Текст книги "Стучит, гремит, откроется (СИ)"

Автор книги: Марина Яновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

С рассветом с улицы донесся непонятный галдеж, и Меланья, едва проснувшись, подскочила к окну. Из него прекрасно просматривалась часть оканчивающейся воротами улицы, и было видно, как какие-то верховые въезжают в город. Дар шепнул, что это именно мужнина хоругвь, а сам Зоек где-то среди прибывших солдат.

Он и вправду был среди них, спрашивая у старшого, не знает ли тот, случаем, где его, Зоека, комната, ибо сам он не помнит, хоть убей. Старшой, похвала ему, помнил и в желании выслужиться довел командира до самой двери. Из-под нее лился тусклый свет фонаря, и провожатый, мимоходом заметив, что кто-то дожидается пана хорунжего, распрощался с ним.

Несколько недоумевая, Зоек вошел и глазам своим не поверил.

– Ты? Я же говорил – в пуще спрятаться... – Едва выговорив слова заплетающимся языком, муж добрел до топчана, у которого Меланья застыла столбом, скованная по рукам и ногам радостью встречи, сел на него и...медленно завалился на бок. Вещунья вскрикнула, в первое мгновение подумав, что он ранен и умирает в бессознательности. Одначе прислушавшись к ровному дыханию, поглядев на мерно вздымающуюся грудь и смягчившееся лицо, молодая женщина поняла, что муж попросту заснул. И вошел он, судя по всему, настолько уставший, что разум его наполовину уже спал.

– Бедный ты мой, как же усердно трудился... – с накатившей нежностью прошептала Меланья и, уложив его голову себе на колени, стала расчесывать спутавшиеся мужнины волосы.

Мысли текли тихой полноводной рекой и внезапно точно на грозный порог натолкнулись; отхлынув назад от преграды, снова бросились вперед в желании сокрушить ее.

"Почему именно я? Других жизнь трепает так, что от души их ничего не остается; такие много больше, чем я стерпела и пережила, выносят... Мало ли женщин на свете, которые терпят деспотизм и беспричинную ненависть свекрови, мало ли сирот, вдов, нищих, у которых было все и в один миг не стало ничего? Почему именно я, Господи?"

Вопрос сей томил голову ее, но ответа на него не находилось, и дар был беспомощным.

Быть может, что-то есть в ней, Меланье, такое, чего нет в других? Но что это может быть? Она не оправилась бы от потерь без сторонней помощи, она... она платила чужими жизнями за собственное спасение! Тогда, в застенках, паренек-подросток... По дороге в пущу, Имерик... Самые близкие в ночь пожара... Если бы они не заплатили своими жизнями, до или после ее спасения, жила бы она сейчас?

Единственное, что, как мнилось молодой женщине, отличало ее от множества таких же горемычных, – это бесшабашная отвага, о которой и не подозревала она до поры, а также скорость решений в печину опасности, над другим человеком нависшей. Да разве ж это те качества, за каковые Господь талантом предрекать наделяет?

И снова, как тогда в зале, перед лютующим князем, Меланья ощутила едва касавшиеся ее плеч невидимые руки, мигом снявшие гнет тяжелых мыслей. "Грех, – нашептывал внутренний голос, – сомневаться и искать причинность Божеских решений. Благодари искренне и прибудет с тобой благосклонность его".

***

Проспав несколько печин, Зоек проснулся с ясным сознанием и, едва обняв жену после разлуки, умчался – докладывать князю о проделанном. "Прости, – до хруста сжимая ее ладонь и осыпая лицо поцелуями, просил муж перед уходом, – ждут ведь отчета, а обязательство – превыше всего".

Конечно, Меланье как любой женщине обидно было слышать такие слова, однако ей хватило благоразумия не перечить и смириться с положением вещей. Понимая, что на военном совете ей не место, а на улицах, полнившимися гулящими от безделья солдат, небезопасно, она осталась ждать в корчме. "Нужно хоть нож раздобыть да носить с собою, – подумала вещунья, охватывая плечи руками, – Дар хоть и предупреждает, но все ж вооруженной спокойней будет". Свои пистолеты она оставила вчера у Стольника, и забрать их тоже не помешало бы. За этим и пошла она в штаб-квартиру, ежеколодежно прислушиваясь к дару. Еще и кое-что из снеди прихватила, подумав дальновидно, какой, должно быть, зверский голод одолевает мужа.

