Текст книги "Стучит, гремит, откроется (СИ)"

Автор книги: Марина Яновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Вдовица не без Анерьиной помощи переоделась. Собственный вид вправду ей понравился.

– Полагаю, приготовления окончены! Скорее, скорее! Торопись, панна, не то пока мы выйдем, на дворе уж вечер настанет; а я, по правде, боюсь вечерних прогулок.

Тут Ежка немного приврала, ибо нередко безо всякого страху бродила в сумерках по леску, ничуть не страшась ни убийц, ни насильников. С первыми никак не удавалось встретиться, чтоб испытать, не дрогнет ли рука с пистолетом, кой всегда брала с собою, а вторым по причине немолодого возраста была вряд ли интересна.

Снова встретившаяся любопытная челядинка мгновенно разнесла весть, что писарева воспитанница наконец соизволила выйти из покоев. Выглядит она, мол, весьма плохо, – то ли горюет так, то ли у Стольника плохо живется.

Как уже говорилось, все любопытствовали поглазеть на опекаемую Стольником, но так как она не выходила из покоев, сие доселе мало возможным представлялось. К писарю зачастили с визитами те, кто ранее был не более чем знакомыми, – Стольник никого не впускал. Князь! – и тот спрашивал порою за воспитанницу, интересуясь, собирается ли Стольник показать свой драгоценный скарб свету.

Всех интересовала загадочная опекаемая, и потому по замку поползли разнообразные слухи на любой вкус. Одни придворные судачили о прошлом Меланьи, строили различные предположения на этот счет. Другие упорно утверждали, что они видели ее ранее, с мужем, а теперь она осиротела да овдовела. Люди с особо бурной фантазией даже предполагали, что у Стольника с его таинственной воспитанницей роман. Словом, однообразную замковую жизнь с наскучившими всем интригами появление Меланьи весьма взбудоражило.

***

– Неплохо, неплохо для первого раза, – скупо похвалил конюх, ехавший рядом и готовый в любую колодежку подхватить вдовицу, если та выпадет из седла.

До сего момента Меланья ни разу не ездила верхом – несмотря на то, что муж питал к лошадям особую душевную слабость, он не успел научить ее. На удивление, верховая езда не показалась ни сложной, ни страшной. Чего скрывать, непривычно было управлять лошадью, да и к покачиванию в седле при ходьбе и тем более рыси надобно привыкнуть, но в целом впечатления остались приятные. С высоты всадника и после долгого сидения в четырех стенах Меланье все казалось необычным; забавлял будто уменьшившийся рост людей.

Распрощавшись с конюхом во дворе княжьих конюшен, панны выехали из города. Сад за стенами озеленился, и молодая листва изумрудно блестела, дробя лучи света на мелкие пятнышки. Жаворонкова трель с журчаньем переливалась в воздухе подобно ручейку; из сиреневых кустов доносился веселый щебет ласточки. Белые бабочки порхали над маленькими солнышками одуванчиков, росших при дороге. Невесть как затесавшийся в их ряды высокий куст укропа был весь облеплен золотистыми жуками.

Все в зеленом храме жизни – пение птиц, стрекот кузнечиков, когда-никогда мелькающие в свежем воздухе стрекозы, драгоценными камешками взблескивавшие на солнце, шепот ветра в листве – наполняло воодушевлением, верой в хорошее, доброе, светлое. Сама погода погожего денька несла в себе легкое опьянение.

– Вы были правы, пани Ежка. – Меланья вздохнула полной грудью, словно от оков освободившись. – Каждая колодежка промедления стоила дорого.

– Сколь бодрит весна, всего королева... – пропела наставница.

Меланье вспомнилось, что в это время отец извлекал из подполья ульи с нетерпеливо жужжащими пчелами да перевозил их на полянку в лесу. Начиная с середины красня он перебирался жить в сторожку при пасеке, до осени бывая дома раз-два на неделе. С собою отец брал одного из кобелей, немного пороху и пистолет. Меланья с Ивасем носили на пасеку еду и подолгу оставались сидеть в тени раскидистой липы, с удовольствием слушая батюшкины байки.

