Текст книги "Стучит, гремит, откроется (СИ)"

Автор книги: Марина Яновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

– Чур-чур, – поддержала Меланья, крестясь.

Мимо прошествовал паренек лет шестнадцати. У Меланьиной камеры он ненадолго замер, ошеломленно таращась на заключенную, и, видно, сделав над собой усилие, направился дальше, несколько раз оглянувшись на ходу.

– Еду разносит и по поручениям бегает, – в ответ на вопросительный взгляд сказала светлокудрая.

– Почему он на меня так смотрел?

Собеседница пожала плечами.

В застенках время суток определялось по приносимой еде и стражникам, спящим ночью (да и днем, бывало, тоже, что частенько вводило заключенных в заблуждение). Не выспавшаяся после двух бессонных ночей Меланья и не заметила, как заснула. Пробудилась от чьего-то легкого прикосновенья к руке.

– Похлебка, панна, – вежливо сказал присевший на корточки паренек, сквозь решетку подавая миску страшного вида – в грязи на ней четко, как на снегу, виднелись следы пальцев.

– Я лучше голодной помру.

– Воля ваша... – он отвернулся было, но, поколебавшись, все-таки выпалил: – Вы, позвольте, до одури похожи на мою пропавшую сестру.

– Да хоть на прабабку. Какая разница, на кого я похожа – завтра меня утопят.

Паренек покорно склонил голову, подхватил большущий поднос с мисками и отправился разносить дальше. Вскоре за Меланьей пришел стражник – Эдард вернулся.

"Господи, сохрани ежели не завтра, то сейчас!" – взмолилась молодая женщина. Стражник бодро вышагивал впереди, знал, не оглядываясь, – бесшумно шагающая следом ведьма никуда не денется со связанными запястьями. И в тот миг, когда Меланья в третий раз попросила Виляса сохранить, кто-то дернул ее за руку, и, не успевши пискнуть, она очутилась за поворотом.

Разносчик еды приложил палец к губам и показал следовать за ним. Этот изгиб коридора освещался не ахти как, один из двух факелов только догорел, потому Меланья заметила проем в полу, чуть в него не упавши. Юноша показал рукой вниз, бросил беспокойный взгляд в ту сторону, где скрылся стражник. Меланья не теряя времени бесшумно сбежала по крутым каменным ступеням.

– Я вспомнил слова священника, – высекая огонь и запаливая прихваченную свечку, шептал спустившийся следом юноша, – он всегда проповедует: за добрые дела Виляс возвращает утерянное. Быть может, оказав помощь вам, столь похожей на сестру, я верну ее... Спешите. Ход короток, прям, ведет в город. Мне нужно назад.

С шорохом легла на место скрывающая ход плита. Не успела Меланья и сажени пройти, а до слуха уже донесся вопль: "Сбежала! Побег! Ведьма сбежала!". Подобрав юбку, молодая женщина припустилась бегом. Совсем скоро сырой ход закончился еще одной лестницей. Последняя преграда, закрывающая выход деревянная ляда, никак не поддавалась, и Меланья отчаялась, выбившись из сил. Но люк, благо, таки распахнулся, осыпав ее комьями земли, которая была утрамбована сверху.

Вылезши на свет божий в темном безлюдном проулке, Меланья поспешила на широкую улицу, ведущую, как оказалось, точнехонько к замку. Темнело. Покамест Эдард не поднял на уши весь Горград (чего, собственно, не сделал из боязни быть снятым с поста, вместо того тихо разослав на поиски своих людей), была возможность найти крестного.

Купцы закрывали лавки; хозяева корчм и шинков зажигали у дверей тусклые слюдяные фонари иль, кто победнее, факелы. Улица была неимоверно запружена различным людом: слугами и селянами, конными и пешими, представителями от самых низших до высших сословий. Буквально поколодежно по мощеному камню грохотали кареты с зачастую плотно задернутыми занавесками. Кучера покрикивали, нерасторопных награждая плетью: "Дорогу, разойдись!" Меланья своим видом ни у кого не вызывала ни интереса, ни сочувствия – горожане привыкли к разномастным нищим, которые частенько облачались в потерявшую приличный вид господскую одежу. Даже без каких-либо чар наша молодка похожа была на побирушку – ежели судить по безнадежно испорченному платью ее, растрепанным косам и замурзанным щекам.

