Текст книги "Маша Орлова. Тетралогия (СИ)"

Автор книги: Мария Чурсина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 39 страниц)

Маша прочитала на обложке Сабрининой тетради, что философа, оказывается, зовут Эмануил Поликарпович. Словно как только он родился, мама и папа тут же поняли, что он станет философом.

Обычно на время перерыва он уходил в коридор и стоял у окна, внимательно рассматривая солнечные блики на металлических крышах. Ровно десять минут. Но сегодня остался за столом.

– Откройте окно! – потребовал у кого‑то эфемерного Рауль, обернулся назад – за ним никто не сидел. Тут уж пришлось вставать самому. – Ладно, так и быть, я открою, вы же бессильные.

От сквозняка разложенные по партам статьи лениво зашевелили уголками. Маша запоздало возмутилась:

– Сам ты бессильный. Я, между прочим, вчера материализацию смерти нашла! – И поставила жирную точку в конце предложения, которое только что дочитала. Бросила статью.

– Смерти? – живо заинтересовался Рауль. – Что, прямо с косой?

Она отвернулась и буркнула, обращаясь к отшлифованной до блеска парте:

– Без косы. Зато в куртке и с семечками.

Без мрачноватого чердака, без автоматной очереди дождя по стёклам смертёныш казался совсем не страшным и не особенно презентабельным. Чьи дикие фантазии смогли бы вообразить такую сущность?

– Ну ладно. Ты, если с косой увидишь, то скажи мне. Я на эту тему диплом собираюсь защищать.

Философ выронил ручку, вдохнул и забыл выдохнуть.

– Они шутят, – поспешила успокоить его Сабрина и обернулась в сторону по‑волчьи ухмыляющегося Рауля. – Прекратите институт компрометировать, учёные недоделанные. Засекли пару призраков в развалюхах и сидят, радуются.

Философ издал непонятный звук, вроде бы икнул, и выбрался из‑за стола. Наверное, блики на металлических крышах потянули его к себе, и он исчез за хлопнувшей дверью.

– И ничего не призрак, – сказала Маша, как только дверь хлопнула за его спиной. – Я буду писать о нём статью. Только нужно собрать данные, пересчитать, сделать статистику… и ужасную кучу работы.

– Ясно. Значит, ты будешь торчать на этом чердаке минимум неделю.

Сабрина любила говорить таким тоном, что не поймёшь, то ли изображает сарказм, то ли сердится, то ли просто поддерживает разговор. Маша покачала головой и уткнулась в статью. Напрасно, впрочем.

Все мысли крутились возле мальчишки в мешковатой куртке. Эти мысли грели, она ведь сама, сама нашла его, догадалась. Миф не мог этого не оценить. Ведь не зря же он так улыбнулся ей вчера.

С тех пор Маша просто не могла чувствовать себя плохо.

– Знаешь. – Она зажмурилась и положила подбородок Сабрине на плечо. – Это так интересно. Зря я тогда о Мифе плохо говорила, он ничего так. Он умный.

Та дёрнулась.

– Э, э, вот только этого мне здесь не хватало. Ещё не вздумай. Миф ничего… Ты что, не помнишь, что летом было? Ты в больнице не поняла, какой он?

– Не помню, – жмурясь, подтвердила Маша. – Ну и что плохого? Тогда он просто опасался, что может выйти ещё хуже. У него педагогические обязательства. Он действовал правильно, хоть и бесчеловечно.

– Нет, он злился потому, что ты его обставила. Ты его не послушалась и победила.

– Сабрина, это глупо…

Та знаком запрета подняла ладонь с растопыренными пальцами.

– Ну вот, теперь ты его защищаешь. Всё, я отказываюсь разговаривать про твоего Мифа. Разговаривай о нём с кем‑нибудь другим. И жаловаться потом не прибегай. – Она показательно отгородилась статьей.

Маша вздохнула и бессмысленно уставилась в тетрадь. Если Сабрина сказала, что не будет разговаривать, значит – не будет, хоть пытай её. Скоро вернётся Эмануил Поликарпович, и всё начнётся заново.

Что вы знаете на самом деле?

– Что ты знаешь на самом деле?

Сабрина нехотя отвернулась от текста, и в её взгляде всё ещё читалась ненависть к Мифу.

