Текст книги "Стучит, гремит, откроется (СИ)"

Автор книги: Марина Яновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

– И что я только говорю, Боже милосердный!

– Паненка, – простонал Васель, – ежели по правде, то вы мне душу рвете своими словами.

– Вот как, – не оборачиваясь, холодно обронила девушка и сложила руки на груди. Васель удивился быстрой перемене в ее голосе – с тихого и нежного, принадлежавшего будто не девушке, а горлице, он обратился в сталь, стал жестким и твердым.

– А вы... вы... вы! – у нее не хватило слов, и последнее "вы" получилось явным оскорблением. – Ни стыда, ни совести у вас нет! Рану в сердце сделали, а лечить − и не думаете, похоже!

К Васелю невесть с чего нежданно вернулся норов, и купец обманчиво ласково вопросил:

– Подождите-ка, я вам разве обязан, чтоб лекарем служить?

Меланья резко обернулась. Взгляд горящих обидой и гневом очей говорил много больше, чем могли бы слова выразить. С колодежку молодые люди глядели друг на друга; казалось, либо Васель сейчас уйдет, хлопнув дверью, либо Меланья кинется на него с кулаками. Страшно гневной выглядела последняя: черты лица заострились, сверкающие глаза сузились, грудь порывисто вздымалась. Рада девушка была бы выговорить Васелю в лицо все, что думала о нем, о его поведении в первый вечер их знакомства и всех переживаниях, к которым оное привело; выговорила бы так, что он, вспоминая сие, мимо ее двора проехать бы побоялся. Но слов не находилось, их душили обида и злость, и сие терпеть было хуже всего.

Никто не знает, как бы все кончилось, не одумайся Васель.

– А я-то что говорю... – отвернувшись и с досады хлопнув ладонью по столу, шепнул он... Да тут же рухнул к ногам возлюбленной и принялся осыпать поцелуями подол ее платья. Поступок столь удивил Меланью, что весь гнев ее как рукой сняло.

– Что вы делаете?! – вырывая подол, вопрошала девушка. – Прекратите, встаньте! Да вы, пан, похоже, разум утратили!.. Встаньте, говорю вам! – и она попыталась поднять его, охватив за плечи.

– Да, я утратил разум! Не видя панну целый месяц! – не поддаваясь и не вставая с колен, безумным шепотом отвечал Васель. – Если бы я только мог, паненка!.. Не могу! Что бы только не отдал! Все состояние отдал бы, чтоб только с вами быть! Да не поможет!

– О чем вы говорите? – дрожащим голосом спросила Меланья.

Васель вскочил, быстро поклонился да вышел, бросив напоследок:

– Да прибудет с вами Господь!

– Аминь, – обескуражено шепнула Меланья. В окно она увидела, как Васель зачерпнул снега шапкой да вместе с ним и надел ее, желая, видно, остудить голову.

– Не уехал? – торопливо вопросил за спиной отец. Меланья кивнула на дверь, и Ворох грузно пробежал мимо с несколькими глухо постукивающими бочоночками меда в сумке. Мать тронула дочку за руку, пытливо заглянула в лицо.

– Как? Выяснилось что?

Меланья махнула рукой.

– Матушка, а матушка! – вместо ответа напевно завела она, как обычно тогда, когда собиралась просить о чем-то. – Можно я... – тут Меланья запнулась, предвидя отнюдь несогласие, но упрямо договорила: – Можно я съезжу к вещунье?

– Ты ведь знаешь – Виляс не одобряет, когда в его замыслы заглядывают.

– Знать-то знаю... – вздохнула дочка. – "Однако чем дальше в лес, тем он темней..."*** Не терпится хоть чуть-чуть, хоть вот столечко (крошечной щелочкой между большим и указательным пальцами она показала, сколько) прояснить для себя. Я ведь впервые, не каждый месяц к ней езжу!

– Скоро праздник, погадаешь с Хорысей.

– Да разве ж то гадание? Баловство одно, хорошо если малая толика сбудется.

Признавая дочкину правоту, матушка вздохнула и сослалась на последний оплот здравомыслия, только и способный остановить Меланью:

– Если отец против не будет.