***

Стража впускать Меланью в замок, естественно, отказалась, загородила ворота алебардами. Когда же молодая женщина упомянула о Стольнике, утаив, кем писарь ей приходится, стражники переглянулись, и один из них, засомневавшись-таки, бросил взгляд на окна пиршественной залы, где князь сейчас изволил ужинать вместе со всеми приближенными панами.

– Родственница, говоришь? – задумчиво пробормотал засомневавшийся стражник, который раз окидывая Меланью взором. Она кивнула.

– Пан, прошу, скажите ему, что прибыла Меланья по очень важному делу.

– Стой, – второй стражник удержал напарника, собравшегося было отправиться к Стольнику. – Ты уже принял, что ли?.. Мало ли сброда шляется окрест, так теперь что, каждого к вельможе провожать?

Молодая женщина отчаянно хрустнула пальцами и, сорвавши с шеи серебряную цепочку с крестиком, протянула ее недоверчивому стражнику с такими словами:

– Только скажите: Меланья пришла. Не нужно провожать. Жизни и смерти вопрос, не откажите в помощи, Вилясом молю!

– Журко, не кажется ли тебе, что сия пани бывала уж в замке и мы ее видели доселе? – мгновенно переменившись, вопросил недоверчивый. Цепочка сгинула невесть в каком из его карманов.

– Ты не спи – иди, передай, чего просят.

Напарник удалился.

– Пан писарь, – зашептал он на ухо Стольнику, достигнув пиршественной залы. – Там у ворот странная барышня, говорит, к вам, живота и смерти дело. Одета не лучше нищей, Меланьей назвалась. Впустить?

– Меланьей? – повторил Стольник, нахмурившись. Мысли его запрыгали, как горошина в пустой бутылке.

– Прошу меня извинить, княже. – Писарь откланялся и, покинув залу, заспешил по коридору. Не поспевая за его скорым шагом, стражник, как пес, трусил следом. Теряясь в предположениях, Стольник быстро пересек внутренний двор и, еще издали выглядевши Меланью, обеспокоился не на шутку. Отпихнувши в сторону стражника, растерянный Стольник молча заключил крестницу в объятья. Меланья прижалась лбом к его груди.

– Что стряслось, Мелюшка? – дрогнувшим голосом спросил писарь.

– Много чего... – глухо молвила молодая женщина. – Вспоминать страшно...

Не ощущая больше ни гнева, ни страха, ранее сил прибавлявших, Меланья вдруг почувствовала, что ноги не держат ее. Слабость мгновенно разлилась по всему телу. Впрочем, сознания Меланья не утратила и помнила, как крестный, подхватив ее, словно пушинку, на руках отнес в покой и уложил на пуховую перину.

Стольник отдал слуге приказ заварить укрепляющего снадобья и раздобыть бульону, а сам присел в ногах крестницы, не сводя с нее, на себя не похожей, до невозможности изнуренной, глаз. После, когда вернулись прочие кроме слабости чувства, Меланья была несказанно благодарна ему за отсутствие расспросов. У нее не было сил отвечать. Мысли ворочались тяжело и лениво, изредка трепыхаясь в отчаянности, как увязающая в киселе муха. Время от времени молодка надолго закрывала глаза, а когда снова открывала их, Стольник все так же сидел, не шелохнувшись.

Лепкар исполнил приказание: внес миску с бульоном и исходящий паром отвар в деревянной кружке. Поставив поднос на столик, слуга шепотом предложил:

– Пан Стольник, быть может, ей целителя надобно?

– Не нужно. Я и без него вижу, что она сильно ослабла. Ступай себе. – Стольник ложкой зачерпнул снадобья, подул и, приподняв Меланье голову, осторожно напоил. Так повторялось до тех пор, покудова все снадобье ложка за ложкой не было влито в обессилевшую крестницу. Прошло некоторое время, пока слабость немного попустила.

– Лучше?

Меланья кивнула.

– Говорить как, можешь?

Снова кивок.