– Я всё задаю себе этот вопрос. Выходит, я ничего толком не знаю, – вздохнула Маша.

– Может, ты любишь кого‑нибудь?

– Я тоже думала об этом. Но, понимаешь, я не уверена, что вообще понимается под термином «любовь».

И грянул звонок. И в аудиторию вернулся философ.

Лаборатории располагались на нулевом этаже – вниз по узкой лестнице, мимо архива, мимо старой канцелярии. На ходу Ляля зажигала свет. Она вела рукой по стене и нажимала на все выключатели подряд. Загорались белые длинные лампы под потолком, гасли, загорались снова. Тени прятались по углам.

Фантомы конечно безвредны, но столкнуться с каким‑нибудь из них в тёмном коридоре – мало удовольствия. В самом конце коридора, в его тупиковом ответвлении была приоткрыта дверь.

– Есть кто живой?

Там тоже горели белые лампы, и ещё несколько – фиолетовых и красноватых. Под ними сидел Мартимер, ковыряющийся отвёрткой во внутренностях прибора.

– Я пирожков принесла. – Ляля бухнула пакет на первую же подвернувшуюся поверхность. – Там такой дождь. А ты всё тут сидишь.

Она устроилась тут же и принялась отжимать волосы. Вода капала на белые плитки пола.

В подвальной комнате было светло и тихо, только слышно, как дождь барабанит по карнизу. Занятия давно кончились, курсанты разбежались, кто по лабораториям, кто в архив, кто в библиотеку. Ляля от всей этой науки была такая голодная, что не заметила, как сжевала все пирожки, кроме одного. И чтобы не сжевать последний, её потребовалась вся воля.

– Ну как с курсовой? Лепится что‑нибудь? – спросила она, вытирая об салфетку жирные пальцы. Отвёртка сорвалась и отлетела под невнятное бормотание Мартимера.

– Нормально, – сказал он, рассматривая длинную царапину на ладони. – Помнишь, прогуляли лекцию Максима? Одна такая ерундовина чуть не взорвалась.

Дождь то прекращался, то начинался снова. Ляля разгуливала по лаборатории, тыча пальцами во всё, что подворачивалось. Мартимер рассказывал ей о законе обратного отклика и о том, как низвести погрешности измерений до нуля, а потом об особенно изощрённой статье в уголовном кодексе.

Если общаться с ним – можно не готовиться к завтрашним семинарам.

– Слушай, а что это?

В коридоре послышался тихий говорок, будто читали молитву. Голос делался то громче, то тише, но слов разобрать было невозможно.

Ляля ткнула в большую алую кнопку на приборе странного вида. По счастью прибор оказался нерабочим.

Мартимер молча сунул вилку от прибора в розетку. Загорелся и тут же с утробным гулом погас голубоватый экран. Мартимер принялся отвинчивать крышку заново.

– Сказано же им было, чтобы не тащили на трудные случаи. Нет, тащат. Любители забивать гвозди микроскопами, блин. Это шептун, не обращай внимания.

Ляля села рядом с ним на край стола, поболтала ногами.

– Ты ещё будешь учить меня, что с ним делать!

Мартимер поднял голову.

– Он часто приходит по вечерам. Иногда мне кажется, я разбираю, о чём он говорит. Что‑то о вечере, музыке и зелёном платье в чёрных звёздах.

Он увидел пирожок на соседнем столе и отставил прибор в сторону.

– Соль и кирпичная крошка есть? Отпугнём его хоть на время. – деловито осведомилась Ляля.

– Есть масло чёрного тмина, оно гораздо лучше по многим показателям. – Мартимер кивнул на маленький холодильник в углу.

– Тьфу на тебя!

Она сидела на лестнице – три ступеньки вверх, и будет шестой этаж. Рядом, ссутулившись по‑беспризорному, устроился мальчик в мешковатой куртке и безостановочно хрустел семечками. Как только их запас, зажатый в ладошке, подходил к концу, он лез в карман за следующей порцией.

Прозрачным осенним днём дом не молчал, дом говорил сотнями голосов и шагов, наперебой. В узкие окна лестничных площадок заглядывало паутинно‑серое небо. Между Машей и стеной протиснулась женщина с двумя пакетами.

– Девочка, не сиди на бетоне, простудишь себе всё. – И жизнерадостно махнула пакетом.

