Текст книги "Стучит, гремит, откроется (СИ)"

Автор книги: Марина Яновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

– Это ж как я блуждала-то! – невольно вскрикнула молодая женщина, приблизительно представив навернутую петлю в "клюве" развилки.

– Заблудшая, сказываешь?

– Ага... Хотела отряд про засаду предупредить, пустилась стежкой через лес, дабы путь скоротать... – она махнула рукой, не закончив. – А вы-то что там делали?

– Да говорю же, от дочки ворочаюсь! Ты почти на дорогу вышла, вот я и услышал.

Взгляд вдовы наткнулся на торчащий из-за пояса мужика пистолет с засечкой на рукояти. Нечасто увидишь столь дивно вооруженного селянина, да еще и серебряными пулями пистолет заряжающего...

Мужик стянул свиту через голову, оставшись в холщевой рубахе, и, перехватив взгляд, усмехнулся.

– Ух, уже парить начинает... Я управник у Хмелевичей, Чошшем зовусь. Места у нас вообще спокойные, одначе в последнее время упырей окаянных вусмерть развелось, без серебра и осины в лес не суйся, ставни жаркой ночью запирай, и печку – заслонкой... – Чошш звучно почесал загривок. – Бабы, шоб, значицца, за грибами сходить, в стайки, ровно вороны, собираются и по колышку в лукошки кладут, хоть и вестимо, что упыряки днем прячутся. Мужики по чащобам логовища ищут, одно сыскали намедни да прям в нем и спалили тварюку...

Меланья слушала вполуха, размышляя, где и в обмен на что достать лошадь. Не лучше ли напроситься к кому-нибудь на телегу до Йошина и подождать, когда Стольник поднимет на поиски любимой крестницы весь Лядаг, а затем в выделенной войтом карете с удобством и охраной переправиться в Горград?.. Не устраивало Меланью только одно – ожидание. Пребывая в неведении относительно исхода боя и тревогах за Зоека, ждать сложа руки молодая женщина не могла, даже с наличием такового желания и доводами рассудка, гласившими, что так будет разумнее и безопаснее.

Тут-то Меланья и пожалела, что надевала драгоценности только по праздникам. Денег с собой тоже не было, ни единой медянки .

– У этих... Хмелевичей... кони хорошие есть?

В крайнем случае, если на сапоги (между прочим, сафьян тончайшей выделки!) не променяют, можно будет попробовать свести... Потом обкраденным хозяевам конечно же возместят стоимость животины, с надбавкой за причиненные неудобства.

– Да вроде все неплохие, а что мне дышащую на ладан клячу выделили – так и на том спасибо, могли старушку на скотобойню за копейки сдать... Но, Южурка! – мужик снова хлестнул сбившуюся на шаг кобылку по тощему крестцу, и она, взбодрившись и фыркнув, пошла резвей. – А чего спрашиваешь-то, дочка?

– Как думаете, на сапоги обменяют?

– Что, срочно ехать надо? – сочувственно, с пониманием протянул Чошш, оценивающе поглядев на ее малость поизносившиеся, но еще вполне завидные сапоги. – Это хозяин решит, менять аль нет. У нас таких инда не видывали, не знаю... Может, оказии какой дождешься, почтовой кареты там, подводы купеческой?

– Не подходит.

– Ну, я не знаю. Куда тебе?

– В Горград.

– В Горград, – словно пробуя слово на вкус, задумчиво повторил Чошш. Неразговорчивость попутчицы ничуть его не смущала, мужик без усилья чесал языком за двоих.

– Из наших, увы, никто ближней печиной не собирается, так бы подвез кто... Скажи, тебе не боязно одной да по лесам шастать?.. Нет? Надо же! У меня дочка, тебе, верно, одногодка, – так и в спокойную печинку за пределы хутора носу показать боится, а сейчас еще и вупыри энти... Как, говоришь, зовут тебя?

– Меланья.

– Хорошее имя, редкое, нечета всяким Заськам да Кадькам...