Вскоре вернулся спровадивший гостя Ворох. Едва муж переступил порог, Осоня обратилась к нему, с тревогой поглядев на дочь:

– Представляешь, хочет к вещунье ехать.

– Пущай едет, давно пора.

– Как так? – в один голос вопросили удивленные мать и дочь. Как женщина довольно богобоязненная, Осоня надеялась на сопротивление со стороны мужа – ан нет. Меланья же насторожилась, не ждавши столь быстрого согласия.

– Не одобряется ведь, я думала, против будешь... – нахмурившись, добавила девушка.

Ворох ухмыльнулся.

– Не буду, поезжай. Иные дочери, только пятнадцать стукнет, и мчатся, а ты что-то поздно надумала.

– А верно! – кивнула девушка. – Это потому, что раньше повода не было, а без повода зачем ездить?..

С наступлением вечера, когда все по обыкновению собрались в кухне, Меланья принялась тихонечко расспрашивать бабку. Шоршина сперва возмущалась, крестилась, а там вдруг приняла вид необычайно таинственный и хитрый, да принялась рассказывать.

– Когда я в еще того... – бабка откусила нитку от катушки, подала внучке, дабы та заправила в иглу, – в девках ходила, вился за мной хлопец. Вился, увивался, под ноги бросался, прям как в песне... (Меланья покраснела до корней волос, вспомнивши целовавшего подол Васеля) И не то чтоб, не негодяй какой... Приличный хлопец был. Пришел одним днем за сватанье хлопотать. Однако батюшка мой, да пригреет его Виляс, хотел быть уверенным, что-де отдает меня по любви, ибо верил, что выдать дочку за нелюба, расчетную свадьбу играть, – то вызов Богу. Виляс, ты знаешь, всячески может вредить не по любви того... поженившимся.

– Знаю, знаю, дальше, – поторопила заинтересованная Меланья.

– Так вот... – продолжала бабка. – Велел мне отец помолиться, чтоб, стало быть, сгладить возможное божье недовольство, и отправил к тогдашней вещунье... А она мне и говорит: не ходи, девка, замуж за того, кто в ноги тебе падает, в нем, дескать, и капли той любви нету. Рассказала я отцу, и он сразу отказал кавалеру. Получив тыкву, тот стал подбивать клинья к богачке, да так окрутил, так очаровал, что на ней и женился... тоже якобы по любви, а там доволе помучил ее, бедную, столько крови вытянул – нечета упырю... од тех мучений несчастная за год после свадьбы померла, представляешь?

– Страх Господень, – перекрестилась девушка.

– То-то... Тебе, может, тоже совет даровитой пригодится.

– Кто его знает. Страшно мне, вдруг плохое увидит... А когда дед за тобой ухаживать начал, ты снова поехала?..

– Нет. Тогда еще вещунья сказала про единственного мужа – что скромным будет, красавцем, пониже меня... Я всего-то и не помню, сколько лет назад было.

Меланья кинула взгляд на спящего на печи деда. Трудновато, глядя на морщинистое лицо да седые волосы, представить его молодым красавцем.

– До которой мне ехать, бабушка?

– Дай-ка подумать... Живет на Вишняковом хуторе... та... как ее... баба Хвеська, во! Насколько я знаю, она не только вещует, а и подколдовывает; ей добрые люди разрешение выхлопотали, ибо и вправду помогает.

– Далече от нас?

– С полдня на санях.

– Далече... А точно правду скажет?

– Что ею нагаданное сбывается – то не один человек говорил.

– А гадать как будет? – помолчав, снова спросила внучка.

– Ой, не знаю, внученька, вещуньи не все ж одинаковы, потому и гадают по-разному... Которая посмотрит на руку – и все сразу рассказывает, а которая кости бросит, карты разложит... говорят, люди для них – что те раскрытые книги, только читают их по-разному.

– Я слышала нечто схожее... Бабушка, а зачем Бог наделяет женщин даром видеть его замыслы, ежели не любит сего?

– Первая вещунья якобы помогла князю Доброму, оказавшемуся в трудном положении и взмолившемуся о подсказке... Бог благоволил ему и ниспослал способность видеть его жене... Для благих целей, при нужде обратиться к вещунье – это не такой уж и грех; Виляс не одобряет, ежели одаренных по мелочам тревожат.