Они его не видели – почти никогда. Наверное, до тех пор, пока он сам не решал, что им пора бы его увидеть. Они топтали чёрную хрустящую шелуху, и не замечали даже этого.

Ещё он никогда не говорил. Если Маша садилась рядом, он заглядывал ей в глаза и улыбался, как улыбаются искривлённые рты мёртвых. Она ему тоже улыбалась – на всякий случай.

В сумке лежали последние расчеты. Маша думала, что больше сюда не вернётся – отработанный объект. Жители дома странным образом привыкли к ней, и подростки со скамейки здоровались по вечерам – два раза. Когда Маша приходила, и когда уходила – тоже. Здоровался и старик, который сидел на раскладном табурете рядом с почтовыми ящиками. Люди быстро привыкают к новым соседям.

Она уже почти ощущала этот дом своим, когда в сумерках бродила по коридорам, угадывая, за какими дверьми жилые квартиры, а за какими – нет.

Она жалела, что не умеет рисовать. Как хотелось иногда запечатлеть эту воплощённую смерть, чтобы показать Сабрине и остальным, чтобы они хмурились, разглядывали, чуть‑чуть не верили. Она бы положила рисунок в самую нижнюю папку самого нижнего ящика и нашла бы лет через пять.

Сфотографировать всё равно не выйдет. В лучшем случае на снимке отпечатается расплывчатое пятно. В худшем – вообще ничего. Железные прутья перил, зелёная краска на краях ступенек.

Маша поднялась, удобнее устраивая на плече ремешок тяжёлой сумки.

– Ну, бывай, – в первый раз она обратилась к смертёнышу и пошла вниз по ступенькам. Зелёная краска на них – как торжественный ковёр.

Уходя на пролёт вниз, она глянула на мальчишку и вдруг поймала его взгляд – внимательный взгляд немигающих глаз.

Маша поздно возвращалась, и, приходя, она каждый раз она стряхивала песок и налипший на колени мелкий гравий. Коротко отвечала на вопросы и ничего не рассказывала сама.

Она приходила в комнату и тут же с головой закапывалась в цифры, расчеты и чужие статьи, на которые обязательно требовались ссылки.

– Прекрати уже работать, – требовала Сабрина. Маша, не оборачиваясь, трясла в воздухе указательным пальцем – ещё одну секундочку, – но так и не прекращала. Потом Сабрина уже и не пыталась.

Дождь обрывал листья с деревьев, распугивал задумчивых птиц. Когда листья и птицы кончились, Сабрина поняла вдруг, что они с Машей толком не разговаривали целую неделю. Несколько подсказок на семинарах и рассуждения на философии, конечно, не в счёт. Она решила, что сегодня не отступит и не ограничится дежурной фразой.

Маша вернулась даже раньше, чем обычно. Поджав под себя ноги, Сабрина сидела на кровати и наблюдала, как она достала из холодильника морковку в прозрачном пакетике, разворачивает и ест с таким видом, как будто даже не понимает, что именно ест.

Пусть бы только это. Морковка, во всяком случае, ничем не хуже яблока.

– Маша?

Она рухнула на стул и принялась копаться в раззявленной сумке.

– Я сегодня встречаюсь в Мифом в институте. Нужно показать ему то, что сделала.

– Слушай, это прекрасно, но ты не слишком увлеклась?

– Не слишком увлеклась учёбой? – Маша подняла голову от сумки. – И это ты мне говоришь? Ну ладно, я тебе это припомню, когда буду лежать кверху животом на кровати в приступе очередной лени.

У неё были странные глаза, лихорадочный взгляд, такой бывает только у больных и… Сабрина потянулась к ней, но всё, что смогла – упереться локтями в изголовье кровати. Матрас мягко прогнулся под её весом.

– У меня иногда такое чувство, что ты сейчас свалишься.

– Нет, – улыбнулась Маша. – Я себя хорошо чувствую.

Так улыбаться могут только сумасшедшие или… Сабрина вздохнула, потеряв сразу и нить разговора, и все заготовленные наперёд фразы.

Она так и не смогла заговорить снова. Что было делать? Убеждать, удерживать? Сабрина молча наблюдала, как Маша сгребает со стола и запихивает в сумку исписанные листы.

– Ладно, я пойду. Увидимся!

Дверь. Быстро стихающие в коридоре шаги. Такие быстрые шаги могут быть только у беглых преступников. Или влюблённых.

