Текст книги "Стучит, гремит, откроется (СИ)"

Автор книги: Марина Яновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

Утреннее застолье прошло тише, нежели вчерашнее дневное: мужчины не пили, а только опохмелялись и заедали рассол мочеными огурцами, вследствие чего было меньше шуток да прибауток – вчера вино развязало языки.

Васель, не зная удержу, все так же вскидывал на Меланью взгляд, но уже много реже по сравнению с днем вчерашним; кроме того, раз встретившись в ним взором, Меланья, прежде чем потупиться, заметила такую кромешную тоску в темных очах, что у нее сердце облилось кровью. "Печалится... Не из-за того ли, что вчера я была строга к нему? А как же было мне иначе себя вести, Господи!" И девушка сама начала снова искать встречи с его глазами, и как бы спрашивала, глядя на него и слегка хмурясь, что произошло. Однако ответа не было, Васель только кусал губы, едва сдерживая себя, чтобы не умчаться сию же колодежку, попытаться хоть бьющим в лицо ветром немножко разогнать тоску. Поднималась неимоверная боль в груди. Ежели бы только дядя не сказал ему, что крестница просватана...

Покудова слуги готовили сани, стали прощаться. Осоня заставила Стольника пообещать, что он не будет больше тянуть с приездом, затем Ворох отвел кума и жену в сторонку и о чем-то недолго говорил с ними. Меланья как окаменевшая стояла против Васеля, опустив голову. Купец же никак не мог решиться заговорить с ней. В конце концов, прошептал:

– Прощайте, панна.

Тут Васель обернулся уходить, однако, не сделав и трех шагов, нежданно вернулся, взял сжатую в кулачок руку и трепетно поцеловал Меланье пальцы, попросивши простить его.

Ворох на прощанье одарил гостей крошечными бочоночками меда, которые по высоте были не больше ладони. Стольник и его племянник сели в сани и укатили прочь.

Тогда Меланья не выдержала и, запрокинувши голову, зарыдала, размазывая по лицу замерзающие слезы. Все принялись утешать ее, а на вопрос матери, отчего она плачет, девушка ответила:

– Жалко, что... уехал... – и с промедлением добавила: – Крестный...

– Ох, голубонька, не убивайся, он обещал приезжать чаще, – прижимая дочернюю голову к груди, говорила мать.

Всем, разве что кроме Ивася, тоже рыдающего из сочувствия к сестрице, было понятно, что девушка плачет отнюдь не за крестным.

"Лишил меня покоя, наглец этакий! Вчера позабавиться захотелось – прижимал к сердцу, а сегодня – вон какой! "Прощайте, панна!" О, как я несчастна... Впился в сердце, как репей, ни выдрать, ни так оставить", – горевала девушка в своей светлице.

***

В то время Стольник, сам того не зная, сыпал соль на рану Васелю:

– Что, скромник, как тебе эта норовистая шельма? Хороша, не правда ли?

– Не вспоминайте о ней, пожалуйста, – каким-то чужим голосом попросил Васель, на все лады проклиная дядюшку за жестокость. Внешне он окаменел лицом и стал похож на мраморную статую.

– Неужто она тебе не по нраву? – изумился Стольник, сговорившийся с родителями крестницы, что надо бы свести Васеля и Меланью, и дотоле ни колодежки не сомневающийся в пролетевшей меж молодыми людьми искре. "Ничего не понимаю, – подумал про себя писарь. – Вчера он другим был..."

– Дядя! Я же сказал: не вспоминайте. – И тихо добавил: – Что тут толковать...

*Нанятая в служанки

**Мера времени, приблизительно равная одной-двум минутам. Этого достаточно, чтобы вытащить из колодца ведро воды.

II

Стольник довез племянника до егойного хутора и, хоть дотоле не думал заходить, был вынужден, ибо совесть не позволяла утаить от сестры уговор с родителями Меланьи. Пусть даже с Василем пока не все ясно.