– То есть редкое обращение к ним не карается?

– Ежели вопрос стоящий того.

Задумалась Меланья, вопрошая себя: а достоин ли ее повод внимания ворожки? Однако сегодня долго молчать она была не в силах, хотелось говорить, не важно, о чем.

– Не знаешь ли, бабушка, откуда пошел обычай гадать в первый вечер Святых дней?

Бабка хоть и знала, но отмахнулась, ибо устала отвечать на расспросы.

– Ведать не ведаю.

– Сказывают, дар вещуньи, не сильный, но достаточный, чтобы предсказать какое-то событие или череду их, именно тогда просыпается... Это, мол, вот почему – способностью к вещеванию спит в каждой из женского племени, но только в Мировещение Виляс позволяет нам воспользоваться им...

– Коль сама знаешь, зачем меня спрашиваешь? – осведомилась бабка ворчливо.

Немного погодя семья разошлась на покой. Меланья при свете свечи медленно расплетала косу, когда нежданно увидала в окне чью-то голову, плохо видную сквозь ледяные узоры. Мысль, что это Васель следит за ней, бурей ворвалась в голову, перелопатила мысли и заставила подбежать к окну. Никакой головы и в помине не было.

– Свят-свят, – пробормотала девушка, крестясь. – Надо бы поскорей ложиться, а то уже невесть что чудится сонным очам. И вздумала ведь! Васель! Это надо ж! Псы молчат, тишина мертвая – слышно малейший скрип снега, ежели который из них пробегает под окном... С ума я, что ли, сошла? Какой Васель, Господи... – и, покачав головой, девушка опустилась на колени да зашептала: – Надели меня, Господи Боже, спокойствием и трезвым умом, огради от Рысковцевых происков...

Помолившись, Меланья улеглась и быстро заснула; всю ночь Васель являлся к ней в ярких снах.

***

Назавтра девушка отправилась к вещунье. Батрак Фадко, вызвавшийся отвезти, правил двумя лошадьми – всем не терпелось услышать нагаданное вещуньей, потому отец распорядился запрягать не одну гнедушку, которой бы с лихвой хватило, а еще и вороную – чтоб дочь побыстрее вернулась.

Откинувшись на спинку саней, Меланья куталась в шубу. Ноги девушки были прикрыты волчьей шкурой, и под ее прикрытием панночка держала на коленях данный отцом пистолет. Хоть она не умела стрелять и прикасалась к оружию от силы пару раз, отец уповал на то, что Господь направит руку благодетельной дочки в случае опасности.

Погода стояла ясная, безветренная; снег блестел и переливался на солнце, слепя очи. Временами тучи ворон взлетали в небо, наполняя округу истошным карканьем. Кобылки резво трусили по колдобистой дороге, цокая копытами по обледенелому насту, кое-где попадающемуся.

Меланья немного знала о той стороне, куда ехала: хутор примостился недалече от въезда в Смольный яр, а на дороге, ведшей в этот самый яр, по весне, во время таянья вод, мог мертво завязнуть не навьюченный конь, как то случилось с Сивком Яструмового головы прошлым годом. Ой и долго же владелец животины – дядька Свирад, как его называли на селе, – сетовал и жаловался...

Край на восток от княжьего Горграда был болотист, изобиловал глубокими лесистыми ярами и разбойничьими шайками в оных. Вишняков хутор находился практически на границе разбойничьего края. Чем далее от него на восток, тем опаснее становилось на дорогах и все более защищенное жилье встречалось. Ежели село – то обязательно за добротным частоколом, причем крупное, хат на двести: больше людей – в случае чего нехорошего обороняться сподручней. А ежели замок иль город встречался, то хорошо укрепленный, за стенами, со рвом, порой даже с валами. Что только не делали князья, дабы обезопасить сей околоток, – все без толку...

Зимой округа на границе разбойничьей стороны выглядела умиротворенно, и ничто не представляло опасности. Лишь от темноты в глубинах обминаемых стороной лощин веяло чем-то зловещим, тревожным, сродни уханью филина для непривычного человека.