Перед глазами живо возникла картина залитой солнцем пасеки: ненадолго зависая в воздухе, пчелы замирают на цветках и снова возвращаются в ульи; рослый черный кобель, мирно спящий у ног, с виду столь безобиден... Но хозяева-то знают, что прошлым летом он задавил матерого волка и едва не загрыз забредшего к сторожке пьяницу... Сопение пса, перестук дятла и пчелиное жужжание усыпляют лучше любой колыбельной.

Сидя в комнате, Меланья непременно расплакалась бы, но, едучи верхом по чудному храму жизни, она впервые испытала печаль светлую, не рвущую душу на куски.

Сад закончился; дорога, спустившись с холма, вывела в поле. По морю зреющей ржи гонялись друг за другом гонимые ветром волны. От реки, каковая угадывалась за машущим метелками камышом, доносилось кваканье лягушек.

– Поедем через мост, – скомандовала Ежка, подбадривая сбившуюся на сонный шаг лошадь. Легкой рысью панны поскакали к реке.

Если сад давал воодушевление, то поле – неисчерпаемую свободу, волю, которая пьянила не хуже вина, замечательно очищая душу от остатков скопившейся грусти.

– Почему я раньше не искала утешения средь природы, добровольно заключив себя в четырех стенах! – крикнула Меланья скачущей впереди Ежке. Та удовлетворенно улыбнулась и придержала кобылу.

– Природа всегда была для меня вторым домом; терпеть не могу сидеть взаперти, как пленница какая!.. Потому некоторые называют меня полоумной. Верить им или нет – дело каждого; я в свою очередь считаю особ высшего света полоумными и вот почему: вместо того чтоб наслаждаться буйством весны, они покрываются пылью, а потом и мхом обрастают, обсуждая чужие жизни. Никогда не понимала прелесть этого занятия.

– Хорошо, я не из их числа.

– Пани Меланья не росла средь них, но ее еще могут сделать такою.

– Выросший в деревне таким не станет.

– Общество незаметно ломает под себя; я знавала несколько людей, неимоверно изменившихся под его влиянием. Сломаешься ли ты – вопрос времени.

– А ежели буду редко появляться в высшем обществе?

– Не получится – обязывает опекунство пана писаря. Немного погодя я начну обучать тебя придворным манерам, танцам, пению. О, – Ежка приятно рассмеялась, – вижу, удивилась. Наверное, впервые соотнесла меня и танцы? Признаю, я несколько противоречивая женщина.

Впервые со времени пожара Меланья улыбнулась.

– Впрочем, рассказывать о поведении в обществе я могу и сейчас начать. Вот, к примеру, есть такая противная штука – надобность поддерживать светскую беседу... Я, скажу честно, страшно не люблю эти беседы... Сидишь и как... хм, пожалуй, пропустим неприсущее даме слово... сдержано, обязательно сдержано, не то в миг "ославят" сумбурной особой, говоришь о меркантильных глупостях да жеманно смеешься, – Ежка донельзя забавно передразнила коронный смешок придворных дам. – И при этом чувствуешь себя неимоверно глупо... Но таковы неписаные правила, ничего не поделать, и без поддержания беседы не обойтись. О чем говорить? О погоде, швеце (но ни в коем случае не жаловаться на дороговизну его услуг, не то сочтут скрягой), планируемой княжьей охоте, предстоящем пире, блюдах на пиру... "О, сколь дивен на вкус сей салат, не находите?" – "Да-да, всецело согласна с вами! Не знаю названия этой специи, но она определенно пришлась мне по вкусу!" Вобщем, как видишь, сплошное притворство, постоянное "а не то"... Но давай, не давай повода, обязательно наделят одним главным качеством – будь то угрюмость, потешность иль неприличная искренность.

– Даже если мало с кем говорить?

– Тогда уж подавно! Окрестят скрытной, нелюдимой.

– Ужасно, Господи, ужасно, – качала головой Меланья.

– Но ты не бойтеся, пани! Со знанием недостатков общества находится в нем и мысленно подшучивать (а поводов для шуток подают, хоть отбавляй) вельми весело...

