Текст книги "Тридцать три несчастья"

Автор книги: Марина Константинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

Глава 6

В большую девичью гримерку набилось человек тридцать. Стоял галдеж, девчонки выкладывали из банок принесенные из дому салаты, резали хлеб, ребята разливали по стаканам водку. Все уже чуть-чуть выпили, возбужденно переговаривались, хохмили, кто-то решил позвать костюмеров и реквизиторов – за ними немедленно были посланы гонцы. Миронов, стоя у раскрытого настежь окна, уже произносил тосты.

Кирилл уселся в самый дальний угол у гримерного столика и с любопытством наблюдал за происходящим. Из пакета воняло треской, и Кирилл незаметно опустил рулет за кресло.

Народ гужевался кучками, и на него никто не обращал внимания. Это его вполне устраивало, и, даже заметив двух своих однокурсников, он только слегка кивнул им. Он был известен своим высокомерием, и те не стали искать его общества.

Наконец, перекрывая всеобщий гомон, ярко-рыжая и очень хорошенькая Аришка Прокопьева призвала всех к порядку и предложила выпить за Женю Скорика, благодаря которому состоялось сегодняшнее мероприятие. Все разом умолкли, подтянулись к столам, подняли стаканы.

– Дорогие мои, хорошие… – робко начал Женя. – Спасибо вам большое за добрые слова. Я бесконечно счастлив, что мы все вместе…

Неожиданно распахнулась дверь, и в гримерную ввалились Юрка Косарев и Людка Соловьева, сгибаясь под тяжестью огромной алюминиевой кастрюли, наполненной доверху горячими пирожками.

– Это мы, дети весны! – продекламировал Косарев и водрузил кастрюлю на стол.

– Любкины пирожки принесли! – подхватила Соловьева.

Все хором загалдели, Скорик не растерялся и громко продолжил:

– Я бесконечно счастлив, что мы все вместе собрались здесь, чтобы отведать роскошных пирогов роскошной женщины и роскошной актрисы Любани Ревенко. Ура, товарищи!

– Ура!! – подхватили голодные актеры и жадно накинулись на пирожки.

Кто-то целовал ее маслеными губами в щеку, кто-то толкал хвалебные речи, девки спрашивали рецепт.

Любанька отмахивалась от комплиментов и, как заправская подавальщица, выкрикивала:

– А ну, налетай! Кому с мясом, кому сладкие, кому с грибами! Налетай! А вот кому с капустой!

Любка нагнулась и вытащила из-под стола туристскую сумку, расстегнула «молнию» и извлекла из нее огромный противень с пышным пирогом. Раздался рев восторга, трое мужиков кинулись было ее качать, подняли на руки, но, не удержав веса, вся компашка дружно грянулась оземь. Любаня хохотала до слез и только тоненько повизгивала:

– Ну, дураки, ой, дураки!..

Кирилл не спускал с нее глаз.

– Ну, старик, а что я тебе говорил? Классная баба! – уплетая горячий пирожок, приставал к Кириллу Миронов. – Ты, главное, не тушуйся. Пойдем, бякнем с ней.

– Сделал дело и отвали, понял? – Кирилл не знал, как отделаться от подвыпившего Борьки. Он достал из-за кресла рыбный рулет и незаметно засунул его за зеркало.

– А вот это правильно, – икнул Борька. – А то все сожрут, и завтракать будет нечем. Только не забыть бы…

– А ты запиши, потому что завтракать ты, Миронов, будешь один.

– Не понял? – протянул Борька. – Это у него только видуха такая примятая, а вообще-то он вкусный. Мы с отцом жрали, и ничего!

– Вот и на здоровье. Я планирую позавтракать в другом месте.

– Эй, а я?.. Один, что ли, в общагу попрусь? – обиделся Борька.

– Сказано тебе, проваливай.

– Ну, потом не жалуйся, если на лавочке промокнешь. Я тебя предупредил.

Миронов цыкнул зубом и направился к Соловьевой.

Любка чувствовала себя наверху блаженства. Она, вечно ощущавшая себя изгоем, впервые оказалась в центре всеобщего внимания. Ее сегодня похвалили и Женя Скорик, и Галка Белякова, и все работники постановочной части. И даже сам худрук, проходя мимо, молча потрепал ее по плечу. Это был настоящий триумф. Все ее мучения и труды вознаградились сторицей, завистники наконец заткнулись и, льстиво улыбаясь, трескали ее пироги.

