Текст книги "Баронесса Вревская: Роман-альбом"

Автор книги: Марина Кретова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Ю. П. ВРЕВСКАЯ – И. С. ТУРГЕНЕВУ

(Из писем, хранящихся в Пушкинском Доме)

25 октября 1876.

...Надеюсь, дорогой Иван Сергеевич, что рябчики мои дойдут благополучно и что Вы будете их кушать 28 октября.

Топоров отправлял посылку и утешал меня, что всё прибудет в исправности.

У нас снега изрядно в сопках и морозец порядочный. Приезжайте покататься на тройке.

Жму Ваши дорогие руки.

Ю. В.

И. С. ТУРГЕНЕВ – Ю. П. ВРЕВСКОЙ

Париж.

50, Rue de Douai.

Понедельник, 13-го/1 нояб. 1876.

Милая Юлия Петровна, двадцать рябчиков прибыло в совершенно свежем виде – и мы их ели с благодарностью и удовольствием – а я целую двадцать раз каждую из Ваших хороших рук и говорю Вам спасибо за память. В самый день моего рождения мы переехали из Буживаля сюда – и я теперь остаюсь здесь до нашего января – т. е. ещё два месяца с лишком – а там, если буду жив, отъявлюсь в Петербург, в самое время, когда выйдет мой роман, на который, по всей вероятности, обращено будет мало внимания – так как война – (сколько можно судить, неизбежная) займёт все умы. Мне будет очень приятно Вас увидеть и покататься с Вами на тройке.

Извините, что пишу так кратко: у меня сделалась подагрическая боль в правой руке – и мне не совсем удобно держать перо. Но всё-таки не могу никак признать Вас «смиренной» – и скорее нахожу в Вас гордыню. Но мы об этом ещё потолкуем.

А теперь вторично благодарю Вас и целую Ваши руки.

Преданный Вам

Ив. Тургенев.

Paris.

50, Rue de Douai.

Середа, 6-го дек./20-го нояб. 76.

Милая Юлия Петровна,

Спасибо за Вашу небольшую зелёненькую записочку – а то я уже думал, что Вы меня забыли среди треволнений, которые теперь Вас окружают. Только я одного Вашего слова не понимаю. Вы говорите о смиренном настроении петербургского общества: мне оно издали казалось противоположного свойства. Украсть – этак лучше. И дай Бог нашим смиренным героям в больших сапогах действительно выгнать турку и освободить братьев славян! Первый шаг уже сделан: Хлестакова-Черняева выгнали из Сербии. Может быть, и дальше пойдёт хорошо.

Я принуждён отложить мой приезд в Петербург до последних чисел января нашего стиля. Отчасти этому причиной Стасюлевич, который уговорил меня разрубить мой роман надвое – так что первая половина явится в январской книжке – а вторая в февральской. Я уже начал получать здесь корректурные листы. Не знаю, что такое я написал: критик «Отечественных записок» г-н Михайловский, как только начали ходить слухи о моём романе, обозвал меня «бездушнейшим человеком, который будет запускать свои неумелые пальцы в зияющие раны нового поколения!». Славно сказано! Но если у нас с января начнётся война, то, разумеется, на мой роман публика не обратит внимания. Ей будет не до того.

Скажите от меня Топорову (надеюсь, Вы видаетесь с ним) – что книгу, которую он желает, я привезу – и что благодарю его за присылку «Отечественных записок» (7-й №) и Макаровского Словаря.

Моё здоровье похрамывает – но пока не спотыкается. Несколько удивляет меня то, что Вы говорите о рубинштейновском «Демоне». В фортепьянной аранжировке он производит впечатление того, что немцы называют «Capell meistermusik»; Вас, вероятно, подкупают лермонтовские стихи да красивый голос Мельникова.

Я здесь веду совершенно отшельническую жизнь; хотелось бы покутить напоследях в Петербурге – но, вероятно, и там я так же добропорядочно и вяло буду вести себя.

