Текст книги "Стучит, гремит, откроется (СИ)"

Автор книги: Марина Яновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Annotation

Меланья ехала к ворожее за ответом, а помимо него еще и предупреждение получила: замуж год не выходить, обождать, иначе беда случиться может. Но не послушала девушка вещунью, на радостях позабыла предупреждение, а вспомнила тогда только, когда пришлось горького хлебова невзгод отведать. Сказка или быль, что Бог Виляс награждает отважных и горемычных?.. Можно ли, утративши всё, обрести многое?..

Яновская Марина

Часть первая

I

II

III

IV

V

Часть вторая

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

Часть третья

I

II

III

VI

Яновская Марина

Стучит, гремит, откроетсяСтучит, гремит, откроется

Часть первая

I

Под веселый звон бубенцов мчат запряженные тройкой сани. В упряжке гнедая, соловая и снежно-белая, лошадки все завидные, как на подбор – бока, словно в масле, лоснятся. Да и сани чудные – мастер-искусник с помощью затейливых витков резьбы придал им вид морской волны. Одним словом – загляденье.

Восседавший на "гребне" возница лихо покрикивал, нахлестывая кобылок; в санях сидели двое мужей достойного возраста. Оба попрятали лица в пушистые воротники шуб, тем самым защищаясь от трескучего мороза и леденящего ветра. Вслед за санями, чуть приотстав, во весь опор скакал всадник. От боков его коня валил пар, на несколько мгновений остающийся позади, а после рассеивающийся в свежем морозном воздухе. Грохотали копыта по насту, скрипел снег под полозьями.

Дорога рассекала белую гладь заснеженных полей. Временами с разных сторон мелькали то древний курган, то заледеневшее озерце, похожее на блюдце, лозняком и камышом окаймленное. По скрывавшему лед снегу вились переплетающиеся цепочки следов – лисьих, заячьих да птичьих. Блестела, точно яхонтовая, полоса крови только убитого зверя, которого хищник поволок в логовище. Маленькая процессия быстро миновала еловый лесок, корчму, пару-тройку одиноких хаток и стогов, которые немудрено было принять за большие сугробы. Зима суровой выдалась, снега по пояс намело, а местами – так и вовсе много выше человеческого роста.

Наконец, впереди показался частокол у замерзшей речушки, каковая изгибалась в сторону от селения, к темнеющему вдали лесу. Ворота были открыты, из-за стены кольев доносился лай, ругательства, рев скотины и звон колокола – это в церквушке звонили к обедни. Впереди была немалая весь – Яструмы.

Сани въехали в ворота и уже медленнее двинулись по улице; всадник пустил коня рысью, сочувственно потрепал по шее затянутой в перчатку рукой. Оглядывался молодой человек с тем интересом, с коим люди осматриваются в незнакомом месте, неосознанно стараясь уловить и запомнить как можно больше всего.

За диковинными санями увязалась стайка весело щебечущих детей, по сельскому обыкновению босиком бежавших по снегу. Когда процессия остановились у двора пасечника Вороха, дети остановились тоже, в десятерике шагов, со смехом наблюдая, как забавно из саней вылезают мужчины – покряхтывая, оскальзываясь на льду да пуская когда-никогда крепкое словцо. Вертлявый мальчонка даже бросил в одного из прибывших, того, что пониже и потолще, снежок, и мужчина, грозно нахмурив кустистые брови, погрозил хулигану кулаком. Дети со смехом прыснули в стороны, точно брызги от брошенного в воду камешка; всадник тем временем спешился. Учуяв незнакомцев, два кобеля, с разных сторон от ворот прикованные, с лаем бросились на забор.

Только по высокой, плотно плетеной ограде и воротам, на которых резец изобразил неимоверно крупную, дабы заметнее была, пчелу с хитрой рожицей, можно было сделать вывод: о живущем в этом дворе никак не скажешь, что без копейки за душой. А уж недавно поставленный сосновый сруб со слюдяными окнами в замысловатых рамах, множество хозяйственных построек, обширный сад и совсем небольшой огородик подтверждали первое впечатление.

– Кто тама, кто, чего лай подняли? – ворчливо осведомились у псов во дворе. Заскрипел снег под ногами идущего поглядеть на непрошенных гостей.

