Текст книги "Стучит, гремит, откроется (СИ)"

Автор книги: Марина Яновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

– Поезжай. Говорю тебе, мне значительно лучше, скоро выздоровею, – бодрилась Меланья. У самой кошки на душе скребли. "Раз, пока Васель тут, ведьма отважилась на меня чары насылать, то в любом случае умертвит. Пусть лучше он не увидит моей смерти", – отрешенно размышляла Меланья.

Молодка не забывала, что виною болезни могло быть не колдовство, а обыкновенная для весны хворь. Но почему тогда заболели именно они с кухаркой, сущность Гелины знающие? Не муж, не кто-то другой из слуг?..

Поддавшись-таки уговорам, Васель оставил жену, матери сказав напоследок:

– Поставь на ноги пусть даже ценою своего здоровья.

– Немало ночей я с твоими болячками недоспала, и, ежели за Меланьей пригляжу, не убудет с меня.

– И не дай Боже узнаю, что обиду какую она потерпела за время моего отсутствия! – обернулся уже отъехавший Васель. – Заберу ее да съеду в город, тогда ты мене не увидишь боле.

Гелина промолчала, однако на худых щеках заиграли желваки, показывая, что сыновьи речи задели-таки ее.

– Одни мы остались, – сказала, вернувшись в дом, Меланье. Прозвучали сии слова как нельзя зловеще.

II

Спустя сутки, под вечер, Гелина принесла некий незнакомый отвар.

– Пей.

Внутренний голос шепнул Меланье обратное.

– Нет.

– Пей, говорю тебе, это лекарство!

– Что-то не похоже на данную лекарем настойку.

По лицу Гелины прошла красноречивая судорога. Звенящим голосом, который с каждым произнесенным словом терял медовость и обретал все большее раздражение, свекровь пояснила:

– Лекарь сказал заварить, когда кашель попустит, – для укрепления сил.

Меланья не спешила верить: "Чары не взяли, так отравить решила?"

– Не буду.

– Пей! – взвизгнула взбешенная свекровь и попыталась силой влить отвар в невестку. Меланья выбила плошку у нее из рук. Горячий отвар потек по одеялу и платью Гелины. Та напрочь забыла о словах Васеля, ибо ненависть достигла предела и затуманила разум.

– Ах ты дрянная девка! – задыхаясь от ярости, гадюкой прошипела свекровь и занесла было руку для пощечины, но Меланья вовремя перекатилась по кровати. Глаза Гелины только красным не светились. Зато сверкали, как самоцветы на солнце.

– Да что ж я вам сделала?! – впервые на хуторе Меланья повысила голос, причем так, что аж стекла зазвенели. Молодка слишком долго держалась и терпела, чтобы и теперь промолчать. – Откуда столько злобы в вас, что людей, как крыс, травите, со свету сживаете?!

– Как ты смеешь!!!

– Смею!.. – натягивая поверх ночной рубашки первое попавшееся под руку платье, возопила Меланья. Одевшись, спокойнее спросила саму себя: – Зачем я, собственно, спрашиваю?.. Ведьма навроде вас иной быть не может!

Сказавши это, молодая женщина прошествовала мимо остолбеневшей свекрови с гордо поднятой головой. В дверях Меланья замешкалась, оглянулась. Что-то неясное заставило ее задержаться, но, глянув на посиневшее от ярости лицо Гелины, невестка сдернула с вешалки плащ и вышла, хлопнув дверью. Она была еще слаба, однако кипящий гнев прибавлял сил.

Под окнами толпилась сбежавшаяся на крики челядь.

– Запрягать!!!

Нежно-алые, сиреневые и лиловые разводы вечерней зари расплылись на темнеющих небесах, яко пятна ягодного сока – на рубашке. С одной стороны сползало с небосклона красно солнце, с другой уже поблескивали звезды и наливался золотом серпец месяца. Ветерок носил в тихом воздухе клочья заячьего пуха – куцехвостые меняли зимнюю шубку на летнюю. Курлыкал журавлиный клин, возвращающийся с зимовки.

Колымага, местами завязая в грязи да все время поскрипывая давно не смазанными осями, быстро довезла Меланью до родной веси. Умиротворение встретило ее, колокол поприветствовал звоном, созывающим на вечерню.

– Матушка! Батюшка! Родные вы мои!

