Текст книги "Маша Орлова. Тетралогия (СИ)"

Автор книги: Мария Чурсина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 39 страниц)

Она помолчала ещё и бросила трубку.

Ночами она почти не спала – слушала не‑человеческие шаги в пустых коридорах. В душевой выли трубы. Сквозь плотные шторы просвечивались пляшущие тени. Скоро они должны были прийти – всё трое. У Маши было уже не так много сил, но от отчаяния она надеялась, что этого хватит. Она угасала. Что делать потом, она не знала.

Ляля передвигать по общежитию перебежками. У пояса болтался мешочек с кирпичной крошкой, солью и каплей молока. Дверь в блоке была приоткрыта. Ляля подождала у косяка, принюхалась – вроде бы ничего.

На лестнице, у тусклой лампы, зависла тень, обойти её удалось, только прижавшись вплотную к перилам. Почуяв Лялю, тень вспучилась и потянула к ней ложноножки.

– А вот выкуси, – прошипела Ляля и бросила в угол щепотку кирпичной крошки с солью. Тень прижалась к стене.

Ляля сбежала по лестнице, не оглядываясь. Мимо душевой – бегом. Хорошо, что находились умные люди и вовремя запирали двери туда, ещё и подпирали снаружи стулом. Хотя к утру стул все равно оказывался отодвинут, а дверь приоткрывалась на целую ладонь, но кто знает, что было бы, если бы её не запирали. Конечно, гораздо хуже.

Седьмую ступень на каждой лестнице покрывал слой пыли – туда никто не наступал. Зеркальные панели на дверях закрывали простынями. Навстречу Ляле попались только две девушки из второй группы да парень с пятого курса, она обменялась с каждым понимающими взглядами.

Первокурсники предпочитали отсиживаться по комнатам, они уже понимали, что стулья и замки – недостаточная защита, а в соль с кирпичной крошкой всё ещё не верили, поэтому по ночам спали по очереди.

В холле общежития ярко горел свет. Покосившись на дверь подвала, Ляля шмыгнула в закуток между комнатой вахтёрши и доской объявлений. Там помещался буфет.

– Мне два пирожка с повидлом и один с капустой. Нет, два с капустой, пожалуйста. – Она высыпала из кулака нагретые монеты.

Парень с четвёртого курса покупал подогретую котлету.

– Скорее бы уже сессия, чтобы общежитие снова почистили, – сказал он, понимающим взглядом мазнув по Ляле. Взгляд замер на мешочке у пояса. – Надоело это.

– Ага, – вздохнула она, прижимая к груди свёрток с пирожками. – В этом году как‑то быстро и жестоко всё вышло. К чему бы?

Дорога обратно оказалась чуть проще: тень на лестнице сидела смирно. На бегу вынимая ключ из кармана, Ляля воткнула его в замок, прокрутила. Ну вот и родная комната, под порогом – соль и кирпичная крошка, шторы плотно закрыты. Можно расслабиться.

Маша вошла в квартиру Алекса и тут же ощутила это. Похолодели кончики пальцев. Стянув сапоги быстро, как только смогла, она не дослушала предложение чая и бросилась в его комнату.

Рядом с погасшим компьютером стояла глубокая тарелка с водой. Шторы были задёрнуты – горела свеча. Она увидела стриженый затылок Алекса. Тот склонился над книгой.

Маша закрыла глаза и почувствовала незнакомые тяжёлые шаги за стенами. Шаги были снаружи, но уже близко.

– А ну‑ка стой!

Алекс обернулся, сияя на неё улыбкой.

– Ты как раз вовремя, можешь помочь. Я тут пытаюсь разобраться с технологией вызова, мне принесли книжку. Ну ты же знаешь, да?

В несколько шагов она пересекла комнату и смахнула со стола тарелку. Вода в ней уже порозовела от крови. Тарелка упала на колени Алексу, брызнув порченой водой ему на одежду. Маша раздёрнула шторы.

Она прислушалась: шагов больше не было. Видимо, Алекс не преуспел в призывах. Ему сложнее: он‑то – не яркая лампочка, обычный огарок в темноте.

– Идиот, – сказала она членораздельно. – Никогда больше так не делай. Понял меня?

– Почему?

Алекс смотрел на неё бездомным псом, пальцы сжимались на подлокотниках кресла. Маша знала, что её услышит его мать и наверняка осудит, потому что зазорно кричать на инвалида.