В одном она изначально немного заблуждалась, следуя своим представлениям и не будучи достаточно осведомленной в сути вещей: солдаты отнюдь не гуляли, а к тем, кто спешил напиться, как в последний раз, применялись строжайшие меры усмирения. Дисциплина железной рукой держала всех за горло; большая часть времени уходила на обучение войска, и постоянная муштра не оставляла даже желания на отчаянное веселье. Меланья прекрасно увидела суть своего заблуждения, и опасения, навеваемые ранее солдатами, почти бесследно рассеялись.

Когда вещунья была на полпути к корчме, все узнали то, чего боялись наиболее после поражения.

– Горград сдан!!! Горград сдан!!! – кричал во весь опор несшийся верховой. – Гореллы идут сюда!!!

– Разуверились в приходе помощи, утратили надежду на избавление... – грустно покачала головой Меланья, чувствуя, как снова заныло сердце.

Зоек отсутствовал не так уж долго; вернувшись, он молвил со строгостью:

– Спускайся вниз.

– Зачем?

– Я отряжаю с тобой три десятерика человек, чтоб сопроводили до пущи. Они ждут.

– Я тебя не оставлю, – такова была спокойная отмолвка.

– Запамятовала, что тебе я муж и ты должна повиноваться?

Меланья положила руки ему на плечи, нежно заглянула в глаза.

– Приказывай и угрожай, но я тебя не оставлю. Если бы видела впереди опасность для себя – уехала б, а так...

– Меланья... – лишившись изрядной доли строгости, протянул Зоек, сцепив руки за спиной – подальше от соблазна обнять. – Я тебя прошу, Богом молю, – уезжай отсюда, пока есть возможность. Вот-вот начнется осада, ты не знаешь, что это такое...

– Жувеч тоже, не ровна печина, захватят, – приникая к нему, прошептала молодая женщина. Она чуяла, что ежели муж обнимет, то сам никуда не отпустит.

– Можно затаиться в чаще... – Зоек опустил голову к ее волосам и, обняв-таки жену за стан да все больше забывая о строгости, которую хотел проявить, понизил голос: – Что ж мне, на руках тебя снести?..

Так и осталась Меланья в Кориване.

VI

Свечерело, и лядагчане вышли на стены – "встречать" противника. Подходящие полчища в алом свете заката казались кровавой рекой, наводнившей поля. Ветер доносил рокот голосов, топот и ржание, скрип тележных осей. Впереди шла кавалерия в желтых и синих мундирах; за конниками железным лесом возвышались копья пехотинцев; артиллерия пылила позади, чуть опережая обоз. Развевались яркие знамена с изображением гербов той или иной местности; неизменным на них оставался только двуглавый медведь в доспехе, исконный символ вождества горельского.

Потех на саврасом жеребце выехал на валы, своим присутствием надеясь укрепить в сердцах воинов боевой дух; немногочисленные представители знати да приближенные стояли тут же. Под валами беспечно выстроились хоругви конницы, среди них и Зоекова. Ясно было, что, не укрепив лагерь, гореллы не станут с ходу штурмовать крепость, бросаться под пушечный огонь. Охваченная неожиданным бесстрашием Меланья стояла по левую руку от Стольника и, не отводя взгляда, смотрела на приближающегося врага.

– Панна Меланья, – внезапно обернулся к ней князь, – не зря, сдается мне, нам вас Бог послал. Готовы ли вы предоставить дар свой в услужение и предсказывать, каковы будут последствия тех или иных действий?

– Готова, княже, – склонилась вещунья.

Гореллы остановились на изрядном расстоянии, втрое превышавшем пушечный выстрел; от кровавой реки отделились всадники с огромным белым флагом на длинном шесте.

– Не стрелять, – коротко приказал Потех, и тотчас приказание это донесено было до слуха пушкарей и хорунжих.