Она прокручивала в голове сегодняшний вечер и с наслаждением все повторяла и повторяла про себя свою коронную фразу про мальчиков с усами.

Любка уже успела договориться с костюмершами, чтобы те зашили ей платье на живую нитку, роковой гвоздик обвела меловым кружком и, лукаво улыбаясь, ткнула в него носом Лешку Егорова, бригадира монтировщиков. Тот клятвенно пообещал ей, что, даже если рухнут декорации, гвоздь останется на месте. Любаня собиралась проделывать этот трюк снова и снова. Вот только текст надо будет, конечно, произносить погромче, чтобы подпустить пафосу. Она рассчитывала на законные аплодисменты.

Любке грезились новые роли, от шампанского голова слегка кружилась, из окна веяло пьянящим запахом распустившейся сирени, она обожала весь мир. К тому же молодой человек, который пришел с Борькой, испепелял ее взглядом из дальнего угла. Он был невероятно красив, девчонки засматривались на него, некоторые из них пытались завязать с ним разговор, но он был со всеми вежлив и холоден и смотрел только на нее. Сердце колотилось, но она не доверяла себе и старалась не обращать на него внимания, хотя исподволь и поглядывала в его сторону.

Присмотревшись, Любаня нашла, что он похож на лорда Байрона. Благородный профиль, копна темных волос, статная осанка, аристократическая пластика. Даже сигаретой, зажатой в длинных пальцах, он затягивался как-то по-особенному, не так, как все, и деликатно выпускал дым в сторону, а не в лицо приставучим собеседникам. Ее распирало любопытство, была в нем некая демоническая тайна. Но она не осмеливалась расспрашивать о нем, боясь спугнуть пошлым ответом или циничной ухмылкой какое-то робкое чувство, теплой волной поднимавшееся в ее душе.

Охваченная эйфорией, Любаня не удивилась, когда к ней подвалил жирный критик из популярной молодежной газеты и, бегая по ней глазками-буравчиками, ласково прихватил ее под локоток и отвел к окошку.

– Дорогая моя, я, к сожалению, не видел спектакля, но все только о вас и говорят. Вы, голубушка, подаете огромные надежды. Непременно буду на премьере и обязательно напишу в статье о вас. Вы, милочка, не только хорошая актриса, но и очень красивая женщина и превосходная хозяйка. Поделитесь секретом, как вы все успеваете?

– Да нету никакого секрета. – Любка аккуратно сняла со своего бедра его пухлую лапу. – Я ночью их пекла. Просто попросила в буфете, чтобы подогрели в духовке. Вот и все.

– Вы прелесть, – растекся критик.

– А что касается роли…

Вдруг раздался густой гитарный перебор, и кто-то выкрикнул:

– Любаня, спой!

Любка осеклась на полуслове и не поверила своим ушам. Никто, кроме домашних, никогда не просил ее об этом.

– А и вправду, Любаша, спой. Пожалуйста, – обратился к ней Скорик. – Я только слышал, что ты поешь, но никогда не слышал как. К сожалению… Видно, это мой режиссерский промах. Я, наверное, упустил что-то важное.

Любка растерялась и заметалась раненой птицей, неловко прикрываясь подносом с пирогами.

– Пожалуйста, Любочка, спой! – Возбужденная Галка Белякова, сверкая влажными, раскосыми глазами, отняла у нее поднос, кто-то молниеносно перехватил его, Галка нежно взяла ее за руку и вытащила на середину гримерной.

Любанька испуганно озиралась и вдруг увидела Сашку Либерзона – гитариста из оркестра. Когда-то она помогала ему разучивать романсы из спектакля «Банкрот», которые исполняла Нателла Герасимовна. Любка втайне надеялась, что скоро их знание пригодится и ей самой. Любка подошла к Либерзону, склонилась над ним, тихонько задала тональность. Но тот поковырялся в струнах и беспомощно развел руками. Все затихли. Те, кому не досталось стульев, расселись прямо на полу, кто-то поднес ей стакан с водкой. И так ей захотелось еще раз сверкнуть в этот волшебный вечер, что она, сама от себя не ожидая такой смелости, сделала глоток и, даже не закашлявшись, решительно объявила:

– Я буду петь а капелла.