Стольникову сестру звали Гелина. Женщиной она была уже немолодой, но бравой. Хищно разлетающиеся на сероватом лице брови нависали над маленькими, с низкими уголками в сеточках морщин, сине-зелеными глазами. Глядели сии очи зло, недоверчиво, хитро. Пани имела привычку постоянно поджимать губы, из-за чего почти всегда казалась надменной и недовольной чем-либо. И казалась не просто так – вышеуказанные черты не проявлялись только к любимому сыночку-одинцу. Васель был единственным, к кому Гелина всегда относилась ласково. В том заключалось лицемерие, поскольку за напускной нежностью, случалось, вовсе противоречивые чувства таились.

Оставшись с сестрой наедине, Стольник начал издалека: дескать, так вот и так, есть у него крестница, во всем хороша – из семьи не бедной, лицом не дурна, не глупа и, что самое главное, не сосватана до сих пор. Походив вокруг да около, Стольник рассказал про сговор с родителями и выразил надежду, что сестра не будет против. От нее зависело не последнее слово, однако Васель был достаточно взрослым, чтобы при надобности не прислушаться к материному голосу. Такой поступок, в свою очередь, привел бы к нежелательной распре, и это понимали все.

Гелина восприняла весть про возможную невестку холодно. Слова Стольника не вызвали у нее ничего, кроме недовольства. В жены сыну хотелось ей состоятельную горожанку, глупенькую дочку купца или богатого ремесленника, которую она хорошо знала и была бы уверена в послушности ее и покладистости. Ясное дело, о деревенской девке, пусть не бедной и, что хуже всего, не глупой да с характером, речи идти не могло. Гелине хотелось как можно больше похозяйничать на хуторе, к этому приучили ее частые сыновы отлучки. А с появлением невестки хозяйским полноправием придется поступиться, разве что если не подчинить сынову избранницу своей воле. Конечно, любой камень вода точит, и со временем девушку, каким бы норовом та не хвастала, можно сломить, однако хлопотное сие дело ...

– Пусть решает сам, – криво улыбнувшись, обронила Гелина и закуталась в шаль, подумав, что ничего не скажет сыну в пользу Меланьи, мало того, при случае будет всячески отговаривать от женитьбы.

– Вот и хорошо! – воскликнул Стольник, подумавший, что сестра не имеет ничего против.

Брат уехал; Гелина пошла к Васелю. Молодой купец лежал, мучимый мыслями; то в холод, то в жар его бросало. Он предполагал – от тяжких дум, а на самом деле – от довольно долгой прогулки без верхней одежи.

"А я ее обнимал! Господи Благодатный, милостивый благодетель наш, что я натворил! Ежели узнает жених, то вправе будет вызвать меня на бой; и вполне сможет меня зарубить, ибо как я не шибко владею саблей. И хоть бы так случилось, о Господи, покровитель наш! Один ты вправе решать наши судьбы... С радостью сейчас принял бы я смерть, ибо не в силах терпеть – так душа болит", – думал Василь в полубреду. Мать холодной рукой коснулась его лба и на краткие мгновения согнала обсевшие со всех сторон думы.

– Ты болен, сыночек, – проворковала Гелина обычным в разговоре с сыном тоном, ласковым да медовым, – вот на тебе, наездил. Пойду прикажу нагреть пива да трав заварю.

– Не нужно, матушка... не лечи меня, смерти желаю...

– Ты бредишь, – сочувственно произнесла Гелина, гладя его по курчавой голове. – В такое время на улицу лучше носа не показывать, а ты разъездился, вот и набыл...

– Ох, матушка, сие со мной приключилось, верно, не из-за мороза...

– А через что?

– Согрешил я, обнимая засватанную панну... Горе мне... Не знал я... Сам, похоже, влюбился, да еще, того хуже, паненку Меланью мог с пути сбить...

Помолчавши, Гелина спросила вскоре:

– Ты точно знаешь, что она просватана?

– Дядя сказал, а уж он, верно, точно знает...

"Что такое! Брат ведь наоборот говорил: она, дескать, не сосватана... Верно, Васель неправильно что-то понял", – подумала Гелина. И, вместо того чтобы утешить сына тем, что паненка может достаться ему, мать завела вот какие речи:

– Может, оно, сыночек, и к лучшему. Не стоит тебе, значит, с женитьбой спешить... Панна эта забудется, только нужно немножечко времени. Попомнишь мои слова... Я тебе такую панночку найду, что и в княжьих палатах днем с огнем не сыщешь.