А пока позволяю себе поцеловать Ваши руки и желаю Вам всего хорошего.

Ваш

Ив. Тургенев.

Ю. П. ВРЕВСКАЯ – И. С. ТУРГЕНЕВУ

(Из писем, хранящихся в Пушкинском Доме)

8-го декабря 1876.

Дорогой Иван Сергеевич!

Благодарю, как и всегда, за Ваши дорогие для меня строки. Мы с Топоровым горюем, что отъезд из Парижа отложен до конца января. В феврале уже всегда тает, и после французской весны это не совсем удобно в отношении здоровья. Впрочем, в отношении морозов в этом году привольно, холода настали рано и, может быть, и продлятся. Топоров обедал у меня вчера и просил передать Вам, что Стасов, по слухам, очень хвалит «Новь»! Но что, по-видимому, никто, кроме Стасюлевича, его не читал; что касается до Михайловского «Отечественные записки», то он очень озлоблен и, кажется, приготовляется бранить. Все... ждут Вашего романа с большим нетерпением.

Вчерашний «Голос» известил Вас о казанской катастрофе: около 300 студентов Медико-хирургической академии и технологические, особенно поляки, собрались в Казанский собор, стали курить в церкви и обрывать клочки старых знамён. Народ бил их по рукам, затем толпа вышла на площадь, на плечи кого-то забрался, как говорят, какой-то Богоявленский и прочёл прокламации и закончил словами: «Смерть царю»...

Париж.

Четверг, 28-го/16 дек. 1876.

Милая Юлия Петровна, пишу Вам в ответ на Ваше письмецо. Сегодня важный день: сегодня должна решиться в Константинополе наша судьба: война или мир? Я боюсь, что выйдет война – и мы окажемся несостоятельными; а пока турки окончательно раздавят Сербию, столь искусно приготовленную для них Черняевым.

Глупее Черняева я знаю только одно: манифестацию перед Казанским собором. Это уже крайний предел, дальше которого идти невозможно. Эта чепуха может, до некоторой степени, повредить моему роману – так как, несмотря на мои просьбы, Стасюлевич не поместил его в один №. Но до Вас с Топоровым слухи доходят поздно: Стасюлевич читал мой роман, и в разных местах, между прочим, у Евгении Максимилиановны; если Стасов его хвалит – значит, он о нём понятия не имеет – ибо он там выведен в комическом свете. Ну а Михайловскому сам Бог велел меня мешать с грязью. Всё это мне довольно индифферентно – лишь бы деньги заплатили. А там, господа, кушайте на здоровье.

Очень было бы жаль, если бы Вы уехали на юг, не дождавшись меня. Если даже война скоро вспыхнет, всё-таки не спешите: она продолжится долго – и Вы успеете исполнить свои милосердные намеренья. 15-го/З-го февраля я, если не умру, непременно буду в Петербурге.

Меня даже здесь пробирает дрожь при мысли о стоящих у Вас морозах: здесь у нас оттепель – термометр стоит на нуле – и вообще зима самая мягкая. Разница великая – и как это я вдруг перемещусь. Заболею, пожалуй. А делать нечего: надо ехать.

Очень благодарен Вашим за память – а Прашечке за поцелуй. Но это Вы пишете: она же, если бы увидала мою седую образину, скорее пожелала бы убежать прочь, чем поцеловать её. Но она прелесть – и я её целую. И Вас... т. е, – Ваши руки также.

До свидания; будьте здоровы, бодры, не верьте слишком славянам[23]23
  и славянофилам.


[Закрыть], остаюсь

искренне Вам преданный

Ив. Тургенев.

50, Rue de Douai.

Paris.

Суббота, 27-го/15 янв. 77.