Во время пути Меланья безустанно вспоминала вчерашние слова Васеля, пытаясь разобраться в них и уловить ускользающую суть, да думала, каковым будет нагаданное вещуньей. Два этих вопроса томили голову девушки, попеременно то к одному, то ко второму возвращалась она, тщетно пытаясь найти ответы, да теряясь в домыслах. "Васелю, по-видимому, неведомые обстоятельства запрещают свататься, – размышляла Меланья.

– Узнать бы, что... Да кто ведает, станет ли легче? Вряд ли... Господи, отец наш милостивый и могущественный, только бы с ним была будущность, только бы!.. Вдруг эта баба Хвеська плохого нагадает, что тогда делать, как жить с постоянной боязнью? Хорошо все-таки, что обычные люди не могут видеть сужденное!"

Смольный яр оказался светлым, совсем неглубоким, но с упряжку**** в ширину. Дорога к хутору удивляла наезженностью, ясно виднелись на ней свежие, накладывающиеся друг на друга следы копыт и полозьев, с чего напрашивался вывод, что либо дорога столь проездная, либо у бабы Хвеськи ежедень бывает уйма народу. Второе предположение Меланья казалось более вероятным.

Хутор состоял из пяти немалых дворов – два из них принадлежали Вишняку и его сыну, – а также одной жалкой хатки без каких-либо построек. На удивление, именно возле последней стояли двое саней. Одни крестьянские, груженные дровами, с запряженной в них тощей и страшной хилой клячей, другие явно городские, вроде кареты, только с полозьями вместо колес. В упряжке городских красовалась великолепная четверка лошадей, на уздечках их алели кисти, каковые частенько можно увидеть на коврах.

Подъехав, Фадко придержал лошадей и спросил у близстоящего селянина, каковой ждал то ли кого-то, то ли своей очереди, тут ли живет бабка Хвеська. Получив утвердительный ответ, батрак спрыгнул в снег и помог Маланье вылезти.

– Панночке придется малость обождать, – предупредил он.

– А быстро ли она гадает? – звонким голосом поинтересовалась девушка, ни к кому конкретно не обращаясь. Тот же мужичок, что отвечал до сего, сказал, дескать, бабка весьма скора. И вправду, не успела Меланья унять волнение, как они с батраком оказались единственными перед бедной, но, что бросалось в глаза, холеной хаткой вещуньи. Из нее вышло несколько человек – грустная пани в шапочке с пером и песочного цвета шубе, отороченной белым мехом, да не менее печальный мужичок-селянин за нею; рассевшись по саням, они укатили каждый в разном направлении. Меланья с колодежку потопталась на месте, решила, что чем больше будет стоять, тем меньше желания на вещевание останется, и, охваченная внезапной решительностью, впорхнула в сени.

Единственная комната маленькой хаты поражала чистотой, обилием света и душевным теплом. Пол укрывали тканые застелки, на стене красовалось латяное одеяло из разноцветных лоскутов. Чердака не было, на балках под низкой соломенной крышей висели пучки трав и лен. Стоял приятный стойкий запах березовых поленьев и мяты. Оконце из пузыря сказочно разрисовал мороз, и причудливо искажавшийся голубой свет делал обитель бабы Хвеськи прямо-таки сказочной.

Вещунья занимала место на лаве за столом, прислонившись спиной к боку печи. Бабка как бабка, в бесчисленном количестве теплой одежи, в платочке, сухонькая, с иссохшим, как спаленный солнцем помидор, морщинистым личиком. Приветливо улыбалась она, показывая беззубые десна. Ежели глядевшему на бабку человеку сперва становилось не по себе, то вскоре он чувствовал, что страх перед гаданием отступает – дружественность и расположение, витавшие в крошечной хате, выметали из головы дурные помыслы, точно веник – мелкий сор.

Упоминалось, что добрые люди выхлопотали Хвеське разрешение на колдовство. Служило оно доказательством, что его обладательница колдует во благо. Достать разрешение было крайне сложно, но нужно: без него любого, кто промышлял колдовством в разных его проявлениях, то бишь ведьм, знахарок и им подобным, топили или сжигали. Осуществляли отлов и расправу краевые надзорщики, в городах – стража. Ежели ведьма утопала – значит, плохого не делала, ежели всплывала, несмотря на камень на шее, – ей же хуже...