Собравшаяся за столом семья удивленно воззрилась на нежданно нагрянувшую Меланью – растрепанную, без чепца и намитки, с перекошенным лицом. Осоня резко встала, зазвенела по полу уроненная Ворохом чарка. Бабка схватилась за сердце. Каждый в первый миг предположил разное, причем отнюдь не хорошее.

– Не могу я там больше! – сказала Меланья и слезами залилась, обнимая подбежавшего братишку.

Вестимо, родители стали утешать, подробности узнавая и успокаивающим отваром отпаивая.

– Васель уехал, так свекровь, гадина, со свету сживает! У-у, ведьма! Свела в могилу кухарку и меня пыталась!.. Она меня ненавидит... Видели б вы, как глазищи блещут – точно у лесной кошки в ночь!.. Сперва малейшей оплошностью меня попрекала, а потом... на метле летящей я ее видела...

– Вправду, что ль, ведьма? – разом охнула родня.

– Правдивей не бывает... Токмо я да кухарка знали, вторую на днях схоронили и на меня та же хворь напала... Мужа я на ярмарку спровадила, дабы не видел он смерти моей... да не взяло меня колдовство... Поняла свекровь, что на поправку иду, и попыталась меня споить каким-то пойлом неведомым, якобы лекарь, настойку целебную давши, и это зелье тож заварить говорил... Я пить отказалась, а она... Она ударить хотела!..

– Что ей мешало подсыпать яд в данную лекарем настойку? – резонно заметил Ворох.

– Не знаю я, не знаю!..

– Быть может, кухарка умерла от весенней хвори, ты подхватила ее, и никакого колдовства в помине нету?

– Ага, и вишня, мною посаженная, без колдовства на первый же день почернела и зачахла, и свекровь на метле мне приснилась!.. Господи, почто я вещунью не послушала?!

Выпытала тогда родня и про предсказание. Суеверная мать возмутилась, но тут же вспомнила, что сама умолчала кое о чем, а именно об украденной свечке, и поспешила немедленно рассказать.

– Мало всего – свечка в придачу! – безумно вскрикнула Меланья. Не принесшие ожидаемого облегчения слезы высохли, и молодка теперь сидела, мерно раскачиваясь взад-вперед и заламывая руки.

– Почему же ты столько молчала? – ворковала, обнявши ее, мать. – Бедная девочка, сколько всего стерпела и слова не сказала! Мы бы поддержали, мы бы пожалели...

– Сделать ничего не смогли бы... А какой прок в таком разе жаловаться?

– Совет бы дали, – с малой долей укоризны сказала Осоня.

– Ой внучка, в распрю с ведьмой ввязаться... Ой горе-то! – тихо сетовала бабка.

– Надо решать, что дальше делать, – произнес Ворох, гладивший дочь по волосам. – Обязательно Васелю расскажешь, когда вернется. Он либо мать отселит, либо с тобой съедет. Ясно, что раз ненависть такова – не будет тебе житья в одном доме с ней.

– Она мстить будет.... Краевому сказать – того хуже: ежели не откупится, весь род перед смертью проклянет... Вдруг у нее разрешение имеется?

"Ох не верю я в то, что она ведьма! Вечно вы, бабы, невесть чего себе надумаете!" – так и просилось на язык Вороху, но вместо того пасечник сказал:

– Подожди только Васеля, там решим.

– До его возвращения оставайся у нас, – ласково добавила Осоня. – Мы всегда тебе рады, ты знаешь!

Меланья замотала головой.

– Ни за какие платинки не вернусь.

Через несколько печин она окончательно оправилась-успокоилась и решила навестить подругу. Меланья ни разу после свадьбы не заходила к Хорысе, объятая радостью времени, без свекрови проводимого. Подруга, ясное дело, возмущалась, ругалась и попрекала – любя, по-доброму. Быстро метнувшись, Хорыся сообразила немного некрепкого ягодного вина и оладьи с вареньем – вдобавок к намечающейся беседе.

Отродясь болтушка, подруга с ходу изложила все знаменательные события, которыми хвасталась деревня последние полтора месяца, то бишь: кто за кого замуж вышел, кто родил, кто неудачно посватался, а у кого в семье свары. Боле половины того не слыхавшей Меланье было все интересно, и она забыла на время собственные беды.