Печина шла за печиной, солнце уверенно подымалось к зениту. Меланья, до крови искусав губы, изнемогала от незнания, жив Зоек иль отправился к праотцам. Изо всех сил стараясь отвлечься, она прислушивалась к трепу мужика. Чошш поведал, что в усадьбе хозяйствует муж одной из дочерей покойного Хмелевича. Умирая, старик завещал каждой равную долю имущества, и когда одна вышла замуж – за выходца из многодетной семьи, коему ничего не досталось в наследство, – то не съехала, осталась жить в усадьбе; вторая сестра не захотела отселяться, да и выделить ей положенную половину имущества не представлялось возможности. Так и живут они, что кошка с собакою, ежедень грызня слышна да ругань.

– Сколько добра извели, тарелок, утвари! – сетовал Чошш, будто Меланью это интересовало.

Время близилось к обеду, когда из дубняка неожиданно вынырнул шпиль башенки с облезлой черепицей крыши, а спустя колодежку стала видной и сама постройка, гордо именуемая усадьбой по причине того, что сами князья полтора столетия назад пожаловали сие местечко скандально-честному судье, дабы отдалить оного от стольного града. Прадед теперешних сестер-хозяек проел знати все печенки, при этом не выходя за законные рамки, за что схлопотал три покушения и две попытки отравления. В конце концов, князья вняли мольбам придворных и сослали судью в пожалованную ему усадьбу, подальше.

Дом благодаря стараниям обывателей молодился, точно престарелая придворная дама, из последних сил борющаяся с признаками одряхления. Зато сколько спеси он, небось, придавал хозяевам, сколько гонору и гордости – как же, самими князьями пожалованная усадьба! А что крыша на добром слове держится – ерунда, еще двадцать лет вытерпит!..

За совсем невысокой, в человеческий рост каменной стеной прятался дворик; в центре, прикованный цепью к вкопанному столбу, ревел медвежонок. Цепной кобель надрывался лаем, прыгая вокруг будки. Молодой щуплый батрак с вилами через плечо споткнулся о роющуюся в навозе курицу и, воровато оглядевшись, пинком отправил несушку в полет, дополнив деяние метким ругательством.

Дворик полукольцом окружали разнообразные клети и сараи, откуда доносились хрюканье, гогот, ржание и кудахтанье, а также сладковатый, привычный и милый селянскому сердцу навозный душок. Сквозь просвет между стен виднелась из последних сил крепящаяся беседка у заболоченной лужи, именовавшейся, по-видимому, прудом. Кажется, скособоченную крышу ее поддерживали не резные столбцы-опоры, с виду полные трухи, а дикий виноград, чьи побеги от корней до кроны оплетали растущий рядом дюжий дуб.

– Кого это ты везешь, а? – подслеповато щурясь и держась за перевязанную шерстяным платком поясницу, вопросила с крыльца немолодая женщина в намитке.

– Жена моя, ключницей и поварихой служит, – в полголоса пояснил мужик, и уже громко ответил: с ним, дескать, панна, которая, в лесу заблудимши, попала в лапы упыря и была им, Чошшем, оборонена.

– Вот бабник старый, – всплеснула руками жена, – ему лишь бы девку!.. Ты про упыря-то не рассказывай, знаю я, где таких подбирают!

– Цыть! – гаркнул, нахмурившись, мужик. – Не горлань понапрасну, не позорь меня перед гостьей... Извините, панна, на старости лет бабенка совсем помешалась.

Ключница, невесть как расслышав последнее заверение, показала мужу кулак и, прежде чем скрыться в доме, пригрозила:

– Я те дам, помешалась! Ишь! Войди только в кухню!

К телеге сошлись любопытствующие поглядеть на гостью слуги: два батрака и смазливая девчонка в платочке и переднике из грубого некрашеного сукна. Меланья перемахнула через борт, отряхнулась, невольно передернула плечами – не нравилось ей чувствовать себя диковинкой, да еще и не зная, чем произведено такое впечатление – спасением от упыря или штанами, для барышни несвойственными?

В оконце мелькнули силуэты, и на крыльце появились две женщины лет двадцати пяти отроду, по-видимому, те самые сестры, ибо схожи были вздернутыми носами и выбивающимися из-под платка и намитки светлыми прядями. У одной сестры, высокой и худой, лицо было вытянутое, с острым подбородком; у другой, замужней, маленькой, пухленькой и проворной, – круглое, как блюдце. Щеки обеих алели, глаза, потемневшие, как день пред грозою, блестели лихорадочно, губы были поджаты, и все это выдавало недавний скандал.