Что с Вами, любезнейшая Юлия Петровна? Вы упали на улице, зашиблись – и с тех пор ничего не пишете? Или, может быть, Вы оттого молчите (как это делают теперь все мои приятели), что Вам неловко говорить со мною о фиаско, претерпленном первой частью «Нови»? Вы можете быть спокойны: факт этот мне совершенно известен – и Вам не для чего о нём говорить. Не могу сказать, чтобы к этому факту я отнёсся совершенно равнодушно: но ведь горю теперь уж пособить нельзя; след., надо стараться позабыть его. Не лучшей участи ожидаю я также и для второй части. Смотрю на литературную свою карьеру как на поконченную. Но ведь и без литературы жить можно – и есть вещи в жизни, которые кусаются (особенно под старость) гораздо больнее, чем какое угодно литературное фиаско.

Пожалуйста, дайте мне о себе весточку – и успокойте меня насчёт последствий Вашего ушиба.

Ну вот, и война у нас тоже сделала фиаско. Хотя поговаривают здесь, будто бы с весной она разыграется – однако я этому не верю – и думаю, что мы так и останемся с оплеухой, данной нам Турцией? – и только тем будем утешаться, что не мы одни её получили.

Поездка моя поневоле несколько отсрочена; мне хочется дать испариться скверному впечатлению «Нови» – что, впрочем, долго затянуться не может; в половине или в конце марта я приеду в Петербург – и так как Вы на войну не пойдёте, то надеюсь Вас застать.

Здоровье моё порядочно – и вообще всё идёт потихоньку. Женщины вообще любят успех, а к неуспеху относятся строго; но я полагаю, что Вы всё-таки позволите поцеловать Вашу руку освистанному автору.

Ив. Тургенев.

P.S. Хлестаков-Черняев был здесь (кажется, теперь он уехал) – и не преминул наделать множество дрянных пошлостей, от которых приходилось краснеть.

P.P.S. Нет, Черняев не уехал. Ему «Русская колония» даже обед даёт в понедельник. Меня, разумеется, там не будет.

50, Rue de Douai.

Paris.

Вторник, 30-го/18-го янв. 77.

Милая Юлия Петровна!

Я только что отправил к Вам письмо, в котором печалился о Вашем молчании – как получил Ваше от 24-го/ 12-го. Вы в нём находитесь ещё в самообольщении насчёт судьбы моего романа; но я знаю, что он провалился, и мне остаётся только благодарить Вас за дружеское участие. Не стану больше говорить об этом – не стоит. Отзвонил – и с колокольни долой.

Я бы сам охотно написал Некрасову: перед смертью всё сглаживается, да и кто из нас прав – кто виноват? «Нет виноватых», говорит Лир... да нет и правых. Но я боюсь произвести на него тяжёлое впечатление: не будет ли ему моё письмо казаться каким-то предсмертным вестником? Я знаю про себя, что, если бы я находился в положении Некрасова, – получить такое письмо, при такой обстановке – было бы равнозначаще для меня с «Lascia ogni speranza» или «Frere, il faut mourir». Мне кажется, я не имею права идти на такой риск. Объясните это Топорову. Надеюсь, Вы уверены, что никакой другой причины моему молчанию нет – и быть не может.

Очень Вам благодарен за сообщённые сведения. Они дают довольно верное понятие о теперешней петербургской жизни.

Стало быть, войны не будет – и Вы останетесь в Петербурге. Очень бы хотелось Вас застать там. Я начинаю несколько колебаться насчёт поездки... Мне почему-то кажется, что я в России не найду ничего, кроме неприятностей. Однако я эту мысль всё ещё не покидаю.

Итак – славянский пыл испарился? Это меня не удивляет, потому что он всегда держался на одной поверхности, в так называемых высших слоях общества; но что религиозный жар остыл – это для меня менее понятно – так как можно было предполагать, что народ был им охвачен. Изо всего этого вывод один: сверху донизу мы не умеем ничего крепко желать – и нет на свете правительства, которому было бы легче руководить своей страной. Прикажут – на стену полезем; скомандуют: отставь! – мы с полстены опять долой на землю.

 
И всё то благо, то добро.
 

Но только немножко досадно, когда бывает, что седые волосы нажил, а уму-разуму не научился и ошибаешься, как школьник.