Депутация быстро приблизилась и, гарцуя перед князем, спросила разрешения въехать в город.

– Говорите так, – отвечал Потех.

– Вождь Эрак, великий господин земель горельских... – перечислив многочисленные титулы, посыльный продолжал: – Настоятельно рекомендует вам сдаться на его милость, ибо не хочет он еще одной бойни и кровопролития; сдадитесь – и невредимы будете, сражаясь же – истреблены.

Едва парламентер договорил, князь, нахмурившись и потемнев, скомандовал громогласно:

– Палить из всех пушек! Вот мой ответ!

Не успела депутация стремглав понестись к своим, как раздался грохот залпов многочисленных орудий, и к небу потянулись столбы пороховых дымов. Надо отдать должное войту, пану Немиру: хоть крепостью и несокрушимостью бастионов он похвастаться не мог, зато артиллерия у него была завидной, а запасы пороха – изрядными.

Развернувшись широким полумесяцем, гореллы установили шатры и принялись насыпать валы и рыть окопы, в чем им успешно помогла темнота. Но, надо признать, не только им была она в помощь, – Зоек и еще два хорунжих, заручившись разрешением князя и одобрением Меланьи, под покровом ночи отправились со своими людьми на вылазку. Точно бесы, мелькали они то тут, то там, мешая врагу всевозможно в возведении сооружений и много шума в конце концов наделав. Только к утру гореллы обнаружили несколько чудом заклепанных пушек, в том числе и пару тяжелых осадных, каковые со вбитыми в затравки гвоздями лишь на переплавку годились.

С рассветом начался первый штурм. Надо сказать, как на свадьбу шли после тяжелой ночи гореллы – с военной музыкой и песнями на их языке. Каждый из передовых нес на плече вязанку хвороста или мешок – на заполнение рва, – у некоторых были с собою лестницы для влезания на валы.

Но вот загрохотали, загремели городские пушки, запели предупреждающе трубы. Подошедшие на расстояние выстрела гореллы издали боевой клич и понеслись ко рву; при их приближении к пушкам присоединились голоса ружей. Оставляя за собой, точно падающие звезды, дымные хвосты, полетели сверкающие зажженными фитилями гранаты. Ручьями полилась кровь, ров стал быстро заполняться мертвыми телами.

Ветер уносил в сторону плотную дымовую завесу, и со стен, откуда Меланья наблюдала за происходящим, как на ладони видно было сражение. В ушах вещуньи звенело от криков и неумолкаемого грохота, но в душе царила убийственная решимость. С необычайным хладнокровием Меланья наблюдала за тем, как разрываются ядра и люди вместе с лошадьми взлетают на воздух, как смертоносные осколки убивают одним прикосновением...

Горы трупов росли еще быстрее, чем намедни валы перед стенами. Штурмующим приходилось взбираться по телам своих же, чтобы достигнуть врага. Но тут ждали гореллов пистолеты и ружья, и острые сабли, и владельцы этих сабель, опьяненные кровью, окутанные чадом сражения...

В конце концов, раздались голоса вражеских труб, и гореллы, изначально рассчитывающие, по-видимому, на легкое взятие города, отступили. Князь бросил вслед им конницу, и хоругви помчались с пригорка, словно окрыленные, сея ужас и смерть. Кровавая дымка повисла над головами, кони неслись во весь опор, латы сверкали на солнце, а сабли мелькали, подобно молниям.

Всю ночь Кориван держали под непрерывным огнем, и помыслить о вылазке не давая. Меланья, сколько хватало сил, ходила за ранеными. Во всякой вещунье дремлет скрытая способность к лекарству, и женщина, хоть не давала ей развития, но все ж чуяла тягу помогать. Лекарям нужны были помощники, но желающих находилось мало, ибо каждый знал, сколь тяжела и черна такая работа.

В наполненном стонами и криками лазарете Меланья насмотрелась таких увечий, что, не уставай она до смерти, спать бы не могла.