– Потому что ты вообще не представляешь, что это, что случается! Людей потом по кускам собирают, а в лучшем случае – сразу в дурдом. Ты об этом мечтаешь, да?

Он опустил голову.

– Извини, я не знал.

– Извини, – передразнила его Маша. Злость схлынула, оставив горькое послевкусие. Её ведь разозлил не глупый эксперимент Алекса. В конце концом, тихий дом, самый спокойный район города – всё, что могло сюда прийти – пара домовых духов из подвала. Ну скрипела бы дверь по ночам. Разбилась бы пара чашек. Вряд ли их хватит на большее.

Она злилась на себя, потому что секунду назад видела себя со стороны. Безрассудную, ошалевшую от свалившейся на неё силы. Она пошла в чёрный дом – и никакие правила не были ей указом. Она пошла к Смертёнышу, и ей было плевать, что маленький мальчик уничтожает целый дом. Она пошла на заброшенную стройку, и то, что увидела там – ввело бы в ужас любого нормального человека, а она потащила это за собой.

Прижавшись спиной к подоконнику, Маша провела руками по лицу, раз, другой. Сжала зубы, чтобы они не застучали.

Она очнулась от прикосновения – Алекс сжимал её локоть.

– Прости, я всё понял. Правда понял. И спасибо, что так переживаешь за меня.

Маша смотрела в его глаза.

– Я тебя люблю, – сказал Алекс.

Повисла дурацкая пауза. Он кривился в невесёлой улыбке.

– А ты меня?

– Я не уверена, что правильно трактую термин любовь, – сказала Маша и отвернулась.

Мама Алекса уже называла её Машенькой, щебетала, когда открывала двери, и угощала чаем с дорогими конфетами. Маша не любила сладкого, но конфеты ела, чтобы никого не обидеть. Алекс сидел рядом и смотрел на неё влюблёнными глазами.

На четвёртом свидании он протянул ей коробочку, оббитую красным бархатом. Маша вздрогнула. Вероятно, есть нечто такое в женских инстинктах, чтобы при виде красного бархата сбивалось дыхание и учащался пульс.

Руки Алекса нервно дрогнули. Наверняка в его мечтах Маша кидалась ему на шею.

– Не бойся, это всего лишь цепочка.

– В честь чего? – Маша провела рукой по горлу, как будто могла убрать то, от чего голос делался сдавленным.

– Просто в знак любви. Если не хочешь – не бери, я выброшу её в окно. – Лицо Алекса сделалось злым и каким‑то измождённым.

На белой атласной подушечке вилась цепочка – широкая, золотая. Прямо как в фильмах. Маша взяла коробочку из его рук и поставила на стол, рядом с компьютерным монитором.

– Давай так. Ты подаришь мне её позже. Нужно ведь ещё пообщаться, проверить отношения.

– Всё ясно. – Он крутанул колёса инвалидного кресла, так что сразу оказался к ней спиной. – Ты просто не хочешь иметь дела с таким уродом, как я. Скажи сразу, что хочешь меня бросить. Не понимаю, к чему тянуть.

Она села на край кровати, устало сложила руки на коленях. Рассказать бы прямо сейчас. Рассказать бы всё честно и уйти, пока зыбучие пески этой семейки не утянули её на дно. Потому что иначе не выпутаться из постоянной лжи.

– Алекс, знаешь… – пробормотала она. Голос сделался потусторонним, страшным – Алекс резко обернулся.

В чём она перед ним виновата? Почему чувствует себя таким ничтожеством, поднимаясь в лифте на его этаж, нажимая на упругую кнопку звонка? Она ничего ему не сделала. Она его не любит, и что? Можно подумать, у всех молодых пар, которые только начали встречаться, пылают шекспировские страсти.

– Знаешь, Алекс, я хотела объяснить тебе одну вещь. Только выслушай меня, пожалуйста, до конца. Я – очень плохой человек. То, что я творю, непорядочно, поэтому я хочу тебе рассказать.

Его затрясло. Маша ещё никогда не видела, чтобы человека трясло так сильно, чтобы губы не складывались в слова. Алекс принялся хватать её за руки.

– Замолчи! Нет, замолчи.

Его пальцы были цепкими и влажными, и Маша сдалась.

– Ты любишь его, да? – зашипел он, больно сжимая её пальцы.