– Увидимся, – повторила Сабрина ей вслед. – Знаешь, ужасное чувство. Ты несёшься к краю пропасти, а я не могу тебя остановить. Совсем не могу. Никак.

Ей всё ещё вспоминалось лето в заброшенной больнице – пыль от красного кирпича на пальцах. Рваные зелёные сетки трепетали на верхних этажах. Здание, которое на плане походило на восьмиконечную звезду, на деле оказалось бесконечными змееподобными коридорами, окнами, выходящими вникуда, нишами‑колоннами‑эркерами, заплетёнными паутиной.

Время и пространство там, внутри, ничего не значили. Можешь бежать или сидеть на месте – безразлично. Алые огни‑маяки, которые оперативники расставляли на этажах, чтобы потом была возможность возвратиться, едва‑едва разгоняли душный сумрак.

Со всеми своими маячками и пищащими приборами они её не нашли. Её нашла Маша, которая заговорила с больницей на её собственном языке. Сабрина видела, как вздыхают треснувшие стены, как вздымается и опускается рваная зелёная сетка, словно сдавленная болезнью грудь. Сабрина видела, как больница рисует знаки на лестницах и в переходах, чтобы Маша знала, куда идти.

Они все к ней тянулись – и люди на городских перекрёстках, и души разрушенных домов. В конце концов, Сабрина прекрасно понимала, зачем Маша Мифу. Только как объяснить это Маше?

Она дошла туда, куда не смогли дойти лучшие оперативники и бойцы. Миф сказал тогда:

– Ты будешь работать со мной?

Все ждали, что он так скажет, и он не мог предать ожидания. Все знали – он хотел, чтобы Маша отказалась. Все узнали чуть позже – она не отказалась. Сабрина захлёбывалась в беспомощности, пытаясь объяснить ей и себе, почему всё так, а не по‑другому.

– Он не мог не предложить, это выглядело бы дико, понимаешь? Что тогда про него решат на кафедре, что он идиот, разбрасывается талантами?

Маша трясла головой. В её несогласии была сдавленная истерика детсадовца, бессильная злость.

– Он предложил, и я согласилась! Чем он теперь недоволен?

– Тем, что ты согласилась.

Она не слушала, она неслась дальше, по уже проторенной дороге, по накатанному сценарию, как лирическая героиня перед монологом, становилась в позу, брала подходящий тон.

– За что он меня ненавидит? Я всё сделала правильно.

– За то, что ты сделала правильно, а он – нет. Маша, неужели ты не понимаешь? Он ведь самодовольный сноб, он не хочет видеть в тебе ничего хорошего, потому что ему дела нет ни до кого, кроме себя! Пожалуйста, не надо ничего ему доказывать. Он плевать хотел на твои доказательства.

Сабрина быстро выдыхалась. Она не могла говорить больше, хотя если ночью закрывала глаза, то все доводы представали перед ней, красивые и правильные, как школьники на торжественной линейке.

«Я не могу тебя остановить. Совсем не могу».

О, месяц назад в ней ещё теплилась надежда. Тогда Маша думала, что уйдёт. Думала – не говорила, но Сабрина видела, что упёртости в ней осталась всего‑то одна крошечная щепотка. Но Миф вдруг потеплел к ней, и всё изменилось. Что ему понадобилось теперь?

«Никак».

Так отчаянно хотелось взвыть.

– Как её зовут?

Звякнули о стол ключи. Брелок в виде летучей мыши лежал в руке Мифа, безвольно скаля в потолок белые клыки, бессильно растопырив чёрные перепончатые крылья. Откуда он мог знать, что у неё есть имя?

– Эми. – Маша спряталась за упавшими на лицо волосами, стесняясь того, что дала имя пластиковой летучей мыши.

Стул оказался не у противоположного края стола. Он стоял тут же, в двух шагах от Мифа, и прятаться за аквариум теперь было невозможно, хоть как изворачивайся.

– Значит, у неё всё‑таки есть имя, – чуть удивлённо пробормотал Миф и снял с брелока два ключа – от чердака и от подъездного домофона. – Эти больше не пригодятся.

Он бросил остальные Маше – она поймала. Ненужные сунул в верхний ящик, откуда тут же потянуло незнакомым сладковатым запахом.