***

Так и повелось: ночью – обстрел, днем – штурм. При каждом из последних невредимым оставался в лучшем случае один из десяти солдат. Раненые не умещались в лазарете, лекари не успевали оказывать всем хотя бы первую помощь. Поврежденные ядрами стены при каждой возможности латали всем, чем только можно, – глиной, деревом, камнем, словом, что только попадалось под руку, то и использовали. Ночами было светло как днем, поскольку по меньшей мере одно здание да полыхало. К тушению пожаров приноровились, и огонь усмиряли довольно быстро; другой вопрос, что почти сразу же загоралось новое здание. Завеса белой известковой пыли никогда не спадала до земли.

Страшное зловоние гниющих на солнце трупов, казалось, проникало сквозь любые стены. К скрытым княжеским страхам прибавился еще один: а что, если какая болезнь? Впрочем, Меланья, которую иногда призывали на советы, дабы услышать ее мнение по тому или иному поводу, отвергала вероятность заражения.

Пройдясь в рассветную печину по улицам, вещунья видела множество душ, которые грелись у костров вместе с товарищами. Пока живые помнили, пока на радость умершим кидали в огонь можжевеловые веточки, не так тяжко было неприкаянным.

***

Эрак был коренастым, крепко сбитым мужчиной в рассвете сил. Светлая борода тоненьким клинышком спускалась ему на грудь; густые брови загибались к переносью, а серые, холодные и колючие, как лед, глаза смотрели всегда с пренебрежением и малой толикой скуки. Редко-редко глаза эти искрились, точно кристальный самоцвет на солнце, – тогда их обладатель чем-то вельми интересовался.

Одежды Эраковы, сшитые из дорогих тканей, но не блещущие ни каменьями, ни иными украшениями, отличались от тех, которые носила знать в Лядаге, чрезвычайной мешковатостью. Шаровары заправлены были в сапоги, рукава белоснежной рубашки уподоблялись крыльям летучей мыши, если владелец поднимал руки. Жилет без пуговиц, с одной только завязкой под горлом, сидел, точно на пугале.

В шестнадцатый день осады, ближе к полудню, Эрак развалился на троне в своем роскошном шатре и слушал, как наложница не шибко умело, но весьма приятно бренчит на лире. Свет играл на золотистой коже хорошенькой женщины, путался в струнах инструмента, заставлял переливаться шелк скудных легких одежд. Волосы женщины, как и любой другой наложницы, были неровно обкромсаны чуть ниже затылка и неаккуратно топорщились. Кроме нее и вождя в шатре больше никого не было.

Эрак потянулся к блюду с изюмом, его любимой сластью, которую посчастливилось найти в Горграде. Сгреб остатки в кулак и только-только поднес ко рту, как в шатер ворвался человек и пал ниц перед троном.

– О великий вождь! Не соизволь казнить, позволь говорить!

Эрак неспешно прожевал и только потом позволил благодушно:

– Сказывай, с чем пришел. – И, не дав ответить, тут же спросил: – Скоро ли лядагчане взлетят на воздух?

– Ой не скоро, только ежель кто ненароком пороховой погреб взорвет... На толстенной каменной плите город возведен, никак подкоп не сделать, мины не провести.

Напрягшись, как гончая перед началом охоты, горельский вождь жадно подался вперед. Глаза засверкали, венец съехал на лоб, локти замерли на подлокотниках трона, ноги в сапогах с загнутыми носами скрестились и начали нервно подергиваться.

– О великая Гатира, владычица Атильских чертогов! Как?

Услышав искаженный далеко не положительными эмоциями голос властелина, наложница затихла и сжалась в комок, боясь, что на ней сорвут злость и досаду. Принесший весть начальник артиллерии сглотнул поднявшийся к горлу ужас и утешил себя мыслью, что вождь не часто казнит неудачников, которым выпало донести нехорошую новость до его ушей.

– Лучшего места для обороны и найти нельзя. Хоть в этом жалком княжестве есть города более укрепленные, нежели этот, место для обороны выбрано чрезвычайно дальновидно. Через яры пробраться нельзя, в них болотистые дебри; река и валы под обстрелом и без значительных жертв преодолеть их невозможно. Под городом каменистая твердыня, делающая подкоп невозможным. Не взять нам его просто.