Она испугалась.

– Кого?

– Своего Мифодия.

Нужно было договорить до конца. Раз начала, то продолжай, иначе зачем начинала, – так любила говорить Горгулья. Особенно тем, кто не подготовился к семинару. Она тяжело сглотнула.

– Ты знаешь…

Алекс вдруг отступил.

– Я не хочу ничего слышать про твоего бывшего. Это пройдёт. Я знаю, всё будет хорошо, ты только не уходи. Пообещай мне, что не уйдёшь.

Она чувствовала себя прикованной наручниками к батарее. Хотела сбежать, а не могла. Выдуманный мир и настоящий так удачно совпали, что ей не пришлось объясняться – Алекс сам умножит три на четыре. Вышло красиво, как в любовном романе.

Они сидели на подоконнике лестничного окна – между четвёртым и пятым этажами. В спину поддувало холодными ночными сквозняками. Рауль цеплял струны гитары, и они стонали, как обиженные птицы.

– Знаешь, жизнь – такая удивительная штука, – сказал он, сощуривая глаза, как будто в тупике общажного коридора притаилась великая мудрость, и её требовалось рассмотреть. – У меня была девушка, но её пришлось бросить. Она меня не понимала!

– Это как раз таки не удивительно. Иногда даже я тебя не понимаю, – усмехнулась Маша, покачивая в воздухе ногами. Она наблюдала за серой тенью, которая то выползала из‑за дверного косяка, то пряталась обратно. Мимо проскочила девушка с первого курса – тень вытянулась и потемнела, напитавшись от её страха.

– Не оборачивайся! – крикнула в спину первокурснице Маша.

Тренькнула гитарная струна, как будто всхлипнул ребёнок. На четвёртом этаже захлопали дверями.

«Сейчас позовут комендантшу или просто прибегут ругаться», – лениво подумала она, но никто не вышел на лестницу. Тень забилась в угол, так что теперь её вряд ли получилось бы отличить от обычной игры света. Мигнула тусклая лампочка.

– А мне сегодня, кажется, делали предложение, – улыбнулась Маша.

– Надеюсь, ты отказалась?

Она кивнула.

– Ну и правильно, любовь – это крест, который весьма трудно тащить по жизни.

– И это мне ты говоришь, творческая личность? – усмехнулась Маша, забрасывая ногу на ногу. Мимо тени прошлёпала Инесса – девушка из второй группы, бросилась, не глядя, щепоткой кирпичной крошки и соли. – Любовь – это вдохновение.

Рауль задумчиво ущипнул гитарную струну, она взвизгнула, как испуганная собачонка.

– Выдуманная любовь – вдохновение. Настоящая – тяжёлый крест. Я тебе не советую.

Она усмехнулась. В спину дуло ледяным сквозняком, и хоть батареи под окном были горячими, она всё равно продрогла. Маша больше не спала ночами, теперь она просто не могла спать. Она слышала разом весь не‑человеческий город, его шаги, стоны, шорохи. Она оборачивалась и наступала на седьмые ступеньки. Влипнуть сильнее, чем влипла она, было невозможно. Ночами она сидела в гудевших душевых и на открытых окнах.

Иногда к ней приходили одногруппники. Маша подозревала, что они договорились и приходили по очереди. Они, наверное, боялись за неё. Позавчера с ней сидела Ляля, клевала носом в конспекты, но трещала без умолку. Вчера – Ник готовил оладушки, и они с Машей просидели всю ночь на кухне. Завтра наверняка не будет спать Сабрина.

Хотя теперь‑то ей совершенно нечего было бояться. Даже ползучая тень под дверью принимала Машу за свою.

* * *

Горгулья пришла на вторую пару и одним жестом заставила молчать всех, включая покрасневшего Максима и Лялю, которая грустно маячила у доски.

– Маша Орлова, зайди ко мне в кабинет после занятий.

Хлопнули двери. Со всех сторон на Машу посыпались смешки и косые взгляды. Сидящий сзади Рауль ткнул её в спину отточенным карандашом.

– Ей, красавица, что ты опять натворила?

Маша дёрнула плечом.

– Я из‑за тебя в идиотский ситуации, – сказала она Сабрине.

Та приподняла левую бровь. Правой у неё получалось выразительнее, но Маша сидела слева.

– Ты в ней не из‑за меня.

