глаза опять словно бы за стеклом. «Не сердись, дорогой, – говорит, – я была у дантиста, так спешила, на обед у нас сегодня курица…»

И тогда я полоснул ее ножом. Тем самым. По шее, по лицу не смог, попал в плечо. Кровь течет сквозь рукав, а я кричу: «Дантист? Альфонс – сутенер, а не врач! Его зовут Питер, а ты – б…»

Примчался Миодраг. Кася от потери крови теряет сознание, но все же, как только приходит в себя, твердит: «Драгги, скажи ему, кто такой Питер, Драгги, скажи ему про меня».

Рана оказалась неглубокая. Кася не успела снять жакета. Они все говорили, объясняли, приволокли ко мне фотографа, ничего – дядя как дядя, жена у него, дети. Солидный, немолодой, я смирился с тем, что Кася работает. Только в «Конюшне» оставаться больше не смог.

Еще давно, когда я в первый раз приехал в Лондон, у Лайонса я встретил Стасека. Я его и не узнал сначала: был он в военной форме – поручик армии Андерса [45]45
  Андерс Владислав (1892–1970) – генерал, командовал созданной в 1941 г. на территории СССР польской армией, которую в 1942 г. вывел на Ближний Восток, позже – один из руководителей польской эмиграции в Лондоне.


[Закрыть]. До войны приходил к нам домой на уроки танца, было нам тогда лет по четырнадцать. А теперь он толстый, лысый. Наверное, у них под Монте-Кассино [46]46
  Укрепленный опорный пункт фашистов в центральной Италии; взят в мае 1944 г. после тяжелых кровопролитных боев 2-м польским корпусом, входящим в состав англо-американских войск.


[Закрыть]было получше с харчами, чем у нас в Варшаве, но только толщина ему ни к чему. Уговаривал не двигаться с места, из Лондона, ни на шаг. Женатый.

– Что же это ты, – спрашиваю его, – на первой попавшейся женился? Двадцать два года всего и уже выдохся – со всем распрощался?

– А с чем мне было прощаться? – говорит. – Это ты у нас пижон-обольститель, а со мной девочки танцевать не хотели.

Договорились мы с ним о встрече в Кардоуме. Познакомил меня с женой. Она шотландка, дочь фермера. Вроде и ничего, только щеки лиловые. Ее отец купил им дом на Эрл-Корт в рассрочку.

– На что живешь? – спрашиваю.

– Пока что английский король еще своим верным союзникам платит, ну а потом что-нибудь придумаю. Страна демократическая, люди честные, умный человек может хорошо заработать.

– Кражи со взломом или мокрое дело? – спрашиваю.

– Да нет, – говорит, – здесь кодекс уважать надо, буду делать бизнес. – Он оставил мне свой адрес, но я не пошел.

На другой день после нашего скандала Кася отлеживалась, а я сел в автобус и поехал. Стасека не было дома. Молли, его шотландка, вспомнила меня. Эдакая толстуха, беременная на шестом месяце. У них как раз освободилась квартира в подвале, все чисто, отремонтировано, сначала она даже подумала, что я пришел по объявлению. А Кася до того рада была, что я разрешил ей работать, – на все готова. Мы мигом переехали. Неприятностей с полицией никаких. У Стасека везде знакомые. «Коллега», – говорит про меня в полиции. Поручился за меня. «Род занятий?» – «Компаньон», – говорит.

– В чем я тебе буду компаньоном? – спрашиваю.

– Ну, это мы еще увидим.

Пока что я вместо Молли ходил в магазин, возился в саду, в общем, дел хватало. Все лучше, чем вывозить мусор, только что здесь я все делал за спасибо. Опять я стал играть на аккордеоне, прибежали соседки: устраивается вечер, будет продажа лотерейных билетов в пользу пожарной команды, очень просили выступить. Ну, я выступил. За вечер мне заплатили фунт, накормили ужином. Кася на вечер не пошла. Ничего мне не сказала, а когда я вернулся, притворилась, будто спит.