Подумав сколько-то колодежек, Эрак произнес наконец:

– Светла была мысль, хорош – план, да неудачен. Не можем мы уйти отсюда до расправы над смутьянами, иначе они всю страну взбунтуют... Будем ждать, пока у них закончится провиант и сдохнет последняя лошадь. Или же пока иссякнут силы и обороняться станет некому... Тогда сами мира запросят, вспомнят, как гордовали поначалу.

***

Зоек приходил в отведенную ему комнату поздней ночью и порой засыпал стоя, не дойдя до топчана. Раз смежив веки, спал мертво, и пробудить его могло только пение труб, извещавшее новую атаку. Если бы не Меланья, он бы, пожалуй, вполне ограничивал свое дневное пропитание горстью сухарей. Жена хоть как-то обустраивала быт.

– Не смей выходить на улицу во время обстрела, – сказал Зоек в редкую колодежку, когда они оба не были смертельно утомлены.

– Не буду, только если в каком погребе запрешь.

– Не понимаешь ты всей опасности, тебе грозящей.

– Отчего же... Я просто верю дару, Зоек.

Однако порой, когда выдавалась та самая редкая свободная колодежка, забредали-таки в ее голову крамольные мысли: что, если и вправду не имеет она права подвергать опасности себя и ребенка, которого интуитивно чувствовала в себе? Успокоение находилось в единственной мысли, несокрушимым щитом спокойствия служившей: если дар говорит, что опасности для нее нет, значит, ее нет.

Воспоминание об увиденном благодаря змею мальчике грели душу в самые тягостные моменты. Иногда находил ужас при мысли, что ребенок может родиться в осажденном городе, но опасения эти быстро исчезали сами по себе. Меланья была почему-то твердо уверена, что и месяца не продет, как осада будет снята. Только что для этого нужно? Она не знала.

После очередного штурма молодка увидела в лазарете знакомое лицо – бессознательного Артама, тяжело раненого осколком в живот. Если и гнездилась где-то в глубине Меланьиной души злость, то испарилась она окончательно при взгляде на него. Вещунья задержалась у его лежака, смочила высохший компресс и снова положила на горячий, покрытый испариной лоб. Раненый внезапно разлепил веки, прошептал что-то одними губами. Догадавшись, чего он хочет, Меланья зачерпнула воды из бочки и поднесла плошку к его губам, чуть приподняв голову другой рукой. Отпив, Артам обратил внимание на молодую женщину, снова зашептал. Чтобы уловить хотя бы отрывок произносимого, Меланье пришлось низко склониться над ним.

– ...прости дурака.

– Жить будешь, как вещунья говорю, – отмолвила Меланья дружелюбно и, легонько сжав его ладонь напоследок, отошла прочь.

Ежедневно вещунья просила Виляса указать ей на правильное решение в их тяжелом положении. Всего хуже, что заканчивались фураж и продовольствие, а силы защитников были на исходе. Большинству не находилось смены, и они вынуждены были обороняться при штурмах и гасить пожары при обстреле, едва выкраивая драгоценные печины для сна. За недостатком защитников пришлось оставить передовую линию обороны, и теперь до рукопашной доходило редко – когда гореллы преодолевали валы, влезали на невысокий, увы, холм и карабкались на стены по лестницам. Однако, учитывая непрекращающуюся стрельбу со стен и потоки смолы, с них же лившиеся, штурмующим никак не позавидовать было.

***

Одним днем в стане гореллов невесть откуда появился чудаческого вида человек. Длинная редкая борода не спускалась, по обыкновению, на грудь, а, заправленная за левое ухо, была большей частью скрыта намотанной на голову тканью. Глаза, темные, ничего не отражающие, выдавали колдуна, как и амулеты с неясными простому солдату знаками. Никто не видел, откуда колдун пришел, сам же умалчивал, чей он родом и зачем прибыл. Принадлежность к горельскому народу тоже оставалась под вопросом, поскольку настоящий колдун, по мнению гореллов, мог с легкостью говорить на любом языке.

Прибывший потребовал аудиенции у вождя, добавив, что, коль его не пустят, им же хуже будет. Эрак хворал изрядным суеверием, поэтому закликал к себе штатных колдунов, приказал им соорудить щит от чар и только затем принял чужака.