– Радушно приветствую прибывшую в мой... – начала пышечка, но сестра, нарочито не глядя на нее, с нажимом исправила:

– Наш. Прибывшую в наш дом панну. Я – Виллашка, это, – небрежный кивок на сестру, – Кадиля. Гость в дом – и Виляс с ним, мы постараемся оказать должное гостеприимство. Проходите, потолкуем.

Назвавшись, вдовица приблизилась к крыльцу; резкие движения ее говорили о спешке.

– Пусть панны не обессудят за чрезмерную торопливость, однако мне срочно нужна лошадь...

– На пороге дела не решаются. Входите, входите, – молвила Виллашка, и первая зашла в дом вслед за гостьей. Из темных сырых сеней вступили в маленькую, чуть менее темную переднюю. На приглашение сесть к столу Меланья замотала головой, хоть со вчерашнего дня маковой росинки во рту не держала, а живот сводило от голода. Виллашка с колодежку простояла спиной к гостье, наливая что-то из кувшина, затем впихнула-таки Меланье кружку с квасом.

– Я не располагаю временем, панны. – Тщетно стараясь унять дрожь рук, молодая женщина из вежливости отхлебнула несколько глотков. – Мне бы...

– Все равно хозяина, свояка моего, нет, и вам придется подождать его, ибо все деловодство на нем, – елейным голоском сообщила Виллашка.

– Я не могу ждать, как вы не понимаете!..

– Да вы не волнуйтесь, пани! Он к вечеру должен быть.

– Продай лошадь и дело с концом, нечего его ждать, – несколько нервно сказала сильно изменившаяся в лице Кадиля.

– У меня нет денег, – смущенно заикнулась Меланья, – возможно, на сапоги сафьяновые обменяете?

Виллашка усмехнулась, став похожей на кошку, предвкушающую еще не стянутое со стола сало, и произнесла смиренно, к Кадиле оборотившись:

– Дражайшая сестра, ты ведь всегда говорила, что имуществом распоряжается твой муж, хоть половина и принадлежит мне. Так что, увы, я не могу обменять лошадь.

– Да что ж ты за человек такой! – сквозь зубы прошипела Кадиля, приблизив свое лицо, снова недобро краснеющее, к Виллашкиному. На этом Меланью скосила беспричинно навалившаяся слабость, будто коса – одинокую былинку. Колени подогнулись, и молодая женщина, еще падая, сомкнула враз потяжелевшие веки, второй раз за сутки лишившись чувств.

***

Очнулась она, лежа на узкой кровати, укутанная мягким сумраком комнаты. На поставце неподалеку чадила, трещала и плакала воском толстая, с запястье, зеленоватая свечка. За оконцем владычествовала неприветливая, непроглядная темнота, полнившаяся хлопаньем крыл, уханьем и жабьим кваканьем.

"Уже ночь!" – промелькнуло на задворках сознания, и Меланья, ужаснувшись, порывисто вскочила. Странное дело, чувствовала она себя преотлично, словно после долгого крепкого сна. "Где это я?.. Чай, к ведьме какой попала?"

– Ну, наконец-то, – с долей нетерпения сказала Виллашка, поднимаясь с ларя и перекидывая через плечо ремень набитой сумки. Простенькое платьице девушка сменила на штаны и рубаху, а волосы, ранее повязанные платочком, сейчас волной лежали на плечах.

– Что ты со мной сделала?!

– Усыпила. Щепотка сон-травы в квас, и даже пары глотков достаточно для упоительно долгого сна.

– Да как ты посмела! – задохнулась Меланья. – Ты знаешь, кто мой опекун?..

– Сам Виляс, полагаю? – насмешливо вскинула брови Виллашка.

Меланья понурилась, осознав нелепость последнего своего вопроса. Уже без каких-либо претензий она едва слышно выдохнула, глядя дочери Хмелевича в глаза:

– Не знаю, зачем ты это сделала... Но отпусти меня, ради Бога.