Она и раньше так делала: ей нравилось, что я ее бужу, всегда казалась такой испуганной, положит мою руку себе на грудь – вот, мол, как сердце бьется, – что-то мурлыкала, потягивалась, а я целовал ее в ухо, ужасно мне ее ухо нравилось, и так нам весело становилось. А теперь нет у меня прежней смелости. Рана у нее еще не зажила. Обидеть ее боюсь. Она тоже обращается со мной так, будто я хрустальный, а вернее говоря, бандит, у которого за голенищем нож. Ее новое имя мне мешает.

– Кася, – говорю, – зачем тебе понадобилось менять Кэтлин на Лиззи? Я же не позволил старухе Маффет называть меня Майк. Ты теперь не такая, как раньше.

А она посмотрела на меня так грустно, словно бы ей было уже за тридцать.

– Михал, – говорит она, – ты не Майк и не Михаил, а я не Екатерина и не Лиззи. Это все для людей, а друг для друга мы – это мы. Понимаешь?

Идет навстречу прямая, руки опущены, ноздри дрожат. Подошла вплотную, подняла на меня глаза, их цвета я даже не заметил, но взгляд ударил в голову, как вино.

– Михал, – говорит, – для нас нет ни чужих, ни своих потому, что мы – это ты и я. Почему ты меня боишься? Я никогда не буду твоим судьей. Михал, – она посмотрела в сторону, – прости, что тебе пришлось меня поранить, забудь, тебе заниматься нужно. – Мы долго стояли с ней и глядели в сад. И Кася впервые при мне плакала.

А я и верю ей и не верю. Времени свободного у меня хоть отбавляй, прифрантился как мог и отправился в ту контору, где Кася кончала свои курсы. Пришел, сказал, что я репортер польской газеты. Я, когда мне надо, умею баб очаровывать. Слово за слово, понемногу размотал весь клубок. Кася на самом деле работает в студии Питера, позирует, выполняет заказы разных солидных фирм, которым лондонские журналы отводят целую страницу, а то и две. Похоже, что Питер сделал на ней карьеру. В их конторе фотографам строго-настрого запрещается крутить романы с моделью. Вроде бы и жена его работает в студии ассистенткой. Следит за Касей.

Полегчало мне? Какое! Одну тяжесть заменил другой. Я поверил в то, что Кася обманывала меня не ради другого мужчины и не со скуки, а ради того, чтобы я перестал возить мусор, сел за книги. Нет, Касю я еще не потерял. Но как мне ее удержать? Пойти учиться? Она сейчас зарабатывает столько, сколько я через шесть лет не заработаю. Купила мне двенадцать рубашек на Бонд-стрит. Патефон. Занавески. А что я могу ей купить? Пошел я на барахолку, эдакий местный Керцеляк, купил двух маленьких птичек с разноцветными перышками из каких-то уцелевших после бомбежки школьных коллекций, смастерил стеклянные клетки, на клетках нарисовал монограммы К и М, повесил над кроватью. Кася, как увидела, запрыгала от радости, захохотала, кинулась мне на шею, а потом заплакала. А я подумал: что-то моя Кася то и дело плачет, раньше такого не было.

Пошли мы с ней в театр. В антракте выходим покурить, а люди вокруг шепчутся: смотри, вон там… налево… в зеленом платье… Лиззи из мартовского номера «Вога». Мы делаем вид, что не слышим, она прижалась ко мне, взяла под руку, пойдем, мол, отсюда. А я нет, стою важный, как петух. Пусть смотрят, пусть завидуют. Для них она Лиззи, для меня – Кася. Не двигаюсь с места, протягиваю ей еще одну сигарету, даю прикурить, а у нее рука дрожит. Отчего? Может быть, меня стесняется? А рядом со мной стояла эдакая жгучая брюнетка, она еще мне в зале строила глазки. Тут я подошел, посмотрел на нее со значением, она – раз и уронила сумочку. А я поднял, да так, чтобы невзначай погладить ей ногу. Она сразу распалилась. Берет сумочку и пальчиком поддевает мой пальчик. Смотрю на ее губы, она говорит thank you [47]47
  Спасибо (англ.).


[Закрыть]так, словно поцеловать хочет.