– Вроде на санях никого не ждали! – визгливо отозвалась девка-найманка* . Слышно было, как она удаляется от ворот под глухой перестук пустых ведер.

– А ну, отворяйте! Фадко, чем дольше простою на морозе, тем злее буду!!! – басисто пригрозил, не дождавшись нерасторопной дворни, один из мужчин и загремел кулаком по воротам.

– Заська, беги в дом, скажи панне – приехал! – откликнулся со двора молодой голос, и замешкавшийся батрак поспешил отворять.

– Что это пан Ворох выезжал верхом, а вернулся санями? – кланяясь, любопытно осведомился работник, некрасивый парень в дрянном кожухе и плохонькой шапке набекрень, что так и грозила свалиться с головы.

– Не твоего ума дело, – огрызнулся раскрасневшийся хозяин, жестом приглашая спутников во двор. – Проходите, не все же время нам мерзнуть... А ты, – снова обратился к батраку, – распряги лошадей, гости у нас задержатся. И Заське передай, чтоб возницу накормила...

– Я помогу распрягать, – сказал третий гость, самый молодой из прибывших, и занялся лошадьми, к которым с измальства питал душевную слабость. В то время мужчины поднялись на крыльцо, потоптались, сбивая снег с ног. Только один из прибывших занес сапог над порогом – из дома выбежал мальчик зим восьми, Иваська.

– Ох, как ты вырос! – изумился высокий мужчина, взвихрив мальцу волосы.

– Я забыл уже, как пан выглядит! – сказал мальчик.

– Горюшко! Вправду, значит, я так долго у вас не бывал...

– А чего это ты, забывчивый наш, из дому выскочил? Тебе кашля мало? – отец показал сыну кулак, совсем как давешнему хулигану с улицы: мальчишке запрещалось гулять на подворье до выздоровления. – Ну-ка, пойдемте скорее.

Они вошли в обширные сени, а после и в переднюю, большую комнату с потолком, нежданно высоким для деревенского дома. Пол устилали красивые, хоть и поистрепавшиеся, ковры; пахло свежим хлебом, сосной и совсем немножко – смолой. Также в воздухе витали дразнящие аппетит ароматы, и Ворох, большой любитель покушать, жадно затрепетал ноздрями. На дубовый стол с противоположной от входа стены смотрел из-под рушников образ Виляса, пред ним покачивалась на сквозняке лампадка.

Иваська побежал в светлицу к сестре, доложить о приезде крестного, и взрослые остались одни.

– Вот так и живем, кум. Не блещем, но и не жалуемся, чем богаты, тем и рады, – с улыбкой обратился к гостю пасечник Ворох, снимая шапку и кунью шубу.

Хозяин был невысоким и кряжистым мужиком в расцвете сил. Казалось, волосы его постоянно стоят дыбом – столь были непослушны. Как почти все в то время, пасечник сбривал бороду, но усы отращивал – длинные, черные, спускались они мало не до ключиц. Лицо Ворох имел широкое, как блин, вроде добродушное, но вводящее в заблуждение. Пасечник вел себя по-разному, смотря с кем: к слугам и людям победнее себя был он надменен, сварлив и придирчив, к равным – добр, а вот с теми, кто побогаче, несколько даже дерзок.

Рано поседевший кум его, Стольник, возвышался над Ворохом на добрые две головы. Отличался сей пан умом, ученостью, со всеми без исключения вел себя весело, добродушно, а потому располагал к себе людей. Это свойство его характера вместе с быстрым соображением да ученостью и помогло ему выбиться в писари к самому Потеху, князю лядагскому. С тех времен Стольник стал редким гостем в доме яструмового пасечника, хоть безмерно любил его дочь, соответственно, свою крестницу – Меланью. Давнехонько, ой как давнехонько писарь осенял защитным крестом Ворохову дочку, когда, с исполнением той дня, ее, крошечного младенца, впервые внесли в церковь и нарекли именем. Не счесть, сколько воды утекло с тогдашней поры, а княжий писарь помнил то событие, будто оно происходило вчера. Сам он ни жены, ни детей не имел, как перст был одинок.