– Не только отпущу, а и подарю лошадь. Да-да, действительно подарю, безвозмездно. Половина конюшни моя, имею право...На, съешь, – Виллашка подала ей краюху с толстым сырным ломтем поверх и, приоткрыв дверь, некоторое время вслушивалась в сонную тишь, после чего махнула рукой:

– За мной нога в ногу, тихо.

Не скрипнув ни единой половицей, они выбрались из спящего дома; пока дошли до середины двора, Меланья уже сжевала краюху, немного зверский голод утолившую. Ночь была на редкость звездная и светлая, пахла болотом и навозом; луна готовилась укрыться в западной части леса.

– Кобеля я закрыла в сарае, чтоб не выдал нас раньше нужного.

В конюшне на цепи висел небольшой фонарь, освещающий четверик стойл. Когда Виллашка вывела двух кобылок и вручила Меланье повод, молодая женщина, не выдержав, поинтересовалась:

– Ей, может, объяснишь, что происходит? С какой радости я проспала день, и почему ты сопровождаешь меня? Отчего выезжаем в потемках, тогда как в лесу водятся упыри?

Виллашка остановилась, не сводя с молодой женщины пристально-насмешливого взгляда голубых, будто васильки, очей.

– Через несколько печинок рассветет, не переживай; к тому же от упырей и других тварей у меня с собой отпугивающие травы. Что же до прочего: да, я решила быть тебе сопровождающей, ибо давненько собиралась убраться из этой дыры, да больно нравилось сестру изводить. Кстати, усыпила тебя, дабы ей же досадить, ибо ревнива зело. Жаль, у тебя не было возможности лицезреть, как она бесновалась: выставить миловидную гостью совесть не позволяла, а примириться с тем, что она останется в доме до приезда мужа, – ревность. Так это Шибка, видать, у кума на ночевку остался и не приехал сегодня...

– Ты извиниться, случаем, не желаешь?

– Как по мне, не за что, – ты после сна словно переродилась, – вскакивая в седло, нагло заявила Виллашка. – И вообще, ты меня благодарить должна: отдохнула под моим кровом, получила лошадь и провожатую, чего еще надобно?

Меланья промолчала, подумав, что если изложит мучившее ее положение вещей, то это наверняка будет расценено как давление на жалость. Да и столь малознакомому человеку раскрывать душу тоже не стоило.

Они беспрепятственно выехали со двора через отворенные ворота и двинулись прыткой рысью.

– Если пущусь галопом, надолго ли лошади хватит? – Несмотря на приличную скорость, изнывающей Меланье казалось, что они доберутся до Горграда хорошо если на третий день к вечеру.

– Сомневаюсь. Она и так до рассвета устанет, придется ненадолго останавливаться.

"А Чошш говорил, что у них все кони неплохие! Хотя для него, слуги, может, и неплохие".

– У второй развилки побоище и, должно быть, полным полно волков, – вскоре предупредила Меланья.

– Тогда изберем кружной путь.

– Ты хорошо знаешь окрестность?

– Не шибко, но знаю, довольно с отцом, да хранит Виляс его дух, попоездила.

Вскоре панны свернули на ухабистую сельскую дорогу. Неизменный лес оживился щебетом первых пташек, темнота утратила насыщенность и превратилась в предвещавшую утро серость. По причине того, что лошади устали и отказывались, как их не пришпоривай, сменять шаг на прежнюю рысь, Виллашка порешила устроить первый короткий привал. Панны канули в подлесок и, забредя в заросль крапивы, невдолге вышли к речушке с пологим берегом. Напоив лошадей, привязали их, а сами расположились неподалеку. Было довольно зябко, и Виллашка развела костер. Затем она извлекла из сумки тряпичный сверток, не спрашивая, дала сидящей на корточках Меланье вяленую куриную ножку и отмахнулась от благодарности. Началась молчаливая немудреная трапеза.

– Мы в могилах из-за тебя, – с явственным упреком прошипел кто-то Меланье на ухо. Молодая женщина поперхнулась и, откашлявшись, огляделась. Тыльной стороной ладони утерла со лба холодный липкий пот. Рядом не было никого, кроме невозмутимо жующей Виллашки, однако какое-то чутье подсказывало, что зрение обманывает, есть еще кто-то.