Допоздна засиделись давно не видевшиеся подруги – на селе все окна погасли, молодежь гулявшая разошлась.

***

Между тем на крышу пасечника взлетел алый петух. Постоял, переступая на месте, и вдруг захлопал крыльями, заискрил да обернулся языком пламени. Сыроватая солома кровли от колдовского огня занялась мгновенно. Спустя колодежку вся крыша пылала, а пламя сползало на стены...

***

Пурпурное зарево ударило в окна. Хорыся прервалась на полуслове, и вместе с Меланьей выглянула на улицу. В первый миг панночки остолбенели, затем Меланья, испустив вопль ужаса, первая сорвалась с места. "Пожар!" – вопила бежавшая следом Хорыся. Над деревней разлился тягучий колокольный звон – били в набат.

Сонный батрак выскочил из людской, схватился за ведро и заскрипел колодезным журавлем. Кто-то из прибежавших на помощь хотел было пролезть в дом через окно – дверь пылала, – но тут уж рухнули потолочные балки, погребая под собой спавших. Никто не смог выбраться, никого не успели вытащить.

Меланья, не помня себя, в огонь готова была броситься. Кто-то удержал, схвативши за локти.

– Пустите! Пустите меня, пустите...

Сперва билась, как пленная горлица, а потом только всхлипывала, обвисая на чужих руках. Сквозь пелену горячих слез виделись беспорядочно бегающие с ведрами люди. Выплескиваемая вода сначала ничуть не уменьшала огня, а после заливала уже обугленные остатки сруба, тушила тлеющие головешки – все, что осталось от дома и родных. Дым с отвратительным запахом паленой плоти туманом затянул подворье.

– Пойдем, голубка, – дрожащим голосом шепнула Хорыся, уводя убитую горем подругу, не заметившую, когда исчезла сдерживающая ее хватка. Меланья была как одурманенная, шла спотыкаясь, не осознавая происходящего, не слыша и не видя ничего. Хорыся привела ее к себе, где вместе с родителями что-то говорила, видимо, в утешение, – Меланья не слышала их слов. Тщетно тыкали в плотно сжатые посеревшие губы плошкой с отваром. Отрешенным взглядом Меланья глядела прямо перед собою и ни на что не реагировала.

– Помешалась, сердечная, – шелестел шепоток.

– Немудрено...

– Стало быть, колдовство виною случившемуся.

– Дык ясно это. Где слышано, чтоб сруб так быстро в груду головешек превратился?..

– Эх, а сколько добра-то в огне сгинуло...

В конце концов, с Меланьей осталась одна Хорыся. Остальные домочадцы разошлись спать, да и подруга скоро заснула.

Наступило серое, промозглое и сырое утро. Тучи на горизонте предвещали дождь. В церкви стали справлять заупокойную, и у погоста кружила, каркая истошно, спугнутая колоколом стая воронья. Курилось дымком пепелище, совсем еще недавно бывшее щеголеватым срубом с окнами в узорчатых рамах. За почерневшими воротами сколачивали гробы, а на кладбище копали могилы.

Меланья вышла на улицу да медленно потянула прочь из веси. Лишь бы куда-то идти – сидеть на месте сделалось вдруг невыносимо.

Сонно ворочались в голове перепутавшиеся мысли. Сгорели. Самые родные, самые близкие – никого из них нет, просто нет на свете.

В голове не укладывалось: как так? Вчера еще родня была рядом, поддерживала и утешала, а теперь – никого?..

На душе лежала свинцовая тяжесть, дыхание перехватывало. Деревья с набухшими почками, вот-вот готовыми раскрыться, колдобины на дороге, грозящее ливнем небо – все это время от времени сливалось в сплошную круговерть, проносилось перед глазами в беспорядочной пляске. Небо тогда смешивалось с землею, и дорога будто пролегала по рыхлым тучам, похожим на клочья чесаного льна.

Ноги сами несли молодку по знакомому тракту, к хутору. Волей-неволей она возвращалась, не понимая этого и вместе с тем не имея другого пути и пристанища. Одного хотелось: чтоб муж крепко-крепко прижал ее к сердцу. Мысли спутались настолько, что Меланья не осознавала, куда идет.

– Куда ты, дочка? – зычно крикнул вслед одинокой фигуре на тракте какой-то селянин. Останавливать не стал, поглядел в спину, махнул рукой и пошел дальше.