– Ох, матерь, я такую уже нашел, – закрыв глаза и качая головой, ответствовал Васель. – Опоздал... О горе мне!.. Зачем свел меня Виляс с дядей, а его – с кумом... Почто толкнул поехать с ними, я же запросто мог отказаться...

– Неисповедимы пути Господа нашего, зачем-то да свел вас. Терпеть тебе нужно, мой мальчик, как ни крути. Постарайся заснуть: проспишься – легче станет.

Как брат ее в искре, проскользнувшей меж молодыми людьми, так Гелина была уверена: Меланья есъм не что иное, как недолговременное, мимолетное увлечение сына.

Болезнь мучила Васеля два дня. Он трясся в лихорадке, метался, вскидывался, то крича "немедленно еду!", то "пусть меня метель под снегом схоронит". Молодой купец отталкивал мать, слуг, лекаря, но быстро выбивался из сил и успокаивался, блеща слезящимися от болезни очами и глядя прямо перед собой. Гелина денно и нощно дежурила у его кровати, печина от печины* засыпая, но встряхиваясь и снова обращая взор на сына. Редко когда она отходила заварить особых трав, только ей ведомых.

Отпоили Васеля, поставили на ноги. Рваться к Меланье он перестал, однако ходил, точно чумной, все что-то думал себе, да за голову хватался, о деле вовсе забыл. "Никак дрянная девка приворожила сыночка! Пусть только удастся отвернуть – заявлю тогда на эту пасечникову дочку при первом визите Хомко", – со злостью думала мать, хмуря тонкие брови, словно углем начертанные на бледном лице. Уж она-то знала толк в некоем колдовстве; известно ей было также поведение привороженного, а Васелево очень его напоминало... Упоминаемый Хомко, к слову, являлся краевым надзирателем, регулярно объезжавшим села столичной округи и собиравшим донесения на ведьм.

Мать из кожи вон лезла, стараясь отвлекать сыночка, – приглашала знакомых панн с незамужними дочками, притворялась больной. Подливала в кубок сыновий зелье, способное отвернуть приворот, и вскоре признала, к своему сожалению, предположение о Меланье ошибочным – никто Васеля не привораживал, и лучшим подтверждением тому служило недействующее отворотное зелье. Сын влюбился по правде, столь сильно, что нипочем оно было ему.

Васель тем временем усыхал, словно цветок без воды.

***

Минуло дней с десять, и выдержка его кончилась. "Поеду! Сейчас же поеду! Покудова мать спит, а то снова ей худо сделается – не хочет, чтоб я ездил, душу растравливал, ведь когда у меня болит – и у нее откликается... Я же хоть посмотрю на паненку – и попустит немного", – так он решил и, пока мать по обыкновению предавалась дневному сну, самолично оседлал коня и помчался, напоследок бросив челядинцу:

– Как матерь отдохнет, скажешь, что я – за медом.

Сонны да темны были заснеженные поля; небосвод затянули косматые тучи, схожие со стриженной овечьей шерстью и обещающие снова метель. Безрадостное небо давило, угнетало, будто нависая над самой головою. Фырканье коня и грохот копыт по мерзлой дороге далеко разносились в зимнем безмолвии. Когда – никогда до слуха долетала волчья перебранка, лай лисицы и хриплое воронье карканье. Васель мчался, уткнувшись лицом в гриву, да таким образом спрятавши его от ветра, который, казалось, вымораживал мысли. Холод был такой, что на ресницах мгновенно, как только дымка дыхания отрывалась от лица, намерзали ледяные комочки.

Яструмы встретили Васеля так же, как в прошлый раз. Псы бросались на заборы, остерегая чужака, дети бежали следом, раскрасневшиеся девушки заинтересованно оглядывались, а закутанные в бесчисленное количество теплой одежи бабки-соседки шептались у плетней, будто вовсе не страшась мороза, будто был он им нипочем. Ничего не поменялось, кроме того, что второй раз купец въезжал в деревню другим человеком.

– Расположения Виляса! Кто и по какому делу? – подтянувшись на крепком плетне, выглянул батрак.

– Кумовской племянник за медом, – отвечал Васель. – Дома ли пан?