– Трое детей сиротами остались...

– Ты виновата!

– Из-за тебя завязалась распря!

– Молебен, закажите молебен...

– Ты слышишь? – спросила враз охрипшая и побледневшая Меланья, ощущая, как теряет силы с каждой колодежкой.

– Что слышу? – недоуменно нахмурилась спутница.

– Голоса... И многоголосый шепот, неразличимый...

Прозрачные, как ключевая вода, фигуры восставали из редеющего тумана и тянули руки к костру, но не приближались вплотную. Тревожно ржали рвущиеся с поводов лошади; заметно похолодало. Все это не укрылось от Виллашки, и она осенено воскликнула:

– Это, должно быть, неприкаянные души! Пришли погреться. Предрассветное время принадлежит им, оно как граница между днем и ночью, жизнью и смертью. – Она порылась в сумке и бросила в костер пару сухих стебельков, мигом пламенем съеденных. Голоса затихли, отдаляясь, и призраки слились с туманом.

– Ты слышишь и видишь их, – продолжала Виллашка, – значит, обладаешь даром вещуньи. Вестимо, он сокрыт в каждой женщине и проявляется когда-никогда в вещих снах, но у тебя, верно, сильнее развит.

– Они... они словно силы из меня тянули.

– Ничего подобного не слышала. Души обыкновенно не вредят, – пожала плечами спутница, опять потянувшись к сумке и извлекши грубой работы фляжку. – Выпей-ка, вино взбодрит.

Меланье было не до раздумий, не подсыпано ли чего на этот раз в напиток, и она, без усилья откупорив, побелевшими губами приложилась к горлышку. По мере опустошения фляги рука дрожала все менее, а по жилам разливалось живительное тепло. Для успокоения Меланья несколько раз прочла с трудом вспомнившуюся молитву за упокой; Виллашка, догадавшись о молении по прерывистому шептанию, не мешала ей.

Небосклон над противоположным безлесным берегом озолотился, и не взошедшее солнце окрасило в багряный табун барашков-облаков.

– Ветрено будет, – глядя на них, задумчиво сказала Виллашка. – Ну что, – скосила глаза на Меланью, – едем или еще посидим?

Молодой женщине хотелось поскорей оказаться как можно дальше от сего места, и она кивнула.

– Едем.

– Такое бывало с тобой ранее? – Спутница принялась забрасывать костерок землей, подгребая ту носком сапога.

– Нет. Разве что муж покойный во снах являлся. И наяву один раз.

На лице отвязывающей кобылу Виллашки прямо-таки отобразилось удивленно-ехидное: "Надо же, и замужем побывать успела, и овдоветь!", но она сказала неожиданно мягко:

– Насколько мне известно, души никогда не тянут соки из живых, в том числе видящих их вещуний. Тут собака зарыта, возможно, ты что-то не так делаешь в общении с ними. – Сунув ногу в стремя, Виллашка снова повернулась к Меланье и добавила: – Не мне об этом толковать и предположения строить...Дам лишь таков совет: во избежание повторения подобного лучше со знающим человеком переговорить и по возможности в ученицы к нему заступить, потому что дар, ежель уже пробудился вот так, не даст спокойно жить.

– Откуда столько познаний?

– А у меня тетка вещуньей была.

"Вещевательства мне для полного счастья не хватало! – со смешанными чувствами думала Меланья в седле. – Я бы с радостью не связывалась больше с гадалками и уж тем более не просила бы поглядеть будущее: все равно сделаю по велению сердца. Нет чтоб остерегаться, узнав о невзгодах в будущем".

Несмотря на понимание того, что баба Хвеська непричастна к делу, свершенному затуманенному любовью разумом, и тем более к плачевным результатам его, Меланья подсознательно начала бояться ворожей, ибо предсказания их сбывались, а ослушиваться советов было чревато страшными последствиями.

***

– Никак не возьму в толк, зачем мы вторые сутки шаримся по околотку! Я бы на его месте схоронил все надежды, – сербая дрянное, зато холодное корчмарское пиво из засаленной кружки, говорил Ненаш, плечистый детина, облокотившийся, как и напарник, о стойку.