Засим прощайте, милая моя... Надеюсь, что Ваш ушиб давным-давно прошёл, не оставив никакого следа, кланяюсь всем Вашим, крепко жму Вашу руку и остаюсь искренне Вам преданный

Ив. Тургенев.

50, Rue de Douai.

Paris.

Середа, 7-го февр./26-го янв. 77.

Милая Юлия Петровна. Спасибо Вам за Ваше доброе письмо. Я всегда чувствовал, что Вы искренне ко мне расположены и принимаете во мне участие. О «Нови» говорить с Вами я не буду – потому что этот вопрос для меня решён окончательно.

Пришедшее вчера известие о падении Мидхат-паши может опять изменить положение дел и возобновить шансы Горчакова и войны. Но всё-таки я теперь перестал в неё верить – и Вам едва ли можно рассчитывать на служение раненым и больным своей особой. Хоть Вы и не верите моему приезду в Петербург – однако я этой мысли не покидаю – и чувствую, что скоро Вас увижу. Вы меня называете «скрытным»; ну слушайте же – я буду с Вами так откровенен, что Вы, пожалуй, раскаетесь в Вашем эпитете.

С тех пор как я Вас встретил, я полюбил Вас дружески – и в то же время имел неотступное желание обладать Вами; оно было, однако, не настолько необузданно (да уж и немолод я был) – чтобы попросить Вашей руки – к тому же другие причины препятствовали; а с другой стороны, я знал очень хорошо, что Вы не согласитесь на то, что французы называют une passade... Вот Вам и объяснение моего поведения. Вы хотите уверить меня, что Вы не писали «никаких задних мыслей»; – увы! я, к сожалению, слишком был в том уверен. Вы пишете, что Ваш женский век прошёл; когда мой мужской пройдёт – и ждать мне весьма недолго – тогда, я не сомневаюсь, мы будем большие друзья – потому что ничего нас тревожить не будет. А теперь мне всё ещё пока становится тепло и несколько жутко при мысли: ну, что, если бы она меня прижала бы к своему сердцу не по-братски? – и мне хочется спросить, как моя Мария Николаевна в «Вешних водах»: «Санин, вы умеете забывать?»

Ну вот Вам и исповедь моя. Кажется, достаточно откровенно?

Мне очень было жалко слышать то, что Вы говорите о своём нездоровье; надеюсь, что это ложная тревога – и Вы будете жить долго. Радуюсь во всяком случае, что ушиб прошёл бесследно.

Целую Ваши руки и остаюсь

Ваш

Ив. Тургенев.

50, Rue de Douai.

Paris.

Вторник, 20-го/8 февр. 1877.

Милая Юлия Петровна, Ваши письма доставляют мне всегда много удовольствия – и я Вам очень за них благодарен. Ваши сведения о «Нови» подкрепляют только то, что мне писал Стасюлевич. Тимашев оказывается умнее прочих: а я всё-таки обязан сказать ему спасибо. Полагаю, что из перемен, о которых так много толкуют у вас, – ни одна не сбудется – и все останутся на своих местах. Меня несколько удивляет то, что Вы пишете мне о несомненности мира: я так думаю, что мы не избегнем войны, хотя решительно никто её не хочет: ни народ, ни правительство. Но это всё должно разрешиться скоро – так или иначе.

Вы мне говорите, что последнее моё письмо Вас смутило, и произносите при этом фразу, над которою я поломал-таки себе голову. Впрочем, Вы сами меня вызвали на откровенность. Нет сомнения, что несколько времени тому назад – если Вы бы захотели... Теперь – увы! время прошло – и надо только поскорей пережить междуумочное время – чтобы спокойно вплыть в пристань старости.