– Они сгорели... Все мои родные.

– Господи! – охнул писарь. – Как так?

И Меланья поведала ему все, не утаивая ничего, начиная от предсказания вещуньи. Страшно спокойная речь ее то и дело теряла связность и прерывалась. Лицо постоянно оставалось отрешенно-каменным, несмотря на то, что, изливая душу, молодая женщина снова переживала выпавшее на ее долю. Стольник не перебивал и не торопил, ошеломленный случившимся в целом и истиной сущностью родной сестры в частности.

Удивительная вещь – память! Недостоверно сохраняет она потрясения, и сие свойство ее помогает людям оправляться от душевных ран. Будто стерлись в памяти Меланьи подробности страшной ночи. Не запомнила она, как рыдала, вырываясь из чьей-то хватки, не дающей броситься в огонь, не запомнила совершенно, как Хорыся уводила ее и успокаивала. Место этих деталей ранее занимало неверие, а теперь – безнадежность. Пережив приключившееся снова, Меланья больше не могла отрицать смерть близких, волей-неволей ей пришлось взглянуть правде в глаза. За принятием потери последовали безнадежность, осознание собственного бессилия и самое ужасное – чувство вины. Меланье не Гелину обвиняла, а себя. За то, что из-за глупости да затуманившей голову любви не послушала бабку Хвеську, не придала предостережению должного внимания. Не перекрестилась, пока гром не грянул. "Могла отвратить, могла, могла... И не отвратила!" – неосознанно высказывая думы вслух, корила себя молодица. Это "могла" было того хуже, что нельзя было воротить печину выбора и переиграть все, пойти по правильному пути.

– Мелонька... Нужно смириться. – Слова давались Стольнику с трудом; тем не менее, требовалось забыть о собственном потрясении да поддержать крестницу, каковой было в сотню раз тяжче, и Стольник ободряюще сжал ее руку. Только тут он заметил, что у молодой молодки жар.

– Не кори себя... Как случилось, так случилось. Терзания твои не помогут горю и не воротят минувшего дня. Старайся смириться, Мелюшка. Их нет, но ты живешь. Есть Васель, твой любящий муж; скоро он возвратиться. Есть я, всегда и во всем готовый помочь тебе... Нужно вытерпеть. Жизнь, знаешь ли, состоит из потерь и находок. Обретши что-либо, утратишь... Поплачь, Мелюшка, поплачь, милая.

Лицо Меланьи ожило, утратило каменность, подбородок задрожал; сказать "не могу" не дало нежданно сдавившее грудь рыдание; из глаз, еще колодежку назад болезненно сухих, брызнули крупные слезы. Стольник притянул крестницу к себе, и она, подвывая, как избитая собака, долго плакала, прижавшись к нему. Наконец, слезы изнурили ее, рыдание стало затихать, и в конце концов на молодицу снизошел сон. Уложивши ее, Стольник вышел и беспокойно заходил по передней. Сел в кресло и снова заходил.

"Ну, сестра! Ну, сестра!.." – без конца бормотал он. Как поступить, сообщить о ведьме куда следует или нет, Стольник не ведал. В любом случае, нельзя было оставить безнаказанным столь жестокое злодеяние, пусть даже свершенное родной сестрой. Хотя, по правде говоря, Стольник никогда не был особо близок с ней и братские чувства не шибко противились. Росли они с Гелиной отдельно и в детстве почти не видели друг друга.

Своими поступками сестра доказала, что вполне может в дальнейшем свести со свету и Меланью; почему доселе она этого не сделала, оставалось загадкой. Верно, сам Виляс охранял молодку от смертного колдовства.

Стольник правильно предполагал: Гелина после второй неудачной волшбы желала свершить третью. Однако не знал брат, что ей в том все время обстоятельства мешали. То пропадет что, то флакон с зельем из рук выскользнет, то слова заговора забудутся...

Следующим народным страхом после морового поветрия и войны было смертное проклятье ведьмы, и Стольник боялся, что ежели сестру утопят, то она перед тем успеет проклянуть Меланью. Как известно, смертное проклятье любой ведьмы в несколько раз сильнее ее колдовства, и тут уж Виляс может не защитить...