– Ну, тебе до его места как до моря раком, так что допивай и едем дальше, три веси на пути. – Жоржей взмахом руки остановил заикнувшегося было о второй кружке корчмаря, и услужливая мина на лице того вмиг сменилась кислой, будто недозрелого яблока испробовал.

– Нет, сам посуди, – все так же не торопясь, с ленцой вел Ненаш, – девки ведь наверняка нет в живых, а если и есть, то на кой она ему сдалась, обесчещенная?

– Не каркай, – раздраженно буркнул напарник, жалеющий, что поддался уговорам, и они "на колодежку" заскочили в пустовавшую с утра рюмскую корчму. Ненаш, которому охота была потрепаться и неохота – покидать насиженное местечко, не унимался:

– Наших толком не похоронили, а уже рысачить. Да в любой деревне каждая вторая под описание подходит, мы-то откудова знаем...

– Ты допил?

Ненаш с сожалением отставил опустошенную кружку, поправил саблю на темляке, тяжело вздохнул (как, мол, уходить не хочется!) и спросил у корчмаря:

– Скока с нас?

Скучающий хозяин показал три пальца, и парни, выложив на стойку три медянки, повернули к выходу. Да тут же замерли, встретив в дверях двух мужским манером одетых панночек.

– Гля, гля, гля! – в полголоса зачастил Ненаш, дергая напарника за рукав.

– Вижу я, отцепись!

Вошедшие подошли к стойке. Белокурая, каковая с виду казалась в разы дружелюбнее и симпатичнее, нежели угрюмая темноволосая, завела разговор с корчмарем.

– Как думаешь, она?

– Не знаю...

– Похожа.

– Пани! Да-да, вы. – Жоржей предпочел действие домыслам. – Вас, случаем, не Меланьей звать? Да?! Слава Вилясу! Вас тут того... ищут, в общем.

В очах молодой женщины вспыхнула безумная надежда, Ненашу аж не по себе сделалось.

– Он жив?!

– Если вы о пане Зоеке, то что с ним сделается? – ответствовал Жоржей шутя. – Мало того, что жив, так еще и целехонек, по крайней мере, был таковым.

Молодая женщина шумно перевела дух и, улыбаясь, закрыла глаза ладонью. Жоржей диву давался: от угрюмости не осталось и следа, лик панны просветлел, исполнился спокойствия и тихой радости, что невероятно его приукрасило.

– Командир очень печется за вас.

Не убирая ладонь, панна взглянула на напарников сквозь раздвинутые пальцы.

– Где он?

***

Выяснилось, что "разбойников" разгромили в пух и прах – никому из них не удалось уйти, хотя и пытались. Едва предав земле почивших со своей стороны, Зоек разделил выживших на двойки-тройки и разослал во все стороны прочесывать околоток, а сам в компании следопыта двинулся лесом в сторону Щадячего. К ночи каждого второго дня все должны были собираться в деревне Чащинка для обсуждения дальнейших действий. Поиски прекращались только в том случае, если Меланью находили, живой или мертвой.

Не выразив особого доверия к Зоековым солдатам, Виллашка заявила, что ей отнюдь не сложно сопроводить Меланью до нужной веси, находившейся в низине аккурат между двумя трактами, на Йошин и на Щадячий; писарева крестница не отказывалась. Панночки уговорились также, что Виллашка вполне может обождать немного до приезда жениха Меланьи, ибо отправляться в Горград с провожатыми все же спокойнее, чем без оных.

Дорога до деревеньки заняла печины четыре с краткими остановками. Несмотря на ветер, было жарко, и путники старались по возможности держаться неподалеку от речушки, со стороны которой нет-нет да долетали свежие дуновения. Солдаты пробовали ехать в воде, у берега приходившейся вровень лошадиным бабкам, однако быстро разочаровались в идее: солнце жарило так нещадно, что тень оказалась заманчивее нагретой воды.

Наличием корчмы маленькая деревушка на тридцать хаток похвастаться не могла, зато в ней был шинок с земляным полом, где и обосновывались съезжающиеся помаленьку солдаты. Попивая кто квас, кто пиво, они не выражали особого беспокойства. Прямо скажем, откровенно наслаждались бездействием, развалившись на лавках со спинками или забросив ноги на стол. Так как все по причине жары поснимали кольчуги, Меланья опознавала солдат исключительно по тому, как на них косились местные завсегдатаи, оробевшие и переговаривающиеся вполголоса; солдаты же, устроившись своей дружной компанией у трех сдвинутых столов, мало не балагурили.