Никто не возражал. Любка собралась с духом, взяла дыхание и глубоким меццо-сопрано затянула:

 
Не корите меня, не браните.
Не любить я его не могла.
Полюбивши же, все, что имела,
Я ему одному отдала.
 

Воцарилась гробовая тишина. Ребята влет поняли, о чем она поет. Все знали ее ситуацию, но ни при каких обстоятельствах Любаня ни с кем не делилась тем, что с ней произошло. Это раньше она направо и налево болтала о своем мифическом романе с Алтыновым, но после того как родила сына, замкнулась и закрыла эту тему навсегда. Это была первая Любанькина прилюдная исповедь. Вряд ли она решилась бы на такое на трезвую голову. Даже у злой на язык Соловьевой намокли глаза, а верная подруга Галка Белякова подползла поближе к Любане, чтобы в критический момент утащить ее в коридор. Но Любаня уже никого не видела и не слышала. Все в ней перевернулось, она говорила сама с собой. Глаза ее стали совершенно прозрачными, но голос не дрогнул, красиво выпевая каждую ноту, и ни одна предательская слеза не скатилась по щеке.

 
– Посмотрите, что стало со мною,
Где былая моя красота… —
 

пронзительно продолжала Любанька.

И вдруг мощный аккорд подхватил ее, поддержал, и ее бархатный голос слился с гитарой:

 
– Где румянец, что спорил с зарею,
Где волнистых кудрей густота.
 

Любка хотела было продолжить, но гитара зажила своей жизнью, исполняя роскошный проигрыш. Любаня подняла глаза и увидела Кирилла. Он тонкими пальцами перебирал струны и глядел на нее в упор. Его правая нога отстукивала ритм, и он незаметно кивнул ей, когда нужно было вступить. Она уловила такт, запела, и они уже не отрывались друг от друга:

 
– Я готова забыть свое горе,
И простить ему все его зло.
Не корите ж меня, не браните.
Мне и так тяжело, тяжело.
 

Романс закончился. Плакали все девчонки. Кроме Любани. С каждой строчкой она словно сдирала с себя что-то липкое, вчерашнее и ненужное. Ей вдруг стало легко-легко, теплый ветерок из окошка обещал новую, прекрасную жизнь, она снова любила и была совершенно счастлива.

Она с удивлением смотрела на всхлипывающих подруг и искренне не могла понять причину такого расстройства. Любка вздохнула полной грудью, широко улыбнулась и заливисто крикнула:

– Девчонки! Айда на речку купаться!

Это была ее первая реплика, которой она лишилась в спектакле. Но теперь эта потеря не казалась ей невозвратной.

Раздались бурные аплодисменты и радостный смех товарищей. Любка уверенно нажала кнопку в двухкассетнике, и гримерку оглушил мятежный Виктор Цой. Мгновенно был выключен свет, загорелись свечи, и, размахивая из стороны в сторону зажженными зажигалками, мощный хор подхватил:

 
Группа крови на рукаве,
Твой порядковый номер на рукаве,
Пожелай мне удачи в бою,
Пожелай мне-е удачи!
 

Люба подошла к Кириллу. Он отложил гитару и спокойно сидел на своем месте, молча курил, не принимая участия во всеобщем веселье.

– Спасибо тебе. – Она присела на корточки и протянула ему стакан с водкой.

– Это тебе спасибо. Ты сама не знаешь, что для меня сделала.

Он отпил немного, бросил окурок в остатки водки, прищурился, погладил ее по голове и сказал:

– Пойдем отсюда. Нам пора.

Сама не зная почему, Люба просто покорилась ему, и они тихо вышли из театра и не спеша побрели к метро по Тверскому бульвару.

Глава 7

Любке надо было в Измайлово, и ближе было бы к «Арбатской», чем к «Пушкинской», но ей хотелось бог знает чего, но только бы не расстаться с этим человеком через десять минут. И она шла с ним по Тверскому бульвару, с упоением вдыхая влажный весенний воздух и боясь проронить хоть слово.

Он ни о чем не спрашивал, просто шел, заложив руки за спину. И она молчала.

Так же молча они спустились в вестибюль метро, и тогда Кирилл наконец спросил:

– Тебе куда?