Опять заговорила Ляля, пространно рассуждая о решении задачки – когда она не знала решения, всегда пускалась в размышления. Маша собрала тетрадки и ручки в сумку, не дожидаясь конца пары, и ещё минут двадцать сидела перед пустым столом. Ничего не записывала и старалась никуда не смотреть.

После звонка она взбежала по лестнице так быстро, как только смогла, растолкала тихих первокурсников, которые толпились перед большой лекционной аудиторией. Кабинет Горгульи был в самом конце коридора.

Маша постучала и, ничего не услышав, нажала на ручку. Горгулья сидела за столом. В серой форме, сосредоточенная, сжатая. Она подняла глаза на Машу и кивнула.

– Садись, куда хочешь.

Маша выбрала стул у окна, в середине длинного ряда. Так ей казалось безопаснее. Горгулья поднялась и прошлась перед ней, с силой впечатывая в пол низкие каблуки туфель.

– Так значит, проклятье, – сказала она таким тоном, будто они продолжали давний разговор. – И ты можешь объяснить мне, как всё получилось?

У Маши пересохло во рту, а язык намертво прилип к нёбу. Рассказывать обсидиановой горгулье про любовь? Она сочтёт всё выдумкой, сумасшествием, температурным бредом, да чем угодно, кроме правды. Сумка оттягивала плечо. Маша бросила её на соседний стул.

Горгулья села рядом и заглянула Маше в лицо сквозь занавеску её волос. Неожиданно мягко сказала:

– Не бойся. Я заметила, что ты стала другой. С тобой что‑то произошло.

Маша не знала, что отвечать. Ей удивительно было уже то, что Горгулья сидела рядом и так спокойно размышляла – изменилась. Изменилась – значит, сначала была одна, а потом стала другая. Какой же она была раньше?

Она закрыла глаза.

– В общем, мы с ним бывали на разных… объектах, и я вытаскивала сущности. Или не вытаскивала.

Горгулья резко подобралась.

– На каких именно? Можешь перечислить все?

Маша тяжело сглотнула – пересохшее горло не выносило такого количества слов – и стала перечислять. Когда добралась до стройки, где умирали бродячие псы, Горгулья встала.

– Ты заходила туда? Насколько далеко?

– Заходила, конечно. Несколько раз. И в двухэтажный дом на улице Восстания. Нельзя? Я была с Мифодием Кирилловичем, у него ключи…

– Ключи. Это меня и беспокоит. Нам запрещено водить курсантов к сущностям сильнее четвёртой категории. Мифу, конечно, закон не писан, – пробормотала она, отворачиваясь к окну, и прикусила губу, как будто сожалела о сказанном. – Теперь мы найдём на него управу. Зря ты не рассказала раньше.

Маша смотрела в пол, на разошедшиеся доски паркета. Рассказать раньше. Рассказать всё, и стать монстром, гораздо страшнее Мифа. Она не только заходила в поле действия сущностей, она ещё и кормила их собой.

– Не бойся, – повторила Горгулья, – он тебе больше ничего не сделает. Но для начала нужно провести кое‑какие проверки. Проклятье хорошо выявляется приборами. Нам нужны доказательства, понимаешь?

Маша угрюмо качнула головой. Унизительнее не придумаешь – доказывать, что стала жертвой. Миф будет смотреть на неё с ещё большим презрением, чем сейчас.

– Можно как‑то без этого?

– Нет. Нельзя. – Горгулья подхватила трубку телефона, но пока набирала номер, всё ещё выговаривала Маше: – Как ты себе представляешь суд без доказательств? Ты скажешь одно, он – другое, и что дальше? А… Алло, деканат?

День превратился в отпечаток грязного ластика – им пытались стереть небо, но за окном клиники остался этот серый мазок с комочками облаков. Приборы спали. Маша сидела на жёсткой кушетке, закрыв глаза, и пыталась слушать мир вокруг себя. Мир жил привычной жизнью, хлопали двери, звучали голоса. Потусторонних шагов не было.

Наверное, у специализированной клиники была очень хорошая оборона. А она маялась невозможностью перебить оборону, выйти, услышать те шаги. Ключи у неё отобрал Миф, но она всё ещё могла доехать до улицы Восстания и через окно влезть в заброшенный дом. Хотелось на волю.

Мазок неба за окном потемнел до синевы.