Меланью не прельщало сидение с ними в одном зале, где духота стояла большая, нежели на улице, и молодая женщина вместе со спутницей устроилась в тени под липой. Сморенная жарой, Вилашка прикорнула, опершись спиной о ствол; Меланья с нетерпением ждала Зоекового прибытия.

Наконец, когда давно стемнело, селяне управились по хозяйству и зазывно светящий окнами шинок загудел пуще прежнего, Меланья увидела троих верховых, и сердце екнуло – он! Молодая женщина порывисто вскочила с теплой земли, бросилась навстречу.

Впереди ехал незнакомый бородатый мужчина, наверное, тот самый следопыт; за ним – понурившийся бледный Зоек. Замыкал цепочку верховых (о чудо!) Стольник, видимо, примчавший из Горграда.

– Ох и долго же я вас ожидаю! – весело упрекнула молодая женщина. Много чего еще сказать хотела, да не смогла из-за стиснувших горло эмоций. Заслышав знакомый голос, Зоек встрепенулся, как разбуженная птица.

– Мелюшка!!! – Никакими словами не передать той радости в немудреном Стольниковом восклицании. Меланья обнялась с крестным, а затем прильнула к Зоеку.

– Мне было так страшно... за тебя страшно, Зоек... Что и ты можешь отправиться к праотцам. – И она неожиданно для себя самой разрыдалась от облегчения, крепче вцепилась в жениха, будто боялась, что кто-то будет оттаскивать. Зоек так стиснул ее в объятиях, что едва дух не выпустил, и зашептал:

– Все обошлось, я здесь, рядом... Ну-ну-ну, тише, отчаянная ты наша. Такая смелая, решительная и так рыдаешь – не стыдно, а? Слава Богу, все обошлось. Ты на нас тоже страху порядочно навела, всю округу на поиски подняли... Я-то что... Подумаешь, триста человек против моих, и не с таким сталкивались. Когда же ты поверишь в меня, наконец?

– Верю, верю, – закивала молодая женщина, счастливо улыбаясь сквозь слезы, кои веселыми ручейками струились по щекам и капали с дрожащего подбородка.

– Пан Стольник!!! – решительно гаркнул Зоек, низко писарю кланяясь. – Разрешите, хоть и не по обычаю, руки Меланьи у вас просить!

***

Всю дорогу жених и невеста ехали вдвоем, благо, погода располагала: было прохладно, и молодая женщина, прижавшись к Зоековой груди, под его плащом укрылась от накрапывающего дождя. Дюжий конь с легкостью нес двоих седоков.

Обратно не торопились. Чуя скорую разлуку, на одном из привалов Меланья обвила руками шею крестного:

– Ты столько сделал для меня, позволь же отцом тебя величать.

Естественно, Стольник крайне растрогался, согласился, еле выдавив:

– Да я ж... да я ж всю жизнь тебя как родную любил!

В пути писарь рассказал, что, перед тем как спешно покинуть столицу, он перекинулся парой слов с князем, и тот страшно осерчал, узнавши, что кто-то осмелился передавать несуществующие приказы якобы с его слов.

Но для Меланьи все равно стало неожиданностью, что по возвращении их встречали трое заговорщиков на колах. Третьим был Эдард, небезызвестный нам начальник тюрьмы, тоже причастный к делу.

* Обычное предсказание уличных пророков

**Медяная бляшка. Пятьдесят медянок равны одной сребянке.

Часть третья

I

Поле было тихо и молчаливо, дрема сковывала шумных тварей, готовых проснуться с первыми проблесками солнца. Лишь щебетала где-то вдали ранняя птаха да металась в воздухе летучая мышь. Напоенная вечорошним дождем, спасенная от жары рожь шумела в преддверии рассвета, спеющие колосья щекотали выставленную над стеблями ладонь. Королевна луна и несколько звезд-фрейлин бледнели над западным краем поля, необыкновенно низко: казалось, протяни если не руку, то копье, и собьешь которую с неба, и учинишь переполох среди сонных дам, замешкавшихся сбежать за горизонт...