Ежка прямо-таки очаровывала искренностью да открытостью. Еще до конца Меланья перешла на свойское "ты", позволительное в ее возрасте только по отношению к близким родственникам, хорошим знакомым или сверстникам. Не желая возвращаться в замок, Меланья с легкостью уговорила Ежку обучаться светским манерам в саду, и они, вернувшись, до сумерек сидели под сиренью, беседуя вполголоса.

Стольник с большой радостью слушал, как они провели день. Чудотворница Ежка по-настоящему возвращала Меланью к жизни, очень благотворно влияя на нее.

***

Но стоило молодой женщине остаться одной, как боль, страх и печаль вернулись, тяжко навалились все разом. Свеча на столике плакала воском, но свет не отпугивал лезущие в голову кошмары. Меланья попыталась достоверно представить себе вольное поле, пышущий жизнью сад – не смогла. Тогда вдовица опустилась на колени и, плача, принялась молиться. Спать было страшно – вдруг Васель снова придет?.. Заснула в поклоне, неизвестно в который раз повторяя моление.

Он пришел. Во сне.

Во всем белом, нежно улыбающийся муж шел по пронизывающей поле дороге, а Меланья глядела на него, стоя в саду на холме. За ним бежали две лошади – вороная и белоснежная. Они встряхивали длинными шелковистыми гривами и будто вовсе не касались земли копытами.

Приблизившийся муж распахнул объятия и крепко-крепко обнял ее, прижавшись щекой к волосам, как любил делать при жизни.

– Умница моя... Борись. Я буду рядом, дабы хранить и помогать.

Легко, едва ощутимо уста соприкоснулись с устами...

Проснулась Меланья со спокойствием и светлой печалью на душе.

***

После того сна рана стала покрываться коркой и уже не болела от каждого прикосновения, от мимолетной мысли или слова. Меланья ощущала мужнино присутствие и защиту. Всегда он был рядом и неслышно говорил, когда наворачивались слезы: "Не плачь". И Меланья не плакала. Первое время крепилась, а потом в этом отпала надобность.

В отличие от Стольника, молодая женщина совершенно не страшилась Гелины, верила в защиту мужнюю и Вилясову, верила также в наказание, которое обязательно должно снискать ведьму. Однако крестный, оставаясь верным поговорке "на Бога надейся, но и сам не плошай", все же посетил священника, дабы обновить в памяти способы защиты от чародейства.

Отныне Меланья особым образом заплетала косу и постоянно носила на одежде булавки, к изнанке приколотые. Она отговорила крестного сообщать о ведьме, утверждая, что Гелина не избегнет наказания и без их участия. Писарь дивился отсутствию желания мести, но на своем не настаивал; вместо того он усердно исполнял капризы воспитанницы. Первейшим из них, к слову, была должная благодарность Праске. Женщине и ее дочке отправили гостинцев, а невдолге и сама Меланья стала заезживать к ним.

Заметив восторг, с которым крестница говорила о лошадях и других друзьях человека, Стольник невдолге принес ей двухмесячного щенка хортой борзой. Гладкая черная шерсть его так и лоснилась, нос влажно поблескивал, а хвост непрерывно вилял. Доверчивый щенок ластился ко всем подряд, за что получил кличку Ласт. Пес был приучен к людям и не боялся толпы; спал в ногах Меланьи, покорно трусил на поводке и легко поспевал за рысью лошади. Много времени проводя с Меланьей, Ласт скоро признал в ней хозяйку. Она же буквально влюбилась в забавного щенка и за короткое время очень привязалась к нему, целиком и полностью взяв на себя связанные с ним заботы и хлоп̀оты.

Несмотря на всеобщий интерес, Меланью каким-то чудом никто ни разу не остановил, не попытался завязать с нею разговор. Это обстоятельство несколько удивляло Ежку, ровно как слова вдовицы, что от нежелательных встреч и бесед ее бережет муж.

***

Расцвела сирень, по ночам в кустах под окном заливались соловьи да звенели сверчки. Стольник спросил Меланью, не хочет ли она, случаем, побывать на устраиваемом вскоре пиру? Крестница не имела ничего против. Она неплохо усвоила придворные манеры и не стеснялась показаться средь господ, ибо чувствовала себя вполне им равною. Кроме того, наличествовала некая доля любопытства – таково ли на самом деле общество, каким охарактеризовала его Ежка?