Поздняя печина потихоньку сменялась ранней. Первые, вторые петухи прокричали, а писарь все ходил да ходил по комнате. Так ничего и не решивши, Стольник прикорнул в кресле.

IV

Как ни старалась, как не убеждала себя Меланья, а с потерей смириться не могла. Слезы принесли только кратковременное облегчение, а затем чувство вины возвратилось и с еще большим ожесточением принялось рвать душу. По крайней мере, не было прежней тягостной безнадежности, мешающей залить горечь, боль и печаль слезами.

В последующие дни Меланья обращалась в рыдания, едва лишь задумавшись об участи близких. За несколько суток проплакала она больше, чем за всю жизнь; слезы стали единственным действенным утешением.

Вдобавок, молодую женщину охватила болезнь – сражаться с нею не было ни сил, ни желания.

Будто всего того было мало, тревога и волнение за Васеля запустили когти в истерзанное сердце Меланьи. В одно мгновение на душе сделалось беспокойно, и беспокойство это, в дальнейшем мешая спать, вынуждало также печинами молиться. Когда на душу легла гранитная плита тревоги, недалече от вторых петухов, мучимая бессонницей Меланья слышала, как по комнате кто-то ходит, тяжко вздыхая да шаркая подошвами по полу, то приближаясь к кровати, то отдаляясь. Очи никого не видели, однако ощущение чьего-то присутствия не покидало. Благо, с третьими петухами шаги затихли.

Стольник – кстати сказать, решивший положиться на божью защиту и оставить все как есть, хотя бы до приезда племянника – изо всех сил старался ободрять крестницу. Он не оставлял ее надолго, объяснивши князю Потеху причину частых отлучек (но не избежав его недовольства).

По истечению трех дней Меланья, не выдержав, попросила Стольника:

– Съездите на хутор, богом молю. Что-то так неспокойно мне в последнее время, так неспокойно! Может, Васель вернулся раньше, может, случилось что, съездите, разузнайте!

Как тут откажешь? Собрался писарь да поехал. Меланья с нетерпением ожидала его, мысленно твердя: "С Васелем ничего не случилось и беспокойство мое напрасно".

Вот гулкое эхо разнесло по коридору звук знакомых размашистых шагов, и вскоре Стольник вошел в переднюю. На него было жалко смотреть, столь расстроенным он выглядел; даже усы, казалось, обвисли еще боле. Дрожащей рукой писарь снял шапку и замер, прижав ее к груди, опустив глаза да не зная, как сообщить узнанную весть.

– Что? Говорите же! – вскрикнула крестница. Учащенное биение сердца мнилось размеренными ударами молота по наковальне.

– Васеля... больше нет в живых. Убили его.

Осознав смысл сказанного писарем, несчастная Меланья потеряла сознание. Стольник никак не мог привести ее в чувство и кликнул лекаря. Когда тот вывел молодую женщину из глубокого обморока, она перво-наперво не могла ничего вспомнить. Но при взгляде на Стольника память вернулась к ней, и Меланья зарыдала – всхлипывая, стеная, заламывая руки и задыхаясь от переполнявших чувств. Зарыдала без слез.

– Как?.. Кто? – едва простонала она.

– Тремя днями ранее Васель возвращался по Гаучковой дороге... Чудом выживший слуга говорит, пан приказал назад повернуть, даже не доехав до места... Когда через яр проезжали, разбойничья шайка невесть откуда выскочила... Слуга коней во весь опор погнал, оторвался от преследования. Предназначенная ему пуля попала в Васеля.

Бесслезное рыдание вдруг сменилось безумным хохотом, жутким, то опадающим до хрипа, то взлетающим до визга. Меланья смеялась, запрокинув голову и сотрясаясь всем телом. Стольник переглянулся с Лепкаром; у обоих мороз по коже продрал и волосы дыбом встали; ни один из них ни разу не сталкивался с подобным.

– У нее истерика, пан. Я слышал, такое бывает при сильных потрясениях, – неуверенно сказал Лепкар.

Стольник тоже такое слышал, а также то, какими методами вразумляют женщин во время истерик. Он выбрал самый гуманный из всех: сжал плечи Меланьи да хорошенько встряхнул ее.