Любой мог донести на соседку, обвинить ее в ведьмовстве, и тогда, после символичной проверки слов доносчика и предоставления оным свидетеля содеянному, обвиняемую заточали в застенках, а незадолго после того свершали расправу. Вещуний это не касалось, тех лишь женщин, кои использовали колдовство, скажем, привораживали, проклинали либо втихомолку снимали сало с кумовской свиньи... Применялись столь жестокие меры вот через что: Виляс никогда не был приверженцем колдования, и ведьмы получали силу от его брата, следовательно, дар их был темным, вредным и применяться во благо не мог.

– Здоровы будьте, пани, – склонивши чуть голову, обратилась к бабке Меланья.

– И тебе не хворать, деточка, – отвечала Хвеська шамкая. – Ты за предсказанием прибыла аль совет в каком деле нужон?

Вздохнувши, Меланья присела, не зная, с чего начать.

– Что ж ты вздыхаешь так грустно, милая? Небось, по любви?.. Эх, девонька, все вы ко мне за гаданиями на милого ездите...

– Всю судьбу узнать не хочу, вдруг что плохое и страшное очень, потом живи да бойся... За ответом я. Есть один паныч, в ноги мне кланяется, а сватать – не сватает, притом речи странные говорит – не может, дескать. Вот коль бы узнала, есть ли будущее с ним и каковы причины отговорок, – легче бы стало, а то ведь печаль душу гложет...

Бабка пристально вгляделась в лицо смущенной Меланьи, поправила выцветший платочек.

– Брошу-ка я кости, они расскажут. – Незнамо откуда в сложенных ладонях тихонько застучали иссохшие птичьи косточки. Вещунья, сказавши "стучит", бросила их на столешницу. Несколько мгновений всматривалась в совершенно ничего не говорящий Меланье холмик, на глазах рассыпавшийся на отдельные косточки. – Узел развяжется. Сие скоро будет...

"Еще поди пойми, что значит сей узел. Может, загадка с поведением Васеля разрешится сама собою?" – мелькнула мысль. Бабка тем временем во второй раз перемешала косточки и разжала ладони со словом "гремит".

– Гремит... Гремит тебе, панночка, подковушка... Сопутствие Вилясового расположения, хорошее что-то... да, определенно хорошее... Подождала бы с пару дней – всё, кажись, разрешилось бы само собою.

– Кто ж знал!

– Эт верно. Знать мы только можем, старухи-вещуньи, – бабка тоненько захихикала, задрожав всем телом. – Однако, раз приехала, смотрим дальше... Откроется... сердце кто-то тебе поручит, приязнь чья-то всплывет, сильная...

Меланья закусила губу, сдерживая бродившую в уголках рта улыбку.

– А душенька успокоится тем, чего хочешь, – кости в звезду сложились...

Тут прямо на бабку порхнула неведомо откуда черная птица. Вещунья отшатнулась, лицо исказила настороженность. Птаха немного покружила по комнате и зависла над головой девушки.

У Меланьи, когда бабка следила глазами за чем-то невидимым, мороз продрал по коже от необъяснимого ужаса.

– Только вот...

– Что? – сглотнув, выдавила девушка.

– Будь осторожной, – медленно и раздельно вымолвила бабка. – Птица черная над тобою завила, плохой это знак, как пить дать плохой – на крылах ее завсегда печаль и горе... Нечто может омрачить радость от данного богом... Тьфу, сгинь, пакость! – Хвеська три раза перекрестила Меланью, птица исчезла.

– Ты не пугайся излишне, но и забывать – не забывай, остерегайся беды.

– Постараюсь, – закивала Меланья.

Она уже хотела было благодарить и отправляться восвояси, но прежде бабка еще раз бросила кости и сказала, убирая их в маленький кожаный мешочек:

– Ежель замуж позовет... Не иди сразу, девонька, обожди с годок. Так опасность – а она с замужеством связана – минует.

– Учту, пани вещунья... за предсказание возьмите вот, хлебушек свеженький, – говоря сие, девушка вытянула из-за ворота шубы круглую ароматную буханку, еще хранящую теплый дух печи. Хлеб считался одним из лучших даров для вещуний, ибо Виляс научил людей сеять, а Рысковец, назло брату, шепнул им про бо́льшую, нежели искренняя благодарность, плату за труд; исходя из последнего, ворожеям воспрещалось принимать денежные приношения.