III

Случайно бросив взгляд в окно, ничуть не терзаемая угрызениями совести Гелина увидела бредущую со стороны большака женщину. Была она сутула, шла медленно, пошатываясь, точно хмельная. По походке Гелина сперва приняла идущую за нищенку – таковые по дороге в Горград частенько захаживали на хутор просить подаяний, и она давно приказала гнать их в шею. Но спустя мгновение глаза узнали знакомое платье, а затем уж, прищурившись, Гелина вгляделась в будто окаменевшее лицо...

– Ты смотри! Живая! – ахнула ведьма. – Как она спаслась, ведь в доме была, когда я смотрела... Ну ничего...

Она вытянула из тайника резную шкатулочку. Целый сундук был спрятан в другом месте и хранил в себе более обширные запасы, шкатулка же всегда находилась под рукой.

Щелкнула хитроумная застежка. Под крышкой прятались пучки трав, большинство из которых только ведьмам ведомы, и несколько флаконов с зельями. Гелина извлекла пару сухих ароматных стебельков и, растирая их в ладонях, зашептала заговор.

Черный цепной кобель, до того басовито подлаивающий, вдруг зашелся в неистовстве, как на чужака. Ему завторила низенькая короткопалая собачонка, подпрыгивая у ворот. Даже они не узнали подошедшую.

Слуги должны были отворить, едва увидев Меланью, – не тут-то было.

Спутанные лохмы батрака показались над забором. Глянув на прибывшую, работник бросил неожиданно сердито:

– Пшла прочь!

Он видел не сильно опечаленную панну, жену хозяина, а безобразную, закутанную в лохмотья нищенку, лицо которой сплошь покрывали нарывы.

Побирушка, словно ото сна очнувшись, подняла голову и странно взглянула на парня. Холод пробрал от того взгляда остекленевших будто очей. Батрак вообще был славный малый, но Гелина приучила давать просильщикам от ворот поворот, и он уже привык не слушать ни жалости, ни сострадания

– Че, глухая? Катись, говорю, отсюда, покудова я собак не спустил! – рявкнул парень и скрылся за забором.

"Не впустили, не впустили", – отчужденно думала Меланья, направляясь, куда глаза глядят. Она не помнила, как дошла до хутора, и голос батрака действительно заставил ее очнуться. Молодая женщина с удивлением осознала свое местоположение, вспомнила свекровь да поспешила повернуть прочь. Куда – не думала. Лишь бы идти...

Разум был глух к ощущениям тела: голоду, холоду, слабости, усталости.

Сквозь проливной дождь и темноту. Лишь бы идти.

Долго ли шла она, увязая в грязи и промокнув до нитки, – кто знает, да только давно стемнело. Дорога привела к мазанкам за столичными стенами. Свет из немногих светящихся окон ничуть не рассеивал густой темноты. Всяк от малого до старого нашел себе приют, и даже собак хозяева забирали в хаты.

Меланья постучала в первую же, не окруженную плетнем, хату. Окошко светилось, внутри не спали. Молодке и в голову не пришло, что можно таким образом попасть к лихим людям, у коих невесть на уме. Она понимала лишь, что вот-вот упадет без сил.

Стучала долго, из-за шума дождя не сразу услышали. Наконец дверь открыла широкоплечая, могучая с виду женщина. Как раз про таких баб в народе говорят: "Сковороду о мужнину голову согнет".

– Кого Рысковец принес? – нелюбезно окрысилась хозяйка, щурясь в темноту за порогом.

– Пустите переночевать, – прохрипела, стуча зубами, Меланья. Хозяйка едва разобрала, а уразумев, чего надо, склочно завела:

– Ага, щас!.. Бродит шваль всякая, покой добрых людей тревожит, еще и в дом просится! А может, тебе еще и сребянок на дорожку дать?!..

И могучая баба хотела уж захлопнуть дверь, но волей-неволей вынуждена была подхватить бесчувственное тело. После этого деваться стало некуда, на улице оставлять потерявшего сознание было совестно, и, все-таки пожалевши бродягу, женщина втащила его в хату, проворчавши: "Только очнется – выставлю к бесам собачьим".