Но всё-таки мне очень хочется Вас увидеть. Двух месяцев не пройдёт – как это сбудется; в этом не сомневайтесь. И тогда... что тогда? – Ничего. Я буду иметь удовольствие поцеловать Ваши руки, которые Вы всегда с каким-то ужасом принимаете – и только. Ну что ж; и этого довольно. Я больше радуюсь радости Топорова, чем успеху «Нови», в который я всё-таки плохо верю. Он настоящий друг; поклонитесь ему от меня.

Прочёл я «Детей Москвы» Салтыкова; признаюсь, ничего особенного в них не открыл. Довольно дешёвое и довольно тяжёлое, часто даже неясное глумление.

Я здесь раза два видел Соллогуба. Он действительно пишет белыми стихами (это по-французски-то!) французскую трагедию – но это чепуха. Вы знаете ли, что с ним живёт одна русская барышня, некая Варвара Константиновна Аргутинская? Очень ещё молода, правда, в злейшей чахотке, но лицо симпатичное – особенно глаза – рот нехорош – какой-то рыбий, вялый. Но, помилосердствуйте, что она могла найти в Соллогубе? Старый, обрюзглый, с неопрятными глазами, с накожной болезнью – и какой у него рот! Видно, чем-нибудь умеет нравиться. Бросил жену, детей... Но, впрочем, это его дело; и я его за это не осуждаю.

Не осуждаю я также маркизы де Ко. Муж её совершеннейшая дрянь – и она по крайней мере – ale courage de son opinion. Ax, если б и у нас было побольше мужества... несколько лет тому назад!

Я очень сожалею о том, что и Вы и Ваши нездоровы. Надеюсь, что всё это скоро придёт в порядок.

А пока позволяю себе поцеловать обе Ваши руки – и остаюсь

искренне Вам преданный

Ив. Тургенев.

Париж.

50, Rue de Douai.

Вторник, 13-го/1-го марта 1877.

Вы прелесть, милейшая Юлия Петровна, – и будете ещё прелестнее, если не поскучаете прислать мне ещё несколько заметок насчёт юных нигилисток, которых судят теперь в Петербурге. Какой, однако, я дурак, что торчу здесь – и не нахожусь там с Вами, в окружном суде! Но я (не говорите этого никому, пожалуйста) родился дураком и умру оным – т. е. таким человеком, который всегда всё пропускает мимо рта неизвестно зачем! Факт, что из 52-х подсудимых (революционеров) 18 женщин – такой удивительный, что французы, например, решительно ничего в нём понять не могут! А меня упрекали критики – что «Марианна» у меня сделанная!

Через 3 недели я отсюда выезжаю – это верно – и надеюсь захватить ещё и процесс, и Вас.

Из поименованных Вами дам – моих приятельниц – находящихся теперь в Петербурге – я ко всем чувствую искреннюю, хотя разнородную симпатию... Самая загадочная княгиня Барятинская. Мне чувствуется в ней какая-то не то фальшь, не то напряжённость, которую я не совсем понимаю. Если бы (но это уже совершенно между нами) – если бы она была в сущности очень добродетельная женщина, которая бы не прочь была вдруг отдаться кому-нибудь из-за каприза – она была бы мне ясна как на ладони; но я не знаю: так ли это? – даже полагаю, что это совсем не так; и потому продолжаю недоумевать. Что бы Вы там ни говорили о том, что Вы подурнели в последнее время – если б поименованные барыни и Вы с ними предстали мне как древние богини пастуху Парису на горе Иде – я бы не затруднился, кому отдать яблоко. Но Вы все – богини; а я не Парис, и яблока у меня нет; да и Вы не пожелаете взять от меня ничего похожего на яблоко.

Вы превозносите смирение Соллогуба перед женщиной, которая делает всё, что он хочет! Да это вроде смирения гастронома перед бифштексом, который он кушает! Должно быть, в нём есть великие и редкие качества, которые привлекают; ибо физически – il est, как выразился о нём некто – inregardable! Но женщина – как усердие Клейнмихеля – всё превозмогает! Впрочем, я его барыню видел всего один раз и нашёл в ней довольно ординарный тип; хотя Соллогуб и уверяет, что в ней целая дюжина сидит трагедий!