В комнату вошли – Маша вздрогнула и очнулась. Врач – высоченный мужчина, белый халат на нём казался куцым, сел за стол. В его руках зашуршали тонкие приборные ленты, ослепительно‑голубые, с тонкими чёрными ниточками графиков. На стул опустилась Горгулья.

– Так, – сказал врач и привычно потянул низким голосом: – Та‑а‑ак. Странно. Ничего тут нет. Совсем ничего.

Под взглядом Горгульи он просмотрел всю ленту до конца, хотя и после этого не изменил решение.

– Ничего нет. Я, дамы, в войну ещё здесь работал. Я такое видел, вы себе не представляете.

– Представляем, – глухо подтвердила Горгулья. Он как будто не услышал.

– Я такое видел. А с этой девочкой всё совершенно нормально. Сами взгляните. Ладно, не надо. Но я понятия не имею, по какому поводу паника.

Маша смотрела на него зачарованно. Под её взглядом врач откинулся на спинку стула и закинул руки за голову. Обернулся к Маше и подмигнул. Горгулья сидела, не шевелясь. Казалось, даже на её лице двигаются одни лишь губы.

– Может быть так, что приборы не увидели проклятья?

Врач дёрнул плечами.

– Теоретическим может, конечно. Техника ведь не совершенна. Но я никогда такого не встречал, да. Обычно хоть что‑нибудь да проявляется.

– Можно я пойду? – сказала Маша громко. На неё никто не обратил внимания.

Сейчас ей выскажут. Сейчас ей всё выскажут, чтобы не смела очернять образ Великолепного Мифа.

Горгулья взялась за переносицу.

– Можно повторить все эти опыты?

– Теоретически да. Буду ждать вас завтра.

– Можно мне идти? – сказала Маша с отчаянием. Её передёргивало от ужаса, стоило представить, как она остаётся с Горгульей один на один.

Врач обернулся к ней, глянул жалостливо.

– Ну иди уже, иди, горе. Ты радоваться вообще‑то должна. С проклятьем, знаешь, как живётся. Врагу не пожелаешь. От проклятий умирают вообще‑то.

Она вспомнила болезненное лицо Мифа после того, как он пропал в первый раз. Тени под глазами, бесцветные губы, глубокую морщину на лбу. Значит, не пожелаешь врагу? Тогда что же, почему она ничего не ощущала, кроме острого желания забиться в угол?

Маша сползла с кушетки и поплелась к двери. Затёкшие ноги приходили в чувства.

– Стоять, – скомандовала Горгулья. Она заставила её обернуться и долго смотрела в глаза. – Лучше тебе сразу сказать правду.

Ошалевшая от усталости и несправедливости, Маша не стала сдерживаться.

– Миф сказал мне, что где‑то подцепил проклятье. Он не мог выяснить, где, не мог его снять. Он сказал, что если перекинет проклятье на меня, ему будет легче, он сразу со всем справится. Если он врал, то зачем?

– Горе, тебе в эти дни бывало плохо? Болело что‑нибудь?

Маша перевела взгляд на врача. Над его головой мазок неба красился в серо‑жёлтый. В больничном парке зажигались фонари. Горгулья смотрела на неё устало и выжидательно. Даже если бы Маша бросилась сейчас бежать по вихляющимся коридорам, Горгулья всё равно бы поймала её этим взглядом и остановила бы.

– У всех бывают дни, когда плохо, – сказала Маша уже не так уверенно.

– Как у всех – не считается.

– Тогда нет. – Она опустила голову.

– Тогда нет и проклятья. Нечего тут доказывать. Я уж не знаю, зачем вашим недоброжелателям такое выдумывать. – Он повертел в руках приборную ленту, как будто пытался завязать её в бантик.

– Так можно мне пойти? – повторила Маша голосом двоечника с задней парты.

Она ушла со второй пары. Сабрину бросила в библиотеке и сбежала, стараясь не обращать внимания на суровый взгляд охранника. Куртку насквозь продувал ветер.

За ночь лужи покрылись льдом, и под ногами хрустело. Маша добежала до автобусной остановки, только потом оглянулась. В сонном мареве институт блестел окнами.

Сегодня должно состояться заседание кафедры. И хорошо бы без неё. Маша отключила телефон и сунула его поглубже в сумку. Не хватало ещё сидеть там, в сотый раз рассказывая, в сотый раз убеждаясь, что ей никто не верит. Приборы не врут, значит – врёт она.