На пиру собралось человек с сорок вельмож, прославленных офицеров да их дам – в большинстве своем молодящихся престарелых женщин. Панны сии были схожи друг с другом, что сестры, – одинаково томно обмахивались они веерами да закатывали глаза при какой-нибудь интригующей фразе. Несколько дочерей немногим отличались от матушек, фальшь сквозила в их взглядах, словах, жестах.

Можно по праву сказать: не гусляр и не сказочник, а Меланья привлекала к себе наиболее внимания. Молодая женщина на фоне усыхающих панн казалась истинной розой и красотой затмевала, к тому же, немногих сидящих за столом панночек. Ежка, которая в поддержку Меланье пошла с нею, только посмеивалась и едва успевала меткими высказываниями охлаждать пыл кавалеров, кои так и норовили поухаживать за смущенной вдовицей. Только кончалась беседа с одним, другой тут же завязывал новую; сам Потех прислушивался и время от времени шутливо осаждал слишком разошедшихся кавалеров:

– Поумерьте пыл, молодцы, не с войны же вы! Панна Меланья еще испугается вашей живости и боле не придет.

Князь пребывал на середине жизненного пути и сиял радостью, как солнце в зените. Не блистал он красотою, но веселость нрава с лихвой это окупала. По заграничной моде Потех носил черный парик с длинными завитыми буклями и тонкие темные усики. Меланья никогда бы не подумала, впервые увидевши его не в замке во главе пиршественного стола, что он – князь. Не было представлявшихся ей гордости да властности в чертах его.

Необычное внимание и застольный шум, за которым не расслышать было чудной игры гусляра, быстро утомили Меланью. Раздраженная, она прибегла к универсальной отговорке дам, то бишь сослалась на головную боль, и вместе с Ежкой удалилась.

По пути наставница заметила:

– Ой, чую, скоро пан Стольник попотчует сватов тыквами.

– Ага, надо будет сказать ему, пусть гонит к бесам собачьим, – огрызнулась Меланья.

– Ну-ну, Рысковца еще помяни, самое оно для воспитанницы писаря.

– Для воспитанницы, для воспитанницы... Прежде всего я человек, и когда хочется ругаться – буду; а когда не будет охоты посещать пир – не пойду... А уж ее не будет!.. Ха, надо же, как все оживились!.. Словно живую игрушку получили!.. Тьфу на них!

– Меланья! – строго прикрикнула Ежка. – Следи за речью, а то ненароком как ляпнешь нечто подобное на людях...

– Отныне при посторонних вовсе разговаривать не буду. И на пиры ходить – тоже, – по-детски ответствовала Меланья. Ребячество фразы отнюдь не сочеталось с обликом произнесшей ее – молодую женщину перекосило от раздражения, в прищуренных глазах пылал огонь. Она походила на шипящую кошку, чьи когти весьма опасны даже для ласковой хозяйской руки.

– Думаешь, коль не будешь посещать пиры да балы, то сможешь, как раньше, избегать внимания? Что ж, надейся, чем Р... – Ежка вовремя спохватилась и спешно закончила: – Виляс не шутит.

Но все ж кое-что хорошее со злополучного пира запомнилось: покамест не усилился застольный гам, она наслаждалась игрой гусляра. Звучание его инструмента показалось столь сказочным, что вдовица, недолго думая, попросила крестного раздобыть гусли.

И, надо признать, Меланья уже после двух недель играла весьма недурственно. В ее музыке воплотились печаль утрат да очарование расцветшей природы. Во время игры Меланья теряла контроль над руками, и неподвластные воле пальцы, казалось, жили своей жизнью, удивляя получавшимися мелодиями. Несмотря на то, что вдовица играла чаще всего по наитию, выходило на удивление хорошо. Струны пели мягко, как переливы ключевой воды на камнях, кристально чистые звуки причудливо сплетались друг с другом в удивительную, сладостную музыку. Особенно чудно звучали гусли в лесу иль у реки – в полном единстве с природой.