Игнатьев здесь; и все очень хлопочут около него и возятся с ним. Кажется, он ничего положительного не добьётся, да я начинаю думать, что наше правительство и не желает ничего добиться, а только выиграть время, чтобы весной начать войну. Я всё ещё никак не вижу – как это мы можем вывернуться без войны. Впрочем, на свете всё бывает... за исключением одной вещи, где замешаны Вы... и которая, конечно, никогда не сбудется.

А за описание нигилисток заранее целую Ваши милые руки – и да ниспошлёт на вас лорд Родсток апостольское благословение!

Преданный Вам

Ив. Тургенев.

50, Rue de Douai.

Paris.

Суббота, 17-го/5-го марта 1877.

Какой Вы, однако, добрый друг, милая Юлия Петровна – и как Вы заступаетесь за отсутствующих! Но Вы, однако, не слишком гневайтесь на всех этих г-д Апухтиных и т. д. Кто знает, может быть, они и правы. Я сам больше всех недоволен собственной работой – и в душе едва ли не сочувствую всем критикам, которые так единодушно меня распекают! Действительно, живя вдали от России, невозможно вполне и живо передать то, что составляет самую её суть. А потому я твёрдо решился больше не писательствовать – имя моё не появится ни в одном журнале – в этом Вы можете быть уверены. Буду продолжать жить, пока немощи не одолеют, придумаю себе какое-нибудь занятие – а там ведь скоро конец под гору пойдёт – и уж совершенно будет всё едино!

Но я всё-таки благодарю Вас за жар Вашей дружбы – и с умилением целую Ваши хорошие руки.

Читаю я процесс пропагандистов в окружном суде... очень что-то уж глупо, точно какие-то пошлые школьники. Но как мне жаль, что я всего этого не вижу глазами. Именно с Вами я хотел бы всё это видеть. Да я ещё не теряю надежды.

Кстати, отчего же так беспокоит кн. Оболенского болезнь гр. Протасовой?

Вы ещё говорите о чёрных тучах; а мы здесь, после приезда Игнатьева – расцвели – и видим будущность в розовом свете. Никто не сомневается в мире – и так как позор его падает на нас одних – то никто и не печалится.

Я получил от П. М. Третьякова письмо, в котором он уведомляет меня, что вручил для Миклухи-Маклая 1000 р. сер. Признаюсь откровенно, при нынешних моих обстоятельствах ох как солоно мне дать эти обещанные две тысячи – но, взявшись за гуж, не говори, что не дюж. Я своё слово держу. Попросите только кн. А. Мещёрского, чтобы он мне написал, когда именно ему нужны эти 2 тыс. Я было рассчитывал на запроданную книгопродавцу Салаеву (в Москве) «Новь»; он мне давал 2000 р.; но ввиду единогласной журнальной брани я счёл своим долгом написать Салаеву, что я не желаю его ввести в убыток – и предоставляю ему право отказаться от нашего условия; не сомневаюсь в том, quil me prendra au mot – «Новь» отдельно издана не будет – и я останусь на бобах.

Трудные, милая , подошли для меня времена!

А засим желаю Вам всего хорошего на свете, вторично целую Ваши милые руки и остаюсь

душевно Вас любящий

Ив. Тургенев.

50, Rue de Douai.

Paris.

Четверг, 19-го/7 апреля 77.

Милая Юлия Петровна, я перед Вами виноват – так долго молчал. Но я был очень занят – и духом мрачен – хотя физически здоров. Я и теперь не в лучшем настроении духа – и пишу Вам только два слова: во-1-х, для того, чтобы Вы не сочли меня неблагодарным, а во-2-х, для того, чтобы известить Вас о скором моём отъезде. Через две недели я в Вашем восточном кабинете – в этом большом, тоже восточном, доме. Но, пожалуй, Вас уже тогда в Петербурге не будет, по милости этой войны... О эта ужасная, безумная война! Но нет, я не хочу думать, что я Вас уже не застану. Я очень буду рад Вас видеть и целовать Ваши руки, которые прошу Вас у меня не отнимать, как Вы всегда это делаете. С границы я Вам пошлю телеграмму. Впрочем, я Вам напишу ещё до того времени.