– Дома, просим во двор.

Ворота отворились. Васель, бросивши повод батраку и потерявши по дороге шапку, вбежал в сени.

– За медом, ишь ты. Знаем мы, какой мед таких пчел манит... – весело фыркнул Фадко, провожая паныча взглядом. Конь всхрапнул и ткнулся ему храпом в плечо, то ли соглашаясь, то ли напоминая о себе.

– Отчего так долго его не было, не знаешь? – поднявши и отряхнувши потерянную шапку, спросил батрак. – Ясное дело – не знаешь... Откуда ж тебе знать...

– Что это ты, Фадко, с коньми ужо лясы точишь? Дожился, с людьми, чай, и поговорить не об чем? – налетела со спины Заська-служанка.

– Да вот думаю, к чему снова занесло к нам кумовского племянничка.

– А что, он приехал?.. Дурной ты! Стал быть, согласие на сватовство добывать ... зачем же еще!

Ворвавшись в сени, Васель нос к носу столкнулся с Ворохом, вышедшим покурить трубку. В первое мгновение оба опешили. Пасечник начал уже терять надежду на то, что Васель приедет, думал, они с кумом ошиблись, а потому, ясное дело, приятно удивился.

– Какого гостя нам Бог послал! – умилился Ворох, запихивая люльку в нагрудный карман. – Прошу, прошу в дом уважаемого пана!

– Я ненадолго, проездом... – рассеянно бормотал Васель, быстрым взглядом окидывая переднюю в поисках возлюбленной; к его несчастью, комната пустовала. – За медом я... хороший мед...

На самом деле он и думать забыл про дареные бочоночки, те так и стояли нетронутыми где-то в глубинах обширных кладовых.

– За медом? Мигом сделаем! Веришь-нет, а не один ты, пан Васель, хвалишь наш мед... Родовое дело трех поколений, готовим следующее – Ивась подрастает... Почему ты, пан, так спал с лица? Хворал?

– Было, было. Как видит пан Ворох, более-менее минуло, хоть и помучило. Где же... все? – с запинкой спросил Васель.

– Послеобеденный сон видеть изволят. Меланья на улицу пошла.

– Как паненка поживает?

– Еле уговорил погулять, – искоса взглянув на Васеля, отвечал пасечник, – а то ведь затосковала, из дому выходить не желала. – Выражение колоритного лица тут стало неимоверно хитрющим. – Позвать может?

– Не стоит, пусть гуляет... – вздохнул Васель, мотнув головой. – Хорошо было бы, ежели б пан Ворох побыстрее вынес мне меду, – я спешу.

Пасечник недоуменно нахмурился.

– И что же, пан даже по чарочке не выпьет со мной? Скоро и Меланья вернется...

– Спешу, – повторил Васель с нажимом, подумав: "Таки не стоило ехать...". Затем купец погрузился в еще более мрачные мысли: дома панну застать – и то не получилось, чем всемогущий Виляс ясно дал понять, что тут искать нечего. Увы, шутливые слова Стольника оказались пророческими – действительно "не по рыбаку рыбка"...

Ворох развел руками.

– Что поделать! Сколько меду-то?

– Как в прошлый раз, – задумавшись, что Меланье взгрустнулось от его нечестивого поведения, буркнул купец.

Озадаченный Ворох удалился в кладовую с медовыми запасами, шепча в усы:

– Неужто и правду за медом? Что это делается, почему он не сватается?.. Сперва я подумал было, что он заехал узнать, когда сватов лучше слать, а тут... Ничего не пойму.

Пасечник не взял с Васеля никакой платы и, еще раз радушнейшим образом закликав его за стол да получив отказ, распрощался. Молча забравши у батрака коня и шапку, которую нахлобучил косо, Васель выехал со двора. Жеребец двинулся спокойным шагом, ибо молодой купец, забывшись, не подгонял его. В печалях ехал Васель, свесивши голову и по привычке сжимая поводья безвольно лежащими на луке седла ладонями. Выглядывающая из-за плетня дворня сочувственно переглянулась.

– Что ж ему Ворох-то сказал? – первой нарушила молчание Заська.