– Ты молодец, хорошо поработала.

Статья лежала чуть в стороне, задвинутая под плоскую чёрную клавиатуру. Маша любовалась на семь страниц, сложенных в неровную стопку. Молодец. Это первая настоящая статья. Не какая‑то выписка из архива. Так сказал Миф.

И ещё он сказал:

– Знаю, как ты долго просидела на чердаке. Признавайся, у тебя есть проблемы с учёбой?

Маша неловко мотнула головой, совершая очередную попытку спрятаться за чёлкой. Миф теперь смотрел не сквозь – на неё, прямо в лицо.

Единственное окно выходило в сумрачный институтский двор. В слабом свете настольной лампы почти не сверкали его очки. В жёлтом свете книжные стеллажи вырастали до необозримых высот, а фотографии, которые прятались между книгами, превращались в живые подвижные лица и фигуры. Они все были вокруг. Все – наблюдали.

– Скажи честно, – потребовал Миф.

Маша не выдержала.

– Два долга по семинарам у Максима, но я отработаю, правда. – Сминая во взмокшей ладони резиновую Эми, она спрятала глаза. Хоть что‑то да спрятать.

– Не нужно. Я с ним поговорю. Всё‑таки ты отсутствовала по уважительной причине.

Его рука. Его прохладные пальцы на её взмокшей ладони, на Эми, на потеплевших от прикосновения ключах.

О боги.

– Завтра отдохнёшь, а послезавтра я покажу тебе кое‑что новое. Смертёныш, конечно, любопытный, но всё это просто. Средняя школа. Пора перейти на объекты посложнее.

– Да, – сказала Маша, потому что больше ничего не могла сказать.

– Ну иди. Встретимся в субботу, как обычно, вечером. Удачи с занятиями.

Она встала и вышла на деревянных ногах. Едва не врезалась лбом в дверцу шкафа, которая вечно отходила сама по себе. Маша вышла, а вслед ей всё ещё таращились лица и фигуры с книжных полок.

Она долго сидела на скамейке рядом с общежитием. Дождь то начинался, то заканчивался, и так по кругу, без остановки. Мимо шли люди. Она думала: «Какие глупые люди. Они все – все! – ничего не знают, а я знаю всё. Знаю, как быть счастливой».

Дождь начался и закончился снова, и на высокую лестницу выбежала Сабрина в куртке, наброшенной прямо на домашнее платье.

– Ты что, с ума сошла? Ты сколько там проторчала? Я уже думала, он тебя съел прямо в кабинете.

Она взяла Машу за воротник куртки и в свете уличного фонаря заглянула ей в лицо. Нахмурилась ещё сильнее. Маша улыбнулась:

– Всё хорошо.

Сабрина медленно покачала головой. Жест «я не верю».

Они встретились в парке. Дождь снова начался и изрисовал асфальтовые дорожки магическими символами. Ляля опоздала на пять минут, как и положено. Ещё издали она увидела Мартимера в луже фонарного света и покрепче сжала в руке нежный стебелёк герберы. Промозглый ветер забирался под форменную куртку.

– Привет! Вот. – Она протянула Мартимеру цветок. – Гербера. Красная. Тебе нужно запомнить.

– Ага, – задумчиво пробормотал Мартимер, принимая цветок. От дождя его волосы слиплись иглами, и голова напоминала дикобраза. – Понятно. Это тебе.

Ляля разулыбалась.

– Спасибо. Как ты догадался, что я люблю красные герберы?

Он пожал плечами.

– Интуиция.

Над ними распустился зонт – как ещё одна гербера, только чёрная и блестящая.

Глава 3. Чистейшая ложь

Великие дела стоят того, чтобы пожертвовать жизнью.

Желательно, чужой.

Никто не заметил, как она город налетела промозглая злая осень. Просто однажды утром все поняли, что солнце больше не взойдёт. В тумане, серо‑розовом от уличных фонарей и автомобильных огней, оно не поднимется, и небо навсегда окажется закованным в панцирь стальных туч.

Рыдали птицы, убираясь из холодного города.

– Скажи, почему они называют тебя Мифом? Почему‑почему‑почему?

Она была невысокая, просто одетая и очень улыбчивая. Даже если она не хотела улыбаться, у неё на щеках всё равно рисовались ямочки.