Чары Гелины давно развеялись, и при свете хозяйка разглядела, что на ночлег попросилась молодая женщина, на которую смотреть было страшно – столь замерзла, что аж посинела. Зато платье, хоть и грязное да промокшее до нитки, – сразу видно, дорогое. В облепленных грязью и тяжелых оттого сапожках с огромным трудом узнавался некогда завидный сафьян.

– Ладно, пусть остается, на босячку вроде не похожа... – решила, проникаясь большей жалостью, хозяйка. Она быстро привела молодую женщину в чувство, метнувшись, дала ей, чем вытереться и сухую нижнюю рубаху да, не расспрашивая, обратила все внимание на печь. Там, время от времени заходясь в сильном кашле, лежала укутанная одеялами маленькая дочка. Мучимый лихорадкой ребенок дрожал и никак не мог заснуть.

– Где мы остановились? – ласково спросила мать, тщетно пытаясь вспомнить место, на котором прервала сказку.

– Волк лису встретил, – пролепетал ребенок. – Кто эта тетя? Она будет у нас ночевать?

– Будет... Тетя, ты кто? Ей, как зовут, спрашиваю?

Молодица запоздало уловила, что обращаются к ней, и представилась.

– Праска, вот и познакомились. Так... Встретил волк лису и говорит: "Зачем, сестрица, послала ты меня на конюшни, коли тама сторож дежурит, да еще кобылы лягаются? Еле лапы унес!"... Переоделась?.. На третьей полке стоит бутыль с самогонкой на перце, выпей – согреешься быстрей и, чай, не заболеешь. Можешь поесть, ежель голодна. Ведь наверняка голодна?

И Праска, не ожидая ответа, продолжила сказывать сказку.

Самогонка разбудила тело. Стоило выпить жгучий напиток, как члены начали отходить от холода, а в животе заурчало. Немного утолив голод, Меланья устроилась на лавке возле печи и вытянула ноги. Замерзшее тело покалывало. От самогонки внутри будто мехами раздували огонь. О босые ноги терлась невесть откуда взявшаяся кошка – каштановая, в молочно-белых пятнышках.

Хата, бедненькая, чисто убранная, не имела никакого признака мужского в ней проживания. Потолок низкий, нависающий над самой макушкою, печь разрисована синими цветами. Ножки у лавок целы, ни одного неисправного предмета не видать – то ли Праска звала на помощь соседей, когда что ломалось, то ли сама приспособилась справляться.

– Заснула, – прошептала женщина, присаживаясь рядом с распускающей мокрые косы Меланьей. – Наш лекарь сказал, что не поправиться: дескать, зови, Праска, священника... Я не верю. Знаю, какой у нас лекарь – не чета городскому. Да того помощь дорога....

– Одни живете? – поинтересовалась Меланья – просто чтоб не молчать.

– Вдова я, – вздохнула Праска и, помолчав да потерев глаза, спросила в свою очередь: – Тебя что довело до такого путешествия? Пешая, в ливень... Что стряслось-то?

Меланья промолчала.

– Спасибо, что приютили, – молвила этак через колодежку.

– Пожалуйста. Что ж у меня, сердца, что ли, нет? Сразу пускать не хотела, ибо по голосу подумала, что пьянь какая... Голос-то сиплый, как пропитый, и не различишь – мужиков иль бабий... Ты спи, ежель устала, а я посижу, вдруг проснется... А, ты уж и так спишь...

Не расплетя до конца вторую косу, Меланья уснула мертвым сном еще на середине фразы. Праска уложила странную путницу на лавку, подмостила под голову соломенную подушку и, влезши на печь, села возле ребенка.

Так прошла ночь. Под утро дождь кончился, но небо не переставало хмуриться. Стояла та противная погода, когда ничего боле не хочется, кроме как никуда не выходить и вообще не вылезать из кровати. Дороги за ночь развезло в грязь, даже конный переход сделался тяжким испытанием, не говоря о намертво завязающих бричках, телегах и каретах. Князь был недоволен, ибо сорвалась любимая забава его – соколиная охота.

Праска разбудила Меланью рано.

– Ты прости, – извиняюще улыбнулась женщина, – мне надо корову подоить, пригляди за Сюшкой, хорошо?.. А то проснется, испугается, что меня нет...