…Заполночь в комнате горел свет.

– Хоть ты мне веришь?

Сабрина неопределённо покачала головой, так что край ей широкого рукава мазнул Машу по плечу. Пауза всё тянулась. Пауза была слишком красноречивой.

– Я верю в то, что твой Миф – сволочь. Этого мало?

– Ясно, – сказала Маша и легла лицом к стене. Спать она не могла, а лежать лицом к стене – запросто. – То есть, по‑твоему, я вру, что он меня проклял, да?

Сабрина соскользнула с края постели. Неслышно прошла по комнате – Маша наблюдала за её тенью на выцветших обоях и кусала ноготь. Тень взмахнула руками‑крыльями.

– Почему ты так вцепилась в это проклятье? Довольно уже того, что Миф приводил тебя к сущностям высокого уровня. Я понимаю, что ты на него обижена, но зачем говорить о том, что не может быть доказано в принципе? – Она помолчала и добавила потухшим голосом: – Даже если проклятье и было, но, скажем, ушло со временем, нужно было сразу идти к Горгулье, а не выжидать неизвестно какой погоды у моря.

Маша крепко зажмурилась, чтобы не видеть тень. Можно, к примеру, представить, что её нет в этой комнате, а вокруг – разрушенный дом на улице Восстания.

– Но ты же не хотела мне говорить, ты же молчала до тех пор, пока совсем паршиво не стало, – сказала Сабрина и выключила свет.

Утром Маша видела, как секретарша из деканата крепит на доске объявлений листок: «Собрание состоится…». Оставалось только убегать.

Что ей слушать на собрании? Маша и так закрывала глаза и видела, как Миф поднимается, тянет паузу, чтобы слова его звучали весомее. Как он мерит широкими шагами расстояние от задней парты до кафедры.

– Коллеги, вы знаете историю этой девочки с её собственных слов. Было бы неплохо выслушать ещё и мой взгляд на это. Понимаете. – Он отводит глаза. В очках играют солнечные блики. Ворот светлой рубашки аккуратно расправлен над воротом свитера. – Произошла неприятность. Да, именно неприятность, по‑другому это назвать трудно. Так случается. Девочки влюбляются в преподавателей. Возможно, я неправильно среагировал, не сразу понял.

Блики в очках. Взгляд поверх – на всех сразу и ни на кого. Холодное безразличие.

– Она обиделась, когда я сказал, что между нами, естественно, ничего быть не может. От обиды и наговорила всякого, проклятье ещё какое‑то приплела. Молодость, гормоны. Это простительно, конечно.

Простительно! Простительно, к чёрту его! Маша была точно уверена, что он скажет именно так. И слушать это она не собиралась и не могла.

Она знала, что проклятье есть, и этого было достаточно. К чёрту всё.

Автобус ехал очень медленно – капля в ливне городского транспорта. На всех перекрёстках стояли заторы. Телефон мёртвым камнем лежал в сумке. Маша буквально ощущала его, и её казалось, что ей должны названивать с десятка номеров. Скоро заседание кафедры.

Она никогда ещё не сбегала с занятий.

Автобус вырвался из пробок и покатил по улице, которая с обеих сторон была заставлена типовыми пятнадцатиэтажками. Спальные районы потянулись справа и слева. Маша вышла на остановке – снова пропустила нужную – и по замерзшим лужам пошла к брошенному дому.

Она увидела его издали. В тени чёрных, словно обожженных деревьев дом казался непривычно маленьким. В Машиных мыслях он давно вырос до размеров небольшого замка. Миф стоял на дорожке, ведущей к дому, и курил.

Их взгляды встретились. Миф бросил сигарету под ноги и махнул Маше. Она пошла ему навстречу – сама не понимая, зачем. Просто пошла, как крыса под звуки свирели.

– А я сразу подумал, что ты сюда пойдёшь. Я же забрал у тебя все ключи. А там решётки на окнах, замки, коды. Через окно лазаешь, как шпана, да?

Маша остановилась в двух шагах от него. Она уже видела, что он знает о миске с кровавой водой внутри чёрного дома. Видел – или предполагает, что увидит – примерно ту же картину на чердаке у Смертёныша и на брошенной стройке. И знает, для чего всё это.

– Ты на меня их натравить хотела? Ну и как успехи?

Маша упрямо молчала, пытаясь спрятать руки в рукавах, а лицо – за завесой волос. На крошащейся от старости асфальтовой дорожке дотлевала почти целая сигарета.

– Иди сюда. – Миф шагнул вперёд, попытался схватить Машу за плечо. Она увернулась. – Иди, не бойся. Ну хочешь, я извинюсь? Извини. Я переживаю за тебя.

– Как‑то поздно вы распереживались, – буркнула она, отступая ещё на шаг. Сбежать бы, но за спиной Мифа маячил чёрный дом. Ей было некуда больше пойти. Не в институт же, на показательное заседание кафедры.

Миф сощурил глаза под очками.

– Не груби. Ты много глупостей натворила, но их всё ещё можно разрешить. Если ты будешь вести себя, как вменяемый человек, а не как истеричка.

– И что вам от меня нужно в этот раз? Побыть «яркой лампочкой» ещё где‑нибудь?

Он сделал выпад, Маша не успела увернуться, и Миф крепко схватил её за локоть.

– Давай поговорим в машине. Холодно здесь, и дождь обещали.

Чёрный седан стоял тут же, в конце дорожки.

– Пристегнись.

Маша хватала ртом воздух. Внутри машины было накурено, но Миф не открывал окна. Боялся, что она закричит? Её замутило.

– Ты можешь пристегнуться?

Непослушными руками она пошарила вокруг, наткнулась на холодную ленту ремня безопасности. Пристегнулась.

– Куда мы едем? Хотите потащить меня на заседание кафедры?

Миф нервно хохотнул, трогая машину с места.

– Ну вот ещё, мне только цирковых представлений не хватало. Ты что думаешь, мне интересно перед ними оправдываться? Виноват я или нет – не их дело.

Глядя, как мелькают за окнами типовые высотки, Маша проглотила ярость, потом обиду, потом омерзение. Как всегда – смелость быстро закончилась. При Мифе она становилась немой и покорной, как овца. Она не умела ему сопротивляться.

– Так значит, ты их и правда на меня хотела натравить? – спросил Миф почти со смехом, как будто Маша атаковала его игрушечными солдатиками.

– Если бы я могла, я бы всю вашу жизнь разрушила. – От её дыхания на стекле появился запотевший островок.

– Ну‑ну, и что бы ты сделала? Рассказала бы жене про любовницу? Домовых бы подняла на восстание? Не смеши. Разрушила бы она… Силёнки не те.

Маша закрыла глаза и в шуме двигателя попыталась различить знакомые нечеловеческие шаги. Напрасно – он был слишком далеко. Она сознательно тянула его в другой конец города, теперь, выходит, должна тащить обратно? Знать бы, куда её привезёт Миф.

Стекло было холодным – Маша прижималась к нему лбом. На светофорах на неё оборачивались водители и прохожие. Может быть, стоило покричать о помощи, постучать в стекло, чтобы обратили внимание, а потом на ближайшем посту дорожной полиции остановили бы Мифа. Маша думала обо всём этом вяло, словно бы следила за действиями персонажей в фильме. Она устала.

Минула черта города.

– Зря вы так ругаетесь, Мифодий Кириллович, – сказала она, тщательно артикулируя, зная, что ему неприятно так называться. – Я почти вытащила сущность из дома на улице Восстания. Я бы вытащила и посмотрела, могла она наложить проклятье или нет.

Миф даже не глянул в сторону Маши.

– Узнала. Сожрал бы он тебя, вот и всё.

– Так вы меня спасаете?

За окном потянулись реденькие лесопосадки. Молодые сосны протягивали ветви к машине, а ветер у обочин поднимал крошечные вихри из листьев. Маша оглянулась на город, убегающий назад, и ей стало жутко. Она скрюченными пальцами поцарапалась в стекло.

Миф заговорил, сначала вовсе себе под нос, потом громче, но всё равно – Маше не полагалось слышать его слова. Он говорил сам с собой.

– Надоело. Они считают, что могут мне указывать. Собрали заседание кафедры, заседальцы недоделанные. Воспитывать собираются. Какое тут, ко всем демонам, воспитание.

Он мельком глянул на Машу и одобрительно усмехнулся, оценив её пришибленный вид.

– Нет на тебе проклятья, можешь не убиваться так. Оно до сих пор на мне.

Она хотела вдохнуть и не смогла.