– Глупый вопрос. – Миф сунул руки в карманы. Она зацепилась за его локоть кукольными пальцами, наряжёнными в вязаные перчатки. Как будто опасалась, что может потеряться в серо‑розовом тумане и больше никогда не найтись. – Как же ещё им меня называть? Иван Иванович?

– Нет, – хитро улыбнулась она. – Я знаю, они называют тебя Мифом, потому что ты такой. Мифический. Как будто вышел из легенды, понимаешь?

– Мифический. – Он покатал слово на языке, пробуя его приторный сок.

Туман поглощал их шаги, глотал фасады домов и целиком съедал подворотни. В таком тумане можно было не бояться, что их увидят вместе. Миф болезненно улыбнулся, глядя, как делаются глубже и значительнее ямочки на её щеках.

– А тебя они называют Этта. Знаешь, почему? Сначала кто‑то пренебрежительно кинул «эта». А они решили, это такое красивое иностранное имя. Этта. Звучит, да?

Она засмеялась, и туман сожрал её смех.

– Не приходи больше к институту, – сказал Миф, отворачиваясь. – Мало ли. Не приходи.

По трассе сновали плохо различимые машины. Мигал вдалеке переменчивый глаз светофора. Мимо проплывали призраки людей. Всё медленно, как на старой заедающей плёнке.

В голосе Этты зазвучала истеричная весенняя капель.

– Почему ты не хочешь? Раньше ты не говорил мне такого. Всё из‑за неё, да? Теперь ты боишься, что она увидит нас вместе?

– Не говори глупости, – отдёрнул её Миф и запоздало понял, что резкость ничуть не поможет оправдаться. Ему захотелось оказаться дома, и чтобы Этта – в другом конце города, и чтобы отправить ей только одно сообщение. Всё равно она не рискнёт позвонить ему домой.

Она вцепилась в его рукав – острые кукольные коготки, бесцветно‑блестящие. Как колючий снег под красную ветровку.

– У тебя с ней что‑то было, да? Говори честно, я ведь всё равно узнаю.

– Прекрати. Что у меня могло с ней быть? Она маленькая.

– Третий курс. Ей уже девятнадцать. – Когда ситуация того требовала, Этта проявляла чудеса в познаниях математики.

– Всего девятнадцать. Всего, – поправил её Миф и аккуратно освободился из плена кукольных когтей.

– Посмотри мне в глаза! Посмотри. – Этта смотрела на него из‑под накрашенных ресниц. Каблуком смешно вступила в лужу.

– Прекрати.

Она отстала на полшага, но быстро нагнала и снова вцепилась в его руку.

– Ты любишь меня?

– Конечно.

«Конечно» – это совсем не то, что «да». «Конечно» – это просто слово, которым можно отгородиться, как фанерным щитом. Миф поймал себя на том, что всё ускоряет шаг, и Этта уже не успевает за ним, уже почти бежит, каждый раз вступая тонким каблучком в лужу. Город рассыпал лужи по тротуарам, как ловушки для неверных. Не захочешь, а вступишь.

– Давай уедем отсюда, – несчастным голосом попросила она. – Ты же можешь всё бросить. Я так устала, давай просто всё бросим и уедем?

Миф усмехнулся, и расплывшиеся в тумане фонари усмехнулись ему в ответ. Город стоял рядом и как старый друг кивал – понимающе. К нему, словно к старому другу, можно было обернуться и бросить многозначительный взгляд: «нет, ты видел такую дуру?».

– У меня работа, – сказал он привычное.

– И семья, – всхлипнула Этта. – Я всё уже слышала. Просто давай уедем, а? Плевать на всех.

– Дай мне ещё неделю, – сказал он вдруг. Тембр голоса нервно запрыгал. – Через неделю я закончу одно дело, и тогда сделаем всё, что только пожелаешь.

Этта захлебнулась в заготовленных наперёд словах. Она собиралась утонуть в жалости к себе, а утонуть не дали. Её вдруг наградили призом, которого она добивалась много лет, и от ужаса и удивления Этта с минуту ничего не могла сказать. Она молча семенила рядом, пытаясь заглянуть ему в лицо. Миф наслаждался тишиной.

– Правда? – прошептала она наконец. Насмешливо каркнула ворона.

– Чистейшая.

Очки запотели от тумана, но Миф не останавливался, чтобы их протереть.