– Ну-ка возьми себя в руки! – сурово прикрикнул при этом.

Хохот прервался так же внезапно, как и начался. Меланья несколько колодежек посидела без движения, потом взглянула на крестного и поинтересовалась со спокойной безнадежностью:

– Скажите, как мне теперь жить? И с его смертью пытаться смириться? Говорите, что же вы!.. Как мне жить?!

На последних словах она сорвалась на крик, снова начала задыхаться и в итоге расплакалась.

– Тихо, тихо... – ласково шептал Стольник, одной рукой обняв глотающую слезы Меланью, а другой гладя ее по волосам. – Его уже день как схоронили. Помянем? Помянем... Лепкар, вина!

Метнувшись, слуга предоставил оплетенную лозой сулейку и две чарки. Налил.

– Бери-ка... – Стольник впихнул чарку в руку Меланье. – Вот так... Пей до дна. Пей, пей... Но-но, осторожнее...

Вдовица поперхнулась, и крестному пришлось похлопать ее по спине.

– Пан писарь! – Постучавшись и не получив разрешение входить, посыльный обратился через дверь. – Князь просит к себе.

– Пшел вон, – рявкнул Стольник. Он, верно, был единственным вельможей, каковой мог себе позволить так обращаться с Потеховым посыльным и безнаказанно не являться по первому зову.

***

– Это мне теперь, – начала Меланья сквозь слезы некоторое время спустя, когда вино расшевелило ее, отвлекло немного от Васеля и сподвигнуло подумать о связанном с ним вопросе, – надо к свекрови перебраться?

И, только успокоившись малость, она заплакала еще пуще. По смерти мужа вдовицы зачастую оставались в его семье, и Меланья прекрасно сие знала.

– Не убивайся, яхонтовая... Я опекуном твоим стану. Никто не будет знать, что у тебя есть свекровь, а потому и вернуться к ней не заставят. Да если заставят – я не я, коль допущу!

– Ах, вы столь добры ко мне! – повиснув у него на шее, простонала молодая женщина.

Следующие дни прошли для нее, как в тумане. Печаль захлестывала, сдавливая, будто удавка, горло и подавляя рвущийся крик. Меланья могла рыдать несколько печин, не осознавая того. Когда слезы ненадолго иссякали, вдова сидела нерушимо, вперив взор в одну точку и прижав к губам мокрый, хоть отжимай, платочек. Она не видела окружавшего ее, но подсознательно чувствовала чужое участие и сочувствие; перед глазами проносились картины недавнего прошлого, такого счастливого по сравнению с днем насущным. Осознание того, что больше она никогда не увидит Васеля, немилосердно краяло душу – так увлекшийся делом дознаватель мучит в застенках полуживого преступника, вряд ли уже способного что-либо рассказать.

По временам казалось: все только страшный сон, муж вскоре должен войти, с горячностью бросить на пол шапку и поклониться ей, хозяйке своего сердца, в пояс, как всегда... И Меланья тогда переводила взгляд на дверь, смаргивала повисающие на ресницах слезы в ожидании – вот-вот, вот-вот... Но муж не входил.

С отчужденным нетерпением вдова желала услышать шевеление в чреве, извещавшее, что в ней – новая жизнь, что родится сын Васеля и станет ей отрадой и утехой. Однако, Виляс, как видно, решил распорядиться по-другому...

Когда удавалось заснуть, Меланья просыпалась от кошмаров и снова ударялась в слезы, которые ничуть не уменьшали сердечной боли. Однажды она вопреки обыкновению пробудилась не от страшного сна, а от ощущения чьего-то пристального взгляда. Приподнявшись на локтях, вдовица вгляделась в сидевшего в ногах... и звонкий вопль вспорол ночную тишь.

На кровати сидел освещенный луною Васель. Посиневший, с комьями земли в волосах, с начавшим разлагаться лицом, мертвец, не двигаясь, смотрел на нее, и губы его беззвучно шевелились.

Хлопнула дверь, в комнату вбежал Стольник; за мгновение до его появления видение исчезло.