– Вот спасибо, с вами и делать ничего не надо, всего навезете, – простодушно обрадовалась Хвеська. – Я жевать не прожую, а в молочке размочу...

На обратной дороге Меланья сияла, как первая звезда на вечернем небе. Нагаданное не могло не радовать, несмотря на зловещую черную птицу; кроме того, странный интерес жег душу – сбудется или нет?.. Быть может, дома она застанет Васеля со сватом?..

Та мысль будто дорогу сокращала.

"О птахе не буду никому говорить, – решила Меланья, – чего тревожить их понапрасну? Главное, что я знаю и буду наготове. А замуж год не выходить... всего лишь совет, не запрет".

– А что?! Как?! – таковыми были первые слова Вороха, вместе с женой и бабкой ожидавшего дочь.

– Неужто по мне не видать! – воскликнула радостно Меланья, и не расстроившаяся особо оттого, что Васеля нет. – Хорошо! Ей-ей, хорошо! Удача, развязавшийся узел, звезда... Ей-Богу, славное предсказание!

Рассказывая, Меланья подпрыгивала и кружилась в танце, подобрав юбку.

Тогда как хорошее предсказание все сильнее запоминалось, черная птица, увиденная Хвеськой, будто отходила в тень и забывалась...

*Мера времени, равная растопке печи. Примерно сорок минут.

**Второй зимний месяц (лядагск.)

***Строка древней лядагской песенки, ставшая поговоркой.

****Расстояние, которое две лошади в упряжке преодолевают галопом, прежде чем им потребуется отдых. Приблизительно 13-15 км.

III

Следующим днем Ворох спозаранку махнул из дому, ничего никому не сказав и лишь отмахнувшись от жениного вопроса "куда это ты собрался?". Чутье подсказало Осоне, что муж умчался не иначе как к Стольнику. И оно ее не подвело: не терпелось пасечнику известить кума о предсказании, вдобавок хотелось посоветоваться о побывках Васеля да попытаться по возможности узнать, почему купец тянет со сватовством.

Горград, если судить по названию, должен был стоять на горе. Но на самом деле путника ждало небольшое несоответствие – холм, на котором возводился княжий град, никак нельзя было назвать горой, даже при наличии величайшего воображения.

С южной стороны, откуда ехал Ворох, к стенам примыкал крупный сад, сейчас печальный и безжизненный. Оттуда прекрасно просматривалась округа: заснеженные поля и длинная лента камышей с пушистыми гребнями, за которой угадывалась река; край за ней называли в народе Заречьем.

Из-за запрета строиться в саду селянские хатки были беспорядочно разбросаны по округе: где поодиночке стояли, где по несколько, а где и десятками. Со свободных от сада сторон хатки примыкали почти вплотную к стенам и тянулись, потихоньку сползая с холма, еще упряжек пять.

Не любил пасечник шумную столицу Лядага, питая к ней ту неприязнь, каковую ощущает всякий, выросший и живший в деревне. Гам и крик поначалу едва ли не глушили, разноцветный от выливаемых из окон помоев снег отнюдь не радовал глаз, как и витавшие запахи, в том числе выделанных шкур, – обоняние. Обилие шастающих в толпе разномастного люда воров вынуждало держать ухо востро.

Стольник был, как уже говорилось, одинок, что старый дуб средь поля. Не хвастал княжий писарь должностью и средствами, выставляя нажитое напоказ; обретался весьма скромно, с одним только слугою, в замковых покоях из пары комнат. Верный челядинец служил Стольнику не первый год и стал ему едва ли не другом. Каждый вечер он развлекал хозяина разговорами, был единой отрадой повседневности.