Молодка кивнула, с превеликим трудом разлепив веки. Повязавши голову платком и прихватив кувшин с широким горлом, Праска вышла, а Меланья согнала с себя угодливо мурчащую кошку и поднялась, отгораживаясь от соблазна снова заснуть. Тело ломило, голова болела. Благо, больше никаких признаков болезни Меланья не чувствовала.

Складываясь в единую картину, осколки воспоминаний вспышками мелькали в мозгу. Пожар. Хутор. Дорога. Темная бездна, в которую проваливаешься, теряя сознание. Праска и самогонка.

Меланья бы с легкостью убедила себя, что произошедшее двумя днями ранее – страшный сон, ежели б не чужая хата и больной спящий ребенок. И тяжесть, свинцовая тяжесть на сердце. Оно понимало, а разум отказывался верить...

Меланья бесцельно прошлась по комнате, пощупала сохнущее на веревке платье, стоящие возле печи сапоги. По правде, последние уж ни на что не похожи были. А платье высохло. Молодая женщина быстро переоделась, сложила нижнюю рубашку Праски на лавку и натянула сапоги.

– Где мама? – испуганно вопросила проснувшаяся девочка. Совсем еще малышка.

– Т-с-с, мама коровку доит. Лежи-лежи, куда? – удерживая порывающуюся встать Сюшу, прошептала Меланья.

– Я к ней пойду.

– Она сейчас вернется, не надо к ней ходить. Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо, – пискнул ребенок. – Тетя, почему вы у нас ночевали?

– Потому что на дворе дождь лил, а мой дом... он далеко.

– А-а-а, вы путешествуете? А сумка ваша где?

– Какая сумка? – задумавшись о грустном, не сразу поняла Меланья. – Ах, сумка... Я без сумки, совсем налегке.

– Какая ж вы тогда путешеств... – возмутилась было Сюша, тут же хрипло закашлявшись. Меланья сочувственно сжала ее ручонку.

– У путешественника обязательно должна быть сумка, – откашлявшись, назидательно произнесла девочка. Меланья пригладила ее курчавые светлые волосы. Накатили воспоминания о брате, излюбленных его "почему". Вместе с этим постоянно ноющее сердце вовсе разболелось, и Меланья принялась убеждать себя: близкие живы. Иначе просто быть не может.

– Не грустите, тетя.

– Не буду, – нечестно кивнула Меланья.

Возвратилась Праска с молоком в кувшине.

– А вот и я, моя птичка! Как чувствовала, что проснешься! – защебетала она, искусно скрывая беспокойство за веселостью. – Молоко с медом пить будем?

– Будем! – откликнулась Сюша.

– Жар, я надеюсь, спал? Ну-ка... Вот и хорошо! – прикоснувшись рукой к дочернему лбу, возрадовалась мать. – Сейчас молоко нагрею и будем завтракать.

– Я пойду, пожалуй, – промямлила Меланья: неудобно было объедать их.

– Щас! Разогналась! – вплеснула руками Праска. – Во-первых, поешь. Во-вторых, тебе хоть есть, куда идти?

И тут Меланья вспомнила про крестного.

– Есть, – твердо ответила она. – Вчера я просто не дошла.

Праска оглянулась, ненадолго задержала взгляд на отрешенно-каменном лице.

– Ох, эти "просто"!.. Все равно не евшую не выпущу.

Распрощавшись с хозяйкой и ее дочкой, Меланья отправилась в город.

Почти сразу после того к Праске заскочила соседка-сплетница, жаждущая узнать побольше про странную путницу. Ее удивило известие, что Сюша явно поправляется и сегодняшним днем кашляет меньше. Вежливо порадовавшись, соседка расспросила про Меланью и, осененная чем-то, поспешила убежать якобы к вот-вот готовой родить телушке. Спустя недолгое время к Праске пришел стражник и вместо приветствия спросил, не сподобившись даже шапку снять:

– Правда ли, что твоя дочь выздоравливает вопреки словам лекаря?

– А чавой? – приняв излюбленную скандальную позу, то бишь уперев руки в бока, угрожающе прищурилась женщина. – Ты знаешь, что у нас тут, в пригороде, за лекарь, а? Он скорее в могилу сведет, нежели вылечит! До смерти залечит! Чаво ж удивляться, что его слова не сбываются?.. И слава Вилясу, что не сбываются!