– А пес его знает, отказал, видно... – пожал плечами Фадко. – Вот дурной– то, такого жениха проворонить сподобился.

Смех и веселые крики привлекли внимания Васеля. Поперек дороги десятка с три молодежи, и юноши, и девушки, играли в снежки. Оскальзываясь, молодые люди падали, пытались свалить с ног другого, хохотали, обсыпая друг друга снегом с головы до ног... На глазах Васеля две девицы свалили, не иначе как добровольно поддавшегося, дюжего парня и принялись выкачивать его в снегу, приговаривая сквозь смех, мол, знай в дальнейшем, что себе можно позволять, а что нет. Юноша быстро дернул к себе, увлекая, сперва одну, потом и другую. Радостные, раскрасневшиеся лица вызвали невольную, слабую усмешку, каковая, впрочем, тут же сползла с лица Васеля.

Немного в стороне от общего веселья, в светлой енотовой шубке и такой же шапочке, на фоне коих еще темнее казались две переброшенные наперед косы, стояла грустная Меланья. Какая-то девица, видно, подруга, тянула ее к остальным, но она упиралась и отнекивалась. Вот в щеку ей попал пущенный чьей-то рукой снежок, девушка скривилась и недовольно утерлась рукавом... Да так с поднятой рукой и замерла, встретившись взглядом с Василем. Ее очи все больше округлялись, будто она видела перед собой призрак покойной тетушки, – хоть Меланья и надеялась глубоко в душе, что Васель приедет, ей почти удалось убедить себя в обратном. А тут, на беду иль на счастье, он опять явился – совершенно нежданно, как снег на голову...

– Езжай, парень, не делай хуже ни ей, ни себе! – нашептывал внутренний голос. И Васель послушался, пришпорил коня так, что тот, перед тем как ринуться вперед, встал на дыбы.

Взвихрилось облако снежной пыли, копытами поднятой. След укрывали большие, не густо сыплющиеся снежинки. Сумерки сгущались, точно стынущий холодец.

Путаясь в юбке, Меланья побежала домой.

– Батюшка! – хлопнув дверьми столь громко, сколь это возможно, девушка ворвалась в переднюю, как вихрь. – Кто-нибудь! У-ух... – она привалилась к стене, переводя дух, но тут же бросилась к вышедшему из кухни отцу.

– О-о! – только и успел протянуть Ворох, прежде чем дочь вцепилась ему в плечи мертвой хваткой и на одной дыхании выпалила:

– Батюшка! Миленький! Зачем Васель приезжал, скажи мне!

– Зачем, зачем... – отводя глаза, флегматично повторил отец. – За медом.

– Как за медом? – опешила Меланья.

– Да вот так. Сказал, что проездом, заехал, ибо мед понравился.

– А за меня? Спрашивал ли за меня?

– Спрашивал.

– Батюшка! Что ж это, мне из тебя каждое слово клещами вытягивать?! Все можешь рассказать? Почему меня не позвали? Про что говорили? Ох, зачем я только ушла!

Ворох помолчал, будто нарочито изводя дочку.

– Скажи мне: по нраву ли тебе Васель? – наконец проникновенно поинтересовался он.

– А что?! За сватовство спрашивал? – Вспыхнувшие радостью очи служили лучшим ответом.

– Так по нраву или нет? – гнул свое Ворох, после приезда Васеля уверившийся, что с этой молодежью ни в чем нельзя быть уверенным наверняка.

– Есть немного... – потупилась Меланья. Ее лицо, и так румяное после мороза, прямо-таки залилось маковым цветом.

– Сядь. Ты взрослая девка, потому поговорю с тобой откровенно.

Во время последовавшего за сей многозначительной фразой молчания Меланья чуть не лишилась чувств, предчувствуя нехорошее. Подергав длинные усы, Ворох продолжал:

– И мне, и крестному твоему кажется, что Васель к тебе тоже неравнодушен. Однако отчего он даже не заикнулся о сватовстве – этого я уяснить не могу. Может, мать воспрещает, а он ругаться с нею не желает, может, сейчас не время. Одно ясно – не приехал бы во второй раз, ежели б равнодушен был. В то, что за медом примчался, я мало верю, по нему же все видно было: усох весь, исстрадался, видать.