Что потом на сцене происходило, даже понятия не имею. Мы сидим рядом на стульях, а между нами вроде бы ледяная стена. «Милая, – говорю я громко, – дорогая». Она молчит. Придвинусь – отодвигается, взгляну на нее – отворачивается. Выходим. Останавливаю такси, едем. Она бросается мне на шею.

– Помнишь, дорогой, как мы первый раз пошли в кино? Помнишь? Потом ни ты, ни я не помнили, что там на экране показывали. Какие мы тогда были счастливые…

Ага, значит, так? Воспоминания пошли. Мы были… что ж, нас нет? Почему? В чем причина? Стиснул зубы. Молчу. Слышу – плачет. Опять слезы.

– Ты меня совсем не любишь. Думаешь, я не видела, как ты смотрел на эту идиотку с подведенными бровями.

В эту ночь мы любили друг друга как никогда. Ни раньше, ни потом не было у нас больше такой ночи – ночь-поединок. Кто терпеливее, кто щедрее, кто сильней способен унизиться, кто победит. Взошло солнце, а мы были словно мертвые. Мне было страшно ее жалко. Перед тем как уснуть, она поцеловала мою руку, я взглянул на нее – лицо грустное-грустное. Я встал, оделся. Все думал – непременно нужно что-то изменить. Но только что?

Михал говорит: «Посмотри на Молли, видишь, какое у нее брюхо? Мне делается нехорошо при одной только мысли, что там, в глубине, лежит человек, эдакий головастик с согнутыми ногами, месяца через два он с воплями выскочит, распрямится, потом будет ходить на двух ногах и корчить из себя идеалиста». А в другой раз сказал: «Жаль мне эту Молли – раньше все же была похожа на женщину, а теперь и не женщина вовсе» А потом так ласкал меня, так радовался, что у меня нет брюха, есть живот и будущий бандит там не прячется.

Не знаю, что он хотел этим сказать, да и знать не хочу, знаю только: нельзя мне иметь ребенка; раньше я и сама не хотела быть ни женой, ни матерью, я хотела, чтобы у нас с Михалом был такой мир, где нет ни жен, ни матерей, и такой мир у нас был.

А что у нас теперь? Михал слишком много думает, и от этого нам только хуже; вчера Питер снова фотографировал меня в подвенечном платье, говорит, что это «лучший твой номер, у тебя очень-очень поэтичный облик, в самый раз для фаты». Я отвечаю, у меня никогда не будет своей собственной фаты, а он удивился – почему? А я говорю, мне фата не нужна, но только это неправда, я бы очень хотела войти в церковь во всем белом и чтобы рядом шел Михал с миртовой веточкой в руках, не так, как мы шли с Брэдли – я в твидовом костюме, он с авторучкой в кармане пиджака.

Михал затаил на меня обиду, я не знаю теперь, что с ним, когда он уходит, когда он не со мной; как-то раз вернулся с подбитым глазом, с рассеченной губой и сказал, что упал и ушибся о жестяную бочку из-под мусора на свалке в Баттерси, я ему поверила, а должна была знать, что какие-то типы его избили, ведь он тогда обо мне думал, я непременно должна была это почувствовать. Сейчас он близко, и я о нем думаю, он кладет голову мне на живот и не знает, что там прячется его ребенок, уже два месяца, подожду еще немного, никакого ребенка не будет, и Михал ничего не узнает.

Мы хотели быть не такими, как все, но мы такие же: никто ни о ком ничего не знает, и мы ничего не знаем друг про друга, я знаю только, что Михал не хочет ребенка, и я тоже не хочу, с моим «поэтичным обликом» платья для беременных не имели бы на мне никакого вида и на что мы тогда бы жили: Михал не работает и учиться не хочет.

Я ему говорю: «Молли сказала, что тебя никогда нет дома, ты не работаешь, где же ты пропадаешь? Уж не у той ли брюнетки?» Я знаю, что брюнетка тут ни при чем, это я могу сразу определить по тому, как он меня целует, а еще больше по тому, как на меня смотрит, спрашиваю, чтобы что-то сказать, а он отвечает: много будешь знать, скоро состаришься. Молли что-то знает, но только не скажет, Михал теперь лучше выглядит, поет, скоро начнет заниматься – я купила ему книги.