– Мне далеко. В Измайлово. Еще пересадку делать. Надо торопиться, а то переход закроют… Ну, пока?.. – она протянула ему ладонь и робко отвела глаза.

– Я провожу.

– Да ты что? А как же ты обратно? Ведь поздно уже. – Любка сразу обрадовалась и испугалась.

– Неважно. – Кирилл прикоснулся к ее плечу и, легонько подталкивая, повел ее на платформу.

Молча они ехали и до «Первомайской». В пустом вагоне Кирилл сел напротив Любани, устало прикрыл глаза, и Любке показалось, что он задремал. От постигшего ее разочарования она чуть не заплакала и полезла в карман за платком. Но Кирилл уже протягивал ей свой. И она вдруг догадалась, что он вовсе не спит, а внимательно разглядывает ее через пушистые ресницы. Она чуть не охнула в голос, что-то внутри ее запульсировало, и она густо покраснела.

Добравшись до своей станции, они вышли на улицу. Накрапывал мелкий дождик.

– Возвращайся скорей, сейчас последний поезд пойдет, – забеспокоилась Любаня.

– Ну вот еще придумала. Чтобы я отпустил тебя ночью одну? – Кирилл заботливо застегнул на Любке плащ. – Пошли, а то простудишься.

– А как же ты обратно?

– Доберусь как-нибудь. Не думай об этом. Мой врач рекомендует длительные пешие прогулки.

Трамвая, как водится, не было и в помине, и они отправились пешком. И опять не обмолвились ни словом.

Дошли до подъезда. Кирилл взял ее ладонь и прижался к ней холодной, мокрой щекой.

– Солнышко, когда я тебя увижу?

Любка задумалась, мучительно борясь с собой. Предупрежденная о ее позднем возвращении, Дина Григорьевна забрала Коляна к себе, и квартира была свободна. Пригласить Кирилла, в общем-то случайного знакомого, было боязно, но и расстаться с ним не было сил. К тому же как ему, бедолаге, добираться ночью пешком через всю Москву…

Пока Любка думала, раздались громовые раскаты, сверкнула молния, и вдруг хлынул настоящий ливень.

– Ой, что же мы стоим! Побежали! – Любанька подтолкнула Кирилла, и они очутились в парадном. Вопрос решился сам собой.

Они сидели в кухне и пили горячий чай. Любка жарила свиные отбивные, заготовленные в морозилке Диной Григорьевной для 9 Мая, и они разговаривали, разговаривали, не в силах остановиться. Собственно, говорил только Кирилл, а Любка слушала его, поражаясь, что существует где-то какая-то совершенно иная, неизвестная ей жизнь. Не привычная ей – домашняя, школьная, потом институтская, приглаженная и благополучная, с ее мелкими и глупыми проблемами. А совсем другая, провинциальная и далекая, с комбижиром вместо масла, с порванными газетами вместо туалетной бумаги, с сибирскими пельменями из рыбных потрохов на Новый год. Кирилл рассказывал ей о своей больной матери-пенсионерке, уже пять лет хромающей на костылях по квартире в Новокузнецке, об отце, военном летчике, погибшем десять лет назад во время испытательного полета, о старшей сестре, по глупости оставшейся матерью-одиночкой и теперь сильно пьющей. О том, как он сам двенадцатилетним мальчишкой пошел на алюминиевый завод приляпывать ручки к кружкам, чтобы хоть как-то поддержать семью. Как после восьмого класса поступил в кулинарный техникум, стал поваром высшего разряда в городском ресторане, как ушел оттуда после того, как спер свой первый и последний кусок говядины. Не желая стать ворюгой общепита, поступил в местный Институт культуры, а потом приехал в Москву, и его сразу приняли в ГИТИС.

Любка слушала его и понимала, что отдаст все на свете, лишь бы этот человек остался в ее доме навсегда. Он вызывал ее на откровенность, она бесконечно доверяла ему, но так и не решалась рассказать ему о сыне. Она уже успела втихомолку снять в ванной детские трусики, маечки и колготы, запихнула их в мешок с грязным бельем и засунула его под раковину.

Начинало светать. Любаня пошла стелить постель.

Пока Кирилл допивал чай, она сволокла все детские игрушки в угол и накрыла их теткиным покрывалом. Завела будильник на девять утра и вернулась за Кириллом.