Итак, до свидания! Будьте здоровы – и веселы... веселей меня во всяком случае.

Любящий Вас

Ив. Тургенев.

P.S. Посылаю Вам под бандеролью номер Музыкального журнала, в котором Вы найдёте статью Сен-Санса об одном молодом французском музыканте Форэ; я принимаю в нём живейшее участие – и прошу Вас через Топорова (которому я тоже пишу) – постараться поместить перевод этой небольшой статьи в каком-нибудь журнале. Соната Форэ издана в Лейпциге.

Париж.

50, Rue de Douai.

Четверг, 10-го мая 77.

Милая Юлия Петровна, пишу Вам из постели, куда свалил меня сильнейший припадок подагры. Это со мной случилось вчера, а я должен был выехать послезавтра! Теперь я ничего уже не могу сказать положительного – но, во всяком случае, должен покинуть надежду увидеть Вас в Петербурге перед Вашим отъездом в армию. Это очень горько – но в моей жизни гораздо больше приключалось горького, чем сладкого.

Мне остаётся только пожелать Вам всего хорошего и крепко-крепко поцеловать руки.

Любящий Вас

Ив. Тургенев.

Париж.

50, Rue de Douai.

Четверг, 24-го/12 мая 1877.

Сейчас получил Ваше письмо, милая Сестра Юлия, и спешу отвечать Вам в надежде, что моё письмо Вас застанет в Петербурге. Грустно очень думать, что мы не скоро увидимся; тем грустнее, что я, вероятно, двумя-тремя днями не захвачу Вас там! Я выезжаю отсюда в субботу, т. е. послезавтра; моя подагра почти прошла, хотя я ещё всё не могу надеть сапоги и щеголяю в туфлях; но невозможно долее откладывать. Мне и без того путешествие в Россию и пребывание в Петербурге представляются именно теперь чем-то весьма невесёлым; Ваше отсутствие – и, сколько я слышал, присутствие холеры прибавляет ещё больше черноты к фону картины. Но делать нечего! Моё самое искреннее сочувствие будет сопровождать Вас в Вашем тяжёлом странствии. Желаю от всей души, чтобы Ваше здоровье не потерпело. А ехать в Кишинёв, к моему «приятелю» Черкасскому – нет; я этого не сделаю, не потому, что меня пугает дальнее путешествие – не потому, что я не патриот; но я люблю Россию иначе, чем те господа, которые держат теперь её в руках; желаю им всяческих успехов, но присутствовать при их деятельности не хочу. Будем надеяться, что эта бедственная война не затянется; но едва ли можно предвидеть ей скорый конец.

Предвижу, что в Петербурге останусь недолго – там для меня пахнет литературой – а я получил к ней достаточное омерзение в последнее время; да и она меня извергает; так что нам лучше всего разойтись подобру-поздорову.

Я даже не понимаю того, что Вы мне сказали о Мещёрском: вместо того, чтобы дать Миклухе взаймы 2000 р. – я ему подарил 1000, что, при моей гнусной бедности, совсем было нелегко.

А какой Ваш костюм? Костюм Сестёр Милосердия? Посмотрел бы я на Вас... и, вероятно, тоже был тронут. Знаете ли Вы, по крайней мере, Ваших будущих товарок? Я даже не могу себе представить: как это так – 22 женщины вместе? – Господи!

С особенным чувством благодарю Вас за то, что упомнили обо мне – и с великой нежностью целую Ваши милые руки, которым предстоит делать много добрых дел. Если вздумаете написать (за что весьма буду обязан), то мой самый верный адрес: «В контору редакции «Вестника Европы», Петербург, Галерная, 20, для передачи».

Ещё раз прощайте, будьте здоровы и бодры.