– Всего неделя? Правда‑правда‑правда?

– Ну да, всего‑то. Потерпишь неделю?

Они замерли на перекрёстке, где сквозь туман проступили каменные демоны у крыльца старинного дома. Облупившаяся побелка на мордах зло топорщилась. Глазами, лишёнными зрачков, демоны смотрели сквозь людей.

На этом перекрёстке они обычно расставались. Этта коснулась плеч Мифа, сползла ладонями ниже.

– Ты только не болей больше, а то знаешь, как я за тебя испугалась? Ничего ты не знаешь.

– Ещё неделю, – повторил Миф, как заведённая игрушка.

– Тогда заканчивай быстрее, а я не буду тебя тревожить. Честно. Я тебя люблю‑люблю‑люблю. – Двумя пальцами Этта ткнула его в уголки губ и заставила игрушечно улыбнуться.

Никто больше не открывал окна. Никто больше не выключал в институтских аудиториях свет, и здание с раннего утра до глубокого вечера светилось из тумана жёлтыми прямоугольниками окон, как будто множеством глаз.

В перерывы больше никто не выходил в коридор, как будто боялись, что остынут нагретые места. В аудитории скучал даже заметно погрустневший философ, и рубашка его была застёгнута не на те пуговицы, так что правый край воротника топорщился вверх. Замечаний ему не делали: философ он всё‑таки или кто? Ему позволительно.

– Тьфу ты, кажется, я подхватила простуду. – Маша полезла в сумку за платком. – Вчера до ночи лазали по какой‑то недостройке. Сыро, холодно, я промокла насквозь.

– Я больше не разговариваю с тобой про Мифа, – уныло напомнила ей Сабрина и поправила сползшую с плеча куртку. Чуть тёплые батареи не прогревали даже самые крошечные комнаты института.

– Я Ляле рассказываю.

Замершая у подоконника Ляля подняла голову от чахлой аудиторской фиалки и сделала заинтересованное лицо.

– И что в этой вашей в недостройке? Призраки воют?

– Живёт какая‑то ерунда. Даже не знаю, как называть. На призывы не откликается, данные по приборам колеблются еле‑еле. Зато по всему периметру – куча собачьих трупов разной степени свежести. Вот как это называется?

– Отстрел бездомных животных? – предположила Ляля, заводя глаза под потолок.

– Я бы даже поверила, если бы у них у всех головы не были откушены. Да уж, и запах там…

Философ натужно кашлянул и дёрнул плохо застёгнутый ворот рубашки.

– Эй, вы могли бы ради разнообразия поговорить на другие темы? О косметике там, о колготках? – Рауль хлопнул тетрадью по краю стола. Из тетради на пол посыпались бумажные квадраты, исписанные мелким почерком.

Никто больше не улыбался. Маша думала, сколько же пройдёт времени, прежде чем снова выйдет солнце. Она скучала на занятиях и почти не разговаривала с Сабриной. Почти не писала записок, а те, что были написаны раньше – вытряхнула из сумки, скомкала и выбросила в мусорную корзину.

Машу тянуло прочь от надоевших бежевых стен, от выскобленных парт и преподавателей с промозглыми голосами. В комнате общежития ей тоже не сиделось, всё раздражало, даже стук дождя в окна. Ей хотелось туда: в подвалы, на чердаки, в грязные недостроенные и брошенные дома.

Ей нравилось думать, что она устала от людей. Что говорить с сущностями города куда проще, чем с Сабриной. Маше нравилось так думать, но стоило хоть изредка, хоть время от времени признаваться самой себе, что дело вовсе не в людях. Дело в человеке. В одном единственном человеке.

Она вспоминала, как недели две назад в аудиторию ещё до звонка вбежал Максим.

– Скоро срезовая контрольная. Должники, я жду от вас отработки, иначе не допущу. Я предупредил, потом не обижайтесь.

Прямо на ходу он развернул журнал и едва не налетел впопыхах на кафедру. Притаившаяся тут же Ляля заботливо отодвинула Максима от опасного угла. Он покопался в прозрачных страницах. Маша со своего места безразлично различила галочки и плюсики напротив чьих‑то фамилий.

…‑ Так, Калашников – один семинар, Орлова – два. А, нет, извините, вам не надо. Вот. – Он со значением захлопнул журнал и говорил ещё что‑то, о датах, темах, времени.