По сплетению коридоров, похожих друг на друга, как братья-близнецы, Вороха проводила к нужной двери пожилая служанка, доволе любопытная личность, так и пытавшаяся разговорить пасечника да выпытать, зачем он приехал к писарю и кем ему приходиться. Облик престарелой челядинки создавал впечатление, что она принадлежит к самым усердным замковым сплетницам, всегда и все про всех знающих – был у нее острый нос, быстрые всезамечающие глаза и брови, так и норовящие взлететь в удивлении. Ворох отвечал на расспросы с надменностью и небрежностью, сквозившими в каждом слове его, и быстро дал понять, что он не собирается посвящать в свои цели кого бы то ни было, а уж тем более замковую челядь, "босоту без кола и двора", как он любил говаривать. Перед тем как удалиться, малость разочарованная сплетница сказала, что Стольника наверняка нет, но он должен появиться в течение дня, когда князь уйдет на послеобеденный отдых.

Ворох постучал колотушкой и Стольников немолодой, со значительными сединами слуга отворил ему, вежливо поприветствовал с поклоном. Услышав, что перед ним – хозяйский кум, старик пригласил войти, повторив почти в точности слова любопытной челядинки:

– Он, вероятно, вернется не ранее полудня, пан Ворох может подождать, ежели не спешит.

– Да, пожалуй, я подожду, – так, будто величайшее одолжение делал, согласился Ворох. – Сообрази-ка разогретого пива.

– Будет сделано.

Слуга занялся нагреванием пива в котелке, а Ворох устроился в кресле у камина, вытянув ноги к огню. Первая комната писарских покоев казалась пустоватой. Мебели было мало – два кресла у камина, стол с латунной вязью по столешнице и парой стульев. Пол скрывал ковер с изображением распластавшейся в беге лошади, стены – панели резного дерева. Над камином висела огромная карта Лядага, рисованная чернилами на пожелтевшей бычьей коже с неровными краями.

Светло, тепло, но того уюта, каковой может создать только женщина, нет и в помине.

Возникает вопрос: отчего Стольник не взял себе хоть вдовицу, дабы его возвращений ждал еще кто-то, кроме слуги? Не то чтобы писарь был равнодушен к женскому полу, нет. Причина являлась много печальней. Однажды он имел возлюбленную, но потерпел утрату и с тех пор зарекся жениться. Ворох представил себе одинокие холостяцкие вечера, и ему сделалось не по себе. Он поблагодарил Господа за то, что тот наделил его хорошей женой и детьми.

Хотелось чем угодно спугнуть молчание, ибо, казалось, оно давило и угнетало, напоминая об одиночестве хозяина.

– Что это ты, Стипко... – снова заговорил Ворох.

– Конечно, как будет угодно пану, одначе я – Лепкар, – склонился в поклоне слуга.

Ворох подкрутил ус, нахмурившись недовольно, − не понравилось ему, что челядинец перебил. Но пасечник сегодня пребывал в добром расположении духа и не стал нравоучительно ворчать, только продолжил начатую фразу:

– Значит, Лепко... Что это ты палишь писарские дрова в отсутствие хозяина?

– Пан Стольник дозволяет – он не любит, чтоб по его приходу комнаты вымерзали, говорит топить.

– Ей-же-ей, разумно: покудова комнаты прогреются – сам задубеешь, – одобрил Ворох, которому и в голову-то не могло прийти, что Стольник заботился, как бы уберечь верного челядинца от холода.

– Как я сам до этого не додумался?.. – продолжал вполголоса пасечник. – Видать, в голове у меня все смерзлось... что там с пивом?

– Готово, пан. Дозвольте добавить: пиво ведь разогреет не голову – живот.

– А от живота тепло к голове поднимается. Ты ученого не учи, наливай лучше.

Ворох получил чарку, скоро покончил с ее содержимым и сам не заметил, как задремал, пригревшись.

– Кум! – позвал знакомый голос сквозь сон, и кто-то крайне нелюбезно затормошил пасечника. – Кум, проснись!

Ворох потер очи, поморгал и увидел Стольника.

– Что-то случилось? – обеспокоенно поинтересовался тот.

– Нет, будь спокоен. Я по поводу... – Ворох запнулся и скороговоркой проговорил последнее слово, ибо смутился, подумавши не впервые, что они, мужики, вошли в сговор, касающийся исконно бабского дела: – Сводничества...

Стольник блеснул улыбкой.

– А-а, сейчас все обсудим. Выставляй закуски, – кивнул слуге.