Он выключил в кухне свет, обнял ее за плечи, и, едва различимые в предрассветной хмури, они легли на свежие, хрустящие простыни.

Утром они пили кофе. Любане надо было на репетицию в театр, а Кириллу в институт на лекцию. Любка встала чуть раньше и успела приготовить сырники с вишневым вареньем.

– Господи! Как же ты похожа на мою мать! – облизывая пальцы, улыбался Кирилл. – Она тоже каждое утро пекла оладьи с вареньем. Фантастика! – Кирилл перегнулся через стол, обнял Любаньку за шею и поцеловал в губы.

Любка утерлась рукавом, отвернулась, посмотрела в окно и вдруг заплакала.

– Ну что с тобой такое? Солнышко мое… – Кирилл встал из-за стола, подошел к Любане и обнял ее за плечи. – Скажи мне, что-то не так? Я тебя обидел?

– Да что ты, Кирюша! Нет, конечно! – Любка кинулась ему на грудь и разрыдалась. – Ты такой хороший, такой честный… А я… а я… – Она захлебывалась плачем. – Я тебя обманула… Я тебе не сказала… не сказала…

– Ну что ты мне не сказала? Ну что? Про сына своего? Так я знаю.

– Знаешь?! – Любка запрокинула зареванное лицо. – Откуда?! Кто тебе сказал?

– Неважно. – Кирилл тихонько гладил ее по волосам и нежно целовал в шею. – Успокойся, ладно? Главное, что я тебя люблю. Мне все равно, что у тебя было раньше. А твой ребенок для меня не имеет никакого значения.

Любка резко отстранилась:

– Это как, никакого значения?.. Ведь если мы будем вместе…

– Если мы будем вместе, тогда и решим. А я хочу, чтобы мы были вместе. Хочу, чтобы ты каждый вечер ждала меня в этой уютной кухне, кормила меня, хочу спать с тобой.

Кирилл не врал. Хотя он и предпочитал длинноногих худышек, Любанька оказалась такой мягкой, податливой, домашней, что он был сражен контрастом. Он вспомнил, как ночью она стыдливо закрывалась одеялом, просила не включать лампу, как робко целовала его. Он всерьез подумал о женитьбе.

Любаня всхлипывала у него на плече, он увлек ее в комнату и задернул шторы.

Любка на репетицию опоздала, а Кирилл на лекцию и вовсе не явился. Он поехал в общежитие, нашел там заспанную Дашку Сенаторскую с театроведческого факультета и получил от нее все то, чего не могла дать ему неопытная, наивная Любанька.

Глава 8

Он встречал ее почти каждый вечер после спектакля, потом провожал домой. Изредка, когда Колян был у бабушки, он оставался ночевать. Так продолжалось почти месяц. При этом Кирилл не менял своих привычек, и женская половина общаги практически не пострадала от его нового увлечения.

В июне Любка с театром выехала на гастроли в Свердловск. Кирилл тоже уехал к матери в Новокузнецк. За весь месяц он не отправил ей ни одной весточки, и Любаня вся извелась, мучаясь неопределенностью их отношений. Однажды она не выдержала и заказала из гостиницы справочную Новокузнецка, выяснила домашний номер Вороновых и позвонила сама.

Трубку сняла мать Кирилла. Она оказалась женщиной деспотичной и грубой. Не стесняясь в выражениях, она объяснила Любане, что Кирилл в данный момент навещает своих школьных подруг, что в их семье уже достаточно одной матери-одиночки и что Любаня ведет себя неприлично, звоня в семейный дом. Потом она бросила трубку.

Любка проплакала всю ночь, а на следующее утро приняла решение забыть Кирилла навсегда.

В начале июля Любка вернулась в Москву.

На даче обрушилась ветхая крыша, и Дина Григорьевна на время ремонта подбросила Любане Коляна. У Любки до сентября был отпуск, и она все дни проводила с сыном.

Стояла страшная жара, но, когда ближе к вечеру зной спадал, они отправлялись в Измайловский парк, кормили там уток на пруду, ели мороженое.

Через две недели Коляну надоели эти прогулки. Но, несмотря на его вопли, Любаня упорно вела сына в парк. Дома ей нечего было делать, и она до позднего вечера таскала ребенка по пустынным аллеям.