Наконец-то меня в студии отпустили и я пошла к хирургу, к тому, у которого тонкие длинные пальцы. Он уж немолодой, работает в больнице, сначала не соглашался, ругал Михала, а потом сказал – ты, мол, права, он недостоин того, чтобы быть отцом, я влепила ему пощечину, хотела уйти, тогда он извинился и сделал то, о чем я просила, я плакала, он меня утешал: помни, что я существую на свете, так и сказал.

Домой я вернулась на такси. Михала не было, я легла в постель, потом встала, умылась, надела золотистую пижаму, а Михал еще с улицы увидел свет в окне и крикнул: «Кася!» Влетел в комнату, стал передо мной на колени и протянул золотые часики, а я испугалась. «Где ты их взял?» – «Купил на свои кровные» – «А за что мне такой подарок?» Сердце у меня стучит, может, он все знает, может, это награда за то, что я сделала, как он хотел, может, мы и в самом деле не такие, как все.

А он говорит: «За что? Просто так. За то, что ты моя Кася. Разве этого мало?» Принес шампанское, гвоздики – целую охапку, пришли Стасек, Молли, мы выпили. Михал и Стасек разговаривали по-польски, смеялись, было весело, но страшно, и еще они пели «сто лет, сто лет», а я спрашиваю, про что это вы поете? Я думала наша любовь должна длиться сто лет, а Стасек сказал, что их «деловой союз». Какой еще союз? Оказывается, у них общее, очень выгодное дело. Михал меня обнял, погоди, скоро разбогатеем.

Я знаю, пухлые щеки мне ни к чему, мне больше идут впалые, чтобы были видны кости, Миодраг говорит что самое красивое у меня – это кости, и Питер тоже хотел бы, чтобы у меня совсем не было щек – одни глаза, губы, волосы и скулы. Когда мы жили в «Конюшне», еще до того, как все это случилось, Михал был добрый и комната у нас была такая уютная, Михал любил макароны, шоколад, и у меня тогда появились щеки, Михалу нравилось, но Питер стал ворчать, ты что, взвешиваться перестала?

Теперь у меня нет щек. Михал хочет, чтобы я поправилась, покупает пирожные, зато Питер теперь может принять заказ на рекламу свитеров и юбок для подростков. Фильм готовится для телевидения, и Питер говорит, что на вид мне не более шестнадцати.

Мы скоро разбогатеем, я ношу часы и боюсь спросить, откуда Михал их взял, боюсь, что он вдруг упрекнет: не хочешь, чтобы я зарабатывал, хочешь, чтобы я всем был тебе обязан? Он теперь веселый, мы устроили party [48]48
  Вечеринка (англ.).


[Закрыть], у нас были Драгги, Люня, был Питер вместе со своей женой, были и Станислав с Молли, и Михал играл на гитаре и пел «Green Sleeves» [49]49
  Зеленые рукава (англ.).


[Закрыть]. Брэнда даже сказала, что Михал похож на менестреля. И тут мне вспомнились наши лесбиянки и их басни про Тристана и Изольду.

У Драгги много книг, я как-то разыскала на полке «Тристана и Изольду», прочла, но только мне не понравилось: грустно было и вообще я не люблю читать про любовь, ведь это всегда не похоже на правду, но теперь я часто думаю, похож ли Михал на Тристана, по-моему, похож. Тристан, столько раз даже раненный, вступал в поединок – болел, частенько ему приходилось врать и обманывать, для того чтобы жить. Он любил Изольду. Потом в лесу жизнь у них была очень суровая: он охотился и не рассказывал ей, где был и как подстерег добычу, приносил ей, она ее жарила на костре, потом они вместе ели и вместе спали, наверное, так и должно быть?

Может, и я не должна работать? Но ведь мы не в лесу, а в Лондоне, в лесу у людей никто не спрашивает паспорт. Тристан был родом из королевства Лоонуа, и в лесу никому не было дела до того, откуда он пришел, а в Лондоне Михалу вечно задают разные вопросы, поэтому я и не хочу ни о чем его спрашивать, но только мне страшно, как будто бы я сама заблудилась в большом лесу. Тристан охотился на козлов и оленей, Горвенал ему помогал, они с Изольдой жили в пещере, а мы живем в подвале, и тут и там даже днем темно.