– Ворох, брось! – тоже стягивая шапку, весело воскликнул Стольник. – На моем веку я ночевал в таких хибарах, что, ежели их не к ночи помянуть, твой новенький сруб – прям княжьи палаты. Неплохо устроился, неплохо... Места всем хватает, полагаю?.. Но где же хозяйка, Мелюшка?

Тут отворилась одна из выходящих в столовую дверей, и вошла заслышавшая голоса красивая женщина в строгом темном платье, с красными щеками и немного выбившимися из-под чепца волосами. Она была занята готовкой – хоть сие не приличествовало зажиточной панне, Осоня готовила сама и дело это любила да знала.

– Где ты ездишь, а? Сказал же, ненадолго, а сколько нет!.. Не знала уже, что думать, – спокойно сказала Вороху жена, с упреком глядя на него. Она никогда не повышала голос, но, мнилось, крик порою был бы предпочтительнее спокойного тона.

– Не попрекай, а посмотри лучше, кого я тебе привез! – кивнул на стоящего чуть позади Стольника, который как раз вешал свою шубу на крючки, Ворох. – В кои-то веки немного посидеть с кумом в корчме – не грех.

– Кум, Боже, какие люди! – Осоня, только что обратившая внимание на второго вошедшего, доселе спиной к ней стоявшего, аж руками от удивления всплеснула. Подошла, традиционно расцеловала нежданного гостя в обе щеки. Куму пришлось согнуться чуть ли не вдвое, ибо Осоня была еще ниже мужа. – Сколько не видали мы тебя, уж и не вспомнить!

– Он же теперь важная птица, – с малой толикой зависти вздохнул Ворох. – Еле уговорил заехать.

– Премного извиняюсь! – Стольник несколько комично поклонился, приложив руку к груди. – Просто не мог вырваться, ибо князь без меня, что старец без посоха, – шагу ступить не может...

Открылась другая дверь, и, обратив на себя взоры всех бывших в комнате, на пороге стала Меланья. Девушке только-только вот исполнилось девятнадцать зим. Длинная и толстая коса ее, цвета ореха, спускалась почти до колен; красиво очерченные губы отнюдь не располагали к поцелую, ибо все лицо, будто немного вытянутое и чуточку всегда удивленное, с тонкими чертами и черными бровями, дышало твердостью, стойкостью, что, несмотря на явную привлекательность, отталкивало.

Среднего роста, повыше родителей, Меланья имела тонкий, подобно стволу молодой калины, стан, который так и хотелось охватить рукой, привлекая к себе. Впрочем, при взгляде на строгое лицо девицы подобные мысли мигом улетучивались.

Увидавши крестного, девушка будто порхнула к нему, подобрав юбки. Лицо ее, утратив суровую твердость, вспыхнуло румянцем.

– Ого! Ну и вымахала же ты, Мелонька! – обнимая крестницу, изумленно воскликнул Стольник. – До чего же похорошела! Дай лучше разгляжу тебя, стань к свету! Он подвел ее к окну, поцокал языком и выдал восхищенно: – Расцвела, что тут скажешь! Уже и замуж пора!

– Какой там замуж! – мотнула головой девушка, засмеявшись неожиданно легкомысленно. – Вы мне тут глупостей не рассказывайте, до замужества мне еще девовать да девовать... да, к тому же, пару поди сыщи.

– Скажу накрывать. Садитесь, скоро будет обед, – Осоня метнулась в кухню.

– За голодранца она сама не хочет, – сказал Ворох, усаживаясь. – А их на мой скарб хоть отбавляй, так и летят, как пчелы на мед. Любой бедняк будто считает своим долгом посвататься, сколько тыкв на отказы уходит...

– Скарб, говоришь... Хе-хе, ты о грошах или о дочке? – Стольник услужливо отодвинул стул Меланье, сел сам, по правую руку от крестницы.

– Э-э...

Девушка снова рассмеялась.

– Поймали, поймали вы батюшку на слове!.. Ладно уж, понятно – о деньгах. Хотя вот я тоже за скарб сгожусь, скажите ведь, крестный? – И лукавая показушно затрепетала ресницами, улыбаясь.