Ежка, ни с каким инструментом не знакомая, но трезво оценивающая, скупо хвалила и указывала на слабые места мелодий, а порою, забывшись, принималась хлопать в ладоши от восторга. Но наставница быстро спохватывалась, что разбалует вдовицу и та под потоком льстивых славословий забудет стремление к совершенству.

– Захвалю я тебя, ой захвалю! Не доведут к добру мои восторги!.. – всегда полушутя, полусерьезно говорила в таких случаях Ежка. – Смотри не зазнайся!

Раз в пару дней панны посещали дом седобородого старца-гусляра, каковой делился с Меланьей секретами своего дела. Писарева воспитанница перенимала его опыт и между тем разучивала особо полюбившиеся песни да баллады. Наиболее любимой была начинающаяся такими словами песнь, буквально в душу запавшая:

Сбивают в кровь ноги

Изгибы дороги,

Туман поит нас молоком.

Куда идем мы,

Не видя пути,

Все дождь заливает кругом...

Пение входило в число тех талантов, которыми обязаны были обладать придворные панны. Дальновидные матушки с детства нанимали учителей для дочек, пусть те были и не шибко голосисты отроду. Меланья ничуть не уступала им, ибо, как деревенская, с измальства распевала лядагские народные, то бишь обучалась в одной из лучших певческих школ – уличной. Не зря же говорят, что деревенские девки самые что ни на есть голосистые...

По словам Ежки, Меланья имела неплохо поставленный голос. Подобный шелесту листвы, он зачаровывал и пленял легкой хрипцой.

Наставница никак не могла уговорить гуслярку спеть нечто веселое, народное, при исполнении которого раскрылась бы вся сила, мощь и красота голоса, – Меланья упрямо отказывалась, утверждая, что природа-мать не придавала ей вдохновения, способного одолеть сказывающуюся на музыке печаль.

*Красень – апрель (лядагск.)

V

Настырные кавалеры напрочь отбили всякую охоту показываться в обществе. Меланье милей было посидеть в лесу с гуслями, нежели терпеть неугодное внимание. Причиной нелюдимости можно назвать еще и то, что вдовица, немного оправившись от гибели близких, стала сторониться малознакомых людей. Это особенно ярко проявилось после злополучного пиршества.

Кто знает, каковыми могут быть последствия безобидного знакомства – привязанность, дружба иль смерть и повторение минувшего?.. Нет, уж лучше избегать общения, так меньше риск прикипеть душой к кому-либо.

Не один молодой паныч вздыхал по загадочной вдове да заглядывался на нее, не один в замке и за его пределами не давал ей проходу. Едва ли не каждый вечер Стольник вежливо просил замолкнуть очередного певца, исполняющего серенаду под окнами крестницы и мешающего тем самым спать.

– Хуже всего, – сокрушенно качал головой крестный, – что отнюдь не каждый из них ладно поет.

Впрочем, число исполнителей ночных серенад быстро сократилось: писарь сумел-таки убедить большинство, что его воспитанница не терпит громких звуков перед сном – от них у нее развивается мигрень, потом мешающая заснуть.

Невесть как, благодаря слежке иль случайности, паны и панычи прознавали, где находится Меланья, и неизменно нарушали равновесие души ее. Молодая женщина изо всех сил старалась быть спокойной и проявлять снисхождение к "блаженным", но при часто подкрепляющих мысль о преследовании случаях нервы начинали сдавать, а голос – подрагивать от раздражения. Сие, увы, не охлаждало пыла настырных, а наоборот лишь больше раззадоривало вездесущих панычей. Они вынуждали Меланью прятаться – так охотники учат скрываться дикого зверя. От предложений замужества молодую женщину хранил траур – пока она облачалась в черное, никто не вправе был засылать сватов и даже заикаться о женитьбе, ибо это считалось вовсе дурным тоном.