Как-то проснувшись утром, Любаня подхватила сына, только бы убежать из безмолвной квартиры, и целый день проваландалась с ним в парке, к стыду своему кормя мальчика прогорклой пиццей из ларька и мороженым. Но идти домой, чтобы тупо слоняться из угла в угол, у нее не было сил. Колян уже порядком устал, канючил и тянул мать домой.

Когда они вернулись, был уже девятый час вечера. С трудом запихнув в ребенка манную кашу и забыв искупать его, она отправила сына спать. Мальчик, перевозбудившийся за день, никак не засыпал, и Любка уже битый час пела ему все колыбельные, какие только знала. Но двухлетний малыш не успокаивался. Он не хотел лежать в кроватке, лез к маме на ручки и болтал всякую чепуху.

У Любки с гастролей завелась привычка каждый вечер выпивать бутылку красного вина. Так ей было легче засыпать. Только так она могла отключаться от мыслей о Кирилле. Целыми днями она его люто ненавидела и проклинала себя за глупую доверчивость. Зато по вечерам, во время ритуального распития, жизнь не казалась ей такой мрачной. Пропустив пару стаканов и с наслаждением затягиваясь сигаретой, она вспоминала его взгляд, нежно обращенный к ней, его слова, сказанные ей в постели, его смешные остроты, его гордость за нее перед друзьями. И она опять любила его, любила до смерти, каждой клеточкой своего тела ощущая его прикосновения. И она мстительно мечтала о том дне, когда он явится и упадет к ней в ноги, а она холодно отвергнет его. И она каждую ночь прокручивала в голове свою отповедь ему, а потом без снов проваливалась в объятия Морфея.

Она взяла Коляна на руки, прошла в кухню, откупорила бутылку и, прихватив ее вместе со стаканом, вернулась в детскую. Кое-как уложив ребенка в кроватку, она немного выпила и тихонько запела:

 
– Ты спи, а я спою тебе,
Как хорошо там на небе…
 

Колян улыбнулся, пробормотал: «Мама, се… се», что означало еще-еще, и блаженно потянулся.

 
– Как нас с тобою серый кот
В санках на небо увезет… —
 

широко зевая, продолжала Любанька.

Мальчик закрыл глазки, повернулся на бочок и наконец засопел. Любка сделала глоток, долгожданное тепло разлилось по телу, голова слегка закружилась. В предвкушении сладостных мечтаний она убавила свет в ночнике и подоткнула под Коляна одеяльце.

И вдруг, ну надо же такому случиться, в прихожей раздался звонок.

«Ах, мать твою, кто бы это? Нашли время!» Любка тихонько встала, на цыпочках вышла из детской и, аккуратно прикрыв за собой дверь, отправилась открывать.

На пороге стоял Кирилл.

Неприбранная, в засаленном халате, вмиг забывшая обо всех своих планах мести, Любка оторопело отступила на шаг назад. Кирилл вошел. Он захлопнул дверь и, схватив Любку в охапку, прижал ее к себе. Она сжалась в комок и очень простенько сказала:

– Поздновато что-то. Я тебя не ждала.

– Врешь… – Кирилл не отпускал ее и нежно целовал в висок.

– Ко мне нельзя. Колян дома. Уходи. – Любаня вырвалась и оттолкнула Кирилла.

Кирилл упал на детский стульчик, нелепо раскинув колени, улыбнулся и ответил:

– Никуда я отсюда не пойду.

Любка прижалась к стене, неуклюже спрятав руки за спину. Она смотрела на Кирилла своими огромными голубыми глазищами и не верила, что все это правда. Кирилл откровенно любовался ее растерянным видом, распахнутой грудью и бившейся на шее синей жилкой.

Оба молчали. Любка – смущенно и испуганно, Кирилл – спокойно и уверенно.

Вдруг дверь в маленькую комнату отворилась, и оттуда, волоча за собой на веревке красного пластмассового коня, вышел мальчик. Потирая кулачком заспанные глаза, он таращился на маму и незнакомого дядю. Он уже приготовился зареветь, но дядя выкарабкался из его стульчика, подошел к нему, наклонился, подхватил хрупкое тельце и легко поднял его над головой:

– Ну, мужик, давай знакомиться. Меня зовут Кирилл. А ты кто?