– Еще бы! За такой, что я бы сам за семью замками спрятал, – погладив ее по голове, согласился писарь. – Я тебе и матери гостинцев привез... Ворох меня прямо на ярмарке поймал... Вышел, называется, на товары в свободную колодежку** поглядеть, и на тебе. – Говоря это, Стольник полез за ворот алого бархатного жупана, вытащил два узелка и положил на середину стола большую ореховую ватрушку, предупредив Ивася, что получит он ее только после обеда. Развязав узелки, крестный подал Меланье шелковый платок, шитый серебром. Для Осони Стольник купил такой же, только с золотым шитьем, а для матери ее – дорогой чепец. Бытовал такой обычай – не являться в дом без гостинца которой-либо из женщин. Впервые бывший в гостях приносил дары каждой, бывалый не раз – мог и всем, но чаще всего случалось, что мужи одаривали хозяйку, а юноши – молодую дочь, возможную невесту. Впрочем, не будь сего обычая, Стольник все равно не приехал бы к куму с пустыми руками.

Поблагодарив, девушка восхищенно залюбовалась игрой серебряных нитей. Иваська то и дело кидал лакомые взгляды на ватрушку, которая занимала все его внимание.

Только кумовья завели разговор о делах, хлопнула сенная дверь. В облаке морозного пара за порог шагнул ехавший вслед за санями молодец. На вид ему нельзя было дать больше двадцати лет.

– Х-ху, ох и мороз же, ох и лютый, ох и проклятый! – сказал вошедший и обвел переднюю взглядом. Медленно стянул соболью шапку с темных кудрей, поклонился сидевшей за столом Меланье. Девушка поднялась.

Одновременно с тем из кухни вышли несущая поднос служанка, Осоня и пожилая чета: седой, как лунь, но крепенький и высокий дед Картош, да полная старушка, Шоршина, – родители Осони, доживавшие век на зятевой печи.

– Мой племянник, Васель, – представил Стольник.

– Пан Васель был с кумом на ярмарке, я не мог не закликать его к нам, – добавил Ворох.

Обменявшись приветствиями, все сели, найманка, расставив блюда, снова удалилась, а невесть с чего растерявшаяся Меланья так и продолжала стоять. Она не в силах была отвести взгляд от также застывшего, будто оглушенного, молодца. Заметив, что происходит, кум залихватски подмигнул Вороху да подкрутил ус. Ухмыляющийся Ворох кивнул, переводя взгляд с дочки на Васеля и обратно.

Молодой человек имел волевой подбородок, тонкие губы с не шибко густыми, зато бархатистыми усиками поверх, и нос с горбинкой. Глаза под прямыми бровями обычно смотрели без всякой боязни, с некоторой наглостью, а теперь – изумленно и, пожалуй, даже смущенно. Одевался Васель по-городскому, не чета деревенским парням в кожухах и свитках – одни только высокие сапоги выдавали в нем горожанина, причем небедного, что уж о полушубке на соболях говорить.

– К вашим услугам, панна, – словно во сне, он подошел к Меланье и взял ее руку для поцелуя, но девушка, очнувшись, нахмурилась и выдернула ладонь из его пальцев. Деревенская, она не привыкла к таким приветствиям.

– Меланья, будем знакомы. – Девушка блеснула карими глазами, показавшимися Васелю похожими на рысьи, и торопливо заняла свое место рядом с крестным.

"Ага, к ней не так-то просто и подступиться. Норовистая, яко дикая кобыла", – подумал Стольник, а вслух сказал племяннику лукаво:

– А что, Васель, не по рыбаку рыбка, а? Не по волчьим зубам овечка?

– Что вы толкуете, дядя? Какие рыбки, какие овечки?.. Не помешались ли вы, случаем, на этом морозе? – понемногу приходя в себя, пробормотал сконфуженный Васель.

– Да уж лучше от мороза на дворе помешаться, чем от мороза девичьего исстрадаться... – ухмыльнулся Стольник.

– Что-то такое вы городите, дядя... Лучше б про гостинцы напомнили. Ото если б не вспомнил сам, то так в город и повез бы, не отдавши. – Васель запоздало снял полушубок, извлек из внутреннего кармана сверток. Осоне и бабке достались расписные гребни. По подначке хорошо знающего женские пристрастия Стольника, нарочно сказавшего Васелю, что паненка любит украшения, но не шибко ими балована, Меланье со словами "а это, панна, вам" был протянут серебряный перстень-цветок с яхонтом. Гостинец упал из ладони в ладонь, взблеснув алым, точно искра. Меланья тут же сжала кулачок и опустила глаза. Незнамо почему она стеснялась теперь даже взглянуть на молодого гостя, хотя с деревенскими обычно была смелой и часто острила.