– В-в-в-васель! Он был тут! – сообщила насмерть перепуганная Меланья, отчаянно жестикулируя. – Из могилы восставший!.. Господи Боже!..

Стольник будто ничуть не удивился; он стал успокаивать крестницу, а когда первое ошеломление немножко прошло, сказал:

– Слушай внимательно, что буду говорить я. Тебе надобно возвращаться к жизни. Долее просидишь в четырех стенах – хуже сделается. Нужно отвлекать себя. Да-да, знаю, без него жизнь тебе не мила; поверь, в свое время, – тут он тяжко вздохнул, – переживал я не меньше твоего. И тогда понял: кроме времени лечит занятость. Не хотел, когда рана совсем свежа, говорить такие речи – но раз дошло до такого, раз Васель стал являться, значит, пора...

Меланья внимала, мелко дрожа да затаив дыхание. Стольник, помолчав, продолжал:

– Отпусти его. Виляс не может забрать его душу, ибо ты ее не пускаешь – черною тоской и слезами. Васель просит не печалиться по нему, чтобы он смог отойти...

– Как же... как же мне не печалиться по нему? – с дрожью в голосе, свидетельствовавшей о глазах на мокром месте, прошептала Меланья.

– Не столь тяжело, как может показаться. По смерти жены я пережил подобное и теперь помогу тебе. Уже завтра твой день наполнится разностями так, что не должно остаться времени на грусть. Как опекуну мне нужно заняться твоим воспитанием... Что? Нет, конечно, ты воспитана, однако, понимаешь ли, придворное воспитание – несколько другого рода дело...

***

Вставши ни свет, ни заря, Стольник принялся осуществлять обещанное, стараясь обойти поскорей нужных людей до того, как князь зазовет на совет. С появлением Меланьи да принятия писарем опекунства лядагский правитель будто лишился обеих рук – Стольник, мягко говоря, несколько забросил должностные обязанности, часто отлучаясь к воспитаннице и пропуская советы. Видано ли – писарь на двух пирах их трех не был, а с третьего так вовсе раньше всех ушел! Другой на месте князя давно бы посадил наглеца на кол, но Потех, за несколько лет впавши в зависимость от помощи Стольника в ведении дел, планировал и вовсе спихнуть на него все деловодство, потому ни разу не воплощал в жизнь многообещающие угрозы, к писарю относящиеся.

Но не всегда же Стольнику выставлять княжих посыльных, надо ведь и делать что-то по службе, ибо чем чаще испытывать Потехово терпенье, тем больше вероятность потерять должность, а то и голову. Оттого Стольник старался успеть все до того, как князь пробудится да приступит к делам.

Итак, время для визита к дамам было раннее, и писарь сперва отправился на конюшни – договариваться о ежедневных верховых прогулках для воспитанницы. Постановили, что вдовицу в краткие сроки обучат езде в дамском и обычном седлах, и в хорошую погоду Меланья в сопровождении наставницы будет выезжать за город.

Последнюю еще стоило найти да уговорить, и Стольник, зная, что раньше всех из подходящих дам просыпается пани Ежка, направил стопы свои к ней.

Поскольку мужем пани являлся вельможа средней состоятельности, да и сама она не в семье простолюдина была рождена, Ежка довольно часто бывала на пирах и балах, но, вопреки этому, повадками своими отнюдь не походила ни на одну из придворных дам. Не любила она спать до обеда, а также подолгу находиться среди высшего общества, считая его нудным чрезвычайно. Не румянила, кроме того, лицо, не пыталась бороться со следами жизненной осени на нем. Не просила у мужа дорогих нарядов – всего-навсего пять платьев было у нее на различные случаи жизни.

Вместо вышивания, чтения книг вслух и сплетен предпочитала пани Ежка в мужском одеянии лазить, выискивая грибы, под кустами в леске, собирать ягоды иль рыбачить. Удивительно, но с такими странными и не присущими даме увлечениями Ежка всегда точно разгадывала затеваемые против нее шутки, обладала прекрасными манерами, замечательно танцевала, учила наизусть длинные поэзии и знала несколько заморских языков. Большинство придворных считали ее несколько странной, а некоторые даже – помешанной, но Стольниково мнение было полностью противоположным.