С визгом взмыв под потолок, Колян сверху посмотрел на маму. Она улыбалась. И тогда он очень серьезно ответил, глядя на незнакомца сверху вниз:

– Я Колян.

– Ну и молодец. – Кирилл прижал его к груди и чмокнул в щеку. – А я – твой папа.

– Что-что? – возмущенно вскинулась Любка.

– Молчи, женщина, когда мужчины разговаривают.

Мальчик обхватил Кирилла за шею, и они скрылись в детской.

Махнув на все рукой, Любка поплелась в кухню. Через десять минут Кирилл вернулся, держа в руке ее бутылку.

– Он спит.

Кирилл достал из шкафчика стаканы и разлил вино. Один осушил залпом, второй протянул Любане. Но Любка отвела его руку и спросила:

– Зачем все это?

– Солнышко! Главное в жизни – это правильный выбор. – Кирилл уселся на табурет и положил узкую ладонь Любке на колено. – Я его сделал. Завтра мы пойдем в загс.

Любка промолчала, но не шелохнулась. Кирилл выпил ее вино и надкусил заветренную половинку яблока.

– А пацан у нас славный.

Назавтра они подали заявление. Кирилл окончательно перебрался к ней. Они вместе съездили в общежитие и забрали его «приданое» – две чугунные сковородки, казан для плова, привезенный Кириллом из Новокузнецка, и учебник по научному коммунизму.

Регистрацию назначили на девятое октября, аккурат на день рождения Коляна. Любка увидела в этом совпадении знак свыше и безоглядно доверилась судьбе.

Репетиции в театре начинались двадцатого сентября, и Любке предстояли еще пять спектаклей, объявленных в новом сезоне премьерными. Но что-то после знаменитой сдачи министерству у нее не заладилось.

В Свердловске «Войну» не играли, но на первом представлении в Москве, через неделю после ее оглушительного успеха, что-то пошло не так.

И все она вроде бы сделала правильно – и за парту зацепилась, и громко, с чувством выкрикнула свой текст про мальчиков и про усы, но аплодисментов не было. Скорик за кулисами скривился, как от зубной боли, Косарев незаметно покрутил пальцем у виска. Любка никак не могла понять, что она сделала не так. А позже, на гастролях, и вовсе стали ходить слухи, что ее реплику отдадут Соловьевой и что все зависит от сентябрьских премьер.

Все это время Любка жила в страшном напряжении. Она в панике готовилась к спектаклям и к свадьбе.

Мать с теткой трепали ей нервы, называли Кирилла выжигой и охотником за московской пропиской. Соловьева намекала ей, что Кирилл ее обманывает и крутит шашни с Дашкой Сенаторской с театроведческого, но этой злыдне у Любки веры не было. И даже Галка Белякова, лучшая подруга, мягко советовала обождать и проверить чувства. Любку бесила вся эта возня. Опять завистники хотели уничтожить ее.

Прошли две премьеры.

На первой треклятая школьная форма, на совесть зашитая новенькой старательной костюмершей, не разорвалась. А Любанька, полностью доверявшая пожилой и ответственной начальнице костюмерного цеха, не проверила свое платье. Она и знать не знала, что Евгения Казимировна уже неделю лежала в больнице.

К тому же она боялась прикасаться к подолу, чтобы, не дай бог, случайно не оборвать его раньше времени.

В антракте произвели смену декораций, на сцену поставили парты. Актеры заняли свои места, Любанька привычно уселась рядом с Соловьевой. Действие началось.

Все шло как обычно. Любка морщила лоб и сдвигала брови. Она активно изображала гнев и протест.

До ее текста оставалось минут пять, когда, исподволь взявшись за подол, она обнаружила, что он пришит намертво. Любка похолодела. Оставалась последняя надежда на гвоздь. Если покрепче зацепить, то, может, и порвется. Она начала готовиться, незаметно для публики шарясь под партой, и вдруг в ужасе поняла, что гвоздь, за который она закрепляла проклятущий подол, заботливая рука монтировщика вогнала в крышку по самую шляпку.

«Сволочи, враги! Так у них все продумано!» – вихрем пронеслось в Любкиной голове.