Наполнив чары, выпили за долгожданный приезд Стольника. Меланья только смочила губы в наливке – ей в горло ничего не шло под горячим взглядом сидящего напротив Васеля.

Стольник по обыкновению начал рассказывать про князя и то, каковы порядки в недалекой от Яструмов столице, Горграде.

– Так вот, значит, бардак там. Оно вроде как все хорошо, да только внешне, на виду. Как заснеженное поле брани: поверху посмотришь – чистый снег, а копнешь – мертвечина.

– Отчего же тама этот... бардак? – мягко спросила бабка Шоршина.

– Да вот разбойники хозяйничают, обворовывают средь бела дня, горла перерезают, дерутся, балагурят... цены немереные...

– Что? Какие намеренья? – неожиданно встрепенулся глуховатый дед.

– Цены, говорю, немереные! – громче повторил Стольник.

– Ты, старый, это, молчи... и того... слушай-то повнимательнее, – ласково обратилась к мужу бабка.

– Что же князь? – спросила Осоня.

– А что князь? Порядок для виду поддерживает и на казне сидит.

– Что, правда на казне? – на миг забыв про Васеля, улыбнулась Меланья.

– Да не, это ж я образно... – крестный обнял ее одной рукой, как ребенка. Ивась, наскоро похлебав суп, спросил разрешения у матери и наконец заграбастал обещанное угощение. Разговор прервался.

– Расскажи нам, пан Васель, о себе, – через некоторое время попросила Осоня.

– Да что тут рассказывать... Живу на хуторе, недалече от столицы. От помершего отца перенял хозяйство и лавку, купечествую помаленьку...

У Вороха глаза заблестели – он сразу прикинул, что даже без большого приданного дочка в случае такого замужества не останется в нищете.

– Чем пан торгует?

– Разностями... – уклончиво ответил Васель, давая понять, что не очень-то желает говорить. Вместо него вступил в разговор дядя:

– Ты заслуги-то свои, Васель, не преуменьшай. Помаленьку купечествует он, как же. Еще более, нежели отец, удатный к делу.

– Скромность похвальное качество, – кивнула Осоня, улыбнувшись.

– Вот не скажи, кума. Из собственных заслуг определенную корысть можно вытянуть, из скромности – нет. Ежели умалчивать или преуменьшать достижения, то никакой пользы не будет.

Чем долее сидели, тем чаще ходила меж кумовьями бутылка с наливкой. Когда оная иссякла, на смену пришла бутыль вина. Первым из-за стола поднялся дед, пошел греть кости на печи, за ним почти сразу – бабка. Осоня тоже отошла, вместе с найманкой стлать гостям постели. Вскоре после того Меланье наскучило слушать все более бессвязные разговоры, понятные большей частью лишь самим кумовьям. Девушка, забыв о морозе, выскочила на улицу. Васель бросился за ней, сказав дяде, что посмотрит лошадей.

Смеркалось. Подобно муке, просеиваемой сквозь сито, густо-густо сыпал снежок. Было слышно, как слуги управляются возле скотины; лениво лаял один из кобелей. Не струились, словно жаворонкова трель, вечерние песни, для веси обыкновенные, – в такой холод каждая девушка боялась и нос из дому высунуть. Хотя нет, не каждая, – как ни странно, на улице собирались-таки на вечерницы, громко переговариваясь да смеясь...

Мороз, еще более окрепший к сумеркам, подействовал на разгоряченную Меланьину головушку, как ведро холодной воды. Она с наслаждением вдохнула колючий воздух, радуясь, что сбежала из-под горячего взгляда, который пугал и смущал ее. Девушка разжала ладонь и, надевши подаренный перстень, пошевелила пальцами, издалека рассматривая подарок. Тут дверь за ее спиной отворилась, и на крыльцо вышел Васель.

– Зачем же панна выскочила, не одевшись, на лютый мороз? – спросил он, набрасывая на плечи Меланьи полушубок да укутывая ее в меха. Так и замер, крепко обнявши девушку в соболях.