Писарь, извинившись за раннее посещение перед мужем Ежки и объяснив ему цель визита, прождал всего несколько колодежек, прежде чем пани явилась пред его очи.

Деревянный пол гостиной располосовали проникающие в окна лучи восходящего солнца, и вся комната, со вкусом обставленная, была ярко освещена ими. Снаружи стояло прелестное красневое* утро, на лазурном небе ни тучки не видать; заливались в затененном палисаднике птицы, своим пением дополняя чудесное впечатление от зарождающегося дня. Пани Ежка в рассветных лучах выглядела намного моложе своих лет, сейчас ей нельзя было дать больше тридцати пяти. Впрочем, эта женщина относилась к тем, о ком вполне можно сказать: пусть на лице морщины, зато в душе всегда молода.

После обмена приветствиями и вручения заготовленного гостинца Стольник приступил к цели прихода, описал положение Меланьи, ее утраты и душевное состояние. Пани Ежка искренне жалела писареву воспитанницу, а на предложение наставничества ответила, что, мол, вполне может заняться воспитанием вдовицы и помочь ей вернуться к жизни, а приступить к этому готова хоть сейчас.

Кроме того, Стольник упомянул, что ему следует нанять служанку, и Ежка с живостью принялась описывать ему одну бывшую у нее на примете девушку, которую она обещалась устроить. Пани столь хорошо и красочно расписала качества девушки, что Стольник согласился нанять ее, ни разу не видев. За служанкой было послано, и, покудова она не пришла, Ежка стремилась побольше разузнать о Меланье. Стольник предупредил, что на все слова, связанные с утратами воспитанницы, наложен строжайший запрет. Только услышав "мед", "пасека" или "ярмарка", Меланья заливалась слезами.

– Хотел и кольцо обручальное у нее отобрать, да так молила, сердечная, так просила последней памяти не лишать... – сетовал Стольник.

Вскоре появилась скромная кареглазая Анерия, прятавшая очи под нависающей русою челкою. Пани Ежка наскоро пересказала ей узнанное от Стольника, и незадолго после того все трое уже были в замке. Всю дорогу Анерия неустанно благодарила Ежку и писаря, неоднократно повторив, мол, и мечтать она не могла о такой чести, особенно когда ее невесть за что выгнала панна Уша, избив розгой и вдобавок ославив на весь белый свет как бездельницу и бесстыдницу. Ежка открыто благоволила Анерии, верила в чистоту души и помыслов девушки.

В ведущем к писарским покоям коридоре троице встретилась любопытная престарелая челядинка. Не постеснялась бы она с помощью хитроумных маневров выудить у Стольника что-либо о воспитаннице, чья загадочная персона всех чрезвычайно интересовала, однако писарь вовремя осадил ее. Прежде чем служанка успела слово сказать, Стольник обратился к ней, проходя мимо с невозмутимым видом:

– Не обремененные телом души могут узнать много больше, проходя сквозь стены и безнаказанно подслушивая.

Челядинка захлопнула рот, аж зубы клацнули, и поспешила удалиться. Не зная, Стольник попал не в бровь, а в глаз – лишь намеком на виселицу можно было укротить ее любопытство. К сожалению, не навсегда, горбатого, как говорится, только могила исправит.

– Излишне любопытная особа? – поинтересовалась Ежка, почти никого из замковой челяди более чем в лицо не знающая.

– Верно. Мой вам совет, – и ты, Анерия, слушай, – никогда не рассказывайте ей ничего; перевернет любую истину с ног на голову.

Сказав спутницам подождать в передней, Стольник негромко постучался в дверь Меланьи.

– Входите, – хрипло откликнулась молодая женщина.

– Давно не спишь?

– Глаз не сомкнула.

– Молилась?

Воспитанница кивнула и, перекрестившись перед образом, поднялась с колен. Она сильно исхудала, румянец ни следа не оставил на ее щеках, под красными глазами залегли круги. Сдвинув брови, Стольник некоторое время с прищуром разглядывал Меланью, как бы ни веря чему-то.