Уже через две реплики шел ее текст, а она в панике все елозила по скамейке, пытаясь зацепиться хоть за что-нибудь. Она ничего не видела и не слышала, ища хоть какой-нибудь штырек, как вдруг коварная Соловьева пихнула ее в спину и вытолкнула вперед. Бедная Любка оказалась одна на авансцене. Ослепленная огнями рампы, она совсем потерялась и вместо зрительного зала увидела перед собой только черный провал. Кинув взгляд в осветительскую ложу к Леньке Рабиновичу, она заметила, как тот поддержал ее приветственным жестом. Не зная, что предпринять, она тупо повторила его движение, а затем почему-то выкинула вперед правую руку и от неожиданности брякнула:

– Девчонки! Айда на речку купаться!

В зале зависла тишина. Сзади все сдержанно прыснули. Любка помертвела и застыла в этой монументальной позе.

Ее спасла Аришка Прокопьева, изображавшая училку. Она недоуменно приподняла очки и громким голосом отчеканила:

– А ну-ка, сядь на место!

Любка исполнила разворот кругом, вернулась к парте и, прежде чем сесть, все-таки крикнула:

– Да наши мальчики усы…

– Сидеть!! – рявкнула Аришка, и Любка упала на скамейку.

На второй премьере было еще хуже.

На этот раз Любаня не позволила себя обдурить и основательно подготовилась к своей сцене.

Она заранее проверила платье, подпорола кое-где шов, сама вбила гвоздь. Но когда дело почти дошло до ее реплики, вдруг вскочила гадина Соловьева и с заплаканными глазами сказала:

– Да наши мальчики усы уже бреют.

Раздались аплодисменты. Любке показалось, что она умерла.

Соловьева скорбно села на место и мстительно прошипела:

– Это не я, это Скорик велел.

На следующий день на доску вывесили приказ за подписью главного режиссера о том, что ее выводят из спектакля и ее «функции» закрепляются за Людкой Соловьевой. Эта стерва, сидевшая за соседним столиком в гримерной, высокомерно кивала Любане, подруга Галка как-то мялась и недоуменно разводила руками, а Скорик и вовсе прятал глаза и всячески избегал ее. А когда Любане все-таки удалось отловить его и припереть к стенке, он произнес нечто невразумительное.

Любка была уверена, что состоялась настоящая, спланированная травля. Видимо, в этом прогнившем коллективе, где рука руку мыла, новый мощный талант оказался как кость в горле, путая все карты. Мать с теткой безоговорочно решили, что Любаня пала жертвой интриг – политических и любовных.

У нее остались только массовки. И Кирилл.

К ее трагедии он отнесся с поразительной легкостью, расценивая происшедшее как анекдот. Выслушав всю эту историю, он хохотал без остановки, утирая Любкины горестные слезы, обещал пристроить ее к своему приятелю-режиссеру в экспериментальную постановку для западных гастролей. И уж тогда-то она им всем покажет! Любка верила ему, успокаивалась и с достойным видом приходила в театр на массовки, намекая коллегам, что, дескать, репетирует в некоем валютном проекте.

Между тем до свадьбы оставались считанные дни.

На Любкины сбережения справили жениху приличный костюм и ботинки, сама же Любаня предпочла платье в горохах, одолженное в костюмерном цехе, а белые лакированные босоножки на огромном каблуке артистки Неволяевой из спектакля «Трамвай желания» ей устроили на один день Нинусик с Танюсиком.

Мать с теткой смирились с предстоящей свадьбой и скинулись на продукты. Будущая свекровь, осмыслив ситуацию, прислала из Новокузнецка две трехлитровые банки с комбижиром. Праздновать решили дома.

Гуляли в тесном кругу. В основном присутствовали Любкины родственники и соседи. Из театра Любка пригласила только Галку Белякову и Аришку Прокопьеву. Со стороны жениха был один лишь Борька Миронов. Все поздравляли новобрачных, а заодно и Коляна с трехлетием, пели под гитару и соседскую гармонь. Колян, обалдевший от такого торжества в его честь и оставшийся без присмотра, перепутал бокалы и вместо лимонада нахлебался шампанского. Он начал бузотерить, и его отправили спать к Любкиной однокласснице, соседке с верхнего этажа – Лерке Галдиной. Было сумбурно и весело. Около четырех утра все потихоньку разошлись, мать с теткой легли в детской, а Любанька с Кириллом до рассвета сидели в кухне и пили шампанское. Кирилл целовал ее, Любка таяла и строила радужные планы.