– Пустите, пан Васель, – дрогнувшим голосом прошептала Меланья.

– А вот не пущу.

– Пустите, не то закричу, – еще тише шепнула Меланья.

– Кричите, панна, – не пущу, – прижался щекой к ее волосам Васель. Никогда бы он не позволил себе подобного, ежели б не чувствовал, что симпатия обоюдна.

Девушку бросило в жар, затем по спине прошелся холодок, несмотря на то, что в объятьях и соболях было тепло. После недолгого молчания она неуверенно спросила:

– Что вы себе позволяете?

– А что? Неужто не могу защитить от холода красивую панну?.. Неужто позволю вредному морозу навредить столь дивному цветку?

Меланья снова замолчала, не зная, что ответить. Противоречивые чувства боролись в ее душе – страх и симпатия, смущение и томление в крепких объятьях.

До слуха донесся предупреждающий хруст снега – кто-то приближался. Девушка испуганно встрепенулась.

– Слышите? Батрак идет, увидит! Пустите немедленно!

В голосе ее, дотоле струившимся, словно шелк, послышалась сталь. Васель отпустил. Девушка тотчас отошла на пару шагов назад, в самый угол неогороженного перилами крыльца, – и снова ею залюбовались горячие темные очи.

– Панна держит себя так, будто боится меня, – с замирающим сердцем прошептал Васель, не сводя с нее взора.

Меланья будто вопреки его словам подняла голову, глянула ему в лицо своими рысьими глазами, казалось бы, проникнув этим взглядом в самую душу, и твердо произнесла:

– Я всегда недоверчива к малознакомым людям, нарушающим привычное течение моего бытия, пан... Да и отчего же не бояться вас, коль вы сам себе на уме и творите, что хотите?

– Разве я страшен, разве обидел панну?

Меланья не ответила, только вздохнула. Она и сама не знала.

– Панночко, чи можно узнать, когда едут гости? – неожиданно спросил за спиной Фадко. Меланья вздрогнула, хотела обернуться и... поскользнулась.

Васель, мгновенно подавшись вперед, обхватил ее за стан, уберегши тем от падения. Не успела Меланья осмыслить случившееся, как ее лицо оказалось так близко к лицу Василя, что белесые дымки их дыханий смешивались.

Незнамо сколько стояли молодые люди вплотную друг к другу, под изумленным взглядом батрака. Девушка выгнула спину дугой, дабы насколько сие возможно отдалить от себя Васелево лицо, а он все поддерживал ее на весу над краем крыльца. Едва-едва покачивалась свесившаяся над снегом длинная коса.

Васель неведомо как удержался, чтоб не поцеловать панну, и, сделав над собой еще одно усилие, смог оторвать взгляд от широко раскрытых рысих глаз. Повторно выпустив Меланью, он отворил пред нею дверь, и они вошли.

А одновременно с тем, в передней, изрядно выпившие отец и дядя шептались вот о чем:

– Вот и сыскался... еще один охотничек...

– Против такого ничего.. ик... не имею... – Ворох хлопнул кума по плечу.

– Спорим, что посватается?

– Не хочу я... спорить.

– Правильно. И так ясно...

***

Остаток вечера Меланья проводила в кухне. Вместе с бабушкой она пряла; мать, уложивши спать хмельных Вороха и Стольника, вышивала; дед на печи плел корзину из лозы, а братец играл на полу деревянной лошадкой. В кухне было тепло, не закрытое заслонкой жерло печи уютно освещало комнату. Трещали и шипели поленья. Женщины пели песни, Меланья вторила им, но то и дело забывалась, и голос ее обрывался. Она такого напутала в своем пряжеве, что за год не распутать; из головы не шел Васель, и девушка не могла понять, что с нею творится.

Заметив необычное поведение Меланьи, бабка спросила ее:

– Тебе нездоровится, внученька? Не перехватила ли ты, случаем, заразу от брата?

– Но ба! Я уже здоров! – обиделся мальчик.

Девушка мотнула головой. Помолчав немного, бабка сказала вот что:

– Ты, сердце, того... не спеши с любовью... Оно, знаешь, как бывает – порой просто кажется, что любишь, а жизнь по молодости искалечить – то раз плюнуть.