Ото всех кавалеров особой настойчивостью отличался пан Гощиц – немолодой вояка-бобыль, прирожденный холостяк, с коим, впрочем, произошла разительная перемена, стоило ему увидать Меланью. На первых порах пан Гощиц появлялся практически везде, где бывала писарева опекаемая. Дошло до того, что она уже прямо говорила о нелюбви к настырным и настойчивым людям. К сожалению, пан не покидал увиваться – то ли представления о настырности у них были разные, то ли вояка не обладал достаточной смышленостью. Второе казалось более вероятным.

– С добрым утрецом, панны! – неизменно радостно приветствовал Гощиц, как-то раз застигнув Меланью и Ежку в саду, где те свершали прогулку поутру.

"Караулит он нас, что ли? Каждый день мы в разных местах – и все равно одно и то же!" Едва сдержавшись, чтоб не обратить очи горе, Меланья мученически улыбнулась.

– Доброе утро.

– Я вельми рад лицезреть вас, дражайшая панна!.. Не правда ль, чудесное утрецо выдалось!

– Да-да, – рассеянно кивнула вдовица, краем глаза следя за резвящимся в траве Ластом.

В течении следующих колодежек Гощиц молча вышагивал рядом; на челе его отображалась мысленная работа – по-видимому, пытался придумать, как бы продолжить разговор. Обе дамы молчали, временами переглядываясь. Показывая, сколь спутник обременителен им, ни одна не пыталась поддержать беседу, что наверняка сделано было б в другой компании.

В конце концов, пан некстати засмеялся, вернее, загоготал, как гусак, ипредложил, хлопнув себя по бедрам:

– Я тут вспомнил один приключившийся с паном Дюдарем случай... не хотите ли услыш...

– Не хотим! – хором воскликнули панны.

Не обративши внимания на отказ, он принялся рассказывать, то и дело прерывая повествование своим неизменным гоготом. Меланья не сдержалась, закатила-таки глаза, как бы прося у небес спокойствия и терпения.

– Пусть пан извинит – нам надобно срочно вернуться в замок. Я вспомнила, что забыла одну вещь.

– Я провожу!

– Ох, ну что вы! – отмахнулась Ежка. Меланья подхватила:

– Не нужно, наверное, у вас есть свои дела!

– Ничего важнее вас, так что...

– Не нужно, – с нажимом повторила вдовица.

Подозвав щенка, который привык к ней настолько, что уже и без поводка не отходил далеко, Меланья заторопилась к воротам. Гощиц некоторое время постоял, а когда панны обрадовались, что таки не вынуждены терпеть его до самого замка, нагнал их со словами:

– Как хотите, но я все же провожу вас... Позвольте, пани Меланья, спросить – когда вы снимаете траур?

– Не скоро, – сквозь зубы прошипела вдова.

– Кабы вы мхом не покрылись до той печины, – опять загоготал Гощиц.

Нить терпения лопнула, не выдержав навешенного на нее груза.

– Слушайте, Гощиц! Оставьте нас, Бога ради!!! Окажите милость, я вас прошу!

Как о стену горохом.

"Непробиваема глупость человеческая", – горестно подумала Меланья, когда Гощиц начал новое повествование.

В замке им встретился князь в сопровождении трех пажиков, в яркие курточки облаченных, и ближних своих, в большинстве степенных немолодых мужей. Стольник ободряюще подмигнул крестнице, а Потех, оказывая великую честь, снял черную шляпу с пером.

– Панна Меланья! Право слово, не видевши тебя ни разу за минувшие недели, не мудрено подумать, что опекун держит тебя под замком. Однако слова везучих на встречи с тобою панов доказывают неправдивость такого предположения.

– Прошу простить, ясновельможный, – потупившись, смиренно склонила голову вдовица.

Стольник, выручая, добавил:

– Моя вина – это я нагрузил ее всевозможно: и танцы, и музыка, и верховая езда...

– Думаю, не в том дело. Не иначе живость молодцев отбила охоту к пирам? – не в бровь, а в глаз попал князь. Заметил выступивший на щеках вдовы румянец, засмеялся.

– Понимаю, понимаю, я сразу отметил, что пани не шибко благоволит к оказывающим ей повышенное внимание.

– Виляс наградил вас недюжинной проницательностью, ваша милость.