– Правда ли то, что этой ночью ты приютила некую неизвестную Меланью? – спокойно продолжал стражник, ничуть не удивленный бабской склочностью.

– Было такое... К чему эти расспросы?!

Но детина не ответил, вышел, хлопнув дверью, да только его и видели.

Через некоторое время двое стражников следовали за Меланьй в базарной толпе, переглядываясь между собой. Приблизившись к молодке, один дернул подбородком в ее сторону и неожиданно перехватил женщину под руку.

– Здравствуй, красавица, – выставляя напоказ кривые зубы, оскалился стражник. Был он молодым, высоким и тощим, как жердь.

Меланья растерялась. Тут второй стражник, полная противоположность напарника, коренастый и толстый, подхватил под другую руку.

– Пустите! – дернулась наша панна. Не успела она и глазом моргнуть, как запястья скрутили жесткой веревкой, а в рот сунули какую-то тошнотворного запаха тряпку.

– Глаза завяжи, сия поганка зело очаровать ими может.

В ту же колодежку очи Меланьи были завязаны. Узел на затылке вышел столь крепким, что, казалось, глаза вот-вот уйдут глубже в череп.

Стражники куда-то ее повели; каждый со своей стороны то и дело подгонял шлепками, причем не по спине. Из похабных шуточек Меланья никак не могла уразуметь, что происходит, пока один не сказал:

– Не холодно тебе, а? Легко ведь одета, наверняка замерзла!.. – толстая рука обняла стан, Меланья возмущенно трепыхнулась, стряхивая ее. – Но это ничего, – продолжал коренастый, – завтра поплаваешь – и, того гляди, отогреешься.

"Поплаваю? – повторила Меланья мысленно. – Не в колдовстве ли меня, чай, обвиняют? О покровитель наш, что делаешь ты со мною!"

Молодую женщину грубейшим образом втолкнули в дверной проем, она споткнулась о порог. Едва упавши, тут же была вздернута на ноги.

Спуск по ступеням, сырость. Скрип несмазанных петель. Тепло от огня.

– Можете развязать глаза, чары бессильны против меня, – с ленцой приказал незнакомый голос. Повязку на глазах сняли, но от связывающих руки пут не избавили и кляп изо рта не вытащили – почему-то самоуверенный командир, не боящийся колдовства, такого распоряжения не отдал.

– Идите.

Меланья поморгала, прогоняя цветные пятна от тугой повязки, и с содроганием огляделась. Ее завели в полутемную комнату со сводчатым потолком, по всей видимости, пыточную камеру – судя по наличию так называемого Стольником "традиционного набора": заржавелых щипцов на каминной решетке, ощетинившегося шипами кресла и дыбы. Также в помещении наличествовало что-то навроде прислоненного к стене гроба да чуть выгнутого посередке стола с железными запястьями для удержу.

Камера прямо из сказок-страшилок, некогда рассказанных Стольником. Из них Меланья знала, что ведьм не пытали, сразу бросали в реку с камнем на шее и смотрели, всплывет ли; пыточную же использовали в основном для сознаний преступников и подозреваемых.

У стены, забросив ноги на стол, вальяжно развалился главный тюремщик – средних лет мужчина с виднеющимися сквозь распущенный ворот зарослями на груди, сальными темными волосами, короткой щетиной и черными жестокими глазами. Выражение лица его было так мерзко, а на губах играла столь нехорошая усмешка, что Меланья не могла смотреть на него и колодежки. Впечатление сложилось о человеке грубом, пошлом и греховодном. Даже стоять пред ним было неприятно – ощущение возникало такое, словно на людях догола раздели да еще плясать заставили.

– День добрый, – глумливо поприветствовал мужчина. – Стоишь пред лицом Эдарда, начальника тюрьмы и вершителя судеб в ней находящихся. Поклонись.

Наша панна вскинула голову.

– Гордая, значит, – довольно протянул Эдард. Убрал ноги, подался вперед, опершись о столешницу. – Ты знаешь, страх как люблю гордячек! Пожалуй, можно даже кляп вытащить, интересно с тобой поболтать... – он неспешно подошел, вытянул кляп. Меланья попятилась.

– Что за мерзкая тряпка?.. – брезгливо держа кляп двумя пальцами, Эдард метко зашвырнул его в камин и внезапно сжал Меланье предплечье да дернул к себе со словами: – Потанцуем?