– Господи милосердный! Да у тебя же седина в волосах! – приблизившись, ахнул он. И вправду, среди орехового цвета локонов выделялись седые пряди.

– Ничего удивительного, – вздохнула Меланья.

"Сколько нехорошего выпало на ее долю. Несчастная девочка... А ведь только жить начинает", – с грустью и жалостью подумал Стольник.

– Я тебе служанку нанял, неприлично, понимаешь ли, воспитаннице писаря совсем без прислуги... и наставницу нашел. Помнишь, что обещал ночью?

– Как же. На свою беду, я помню все до малейших мелочей...

– Надобно, значит, забыть. Обе ждут в передней. – Стольник жестом указал на дверь. Только он познакомил Меланью с Ежкой и Анерией, как посланец передал призыв князя.

– Тебя обучат верховой езде, и каждодневно, начиная со дня сегодняшнего, будешь выезжать на прогулки. В конюшне хоть сейчас готовы предоставить лошадь. Пани Ежка сопроводит тебя. Вроде все сказал... Буду вечером. Ага, и последнее: смотри мне, гони в шею печальные мысли!

Поцеловав крестницу в лоб, Стольник ушел.

– Так,– командирским тоном молвила Ежка, – паненка умывалась уже?

Мелаnbsp;– Вот беда! – Главный тюремщик развел руками. – Не дали нам пообщаться, уж извини. Но я обещаю продолжить беседу, едва лишь вернусь. Хорошо?.. – он поддел большим пальцем ее подбородок и велел: – Увести!

нья помотала головой.

– Анерия, будь добра, воды.

Ничего не зная на первых порах, служанка с Лепкаром отправилась за водой. Ежка подвела Меланью к окну.

– Погляди: погода столь чудная, что каждая колодежка промедления – грех, -молвила она, взглянув на вдовицу проницательно. – Можно ль узнать, когда пани в последний раз выходила на улицу?

– Не помню... Я не ведаю, сколько дней прошло... с тех пор, как узнала...

– Ничего... – произнесла Ежка мягко. – Душа затосковала, и сидение на одном месте еще более усугубило это. Лошадь, постоянно находясь в стойле, вовсе зачахнуть может, и человек также.

Принесли полный кувшин и таз для умывания. Плеснув в лицо холодной воды, Меланья ощутила себя немного лучше. Фыркая, как кошка, она продолжала умываться, покудова не закоченели руки.

– Заплести вам косу, пани?

– Не нужно, сроду я сама заплеталась. – Пальцы привычно переплели три пряди и связали конец косы черным бантом.

– А какое платье вы хотите надеть для прогулки?

– Разве есть выбор? – недоуменно вопросила Меланья. Дотоле одевалась она неосознанно, в одно и то же раздобытое Стольником траурное платье, на ночь вешаемое на спинку кровати. Сегодняшний день не был исключением; даже не знала вдовица, что есть другие. Кроме того, Меланья только теперь обратила внимание на видную невооруженным глазом дороговизну наряда, который одевала ежедневно.

– Пан Стольник говорил смотреть в сундуке. Позвольте заглянуть?

– Заглядывай...

– Ого-го! – воскликнула Ежка, когда все трое склонились над полным различного добра сундуком. – Можно лавку открывать!..

Меланья перебрала несколько аккуратно сложенных нарядов. Все траурного цвета, но из различных дорогих тканей, богато украшенные – жемчугом, тончайшими кружевами, перламутром, золотой и шелковой вышивкою. Глаза челядинки заблестели, будто звезды.

– Красотища какая... – восторженно выдохнула Анерия.

– Но зачем мне столько платьев? Таких платьев...

– Пан Стольник говорил также не принимать отказов, – вспомнила служанка. Голос ее дрогнул от сожаления того, что у нее нет ничего подобного. Уж она-то не колебалась бы, не думала долго, какое выбрать!

– Молодой женщине один вид ее в красивом наряде поднимает настроение, – вставила Ежка, снова вернув командирский тон. – Так что выбирай скорее, панна.

– Мне бы которое попроще...

– Попроще! Нет тут, попроще. Вот, – не глядя, пани Ежка вытянула из сундука платье и подала Меланье. – Вперед, за ширму.