Меланья закусила губу и задумалась. Снова воцарилось молчание.

– Почему меня не позвали? – повторила она спустя некоторое время, немножко угомонив бушевавшие чувства.

– Я спросил, позвать или нет, а он – дескать, спешу, не стоит.

– Вот, значит, как...

– Ждать будем, – решительно подытожил Ворох, для пущего действия слов хлопнув ладонью по столу. – Пусть время и Виляс решают.

– Авось чего-то и дождемся, – тихо вставила разбуженная Осоня, давно уже стоявшая в дверях. – А не дождемся – на нем свет клином не сошелся...

Меланья не слышала последних слов, обратив взор к образу Виляса, а мысли – к молению. Девушка медленно опустилась на колени, руки сложила молитвенно и неслышно зашептала, временами осеняя себя защитным Вилясовым крестом. И Вороха, и у Осоню мороз пробрал от того трепета, коим веяло от дочери; неосознанно они сами перекрестились.

***

Прошло без малого с месяц времени. Близился к концу морозень**, приближались, соответственно, Три святых дня или Мировещение, когда, по завету Божьему, следовало прощать врагов, проявлять щедрость и милосердие, радовать знакомых и незнакомых. По преданиям, именно в эти зимние дни между братьями, Вилясом и его злейшим врагом Рысковцом, наступало краткое перемирие, во время коего второй не затевал войн, а первый дозволял немного разгуляться нечисти – потому в сию пору и происходят невиданные, когда страшные, а когда и приятные, чудеса. А что ж до войн – хоть и случались они в Три святых дня, начавшим военные действия неизменно не везло, неоднократно являлись им грозные знамения. В конце концов, захватчик уходил побитым или не мог уйти вовсе – дороги заметало, лошади и люди не выдерживали холодов; защищающимся же сопутствовало божье расположение в обороне своих земель.

Незадолго до праздника Васель снова поехал к пасечнику, соврав матери, дескать, в лавку, проверить ход дел. Ему нужно было два предлога, один – для своей совести, то бишь отговорка, почему он, вместо того чтобы пытаться забыть Меланью, ездит к ней и ездит, а другой – для Вороха. Долго думал над этим Васель, в конце концов, решил: весомым поводом может стать предложения сотрудничества с пасечником, кое сводилось до продажи меда, что и вправду был весьма и весьма недурным, в Васелевой лавке. Перед совестью оправдать себя купец так и не смог. Его попросту тянуло в Яструмы, и он не мог ничего с этим поделать. Сотни раз проклинал Васель тот день, по сути, один из счастливейших и беззаботных во всей жизни, когда он принял приглашение Вороха. После того стала ему и мать не мила, и хутор родной – чужим сделался.

"Ежели Ворох согласится, то мне не нужно будет каждый раз придумывать, чем объяснить свой приезд, – размышлял Васель. – Смогу я бывать у них чаще; может, чаще и паненку видеть... Прошу у тебя, Господи, возможности изредка хоть видеть Меланью! Каждую встречу с ней буду почитать за высшую милость! Смилуйся надо мной, грешником и нечестивцем, и так наказал ты меня, Боже, тем, что не в праве я даже просить о большем, чем только видеть ее..."

Васеля приняли как нельзя более любезно, Осоня пригрозила, что не отпустит его, не накормив – собирались как раз обедать. Покамест накрывали на стол, Васель изъяснял пасечнику свое предложение – Ворох только руки довольно потирал. Меланьи не было – брат доложил ей о госте, и она наряжалась, вернее, в полном смятении бегала по светлице и хваталась то за одну вещь, то за другую, не в силах решить, какое платье выбрать.

Стоило Васелю вздумать, что совсем скоро она станет перед ним, и сердце его билось так, что, мнилось, слова заглушало стуком. Купец нетерпеливо мял в руке сверток с гостинцем, поочередно кидая взгляды на каждую из ведших в переднюю дверей.

Неясно каким дивом девушка немного овладела собою и, успокоившись малость, переоделась в светлое платье с вышивкой. На голову повязала она шитый сребной нитью платок, только не так, как носят сельские девки, с простецким узлом под подбородком, – связала концы под затылком. Громко и резко выдохнув, да тем самым выразив готовность показаться на глаза гостю, Меланья вышла к нему.