– Не стану отрицать... – вздохнул князь и сменил тон на серьезный. – Не обессудь, панна, но завтра пир по поводу моих рождин, и я был бы рад, ежели б ты соизволила порадовать нас своим присутствием.

– Сердечно благодарю за оказанную честь. Я постараюсь, – кивнула смущенная Меланья. – Позвольте удалиться?

– Пожалуйста, я же не держу. Пан Гощиц, извольте пройти с нами.

Меланья с Ежкой развернулись к выходу, а князь с приближенными и Гощицем свернули в боковой коридор.

– Я так понимаю, придется пойти... – грустно протянула Меланья.

– Конечно. От приглашения самого князя ты не вправе отказаться; игнорировать его тоже не стоит.

– О-хо-хо...

– Ничего, посидишь немного и уйдешь. Я знаю, даже полпечины средь этих напыщенных индюков, от которых, вдобавок, еще и вином разит, кажутся вечностью... но ничего не поделать.

Ночью вдове в очередной раз снился муж. "Не ходи, не ходи на пир", – только и твердил он.

С тревогой проснулась Меланья, но, увы, послушаться Васеля не позволяло приглашение самого князя.

Целых две печины Лукерия наряжала вдовицу, укладывала ее косы "баранками" под жемчужную сеть и мечтала вслух, как она вела бы себя, попав на такой пир. С каждой колодежкой тревога Меланьи усиливалась.

***

Наступил вечер. Гости сходились в обширную "небесную" залу с высокими, разукрашенными наподобие слегка облачного неба каменными сводами и малахитовым полом. За длинным-предлинным пиршественным столом собрался весь цвет Лядага – военные, вельможи, несколько самых богатых купцов, представители духовенства, словом, все, имевшие влияние иль занимавшие высокие должности, в том числе войты дальних городов. Не обошлось, конечно, без придворных дам и их дочерей, по случаю княжеских рождин убравшихся в лучшие свои наряды.

Собравшиеся просто сверкали роскошью одежд: драгоценными брошами и перьями на шляпах, украшениями с россыпью каменьев, платьями из парчи, атласа и шелка, кармазиновыми кунтушами, плащами из аксамита. Рукояти сабель, никогда, впрочем, не орошаемых кровью, – и те усыпали самоцветы. Меланья в траурно-черном плаще и платье сильно выделялась средь цветного букета дам. Не одна пани косилась на нее, шепча что-то мужу иль дочери.

– Не портила б другим веселья!.. – ворчала какая-то сударыня, скрыв обрюзгшее лицо веером. – Как смерть убралась, ей-Богу!

– Не отказался б я почить от стилета такой смерти... – шепотом отвечал муж ее.

– Что-что?

– Согласен с тобою, дорогая.

Но наиболее страшным оказался взгляд человека, от встречи с которым ранее, по всей видимости, хранил муж. Объяснить иначе, почему она ни разу не столкнулась с ним со времени первой встречи, было невозможно. Меланье вспомнилось, как порой она, слушая внутренний глас, делала по дороге в покои большой крюк. Теперь стало ясно, с кем удача разводила дороги.

Поверх голов на Меланью с усмешкой глядел Эдард. Встретившись с ним взором, вдовица окаменела, но тут же взяла себя в руки. "Тут людно, он ничего не сделает. В ведьмовстве обвинить писарскую воспитанницу не посмеет, да и кто поверит ему? Князь, насколько я могу судить, благоволит мне. Я защищена".

Пес, смирно сидевший у ног, тихо заскулил, и Меланья украдкой бросила ему кость.

"Не порадуете танцем?" – тут же раздался совсем рядом вопрос. Удивленная женщина подняла глаза – за какие-то мгновения пред нею будто из-под земли возник смутно знакомый панич, вроде один из неудачливых певцов под окнами. Музыканты как раз грянули картоль, и первые пары кружились уже в танце.

– Прошу прощения, но я вынуждена отказать.

Вздохнув, разочарованный пан сел. После него подходили еще трое, и Меланью даже начало мучить нечто отдаленно похожее на угрызение совести. С каждой колодежкой она чувствовала себя все неуютнее, все более чужой этим веселящимся, счастливым людям.