Меланья взглянула на нее удивленно.

– К чему сие было сказано?

– Ни к чему. То так, чтоб знала ты, – хитро улыбнулась бабка и снова завела песню.

На дворе завывала метель. Вышедший из конюшни Васель засмотрелся на ворох снежинок, кружащихся в оконном свету. Свисающие с крыши иглы сосулек переливались и взблескивали золотом.

В темной передней купец постоял, прислушиваясь к доносящейся песне, затем сел, подпер голову рукой и принялся грустно вздыхать. Живот скрутило голодом – увлекшийся Меланьей молодец мало интересовался яствами, выставленными на стол; да и сейчас голод был последним, что волновало его. Через некоторое время Васель решился-таки и постучал в кухонную дверь, спросивши:

– Можно ли скоротать в вашем обществе вечер, достопочтимые панны?

Сердце Меланьи будто рухнуло с обрыва, стоило ей заслышать голос Васеля.

– Заходи, пан, – отозвалась Осоня, – тут никто не будет против твоего общества.

– Благодарю, – Васель с доброжелательной улыбкой пристроился на лавке у печи. – Вы так славно поете, я даже заслушался.

– Да что вы, – с притворным недоверием отвечала Осоня.

– Правда-правда.

– Не хотел бы ты, в таком случае, спеть с нами?

– Не откажусь! Что петь будем?

– Знает ли пан "Летящую тройку"?

– Отчего же не знать, знаю...

– Тогда... – Осоня откашлялась и затянула, Васель и бабка поддержали:

Лети, моя тройка гнедых лошадей,

Лети, разгоняя с дороги людей,

Вези меня, тройка, скорее, быстрее,

Вези меня к той, что сердцу милее.

Она так горюет, не ест и не пьет,

Песнь свою без меня не поет,

Лети, моя тройка, скорей,

Сердце болит, так стремится к ней!

Сердце болит – стремится к ней!

Лети, моя тройка, скорей!

На середине песни Меланья начала тонко подпевать, изумленный Васель замолчал, и только последние слова пели все вместе, даже дед отозвался с печи своим скрипучим голосом.

– Какая, все же, красивая эта песня, – сказал Васель, обратив взгляд на окно.

– И верно, – согласилась Меланья. Она давно сложила руки на коленях, напрочь забывши про пряжу.

Помолчали. Бабка и мать несколько раз многозначительно переглянулись и снова вперили очи в работу.

– До того как вклинится в ваше общество, – снова заговорил Васель, – я ходил на конюшню посмотреть лошадей. Одна из трех дядиных, Соловка, подарена мной на его сорок пятую зиму. Славная кобылка, можно сказать, у меня на руках росла... Возвращаясь в дом, удивился: на дворе метет так, что кабы совсем не занесло дороги до завтра.

Осоня хотела было ответить, но не успела, – дочь, смущаясь, словно прочла ее мысли:

– Рады будем, ежели вы погостите у нас подольше.

Васель в знак благодарности почтительно склонил голову.

– Рад бы и я погостевать подольше в вашем радушном доме, однако про дела нельзя сказать, что они не убегут...

– Господь Благодатный решит, убегут твои дела или... того... не убегут, – вставила бабка.

– Правильно. Человек предполагает, Виляс решает, – кивнул Васель.

Утомленная дневными событиями, Меланья поднесла руку ко рту, скрывая зевание. Дед тихонько всхрапнул на печи.

– Давайте-ка пойдем спать – время недалече от полуночи, – сказала Осоня, – а под метель так хорошо спится.

– Верно, верно, – согласилась бабка, сворачивая пряжу и укладывая ее в корзинку. – Спокойной ночи вам всем.

– И тебе также, матушка, – прихватив свечу, Осоня обняла сынишку, и они первыми покинули кухню. Вслед за ними вышли молодые люди.

– Сладких снов вам, панны, – поклонился Васель Меланье.

– И вам, – ответствовала девушка.

Все разошлись по комнатам, Осоня задула свечу, и последний огонек потух в пасечниковых окнах.