Васель прервался на полуслове, заметив ее, красивую, точно принцессу заморской страны. Меланья же прошла пару локтей и остановилась, как бы давая рассмотреть себя. На самом деле ей попросту не хватало сил идти, такое охватывало волнение. Глаза подходящего Васеля ясно говорили ей, что отец был прав, и купец к ней далеко не равнодушен. Ощущая, как по жилам разливается холод, Меланья прикрыла очи. Ворох кивнул жене в сторону кухни, и они оставили молодых людей наедине.

– Здоровы будьте, панна Меланья, – и Васель поклонился ей низко, в пояс, как селяне вельможам кланялись. – Примите дар сей, он скромен и едва достоин быть на вас; я, верите-не верите, звезды на нитку нанизал бы, и вам в алмазном ларце преподнес, кабы мог только до них дотянуться, – он развернул ткань и, почтительно склонив голову, протянул девушке монисто из крупных алых бусин.

– Здравствуйте, пан... – волевым усилием Меланья сдержала слезы – была она тронута и взглядом, и поклоном, и нежным голосом с толикой горечи. – Благодарю сердечно за гостинец и теплые слова, нечасто слышу я подобные... Отчего в прошлый раз пан уехал так спешно, не обмолвившись и словом со мной, хоть встретил на улице?

Явственный упрек прозвучал в этих исполненных печалью словах, Васель прекрасно уловил его и покраснел, как мальчишка, пойманный на творимой шкоде.

– Дела торопили, дражайшая сударыня. Жалею о том дне и приношу извинения.

– Прощаю, – усмехнулась девушка. Тотчас совесть проворчала недовольно: "Кто он тебе, чтоб извинятся?", а Меланья лишь отмахнулась, не имея однозначной отмолвки. Вроде и никто, а в тоже время при одной мысли о нем томленье и печаль охватывали все существо ее...

– Бог щедро одарил паненку милостью. Спасибо ему за это, будто камень с души свалился, – Васель и правда переживал из-за скорого отъезда, который вполне справедливо называл бегством. – Можно ли узнать, чем жила панна последнее время?

Меланья взглянула на него украдкой, шутливо подумав: вот как скажет сейчас о душевных терзаниях да постоянном ожидании...

– Жизнь моя скучна и размерена, потому и поведать нечего. Несомненно, вам, пане, рассказывать более, нежели мне, – ведь вы ездите по стране, видите многое.

– Увы, увы, вынужден огорчить – последний месяц я большей частью провел дома.

– Болели? – наугад спросила девушка, отмечая с жалостью, как изменился Васель. Он и правда исхудал, осунулся и иссох; на болезненно-бледном лице слабый румянец выступил только при разговоре с нею. – Что же за хворь так иссушила вас? Как о ней отзывается лекарь?

Васель, грустно улыбнувшись, покачал головой.

– Лекарь не в силах мне помочь.

– Неужто вы неизлечимо больны? – испугалась Меланья, чувствуя, что ноги готовы предательски подкоситься.

– Нет, слава Господу, нет. Не хворь виною моему виду, а душевные муки; и не знаю, что бы я предпочел из этих двух зол, будь у меня выбор... Что с вами, панна?

Меланья как побледнела от страшного предположения, так и не смогла отойти; создалось впечатление, что она вот-вот упадет в обморок.

– Ах, все в порядке. Забеспокоилась о вас...

– О, простите!.. Мои терзания недостойны ваших тревог.

Меланья странно взглянула на него; Васель не успел более ничего сказать, так как вернулся Ворох с женой и старшим поколением. Осоня громко пригласила всех к столу, водрузив на столешницу бутыль с медовухой.

– Думается мне, сегодня пан Васель уже не откажется со мною выпить? За удачу сотрудничества, а? Грех не выпить! – и Ворох весело подмигнул.

– Благо, сегодня я никуда не спешу, – ответствовал Васель, отодвигая для Меланьи стул. Сам он вынужден был занять место напротив, ибо рядом с девушкой могли сидеть либо родственники, включая крестных, которые, можно сказать, тоже принадлежали к родству, пусть и не кровному, либо жених. Васель же не имел права, а он-то как раз многое бы отдал, дабы сесть возле паненки и якобы случайно касаться своим плечом ее плеча...