– Не с тобой, – вырвалось у молодки.

– Ух! – выпятив губы, показушно нахмурился Эдард. – Какой резкий отказ! Кто-то из нас может не пережить его!..

– Виляс рассудит, – спокойно бросила Меланья. Сквозь тихую отрешенность на ее лице ни одна эмоция не проскользнула.

Эдард испустил пару ироничных смешков.

– Глупо верить в какого-то невидимого мужика, который постоянно находится средь нас. Власть имущим нет наказания. А из нас двоих, позволь отметить, власть имущий только...

Грохот посыпавшихся с каминной решетки щипцов не дал ему договорить.

– Мышка пробежала, хвостиком махнула? – саркастически поинтересовалась Меланья.

– Крысы, – уверенно заявил Эдард, прекрасно видевший: щипцы лежали на расстоянии друг от друга и все разом пасюком спихнутыми быть никак не могли. – Итак, вернемся к нашему делу.... Не правда ли, ребята из городской стражи весьма проворны? Отыскали тебя почти сразу после донесения...

Он сверился с бумагами на столе и сообщил:

– Ты у нас обвиняешься в колдовстве без разрешения, и завтра будешь подлежать проверке рекой. – Эдард снова вскинул на нее глаза, проверяя, как восприняла весть.

– В чем заключалось мое колдовство, можно ли узнать?

– Так-так... чарами способствовала выздоровлению девочки, коей лекарь предвещал явную смерть.

Брови Меланьи чуть заметно дрогнули. "Не могла Праска так поступить! Пусть я знаю ее со вчерашнего дня, но... Не она это!"

– Кто донес?

– Некая Юшка, проживающая неподалеку от места происшествия.

– Что ж... Виляс рассудит.

– Да что ты заладила – Виляс, Виляс, как монашенка, в самом деле!.. – обходя круг нее, воскликнул Эдард. – Может, попробуешь оправдаться?

Несказанное "я буду рад" повисло в воздухе и отразилось в черных глазах.

– Не буду доставлять тебе такого удовольствия, – глядя в одну точку, обронила Меланья.

– А несколько другого рода доставишь? – шепнул на ухо Эдард.

От ответа Меланью избавил стук в дверь.

– Пан начальник! Вам приказ от князя, – донеслось из коридора.

– Входи!

– Князь к себе требует, желает из ваших уст услышать окончание истории заговорщиков.

– Сейчас буду, – буркнул Эдард. Посланец, поклонившись, вышел.

– Вот беда! – Главный тюремщик развел руками. – Не дали нам пообщаться, уж извини. Но я обещаю продолжить беседу, едва лишь вернусь. Хорошо?.. – он поддел большим пальцем ее подбородок и велел: – Увести!

"Ужасный, мерзкий, бесконечно мерзкий человек! Как таких земля носит? – с той брезгливостью и отвращением, с коими Эдард говорил о кляпе, думала Меланья о нем самом. – Васель, милый Васель! Где ты, голубь мой сизокрылый?.."

Возле лестницы, у пыточной, смыкались три длинных-предлинных извилистых коридора с рядами узких темниц по обе стороны прохода. На стенах чадили воткнутые в редкие кольца факелы, по освещенным местам тенями шмыгали крысы. Некоторые заключенные обвисли на решетках и провожали идущих затуманенными взглядами; Меланья испуганно косилась на осунувшиеся, страшные лица. От непередаваемого запаха нечистот и гнили к горлу подступала тошнота.

Тюремщик привел Меланью к выделенной ей темнице, впихнул за решетку и погрозил пальцем: не балуй, мол. Вскоре его шаги затихли дальше по коридору.

– За что? – только он отошел, спросила запертая напротив светлокудрая девушка.

– Колдовство, – отвечала Меланья.

– И меня, – кивнула незнакомка. – Пятый день сижу, уж смирилась, нарыдалась. Завтра день недельной казни. Всех, кого успели схватить за неделю, утопят... Приставал к тебе Эдард?

– Откуда знаешь?

– А, он же к любой пристанет, тем более приятной глазу. Слава Богу, его постоянно зовут к себе то князь, то еще кто, а начиная с вечера, я слыхала, он гуляет по корчмам. Так до меня руки его и не дошли. Тьфу-тьфу-тьфу...