– Называйте меня Роцор. Прибыл я, дабы с взятием крепости подсобить, – сходу вымолвил невозмутимый чужеземец, обратив на штатных колдунов не более внимания, чем на свойственных жаркой поре мух. – Вся страна уж у твоих ног, великий вождь, лишь жалкое местечко-крепостца оборону держит. Послание мне было от претемной Гатиры, на чьих плечах плащ ночи, в чьих чертогах – вечный пир воинский... Знаю я, как сломить волю непокорных. Их Бог отвернулся от них, что для нас вельми положительно. Однако оборону могут долго держать, ежель ты, могучий завоеватель, не позволишь мне сделать свое дело.

– Каково доказательство, что ты с нами, не с ними? – прищурившись, резонно вопросил Эрак. – А, колдун?

– Будь я за них – к вам не пришел бы, – ответствовал Роцор просто. И рассказал затем, что сотворит. Поколебавшись немножко, Эрак одобрил затею.

– Коль удачно все сложится – золотом осыплю, коль нет – с миром уйдешь, а коль сделаешь что нам в неудачу – головы лишишься.

– Уповаю на расположение Гатиры, – кивнул Роцор. – Лишь снимет она с плеч плащ да набросит его на земную твердь, – проведем ритуал.

В тот же вечер шестерых черных петухов лишили голов, и колдун вылил на себя кадушку с собранной кровью.

***

– Ой не нравится мне затишье это, – ворчал Стольник на совете, пока князь закипал умом над очередной картой.

– Да им самим, чай, надоело беспрерывно нас обстреливать, – брякнул кто-то из приближенных.

– Надоело-то надоело, и, уверен я, с радостью они променяли бы обстрел на пир в этих стенах, если б могли... Да вот не к добру затишье, печенкой чую, не к добру. Верно, выдумали чего нового. Хорошо хоть минеры под полом не стучат.

Меланья, которую приглашение обязывало сидеть на совете до самого конца, из последних сил крепилась, подпирая голову ладонью. Вот не совладала с собою, сползла щекой по руке и едва не поприветствовала лицом столешницу. Страшно было глядеть на молодку, столь утомлена была: до серости бледное лицо, темнота под глазами, кое-как расчесанные волосы – так, пожалуй, она выглядела только после гибели близких.

– Иди ко мне, сердце, отоспись, – наклонился к крестнице Стольник. – Не дойдешь ведь... Твоя помощь сегодня вряд ли понадобится, ежель что – разбудим. Давай-давай, поднимайся... Утомилась зело, про отдых позабыла вовсе.

– Кто ж тут имеет право помнить об отдыхе... – грустно прошептала Меланья и, превозмогая зевоту и пошатываясь, обратилась к князю с вопросом: – Я могу идти, ясновельможный?

Не оторвав взгляда от карты, не менее изнуренный Потех, махнул рукой, отпуская. Меланья поплелась к выходу, подволакивая ноги, точно старая бабка. Как взбиралась по ступеням и заходила в комнату Стольника – не помнила, хоть бы что.

Пробудилась молодица от сильнейшего укола интуиции и криков с улицы. Понять, что же необычного было в последних, удалось не сразу. Лишь когда окончательно согнала сон с глаз, осенило: при тушении очередного пожара солдаты работали слаженно и молча, ибо перекричать неумолчный грохот орудий было чаще всего невозможно. Тут же... Зарево улыбалось кровавой улыбкой: где-то и вправду горело здание, может, даже не одно. Однако вражеские пушки молчали...

Не переставая гадать, Меланья сбежала на первый этаж, напрямик к крыльцу, где в ошеломленном молчании столпились все приближенные и князь. Стольник без слов отпихнул молодую женщину от двери вглубь коридора, но любопытство, то самое любопытство, которое неизменно при любом происшествии, каким бы страшным оно ни было, сыграло свою роль, и Меланья прорвалась-таки на крыльцо. О чем тут же пожалела, ибо то, что увидела она, и в кошмарном сне присниться не могло.