– Что ж за дело такое? – полюбопытствовала девушка.

– Васель придумал подсобить мне в продаже меда, и я не стал отклонять любезное предложение, хоть на спрос и так грех жаловаться.

Услышав сие, Меланья обрадовалась: "Выходит, сможет чаще приезжать якобы по делу к отцу... Хорошо, ей-богу, хорошо!"

– И в чем заключается замысел пана?..

Васель пояснил:

– Я возьму ваш мед на продажу в лавку за весьма небольшую часть прибыли.

– Не весь, конечно, – добавил Ворох. – Половина останется, буду как раньше торговать.

– Правильно, что согласился, сынок, – одобрил дед. – В свое время я искал пути для большей прибыли, а тебе она прямо в руки плывет.

Бабка красноречиво взглянула на мужа, как бы говоря помалкивать; она б рада была, если б он вовсе рта не открывал. Казалось Шоршине, что старик постоянно выдает какие-то глупости, отчего было ей стыдно.

Ворох поднял кубок:

– Выпьем за то, чтоб и в дальнейшем мне Бог помогал, а пана Васеля наущал!

Меланья посмотрела сперва на отца, раздумывая, имели ли последние слова двойственный смысл – чтоб скорее купец надумал свататься, а после – на Васеля, встретившись с ним взглядом. И чудное дело! Впервые засмотрелась в его темные очи, уже не пугаясь того взора, выдававшего натуру вспыльчивую, как трут. Далее она -порозовевшая и очаровательна, как никогда, – сидела будто одурманенная; слова проскальзывали мимо ушей, очи не видели ничего; знай, только поднимала время от времени взор на Васеля. Разговор за столом не складывался – купец отвечал на вопросы все более и более лаконично, невпопад, затем и вовсе замолчал, замкнулся в себе, захваченный мыслями и печалями, отчего приобрел угрюмый донельзя вид, не догадываясь о том.

– Пожалуй, мне уже и пора, – неожиданно огорошил Васель, вернув паненку с небес.

– Отчего так скоро? – хлопая ресницами, как только что разбуженный человек, спросила Меланья. Она не заметила, что служанка давно принесла свет и зажгла поленья в камине. От огня сделалось даже, пожалуй, жарко, померк за окном свет, так что, казалось, уже и сутенеет. Для Меланьи печинка пролетела незаметно.

– Оставайся у нас, пан, подночуешь да и поедешь с утра, чего против ночи-то... – подхватила Осоня.

Васель с просительной гримасой развел руками. С радостью остался бы он, жуть как подмывало согласиться, но также не хотелось злоупотреблять добротой, да и мать дома поджидала...

Впрочем, Гелина была последней, о ком он думал в данный момент.

– На дворе довольно светло, а мне не шибко далеко... Не вижу повода вас утруждать. Как говорят старые люди, "ежель есть возможность, то краше не испытывать гостеприимство, ибо терпение хозяев может исчерпаться".

– Ото верно, – пробурчала Шоршина, вслед за дедом плетясь к кухне.

Осоня не без дочернего участия попыталась переубедить купца; Ворох только усмехнулся:

– Как пан желает. Пойду меду наготовлю.

– Я помогу. – Жена тоже встала и вышла с ним.

В передней повисло тягостное молчание, Меланья подошла к окну и вздохнула.

– Ваши, пан, приезды... – тихо начала она. – Никогда я не думала, что визиты кого бы то ни было, окромя крестного, могут приносить такую радость. Вот, знаете ли, мало что изменилось – и деревня живет так же, и улица по вечерам собирается, и с отцом когда-никогда я в город выберусь... А ничто так не радует, хоть убей.

Васель молча глядел ей в спину и боролся с желанием снова прижать девушку к сердцу, ощущая себя псом, которому цепь не дает подобраться к брошенной слишком далеко, но оттого не менее заманчивой кости.

Меланья помолчала, смутилась и, закрывши глаза рукой, попыталась сгладить излишне откровенную фразу смешком, после чего покачала головой и пробормотала: