Текст книги "Баронесса Вревская: Роман-альбом"

Автор книги: Марина Кретова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Тургенев писал ей: «Желаю, чтобы Ваш подвиг не оказался непосильным для Вас и чтобы это не сказалось на Вашем здоровье». Писал с надеждой на встречу. Его пожелания не сбылись.

Маршруты Вревской на войне в общем-то известны: с конца июня до середины ноября – Яссы; с 20-х чисел ноября до 5 декабря – Бяла; потом с 5-го до 21 января – поездка в Обретеник на телеге, так как медицинский отряд, отправленный туда на «передовую позицию», отказался взять её с собой, ведь она «не принадлежала к общине сестёр»; в Обретенике она задержалась на несколько дней после того, как все выехали обратно в Бялу (что ж, вольная птица, могла себе позволить); что она делала там эти дни? Потом вернулась в Бялу, написала сестре, что не вернётся в Петербург и будет ждать здесь окончания войны – потом теряются пять дней (да мало ли в её таинственной жизни таких «потерянных»), а дальше записка, которая хранится вместе с письмами Вревской, переписанными сестрой, в Пушкинском Доме:

«...Заболела тифом 5 января 1878 года. 4 дня ей было нехорошо, не хотела лечиться; попросила священника, исповедовалась и приобщилась; не знала опасности своего положения. Вскоре болезнь сделалась сильнее, впала в беспамятство, была всё время без памяти до кончины, т. е. 24 января 1878 г.[27]27
  В. Куртев говорил, что родилась Юлия 25 января. И если смерть наступила ночью, то умерла в день своего рождения.


[Закрыть] У неё был сыпной тиф, сильный; очень страдала, умерла от сердца, потому что у неё была болезнь сердца. Лежала у себя в хате на койке, земляной пол, окна заклеены только бумагой. Сёстры милосердия были при ней всё время её болезни и смерти. Могилу копали ей раненые, за которыми она ухаживала, и они же несли её гроб и не дали её никому. Нельзя было ничего достать в Бяле, но ей всё-таки сделали гроб; всё хотя очень просто – фланелевый, синий; похоронили в платье сестры милосердия, около православного храма в Бяло»[28]28
  Первые строчки этой записи таковы: «Вышла замуж в 57-м году 16 лет, овдовела в 58-м году, умерла 36 лет...» Сколько разночтений в датах, правда, все в пределах 1—2 лет.


[Закрыть].

Она заразилась тифом от сумасшедшего: «Так мне его жаль, я его кормлю, он меня узнает». Но умерла от инсульта, по письму Павлова, – осложнение после тифа. Исполняя волю покойной, Павлов сжёг все её бумаги, кроме разве что писем с войны, потому что ни он, ни она ими уже не распоряжались.

Письма заботливо переписала и «отредактировала», как утверждает Куртев, её сестра Наталья Петровна и уж, конечно, не меньше Юлии позаботилась о её чести: там нет никаких двусмысленностей, за исключением одной: «...буду экономить, чтобы употребить деньги... как – ты знаешь...» Эта фраза дана в отрывке из письма с непроставленной датой. На что Юлии нужны были деньги, что знала сестра и о чём впрямую не говорилось? Чтобы быть готовой в каждый момент выехать в любое место по чьему-то зову? Как узнать? Юлия Петровна верна себе.

Сестра своей «цензурой» заложила первый камень в пьедестал легенды Вревской, оставив от человека с его слабостями и сомнениями – только подвиг. И она парит над нами: прелестная женщина в безукоризненном костюме с крестом на груди...

В Бялу в парке – белокаменная скульптура. Сидящая женщина в одеянии сестры милосердия, ноги подвёрнуты, одна рука на коленях, другая под щекой. Поза скорби.

На могиле скромный памятник. «Сёстры милосердия Неелова, баронесса Вревская. Январь 1878 г.».

В Плевне, в Скобелевском парке, в филиале Военно-исторического музея, хранится портрет Юлии Петровны, написанный маслом. Кто-то из раненых, видно, очаровался её красотой.

В газете «Новое время» в конце января некролог с портретом.

В журнале «Пчела» сонет Полонского в её память.

В 1907-м – публикация в Щукинском сборнике писем Тургенева.

Вот и всё, что осталось о ней. Одна десятая. И легенда.

ПИСЬМА
Ю. П. ВРЕВСКОЙ С ВОЙНЫ

1 сентября 1877 г. Благополучно вернулась из Харькова в Яссы и снова вступила в исполнение своих обязанностей. Я была уполномоченной с поездом, и у меня были счёты казённые на 300 руб. Я очень боялась не сбиться и каждый грош записывала. У нас становится холодно в бараке.

24 сентября. Я была нездорова эти дни, точно вроде лихорадки. Мы сильно утомились, дела было гибель – до тысячи больных в день, и мы целые дни перевязывали до 5 часов утра, не покладая рук. Теперь я приняла капли, и лихорадка прошла. Многие из наших дам думают уехать в октябре. Корниловы, кн. Голицына и Философова. Кн. Голицына очень хворает и кашляет, но она удивительная женщина, и я её очень полюбила. Я же не знаю, на что решиться – буду оставаться, пока здоровья хватит; говорят, что в конце октября нас перевезут в Галац, где строится тёплый зимний эвакуационный барак, но верного ничего нет; я совершенно привыкла к нашей жизни, и мне было бы скучно без дела; я очень рада работе, и меня тут, кажется, довольно любят. Я окончательно должна экипироваться; моё бельё стало в лохмотьях, также платья за три месяца такой работы страшно обтрепались; у нас настают холода.

3/15 октября. Я думаю, ты беспокоишься моим долгим молчанием, но я со дня на день откладываю писать тебе, так как хотелось сказать что-либо положительное. Вот мы, добровольцы, т. е. волонтёрки, как нас некоторые называют, очень утомились. Кн. Голицына всё хворает, похудела; она берёт отпуск на 4 месяца и, может быть, вовсе не вернётся. Многие уезжают совсем. Госпожа Новосильцева и я берём отпуск на 2 месяца, то есть от 1 ноября до 1 января. Здоровье моё хорошо, лихорадка давно прошла. Но чувствую, что нет уже той энергии, что прежде, и что надо отдохнуть; кроме того, мне хочется видеть вас, и я решила поехать в начале ноября на Кавказ. Пробуду с вами праздники и в первых числах января опять вернусь сюда, если Господь поможет. Так, может быть, до скорого свидания.

У нас всё то же, но больных больше, чем раненых. Барак наш всё ещё не приспособлен к зиме, и всем холодно.

18 октября. Не понимаю, отчего ты не получаешь моих писем? Я получила отпуск на 2 месяца, но что с ним будет, Бог знает. Я намереваюсь, если не будет много дел, отправиться в ноябре в Бухарест и проехать в Фратешти, а в декабре приеду на Кавказ, провести с вами Рождество. В январе опять вернусь сюда обратно и буду тут всю зиму, если война продолжится. Кн. Голицына и Нарышкина сегодня уезжают, и я очень жалею об их отъезде. Корниловы со всеми остальными хотят вернуться. Я ночью дежурю очень редко. Все киприановские сёстры сюда приехали к нам; у нас теперь мало раненых, все больные, но сию минуту сказали, что ждут большую партию раненых после победы Гурко, следовательно, будет опять много дела. Если будет очень много дела тут, то я в отпуск, может быть, не пойду.

25 октября. У нас опять работа: завтра ждём 1500 чел. раненых. Сегодня было 800, но я нахожу, что работаю мало, так как сестёр великое множество и раненые нарасхват; но, несмотря на это, дни проходят в бараке и писать почти не нахожу минуты. Со мной теперь живут м-ль Булгакова и Цурикова. Обе очень милые, и мне веселее, нежели с Корниловыми.

Барак у нас очень холодный. По всей вероятности, скоро поеду в Бухарест и Фратешти с одним из санитарных поездов и не знаю, когда выеду к вам.

Много поговаривают о мире в декабре, и тогда, конечно, я до Рождества тут пробуду, чтобы кончить кампанию. Наши доктора все раскассированы в другие госпитали, о чём многие очень тужили. Одна я осталась застрахована. Сердце, как и всегда, спокойно. Абаза ещё у нас, но всё хворает, остаётся ещё месяц. Она очень умна и подчас забавна. Матушка поздоровела и поправилась и по-прежнему зорко следит за всеми нами. Привезли на днях тело Сергея Максимилиановича, его везли оба брата – Евгений и Николай. На станции была панихида, где были и мы. Оба брата подходили ко мне. Были также молодой Барятинский и Тучков, все они говорили, что если Плевну возьмут, то будет мир. Болгары, говорят, очень нас не любят и ничего не делают. Дни у нас очень холодные.

26 октября (продолжение). У нас жизнь однообразна и очень деятельна. В 10 часов мы все уже храпим, никуда не ездим и не выходим, даже не видели ясские окрестности. Оживление нашего барака заметно уменьшилось с отъездом наших, как мы говорим, «сестёр». Сестра Мария часто ездит с поездами; изредка приезжают ревизоры, всё без толку. Сестёр много завелось, авантюристок и кухарок, что не совсем радостно для больных, которые милы и умны донельзя – я говорю о солдатах; офицеры армейские плохи, много здоровых: срам иногда перевязывать; зато есть и ужасные раны – безносые, безгубые – сколько горя, сколько вдов и сирот... Война вблизи ужасна!

2 ноября. Я жду со дня на день денег от Топорова и тогда думаю отправиться в путь. У меня осталось всего 100 руб., хотя я ничего себе не купила, незаметно издержала. Правда, давала понемногу нашим бедным солдатикам. Всё тут на курс втридорога: за 1 рубль дают всего 2,50 франка, а то курс был 2 – 3 (франка), когда я меняла. Всё тут по случаю войны вздорожало, и бедный Красный Крест сидит без денег очень часто. Я опять сошлась с матушкой и нахожу, что иначе, как она, трудно быть, невозможно всех распускать. Петергофская община ведёт тут себя очень плохо и срамит других. Кн. Дондукова святая женщина, и я ничего подобного не видела: ей уже 50 лет.

Нового у нас мало; больных меньше эти дни, но ждут битвы под Рущуком, и все говорят о перемирии перед Рождеством. Калек опять много, вчера привезли опять несколько с отвалившимися пальцами на ногах от мороза. Я сама вчера один отрезала ножницами у солдата. Был у меня вчера тоже один раненый: одной пулей выбило оба глаза... конногренадёр, молодой, здоровый солдат. Вчера также привезли двух генералов раненых (бригадных) – Зеделер и Розенбах. Павловский и Егерский полки их пострадали под Софией.

8 ноября. Сию минуту еду в Бухарест; всё благополучно; давно опять от тебя нет писем. Мой отпуск начинается с 5 ноября.

10 ноября. Вернулась благополучно из Ясс, напутствуемая всеми нашими. Путешествие неинтересное, на полпути находится Плоешти, где летом жил император. Город совершенно на плоскости, но весь в садах. Болгарок никаких нет, все долгоносые молдаване и жиды. Впрочем, теперь уже листьев нет и все уже в другом виде. В Бухаресте нет ни угла в гостинице. Чичерин, который тут при складе, познакомил меня с кн. Щербатовым, уполномоченным летучего отряда в армии наследника.

Но, к несчастью, он мне сказал, что у Красного Креста нет денег и что в отряде 14 георгиевских сестёр. Госпитали закрываются, и уменьшают расходы.

Я тут живу в здании Красного Креста. Думаю выехать завтра во Фратешти и, если можно, посмотрю Дунай.

Не беспокойся, если не будет писем, отсюда никогда не доходят; пиши мне на имя Чичерина, он отошлёт. Может быть, очень скоро вернусь из Фратешти, а может быть, проеду несколько далее в дальний монастырь, где Дондукова-Корсакова; там, говорят, лазарет в ужасном виде и нет ни одной сестры. Опасности нет, даю тебе слово.

21 ноября. Сейчас всю ночь ты снилась мне. Я даже отвыкла беспокоиться, потому что никогда не получаю твоих писем. Не знаю, огорчит ли тебя очень моё решение отменить моё путешествие до поры до времени к вам. Я не приеду на Рождество и буду молиться и желать вам счастья издалека.

Хотя я терплю тут большие лишения, живу чуть не в лачуге, питаюсь плохо, но жизнь мне эта по душе и мне нравится. Я встаю рано, мету и прибираю сама свою комнату с глиняным полом, надеваю длинные сапоги, иду за три версты в страшную грязь в госпиталь, там больные лежат в кибитках калмыцких и мазанках. Раненые страдают ужасно, часто бывают операции. Недавно одному вырезали всю верхнюю челюсть со всеми зубами. Я кормлю, перевязываю и читаю больным до 7 часов утра. Затем за нами приезжает фургон или телега и забирает нас, 5 сестёр. Я возвращаюсь к себе или захожу к сёстрам ужинать. Ужин в Красном Кресте не роскошный: курица и картофель, всё это почти без тарелок, без ложек и без чашек.

Кн. Щербатов (он – уполномоченный) очень умный и милый человек и мне очень симпатичен. Он отлично ведёт дело. Я, вероятно, пробуду тут весь свой отпуск. Если возможно будет, постараюсь прикомандироваться к этому отряду. Тут осень в полном разгаре и бывают морозы. Кажется, нет надежды, чтобы война кончилась к Рождеству. Плевна, говорят, хорошо снабжена сухарями и может держаться долго. Турки нападают на Тырново... Раненых у нас много умирает, и офицеров пропасть под Плевной выбыло из строя.

16?.. Не можешь себе представить, что у нас делалось – едва успевали высаживать в другие поезда... стоны, страдания, насекомые. Просто душа надрывалась. Мы очень устали и когда приходили домой, то, как снопы, сваливались на кровать. Нельзя было писать, и давно уже не читала ни строчки, даже газеты, которые у нас получает Абаза. На днях у нас при передвижении поездов у барака раздавило рельсами двоих раненых; я не имела духу взглянуть на эти раздавленные черепа, хотя беспрестанно должна была проходить мимо для перевязок в вагонах.

...Но солдаты страдают ужасно. Сегодня утром видела Горчакова, очень потолстел, постарел, по-прежнему очень мил, но едва держится на ногах. Много тут петербургских знакомых, но не видаю никого: у меня заняты мысли другим.

Заказала сегодня себе большие сапоги, надо завтра купить и ещё кое-что тёплое; я решилась пробыть сестрой милосердия всю зиму; по крайней мере, дело, которое мне по сердцу. Жизнь тут ужасно дорога: кило сыру стоит 2 р. 40 коп. Говорят, что в лагере цены невероятные. Я получила деньги свои, буду экономить... чтобы употребить деньги – как, ты знаешь, нужно. Ко мне сюда приехала дама, г-жа Корнева, с которой я ехала из Ясс, она едет к своему мужу в Тырново и надеялась встретить его тут; представь себе – его нет, и она в отчаянии, у неё всего осталось 40 франков, и она к тому же ужасная трусиха; не знаю, удастся ли мне пристроить её тут как-нибудь, пока муж приедет.

5 декабря. Обретении. Вот я и достигла моего задушевного желания и была на перевязочном пункте, т. е. в деле. Дали тут знать в Белую, что турки шевелятся, я не имела права ехать с сёстрами, так как я не прикомандирована к отряду, но считаюсь в отпуску. Мне достали таратайку, и я особо приехала в Обретеник, деревушку, где живут постоянно две сестры при лазарете – это в 12 вёрстах от Белой. На следующий день ничего не было, и Щербатов уехал с двумя сёстрами. Две другие остались, и я тоже.

30-го в 8 часов утра в 10 вёрстах началось дело при Мечке. Мы были на самом передовом пункте, но, конечно, в овраге. Я видела издали летящие снаряды, т. е. дым, и к нам беспрестанно привозили по 2 – 3 человека окровавленных солдат и офицеров. Двоих привезли с раздробленными ногами, и им тут же сделали ампутацию их; один из них уже умер. Сцены были ужасные и потрясающие – мы, конечно, были все в опасности и весь день до глубокой ночи все делали перевязки, нас было всего три сестры, другие не успели приехать. Раненых в этот день на разных пунктах было 600 вместе с убитыми; раны все почти тяжёлые, и многие из них уже умерли. Победа осталась за нами, как тебе известно. К нам привезли много раненых турок, и нам приходилось их перевязывать; у иных по 11 ран. Я так усовершенствовалась в перевязках, что даже на днях вырезала пулю сама и вчера была ассистентом при двух ампутациях. Дела эти дни пропасть у нас, по многу раненых увозят из сараев, где они тут разложены в полевых лазаретах. Гут грязь непроходимая. Сегодня выпал мокрый снег. Болгарки похожи на черкешенок и, увы! – недоступны для русских ловеласов, так, по крайней мере, все говорят.

Страна тут дикая, и ничего, кроме кукурузы, не едят. Я живу тут в болгарской хате, довольно холодной, и хожу в сапогах, обедаю и ужинаю с сёстрами на ящике (я плачу за это). Всякий день мы едим похлёбку и котлеты, а вечером – баранину и чай. Никого тут не видно, кроме докторов в госпитале; Щербатов уехал в Систово. Я ещё не знаю, что буду делать, т. е. останусь ли тут или уеду в Белую. Вчера проезжал государь недалеко отсюда, уехал в Петербург. Почта не доходит, в Бухарест случая не было, и я 2 месяца не знаю, что ты делаешь. Обо мне не беспокойся. У меня в комнате нет ни стула, ни стола. Пишу на чемодане и лёжа на носилках.

14 декабря. Обретеник. Вот уже 15 дней, как длится моё пребывание в Обретенике; после 30 ноября дела не было и не предвидится. На меня напала хандра и апатия, и хотя тут в материальном отношении много невзгод, но я не двигаюсь с места; живу в крошечной болгарской комнате, ночью бывает страшно холодно, утром встаю в 7 1/2 часов, набираю себе снегу в умывальник у нас же на дворе и начинаю свой туалет, затем выпиваю стакан крымского лёгкого вина, болгарского (очень кислое, но другого нет), и ем сухарь; затем убираю свою комнату, мету её и проч.; и отправляюсь к 9 часам в зимник (т. е. сарай, в котором лежат раненые), который далеко от меня. Начинаю перевязывать ампутированных, которые очень умирают, и остаюсь у больных до 12 часов. В 3 часа иду обедать к сёстрам. За обед плачу, так как я в отпуску. Всякий день у нас всё те же похлёбка, и котлеты, и чай, и сыр. После обеда идём опять к больным. В 7 часов я беру работу, большей частью кисеты для солдат, и провожу вечер опять-таки у сестёр; в 9 часов ужин, и в 10 часов я возвращаюсь к себе спать.

Всякий день то же самое; иногда приходит кто-нибудь из Белой и расскажет новость. Ни газет, ни книг мы не видим. Снег у нас по колено, и дороги всюду дурные. Наследник на днях уезжает в Петербург, на его место – Тотлебен. Что-то ещё не хочется возвращаться в Яссы. Я тут работаю сама по себе. Это мне очень по сердцу; к раненым я очень привязалась – это такие добряки. Но как можно роптать, когда видишь перед собой столько калек, безруких, безногих, и всё это без куска хлеба в будущем; зато они не боятся смерти.

Вчера повесили тут колокол и звонят целый день. Это подарок наследника.

Не беспокойся обо мне. Письма идут тут долго, попробуй написать мне в Белую, Болгария, склад Красного Креста. Авось дойдёт.

21 декабря. Белая. Вчера, наконец, получила твоё письмо. Я решилась не покидать Обретеника и своих тамошних раненых по многим причинам. Во-первых, хоть мне было страшно голодно и крысы очень бегали (сёстры до безумия боялись крыс – их тысячи!). Во-вторых, деньги мои приходят к концу, и я беспокоюсь, чтобы не остаться на мели. К счастью, мне вчера привезли деньги и, вообрази, взяли за услугу 150 рублей, правда, по телеграфу. Но иначе тут никогда ничего не получишь, и даже телеграммы пропадают. Я ни от кого ничего не получаю вот уже 2 месяца. Тут лишений очень много, и я живу чуть не в хлеве, холодно, и снег, и мороз. Есть тоже нечего, кроме ветчины, сыра и чая, но всё-таки я не хочу уезжать в Яссы, тут слишком мало сестёр. Две уезжают в Россию в отпуск, я же намереваюсь пробыть тут ещё. Я теперь занимаюсь транспортом больных, которые прибывают ежедневно от 30 до 100 чел. в день, оборванные, без сапог, замерзшие. Я их пою, кормлю; это жалости подобно видеть этих несчастных, поистине героев, которые терпят такие страшные страдания без ропота. Всё это живёт в землянках на морозе, с мышами, на одних сухарях. Да, велик русский солдат!

Все поговаривают, что будет мир, посмотрим. От Володи получила из Кишинёва телеграмму, он туда приехал с эскадроном, и его там остановили. Не знаю, когда с ним увижусь... С Новым годом! С новым счастьем!

31 декабря. Белая. Болгария. Я уже писала тебе, что тут слишком много дела, чтобы можно было решиться оставить; всё меня тут привязывает, интересует; труд слишком мне по сердцу и меня не утомляет, а о болезнях Бог ведает. Тут я подвержена эпидемиям меньше, чем в другом месте. Всё тут дорого, я живу на свой счёт, малейшая вещь тут на вес золота. Око сахару по 7 франков, что составляет 3 рубля. Я переменила квартиру, но, к несчастью, должна жить в одной комнате с двумя болгарками и двумя детьми, что почти невыносимо, но совестно мне их выгнать в холодную каморку (на что я имею право). Все болгарские дома состоят из двух комнат: одна вроде кухни холодная, другая тёплая, где помещается всё семейство на полу, на циновках. К счастью, они чисты, и можно жить в любой хате; у меня хозяйка-мать и двое ребят, одна девочка 3 лет очень больна; я весь день в больнице. В приёмном покое бывает от 70 – 78 больных. Теперь мне дали одного сумасшедшего солдата, он очень страдает, его едва привязали к кровати в сумасшедшей рубахе, его едва укротили пять человек, но всё бедный мечется. Так мне его жаль, я его кормлю, он меня узнает[29]29
  Это был тифозный, и кн. Щербатов сказал мне, что сестра, вероятно, от него заразилась. (Примеч. Наталии Петровны).


[Закрыть].

Наследник на днях уезжает, говорят, берёт отряд Гурко. Воронцов в Вене – лечит ногу от рожи вот уже 2 месяца. Воронцов будет у него командовать своим отрядом. Скобелева слава велика, и о нём говорят и много хорошего, и много дурного, и то и другое, говорят, правда, но всё же говорят, что он человек, отмеченный судьбой на великие подвиги, ему всего 33 года, он уже генерал с белым орлом... Пиши мне в Белую, Болгария, склад Красного Креста.

27 ноября (9 декабря) 1877 года.

Родной и дорогой мой Иван Сергеевич. Наконец-то, кажется, буйная моя головушка нашла себе пристанище, я в Болгарии, в передовом отряде сестёр. До Фратешт я доехала железной дорогой, но во Фратештах уже увидела я непроходимую грязь, наших сеструшек (как нас называют солдаты) в длинных сапогах, живущих в наскоро сколоченной избе, внутри выбитой соломой и холстом вместо штукатурки. Тут уже лишения, труд и война настоящая, щи и скверный кусок мяса, редко вымытое бельё и транспорт с ранеными на телегах. Моё сердце ёкнуло, и вспомнилось мне моё детство и былой Кавказ. Мне было много хлопот выбраться далее, так как не хотелось принимать услуги любезных спутников разнокалиберного военного люда. Господь выручил меня, на моё счастье подоспел транспорт из Белой, и я, забравшись в фургон, под покровительством урядника, казака и кучера двинулась по торным дорогам к Дунаю. Мост в Тотрошанах не внушителен. Дунай – белая речонка, невзрачная в этом месте. На следующий день атака турок 14 ноября была направлена на этот пункт, и я издали видела бомбардировку из Журжева, и грохот орудий долетел до меня. Дороги тут ужасны, грязь невылазная. Я ночевала в болгарской деревне... Как я только нашла себе избу для ночлега, ко мне явились два солдатика, узнавшие, что приехала сестра; они предложили мне своё покровительство; было трогательно видеть, как наперерыв и совершенно бескорыстно они покоили меня, достали всё, что можно было достать, расспрашивали про Россию и новости, просидели со мною весь вечер, повели меня на болгарские посиделки, где девушки и женихи чистят кукурузу. Многие из них в самом деле очень красивы, и поэтично видеть весь этот молодой люд при свете одной свечи, которые цветут, как цветы, по выражению солдатика. Меня приняли отлично, угостили цериком (бобами с перцем, кукурузой и вином) и уложили на покой, т. е. предоставили мне половину довольно чистой каморки. На другой половине улеглась моя хозяйка с ребятишками. Я, конечно, не спала всю ночь от дыма и волнения, тем более что с 4 часов утра хозяйка зажгла лучину и стала прясть, а хозяин, закурив трубку, сел напротив моей постели на корточки и не спускал с меня глаз. Обязанная совершить свой туалет в виду всей добродушной семьи, я, сердитая и почти немытая, уселась в свой фургон, напутствуемая пожеланиями здравия. В нескольких местах мне пришлось переправляться через речку вброд и проезжать турецкие деревни оставшихся тут турок. Белая – красиво расположенное местечко, но до невероятия грязное. Я живу тут в болгарской хижине, но самостоятельно. Пол у меня – земляной и потолок на четверть выше моей головы; мне прислуживает болгарский мальчик, т. е. чистит мои большие сапоги и приносит воду, мету я свою комнату сама, всякая роскошь тут далека, питаюсь консервами и чаем, сплю на носилках раненого и на сене. Всякое утро мне приходится ходить за три версты в 48-й госпиталь, куда я временно прикомандирована, там лежат раненые в калмыцких кибитках и мазанках. На 400 человек нас 5 сестёр, раненые все очень тяжёлые. Бывают частые операции, на которых я тоже присутствую, мы перевязываем, кормим после больных и возвращаемся домой в 7 часов в телеге Красного Креста; иногда я заезжаю в склад ужинать и поболтать, наш уполномоченный тут князь Щербатов – очень умный и милый человек. Я получила на днях позволение быть на перевязочном пункте; если будет дело – это была моя мечта, и я очень буду счастлива, если мне это удастся. У нас всё только и речь, что о турках и наступлении на Тырново и пр. Я часто не сплю ночи напролёт, прислушиваясь к шуму на улице, и поджидаю турок. Я живу в доме турецкого муллы, возле разорённой мечети. Иду ужинать, прощайте, дорогой Иван Сергеевич, – и как Вы можете прожить всю жизнь всё на одном месте? Во всяком случае, дай Бог Вам спокойствия и счастья.

Преданная Ваша сестра Юлия. Целую.

Пишите мне в Бухарест на имя Чичерина в склад Красного Креста.