Гореллы знали, что обстрел пробудит вражеских воинов и они будут сновать по улицам – кто раздавая команды, кто за водой для тушения зданий. Но этой ночью обстрел не продлился долее нескольких колодежек, достаточных для воспламенения строений. Стоило лядагчанам оживиться и сбросить дрему, которая, будто ласковая кошка, так и норовила забраться на колени и усыпить мурлыканьем, колдун призвал свою богиню.

Сотканные из сущей темноты, огромные, размахом крыльев равные небольшой деревне, две твари обрушились на городок и стали сокращать количество защитников. Один налет приравнивался к пяти-шести смертям. Несчастливые не успевали ничего уразуметь, прежде чем проститься с жизнью в кинжальной остроты когтях. Только крики, безумные, истошные, взлетали в подсвеченные заревом небеса вместе с тварями Гатиры, каковые запряжены, согласно верованиям гореллов, в колесницу Богини.

Не будь железной дисциплина в стане лядагском, не организовали бы так быстро солдат командиры, не предприняли бы и малейшей попытки защититься... Дружным залпом разрядили ружья, тут же отброшенные – все равно что в тени стрелять и удивляться, почему им урона нет... Смышленые не мешкали, скрывались под крышей – кто успевал добежать.

Знал колдун, что сотворить, знал слова, знал действие этих слов и, что самое главное, располагал нужными для сложного ритуала силами. Эрак и воинская старшина наблюдали за действом в подзорные трубы; не видели они паники и умоисступления, царивших за стенами, однако и то, что доступно было взорам, пускало холодок по спинам.

– Вскоре внутри стен никого не останется, – равнодушно заметил колдун, обессиливающий на глазах – богиня в отместку за помощь выпивала из него силы.

– Золотом осыплю, – задумчиво повторил вождь, не отрываясь от созерцания.

Оправившись от начального ошеломления, переросшего теперь в панику, приближенные ввалились в коридор, втеснив туда и Меланью. В первые колодежки ужас затмил все чувства, которые она испытывала. Но затем из тьмы умоисступления чудом всплыли слова молитвы, и вещунья, сложив руки подобающим образом, зашептала без труда вспоминающиеся слова.

Тотчас подсвеченная пожарами ночь пошла рябью, будто речные глубины, и... разверзлась нестерпимо ярким лучом солнечного света. Неземной ор пронизал все от земли до небес, и твари горельской Богини, ринувшись вверх, точно в намерении затмить сияние, вмиг исчезли.

А Меланья провалилась в колодец без дна и, закрыв глаза, летела вниз в бесконечно прекрасном миге падения звезды.

Внезапно падение прекратилось. Вокруг не было ничего, кроме того самого яркого света; но сколь ослепительным он был, а очи не резал.

Откуда ни возьмись рядом с вещуньей предстал мужчина добрейшего вида, крепко сбитый, среднего роста и полностью седой, несмотря на то, что на вид ему давалось не более пятидесяти зим. Однако что внешность, каждый знает, сколь она обманчива; Меланья узнала его по глазам – невероятно добрым и мудрым, всепрощающим. В глубине этих очей можно было увидеть все от самого сотворения мира...

Рядом находился Виляс.

– Помоги! Помоги, отец! – задыхаясь, взмолилась вещунья.

Стоя пред Меланьей, Виляс отер ладонью мокрые щеки ее и, положив целительные руки ей на плечи, заговорил:

– Довольно натерпелись вы, дети мои нерадивые. Теперь скажу, что делать...

Каждое слово врезалось в сознание, точно острием кинжала на коже написанное. Забыть хоть одно было невозможно.

Резко вздохнув, Меланья обнаружила, что обвисла на чьих-то руках, и недоуменно огляделась. Над ней склонялось лицо обеспокоенного Стольника, приближенные, переговариваясь, всеnbsp;

& еще толпились у распахнутой двери, по временам бросая взгляды на улицу.

– Пришла в себя, слава Господу! – возрадовался Стольник. – Едва подхватить успел тело твое бездыханное! Ты как, на ногах устоять сумеешь?.. Немудрено, что сознания лишилась, от такого ужаса не только у женщины нервы сдадут. Опирайся об меня, вот так... Там уже все закончилось, до сих пор точно днем светло. Таки не все безнадежно, раз Виляс не оставил нас на растерзание энтим тварям ...