– Как это на вас? А то, что со мной творится – это что такое?

– Какое – такое? – Миф покачал головой, не отрывая взгляда от дороги, хотя она была почти пустая.

Редко‑редко навстречу им выезжала машина – выныривала из тумана в низине и проносилась мимо, заставляя пригибаться сухую придорожную траву. Дорога шла с холма на холм, вверх‑вниз.

– Насколько я знаю, ничего с тобой не было. Статью украли – так сама виновата. Нечего было отдавать её первому встречному. А с дракой совсем просто – уважительнее надо со старшими, уважительнее. И ничему тебя жизнь не учит. Давай сюда телефон.

Маша послушно вытащила его из сумки – холодное безжизненное тельце – и протянула Мифу. Одной рукой он вскрыл мобильный, вытряхнул аккумулятор и карту и бросил всё это в бардачок.

Она сидела неподвижно. Сосны за окном изошли на нет, и потянулись глухие бетонные заборы с пиками на верхушках. Машина чуть подскочила на железнодорожном переезде.

– И что теперь? – спросила Маша звенящим от злости голосом. – Заново проклинать будете?

– Есть одно предположение, – уклончиво отозвался Миф.

– Какое?

Он не ответил. Свернул с главной трассы влево, потом ещё раз влево. Машина запрыгала по размытой дождями грунтовке.

– Какое? – крикнула Маша, срываясь на высокие ноты.

Вдалеке, в туманном мареве, замаячили низенькие строения, ограды, вихляющая лента дороги. Миф усмехнулся. «Истеричка», – подумал он. Маша готова была поклясться, что он подумал именно так.

– Ну, дело в том, что проклинать могут не только сущности. Что вообще значит – проклинать? Ты слышала? Читала хоть? Я на твоём месте перерыл бы всю библиотеку. Так значит, проклятье – некое недоброе пожелание. Очень сильное. Оно въедается в человека, пожирает его изнутри, как глист. Ясно тебе?

Маша сидела, глядя на дорогу. Из тумана торчали острые пики и крыши, как грибы. Крыш было всего несколько, и все они – маленькие, под какими не поместится и самая захудалая халупа. Потом машина нырнула в ещё один овраг, туман стал ближе, строения приблизились, и Маша увидела кладбище: сторожку, несколько старых склепов вдалеке, кресты, кресты, кресты до горизонта.

Судя по крестам, кладбище было очень старым, сейчас уже так не хоронили. Миф вздохнул, тяжело, как будто горло ему перетянули удавкой.

– Сущность проклинает именно потому, что она такой создана. Изначально враждебной. Человек проклинает, только если очень сильно ненавидит. Знаешь, как это?

Маша пожала плечами. Она терпеть не могла философские размышления за кружкой чая. Или за рулём машины, как сейчас.

– А мне кажется, ты знаешь.

– Вы хотите сказать, что это я вас прокляла?

Она закрыла глаза и почти услышала шаги – где‑то на периферии сознания, так тихо, как будто она их нафантазировала. Но они были.

Миф ей больше ничего не сказал. У ворот он остановил машину и вышел поговорить со сторожем. Через запотевшие стёкла Маша видела, как Миф демонстрирует сторожу синее удостоверение. Тот достаёт очки из кармана пуховика, внимательно вчитывается и кивает.

Маша ткнулась в бардачок. Ломая в отчаянии ногти, вытащила откуда мобильный, сунула на место аккумулятор.

– Вот не доходит с первого раза. Отдай. – Миф вырвал телефон из её одеревеневших пальцев.

Когда он вернулся за руль, в машину проник резкий запах мёрзлого воздуха и высокого неба. Маша старалась не дышать, вжавшись в дверцу со своей стороны. Она жалела, что не села назад: вытащить её оттуда было бы труднее.

Сторож загремел цепями, заскрипел воротами. Створки вычертили полукруги на подтаявшей земле. Они въехали на кладбище, и вокруг разом стало тише.

Аллеи здесь спутались в паутину, а главная то и дело двоилась и троилась. Ехать приходилось очень медленно, один раз Миф чуть не угодил колесом в воронку просевшей земли и долго ругался от облегчения, что всё‑таки не угодил. Посреди дороги оказалось дерево – уверенная сосна одним боком подпирала оградку, и проехать мимо было невозможно. Миф остановил машину так близко к дереву, что это стало ясно.