Эвон, иные радуются каждому приглашению и возвращаются на места раскрасневшиеся, довольные... "Готова поспорить, что княжеские рождины мнятся им самым важным событием в жизни. Упиваются каждым мгновением праздника, потому что не известно, выпадет ли еще оказия побывать на пиру такого размаха, средь самых чтимых и знаменитых".

Меланья жалела, что не может так же безмятежно проводить время и радоваться одному только приглашению князя.

Почувствовав взгляд, Потех отсалютовал вдовице кубком и улыбнулся лучисто – словно солнце блеснуло сквозь тучи.

– Либо иные слепы, либо я излишне придирчива, – шепнула Меланья Ежке.

– К ним?.. – Ежка махнула веером в сторону олицетворения неуклюжего ухаживания, то бишь пана Гощица, кой не подходил потому только, что сам никогда не умел и не любил танцевать.

– Да, ко всем им.

– Ты придирчива, но и другие слепы, ибо они не любили, но хотят этого.

– А те, кто любил?..

– Те, думаю, хотят забыться и притворяются. Другое дело, что после длительного притворства радость становится настоящей.

– Такую грусть все это навевает...– Молодая женщина тяжело вздохнула. Внимательно поглядев на нее, Ежка смилостивилась:

– Знаешь, пойдем-ка, покуда ты вовсе не истосковалась. Скоро третья перемена блюд, и, я считаю, мы достаточно присутствовали.

Панны распрощались у лестницы на первый этаж, и дальше Меланью сопровождал только пес.

Со двора долетал говор слуг, где-то под окнами фыркала лошадь. Меланья отошла довольно далеко, и теперь до слуха ее только слабые отголоски пиршества доносились: обрывки громких здравниц, смех и звон кубков. Время от времени их заглушала музыка.

Пес нежданно зарычал, за спиной послышались шаги. Меланья обернулась и оторопела. "Нужно было попросить Ежку проводить до двери", – шустрой мышью промелькнула мысль.

– Вот какова та небезызвестная воспитанница! – издевательски протянул Эдард, наступая на вдову. Та пятилась, покамест не вжалась лопатками в холодный камень стены.

– Странно, я никак не мог повидать тебя, милая гордячка, несмотря на то, что часто бываю в замке... Как, интересно, отреагирует ясновельможный, узнав, кого взял под опеку Стольник? – тюремный управитель оперся руками о стену и навис над вдовой, как коршун над голубкой. – Признаюсь, побег взбесил меня...

Пес захлебывался далеко разносившимся лаем.

– Захлопни пасть!

От меткого пинка взвизгнувший хорт отлетел в сторону, где и затих. Меченное развратом лицо снова обернулось к вдовице.

– До тебя ни одна ведьма не сбегала, поэтому я лично допрашивал своих ребят. Мальчишка признался почти сразу... Должен сказать, он довольно повисел в назидание прочим сообщникам; висел бы и сейчас, да жара, запах, сама понимаешь, – люди жалуются...

– Тебе воздастся, – сказала, как хлыстом ударила, Меланья. На щеках ее, дотоле побледневших, вспыхнул гневный румянец. Страх внезапно исчез, его место заняло бесконечное презрение к столь низко падшему человеку.

– И снова, снова монашеские проповеди...

"Помогай, Васель!" – Меланья рванулась на волю, от неожиданности Эдард отнял руку от стены и пропустил ее. Но тут же схватил за локоток.

– Куда! Мы не договорили! – подтягивая женщину к себе, прошипел главный тюремщик. Меланья уперлась каблуками, не переставая молить: "Пожалуйста... помоги, помоги!"

Грохотнул громовой раскат. Дальше по коридору ветер распахнул окно, и стекло в ажурной раме жалостливо задребезжало от удара о стену. Со двора дохнуло ночной свежестью, сквозняк всколыхнул факельное пламя. А через мгновение...

– Немедленно отпустите панну, – раздался позади чей-то повелительный голос. Меланья с Эдардом обернулись. К ним быстро приближался статный, широкоплечий мужчина. На его сапогах с чуть загнутыми носами серебристо позванивали шпоры.

– Лети, куда летел, соколик, – окрысился Эдард.