– Я видела его, – почему-то шепотом сообщила Меланья, пытаясь сделать шаг на подкашивающихся ногах. – Виляса видела.

– К-княже... – слабо, срывающимся голосом окликнул Стольник, когда пропавшая от ошеломления возможность говорить снова вернулась к нему. Но вот голос его окреп, ровно как уверенность в правдивости Меланьиных слов, и писарь уже твердо позвал: – Княже! Нашей вещунье Виляс явился!!!

Осмыслив эту фразу, приближенные сплотились вокруг Меланьеи, боясь упустить хоть слово из тех, что слетят с ее уст. Князь вышел вперед и, взяв ладонь вещуньи в свою, всмотрелся женщине в лицо.

– Не медлите, панна.

"Подходит к концу кровопролитие, самую малость продержаться надобно – идет, идет уж подкрепление, вместе с ним разобьете гореллов наголову..."

– Дай Бог! Дай Бог!!! – зачастили приближенные, крестясь неистово.

– Тихо! – гаркнул Потех. Снова обернулся к Меланье: – Что же сделать надобно?

"Начните переговоры, чтоб время потянуть, – вот ваш выход и спасение ваше. Иначе не продержитесь до прибытия хмарян..."

Князь отступил на пару шагов, точно в сердце пораженный.

– Не бывать! Не бывать такому! Чего вздумала – на позор толкать! Смела больно, ворожейка?! Лучше на погибель, чем к этим псам, Рысковцу их души, посольство самолично направить!!!

Такой волны княжеского неистовства еще не видел никто. Сколько-то колодежек прошло, а Потех все бушевал и бушевал. Ни один из рядом стоящих не смел не то что возразить – слово поперек гневливой тирады вставить. Казалось, князь бесится и только распаляется сильней.

Действуя по наитию, Меланья легкой поступью подошла и возложила ладонь на Потехову голову. Кто знает, хотел ли князь в тот момент ударить вещунью иль просто сбросить ее руку, – по страшно искаженному лицу оставалось лишь угадывать намеренья... Да только Потех неожиданно усмирился. Как ветром сдуло весь его гнев всего от трех громоподобных слов: "Смири гордыню – прислушайся".

До утра совещались, как бы все организовать, чтоб потянуть время. Предлагаемые супостатом условия сдачи лядагчане знали назубок – успели выучить благодаря многочисленным горельским депутациям – и теперь обсуждали, что затребовать при заключении мира, дабы завязавшиеся переговоры продлились как можно долее.

Меланья не присутствовала на совете. Обуреваемая одиночеством, молодая женщина по всему городу искала Зоека. За его невредимость и безопасность вещунья не волновалась – в случае чего она узнала бы даже не о происшествии самом, а о нависшей над мужниной головой смертельной угрозе. Однако в столь мелочном вопросе, как поиск человека, дар был, увы, беспомощен. Или, вероятнее, Виляс не видел смысла помогать с такой проблемой.

Меланья случайно наткнулась на Зоека у артиллерийного склада, поблизости с каковым не было ни одного факела, ибо от малейшей искры весь город мог взлететь на воздух. Выяснилось, что муж тоже ее искал, совсем не будучи уверенным в безопасности любимой.

После того как полуночные небеса прорезал ослепительный луч, гореллы не возобновляли обстрел и вообще сделались тише трав в поле. Выжившим лядагским солдатам представилась наконец оказия отдохнуть, а Меланье с Зоеком – побыть вместе.

Утром с кориванского холма верхами спустились парламентеры. Ехали они на княжьих лошадях – единственных во всем городе, коих не обделяли фуражом и кои потому не светили ребрами. Казалось бы, нашли лядагчане, чем головы томить – лошадей подбирать для депутации! Тому была одна причина: Потех упорно желал создать видимость того, что у них всего в достатке – и пороха, и фуража, и продовольствия, – поэтому на переговоры они идут не от великой нужды, а из желания прекратить кровопролитие.