Толкуют некоторые, будто солнце и луна – то детища Виляса. Нянчился с ними отец, в золотой колыбели качал, берег пуще зеницы ока... Да только выкрал луну Рысковец, заточил в сыром подземном гроте, покамест солнце дарило свой свет. С тех пор не признают они друг друга, при появлении другого удалиться спешат. А ранее-то всегда вместе ходили, под руку, и не было кромешной темноты, ибо когда света луны не хватало, солнце всегда помогало ей...

Жнива невдолге. Женщины перед ними постились и заговаривали серпы, ведьмы отводили животворные дождевые тучи, а справные хозяева, напротив, молили Виляса о капле влаги, чтобы жаркое солнце не пожгло урожая богатого... С тщательностью готовили все, продумывая загодя, где хранимы будут снопы и смолото – зерно... Меланья ведала, что ежели углядит селянин какую бабу за странным обрядом, несдобровать ей – буде даже известно, что она примерная жительница и род ее не испоганен ведьмацтвом. Но молодая женщина не боялась бродить вот так, в одиночку, предрассветной печиной. Тронуть невесту войтовского сына никто не посмеет.

Меланья углублялась в поле по едва заметной звериной тропке; стараясь не приминать стебли, ступала осторожно и мягко. Во влажной с вечера земле оставались неглубокие следы легких кожаных сапог. Ветер трепал полы рубашки, на талии стянутой пояском.

В шепот ржи вплеталась неясная разноголосица душ. Туманными силуэтами вздымались они над колосьями, как дым из печной трубы, и почти сразу теряли плотность, превращались в едва различимые глазом белесые дымки. Знать, погибшие во время давних сражений, не отпетые воины, чьи кости покоятся глубоко в землице неведомо который год, а души никогда не отойдут к Вилясу или Рысковцу, ибо обречены на скитания.

С той поры, как Меланья впервые увидела души у разведенного Виллашкой костра, она не могла спать в преддверии утра. Что-то неумолимое подымало на ноги, тянуло, сонную, на улицу, под бескрайнее небо с поблекшей луной и тускнеющими звездами. А всего лучше – на вольный простор, где хотелось на все горло закричать "Эге-гей!" в уверении, что никто не услышит...

Любая равнина хранит древние кости некогда сражавшихся на ней, не погребенных, не отпетых. К их душам-то Меланью и тянуло. Духи не вредили ей, не обвиняли ни в чем, а те, со второй развилки, после заказанного Зоеком молебна не являлись боле ни разу. Женщина не пыталась заговорить с почившими: зачем, без нужды? Просто слушала шепот и находила в нем несказанное умиротворение.

Поняла Меланья, что не просто так в ней дар пробудился. Был он чем-то вроде платы за перенесенные злоключения. Для того чтобы обрести многое, нужно сначала и потерять немало. Самое дорогое, то, ради чего готов умереть. Дар никогда не просыпается просто так, от хорошей зажиточной жизни, незнания колючек на заросшем терном жизненном пути...

Надо молвить, сперва молодая женщина боялась до шевеления волос. Не хотела принимать божественный дар, не хотела признавать себя видящей души, знаки и судьбы людские. Но быстро устала Меланья сражаться сама с собою и поняла: надо принимать, иначе добра не будет.

Зоек отвез ее, желая подсобить, к знакомой гадалке, ветхой старухе Юмине, при взгляде на которую мнилось, что вот-вот рассыплется она трухой, как источенная паразитами яблоня, от которой лишь остов да сухие ветви остались. Сколь прожила она на свете, и сама, видимо, не помнила, а всякий житель Волков тем более затруднялся с ответом. Была Юмина самой старой из всех стариков на добрых двадцать упряжек окрест. В трезвости и ясности ума ее порой можно было усомниться, но дело свое жившая хутором старуха помнила хорошо. Утверждала она, что на первых порах нет ничего дурного в том, что умершие дарят покой, который не смогли обрести сами. При хотении можно завязать разговор с ними, ежель мирные и не слишком древние, одичавшие вовсе. Однако без особой надобности лучше не стоит.