***

Васелю не спалось. Все казалось, что из темноты глядят на него рысьи глаза. Силуэт панны живо являлся перед глазами, а на лице слышалось ее дыхание. Время за дневными воспоминаниями летело быстро, уже клонилось к утру, а молодец этого совершенно не замечал. Мнилось, что только недавно лег почивать. Две мысли попеременно кружились в голове – что он, похоже, влюбился, и что такой панночки на всем белом свете с колдовством не сыскать.

– Дядя! – наконец не выдержал Васель. – Дядя, вы спите, что ли?.. Хотя, с чего бы вам бодрствовать?..

Сморенный вином и наливкою, Стольник и вправду крепко спал. Не дождавшись ответа, Васель встал с кровати и долго тормошил дядьку за плечо. Наконец, Стольник, всхрапнув, пробудился. Спросонья он не понял, где находится и чего от него хотят.

–А-а, отцепись, вражий сын, скажи князю, что я умер...

– Дядя, это я.

Стольник приподнялся на локте, потер глаза и спросил сквозь зевок:

– Кто – я?

– Васель, кто же еще...

– Самому не спится – другим не мешай. – И Стольник развернулся к стене.

– Дядя! Вы мне одно скажите и можете спать: Меланья просватана?

– Какая Меланья?

– Как какая? Крестница ваша.

– А-а... стало быть, просватана, как же...

– Правда просватана?

– Сказал ведь... – предаваясь в объятия сна, пробурчал мало чего соображающий Стольник и снова вскоре засопел.

Убитый известием Васель до третьих петухов стоял столбом у дядиной кровати.

Наутро Осоня еле добудилась Вороха, а Стольник, на удивление быстро проспавшись, встал сам. С изумлением воззрился он на бледного, словно больного, Васеля. О ночном вопросе племянника он не помнил, как не помнил совершенно и того, что на него ответил.

– Что с тобой, дружок? Почто печальный такой?

– Ничего... – вздохнул купец, пригладив рукой буйные кудри. Признаваться дяде в том, что он так расстроился из-за его слов, совершенно не хотелось.

– А может, ты от холода девичьего такой отмороженный?

Васель, не отвечая, натянул сапоги, набросил поверх рубашки кафтан и вышел, не задерживаясь в передней, на крыльцо.

Осоня и помогающая ей Меланья накрывали на стол. Увидев молнией проскочившего мимо Васеля, Меланья уронила чарку.

– Меланьюшка, а и вправду – не переняла ли ты братову хворь? – обеспокоенно спросила мать.

– Все в порядке, матушка. – Не отводя глаз от двери, девушка присела и стала ощупью искать упавшую чарку.

На крыльце вчерашнее действо снова вспомнилось Васелю, причем столь ярко, что он словно обезумел – ударил кулаком по стене и уткнулся в бревна лбом, качая головой да приговаривая:

– Почему, почему...

Купец медленно сошел со ступеней и заходил по расчищенной к дому дорожке, думая, как теперь быть и каким образом выбросить из головы просватанную панну. Само собою объяснилось вчерашнее поведение Меланьи. Но почему не сказала сразу, что у нее есть жених?

Васель не чувствовал холода, кровь прилила к его лицу, которое горело теперь нездоровым румянцем.

Тут Осоне зачем-то понадобилось кликнуть служанку и она, высунувшись наполовину из-за сенешней двери, завидела кумовского племянника.

– Пан Васель, идите в дом, промерзнете ведь! – и, позвав найманку, женщина скрылась.

Но Васель будто и не услышал ее слов, все не было его и не было. Осоня обратилась к дочери:

– Сходи-ка во двор да вынеси пану Васелю полушубок, а то, как бы он не замерз. И скажи, что пора садится за стол.

– П-полушубок? – пролепетала девушка. Стоило одному слову поднять в голове памятные колодежки, и так то и дело будоражащие мысли, – и горячая волна прокатилась по ней.

Но делать было нечего, и девушка вынесла Васелю полушубок. Кровь уже отлила от купеческого лица, губы побелели, а на щеках играла синева. В очередной раз повернувшись от ворот к дому, он увидел Меланью совсем рядом и остолбенел. Девушка с таким ласковым лицом протянула ему полушубок, что молодой купец забыл обо всем на свете. Смутившись, Меланья стремглав убежала, а одевшийся Васель некоторое время глядел ей вслед, после чего спохватился, что гостю негоже заставлять себя ждать.