Вряд ли Станислав годится на роль Горвенала: не люблю косоглазых, может, он и подстережет добычу, но только не ту, какую нужно. Михал раздобыл часы, интересно, какую добычу ищет Станислав, похоже, что бриллианты… Молли показывала мне дорогую шубу, откуда она у них, наверняка краденая… Михал мог бы устроиться в контору или в магазин, но только он нигде не работает, полиция таких не любит, загребут его, и останусь я одна в Лондоне, в большом лесу.

Дело дрянь, надо бы отобрать у Каси часы. Я бы, конечно, мог ей сказать: «Дорогая, дай на время свои часики, мои в починке». А потом прикинуться, будто я их потерял. Эти часы не могут оставаться ни дома, ни у Каси, того и гляди заявится полиция с обыском, вызовут Касю в Скотланд-Ярд, и Кася так и пойдет – с часиками на руке. Кася всегда знает, когда я вру, уж лучше сказать ей правду. До чего же в мире все подло устроено. Я уже до того дожил, что готов добровольно пойти за решетку, только бы Кася ни о чем не знала.

Все сначала так здорово получалось, как в покере – джокер и четыре туза. А из-за этой кривой морды все провалилось. Я говорил Стасеку, лучше я сам буду вести дела, больно у тебя рожа приметная. Деликатничал с ним, не хотел лишний раз называть косым, а он пожадничал: боялся, что я с него больше потребую. На моем участке все было тип-топ. На Лейстер-сквер мне подвернулся Януш – видно, сам Господь Бог его послал. Мы с ним поговорили по душам и быстро столковались. В Варшаве жили лет десять в одном доме, знаем друг друга с пеленок, а теперь он плавает на панамском пароходе, моряки – народ надежный, ему-то я сразу поверил.

И не зря. В Гамбурге он получил часики – четыреста штук, упрятал в мешок под койкой. Потом пошел с мешком в машинное отделение вроде бы стирать белье, никто к нему не лез, а когда подходили к порту, Януш – бац! – и бросил часики в бассейн, они-то ведь водоупорные. Входят таможенники, туда-сюда, все оглядели, но только бассейн им без надобности. Ушли ни с чем. Ребята выходят на берег, и Януш с ними. Подержал часики у машины, они обсохли малость, потом мешок на плечо и ходу. У меня пропуска не было, стою, жду его у ворот, брата, мол, встречаю, часовой смотрит, а я говорю: «Януш, дай помогу, ты и так устал с дороги» – и взял у него мешок. Потом сели в такси.

Ну, угостил я «брата» обедом, заказал свиные ребрышки по-китайски, выставил бутылку джина, отвалил ему пятьдесят фунтов, как-никак старый знакомый, а он и говорит: «Михал, в следующий раз дашь сто, но все будет железно». Оставил адрес. Через два часа часики были в малине. Я свое дело провернул.

В скором времени часики появились на черном рынке. Ювелиры подняли шум: часы подешевели. Скотланд-Ярд стал шарить по Ист-Энду. Один из клиентов Стасека, польский еврей, попался. «Купил тут у одного, – говорит и приметы указывает: – невысокий, коренастый, косит на оба глаза, говорит с польским акцентом». Ну тут уж все ясно. Молли, баба хитрая, обвела их вокруг пальца. Стасек поехал в Глазго – улик против него никаких. Меня тоже пока не трогают, но в любой момент могут вызвать в Скотланд-Ярд.

Я говорю Касе. «Любимая, скажи мне, тебе очень нравятся эти часы? Мне они что-то разонравились. Знаешь что? Пойдем-ка лучше в Гайд-парк и закопаем их, как тогда мой «трофей». А не удастся, так бросим где-нибудь с моста в воду». Кася все понимает с полуслова. Пошли мы с ней в Кенсингтонский парк, стали рядом на мосту, и она бросила часы в воду. Вечер был теплый, июльский месяц как ломоть дыни, часы упали в воду, посредине лунной дорожки. «Деньги идут к деньгам, золото к золоту», – подумал я. Подплыл лебедь и опустил клюв в воду. Как раз на том месте, откуда пошли круги. Я поцеловал Касе запястье, где только что были часы, а она сказала: «Михал, так нельзя жить, почему ты не хочешь учиться?»