Маша не слушала – Сабрина обернулась на неё и смотрела долго и выразительно. Маша всё ждала, когда она заговорит, но этого не случилось. Сабрина моргнула и отвернулась. Словно бы её очень интересовали подробности отработки.

Потом было что‑то ещё… что же? Туман с улицы проникает в память, наполняет её собой, затыкая призрачной ватой все щели. Ах да.

Как и было положено по расписанию, с восьмой недели начались лекции Мифа. Первый раз он вошёл – шлёпнул конспекты на кафедру – привычный полосатый свитер и волосы, собранные в хвост. Девушки из второй группы захихикали за Машиной спиной. Есть неписаное правило – если видишь симпатичного преподавателя, нужно немедленно захихикать.

Миф поправил очки, разглядывая аудиторию, которая амфитеатром поднималась вверх. Курсанты рассыпались по ней, как редкие звёзды над городом, – их было слишком мало, чтобы заполнить аудиторию полностью.

– Приветствую. Это все, или ещё явятся опоздавшие?

– Все, – мяукнула староста второй группы, и взрыв хихиканья повторился.

– Отлично. Тогда опустите жалюзи везде. Опустите, вы ничего не будете писать.

Те, кто ближе всех сидели к окнам, несмело поднялись и дёрнули вниз пластиковые шторки. Следом за ними Миф выключил лампы. Сероватый дневной свет ложился тонкими полосками на пол. Его хватило ровно настолько, чтобы Маша различила, как Миф вышел перед кафедрой и как опёрся на неё поясницей, привычно складывая руки на груди.

Потом прошла бездна времени, и вверху аудитории, у той самой двери запасного выхода, которая всегда была заперта, чуть слышно скрипнула половица. Призрачно‑невесомые шаги зачастили вниз и замерли примерно на первой четверти спуска. По аудитории прошёлся шёпот. Даже нет. Маше показалось, что так могли бы звучать мысли, очень громкие мысли, и если бы у всех они совпали.

Она сидела за первой партой, но всё равно отчётливо слышала эти шаги в тишине и полумраке застывшей аудитории. Слышала и боялась обернуться. Она видела, как расцепляет руки Миф и поворачивает их ладонями вперёд. Или не видела, а просто её воображение и память, сливаясь в страхе, выдавали эту странную картину?

– Выходи ко мне. Ну! – сказал Миф, или опять показалось.

И шаги зачастили снова, нечеловеческие, больше похожие на кошачьи, но только если бы кошка имела шесть ног и отбивала бы ими чечётку.

– А! – не выдержал кто‑то из девушек, сидевших в середине аудитории. Крик вышел рваным и хриплым.

– Тихо, – скомандовал Миф и на грани слышимости прошипел что‑то нечеловеческое.

Всё стихло. Теперь уже зазвучали шаги Мифа. Он щёлкнул выключателем, и дрожащий свет ламп выбелил всю аудиторию разом.

– О боги, – выдохнула рядом Сабрина. Её сбившееся дыхание медленно восстанавливало ритм.

Все оглядывались, как потерянные дети, все заглядывали в проход между двумя рядами парт. Маша не выдержала и тоже заглянула туда. Она чуть не упала, хорошо хоть вцепилась мёртвой хваткой в край парты.

Никого там, конечно, не было. На тусклом паркете ступеней валялась чья‑то потерянная ручка.

– Ну что, вы прошли две полевых практики, сдали четыре сессии. Кто расскажет мне, что это было?

Миф ждал, отсвечивали стёкла очков, и по паркету скакали солнечные зайчики, больше похожие на волчьи глаза. Миф ждал. Маша несмело потянула руку вверх.

– Итак? – он улыбнулся ей, едва заметным жестом требуя подняться.

Маша выбралась из‑за парты, как улитка из домика. Впервые за кучу времени ей было неудобно стоять одной под взглядами однокурсников. Хотя, казалось бы, чего уж там, все свои. Видели всякое.

– Обычная сущность шестого порядка, созданная из энергетики живых. Ну, его ещё домовым иногда называют. Вероятно, очень молодая. Живёт почти во всех обитаемых помещениях, только если её не прогнала более сильная сущность. Ещё она очень редко показывается, если не вызывать специально. – Маша смотрела в парту. Сказанное вполголоса разнеслось по всей аудитории.