– Славно, чего не евши, не пивши говорить... – заметно оживился пасечник, грузно, с трудом поднимаясь на ноги.

– Знаешь, я так рад, что ты посетил меня! Сам вырваться никуда не могу, да и не к кому особо, кроме вас да Васеля; а у меня гости бывают столь редко, что визиты можно по пальцам пересчитать, да и то, в основном, по службе заходят...

– Буду заезжать почаще и детей брать с собою. Мне-то зимой делать нечего, на печи отлеживаться рано.

– Какая печь! Тебе саблю в руки и воевать!

Оба расхохотались: тучного Вороха с саблей даже представить было смешно.

– Князь так поздно изволит обеденный сон видеть? – отсмеявшись, пасечник глянул в сторону окна. На дворе стемнело.

– Обычно раньше, сегодня обстоятельство одно задержало. У нас есть с печинку времени, не стоит же терять его.

Слуга как раз закончил накрывать, и кумовья перешли к столу. На оном наличествовала шинка, половина копченого полотка и бутыль вина из красного винограда. Что еще нужно мужчинам для душевной беседы?..

Ворох в красках описал куму Васеля и Меланью, особенно расписывая не скрытую симпатию между ними. Не упустил он медового соглашения, с купцом заключенного, добавивши: ежели б Васель не был заинтересован в том, чтобы видеть Меланью чаще, имея повод, он бы не стал предлагать сотрудничество.

– Он изведет Меланью, а сам уже извелся в конец, сие ж по нему видно. Женское племя легче переносит любовные терзания, им хоть рассказать кому можно... Видел бы ты его!.. Меня, меня! – и то жалость берет. За Меланью тут я промолчу; ясное дело, мне жаль ее тоже, во стократ сильней. Я не прочь, пусть живет у нас еще хоть два, хоть три года, однако я счастья ей хочу. Сводничество – не мужское дело, но пусть лучше я похлопочу за замужество, чем буду сложа руки наблюдать за траурным лицом ее... Ей-Богу, будто умер кто! В доме тихо стало, как в могиле, все на нее смотрят и себе печалятся...

– Бедная Мелюшка, – покачал головой кум, подливая в чарки.

– Она даже к вещунье попросилась! Впервые! Я ее спрашиваю: "Иные в пятнадцать едут, что это ты поздно надумала?" – "Раньше повода не было, а чего без повода-то ездить". Понятно?! Повод теперь, значит, появился!.. – Ворох отхлебнул вина и торопливо выдал: – Ага, чуть не забыл!.. Выпытал у нее ранее, по нраву ли Васель ей: "По нраву", – отвечала.

– Сие ясно, как день Божий. У вещуньи-то была?

– Вчера. Говорит, хорошего нагадала... Быть может, ты знаешь причину, почему твой племянничек тянет?

– Знать не знаю. То, что он пытается у вас чаще бывать, даже повод сообразил – подтверждает его неравнодушие. Но когда мы возвращались от вас и я пытался вызнать его впечатление, он холодно отвечал: "Не вспоминайте о ней". Моя дражайшая сестра, каковую я не мог не известить о затеянном сводничестве, сказала, дескать, он сам может решать. Исходя из этого, думаю, она ни каким боком не причастна к его поведению.

– Моей главной мыслью было, что именно она против и это держит парня. Однако если он еще в санях просил не вспоминать о Мелоньке... Не исключено, что мать вообще против его женитьбы, хочет сама невесту найти, а ему говорит, что рано еще... Сколько ему, кстати, лет?

– Двадцать один... Не думаю, что материны слова сдержали бы его, он не такой. Очень точная фраза есть – "сам себе на уме". Послушает, что сестра скажет, но вряд ли прислушается, девять к одному, что сделает по-своему... Когда сестра с покойным Каром, да хранит Виляс его душу, ездили в Волковы получать наследство, мальчугана на месяц оставили у меня, благо, не столь занятого тогда. Я прекрасно изучил его, кроме того, периодически он приезжал ко мне на nbsp;неделю-две... Когда ему только исполнилось семнадцать, умер Кар, и тогда и ему некогда стало неделями гостить у меня, и мне – принимать гостей... Это я к тому, что знаю его достаточно, и мое мнение про Васелевы повадки вполне верно.