Слова нам теперь мешают. Мы теперь почти не разговариваем. Мы ласкаем друг друга молча, словно бы кто-то умер. В любви мы очень прилежны – помним про черный день. Пока что я покупаю ей цветы – но скоро деньги кончатся. Что буду делать потом, понятия не имею.

Когда мы стояли на мосту и месяц светил, я спросил Касю: «Помнишь пластинку Франка? Год назад в Пенсалосе?» А она вздохнула: «Неужели только год?» Я сказал: «Мне кажется, что прошло сто лет». А Кася говорит: «Не думай об этом, мы еще молодые».

Она ходит на работу, а я слоняюсь по городу, боюсь оставаться дома, и больше всего меня тянет в Гайд-парк на ту лавку, где зарыт мой трофей. Память о прошлом. Сижу и думаю – своих мыслей закопать нельзя. Утешаю себя; мы молодые. Подожду еще неделю, может, смогу – начну заниматься. Не написать ли письмо Подружке?

Поздно вечером мы с Михалом лежали уже в постели, вдруг наверху, в передней, зазвонил телефон и звонил долго-долго. Беременная Молли ночью к телефону не подходит, а меня словно кольнуло. «Дай я возьму трубку», – говорю Михалу, а он схватил меня за руку: «Не бери»; я вырвалась и пошла, звонили из Скотланд-Ярда.

Живет ли здесь Михал? И кто я такая?

Его невеста, скоро свадьба.

А где я работаю? Я сказала, где и как меня зовут.

Ко мне небольшая просьба: не откажите в любезности передать Михалу, что завтра в девять тридцать он должен явиться в сто пятнадцатую комнату к инспектору Хью Уильямсу.

Мы не спали всю ночь, я Михала ни о чем не спрашивала, но он мне все сам рассказал, я поцеловала его и думаю: «Благодарю тебя, Боже, что Михал не вор, а всего-навсего контрабандист. Он мог быть и вором, но не вор, просто свалял дурака – и в этом виновата я, много зарабатываю, а он хотел делать дорогие подарки».

Рано утром я сварила ему шоколад, сама съела два пирожных, но он ничего не заметил, долго одевался, а когда брился – порезал щеку, я пригладила ему волосы, он вышел, я смотрела в окно, но он не обернулся: когда ему страшно, он как деревянный; я пошла на работу, но у меня ничего не клеилось – груда снимков полетела к черту, Питер обозлился, больно много, говорит, фасонишь, не хочешь стараться, а судьба и не таких выбрасывает на свалку.

Брэнда потащила его к себе, что-то там ему шептала, и он тогда сказал: «Sorry, old girl [50]50
  Извини, старуха (англ.).


[Закрыть], опять история с Михалом?» – «Никакой истории, – сказала я, – просто неприятность, можно я сегодня пораньше уйду?»

А он сказал, что мне пора подумать и о себе. Я ответила, что, может, и пора, но только не могу, тут Брэнда за меня вступилась: «Оставь ее в покое, не видишь, ее трясет». Питер тогда сразу спросил, неужели меня не радует, что у меня талант и красота и люди это ценят. «Радует, – говорю, – но только не сейчас».

Прихожу домой, Михал сидит за столом и что-то там не то пишет, не то рисует, увидел меня, поднял голову, сказал: «Хелло», я наклонилась и вижу на страничке большими буквами написано: «Не могу больше так жить». – «Не можешь? Ты дома, ты на свободе, тебя не арестовали, почему же ты не можешь жить? У них против тебя улики?» Он покачал головой.

Я села рядом, так мы и сидели молча, я все глядела на него и пыталась представить, как выглядел бы наш ребенок, о котором он не знает, что он был и что его не будет и опять я спросила, как ты не можешь жить? Он поморщился: у меня спина болит… «Ложись», – говорю ему, дала аспирин, села рядом, он гладит мою руку, рот у него перекошен. – «Не дают нам жить, Кася, не дают жить».

Я встала.