Текст книги "Тридцать три несчастья"

Автор книги: Марина Константинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

Глава 38

Прижав телефонную трубку к груди, Настя стояла в комнате у окна. Она так стояла с десяти часов вечера, когда, по ее расчетам, Ревенко должна была вернуться с Виктором и Коляном. Часы показывали полночь, и за это время телефон звонил два раза. Это Бархударов беспокоился и рвался приехать. Но Настя не позволила.

Она вглядывалась в темноту двора, но за два часа въехали только несколько соседских машин.

Время тянулось бесконечно медленно, минутная стрелка не хотела двигаться с места, и лишь сгущающиеся сумерки да изредка хлопающая дверь лифта напоминали, что жизнь идет своим размеренным чередом.

До десяти часов Настя пыталась себя чем-то занять. Она тщательно убрала квартиру, приняла душ, слегка подкрасилась. Потом снова умылась, решив, что неуместно встречать Виктора с намазанными ресницами. Словно спохватившись, она принялась готовить ужин. К десяти со всеми делами было покончено, но телефон не звонил.

Промучившись неизвестностью еще с полчаса, она не выдержала и позвонила Ревенко домой. Там сработал автоответчик, и Настя повесила трубку. Еще через полчаса она осмелилась позвонить Любови Николаевне на сотовый. Механический голос сообщил, что «аппарат выключен или находится вне зоны досягаемости сети».

Настя не находила себе места. Она пыталась смотреть телевизор и не сразу поняла, что изучает телевизионную сетку. Открыла любимую «Капитанскую дочку», но буквы расплывались в кривые строчки, и навалившаяся тревога заслоняла смысл прочитанного.

Она уже через каждые десять минут звонила по обоим телефонам, но результат был тот же.

И вот теперь она стояла у раскрытого настежь окна и слушала угнетающую тишину.

«Ой, да что же это я! Надо позвонить матери Ревенко, вдруг они там!» – пронеслась у нее в голове безумная мысль.

Настя кинулась в прихожую и стала выворачивать карманы всех Витиных пиджаков и курток в поисках записной книжки. На пол летели смятые сигаретные пачки, мелочь, визитки мастеров автосервиса. Книжки нигде не было.

«Господи, какая же я дура. Она у него с собой…»

Настя сползла по стене и заскулила, не в силах даже зареветь. К ней подошла Лаки и, водрузив свои мощные лапы на плечи хозяйки, уткнулась ей в щеку холодным, мокрым носом.

Настя перебирала тонкими пальцами длинную собачью шерсть, как вдруг ее осенило. Выкарабкавшись из-под Лаки, она бросилась в кухню.

Настя открыла дверцу колонки и рванула на себя нижний ящик, где хранились паспорта на телевизор, холодильник и прочую бытовую технику. Вся эта дребедень была аккуратно запакована Виктором в целлофановые пакеты. Настя вытряхнула ящик себе под ноги, пакеты вывалились на пол, веером разлетелись квартирные квитанции, и на всю эту кучу сверху шлепнулся старый Витин ежедневник.

Лихорадочно перебирая страницы, Настя добралась до алфавита и раскрыла страницу на букве Р. Она два раза пробежала глазами список. Фамилии Ревенко не было. На букву Л Любовь Николаевна тоже не значилась.

В полном отчаянии Настя схватила потертую синюю книжку и швырнула ее в коридор. Не зная, что еще предпринять, она забралась с ногами на маленький диванчик и принялась снова названивать Ревенко. Сердце колотилось где-то в горле, руки не слушались, и она никак не могла правильно набрать номер. Бросив эту бесполезную затею, она решила успокоиться и немного переждать.

В дверном проеме появилась черная Лакина морда. Собака остановилась на пороге, перебирая лапами и мотая в разные стороны огромной шерстяной головой. В зубах она держала Витин ежедневник. Уцепившись за обложку, Лаки трепала книжку, изо всех сил стараясь наступить лапой на новую игрушку. Но при ее росте ей никак это не удавалось, она злилась и рычала, вгрызаясь в мягкую обложку.

– Лаки, девочка моя, ты зачем это делаешь? Ну-ка, принеси мне, отдай.

Собака замерла, посмотрела искоса на хозяйку и, немного подумав, подошла и положила то, что осталось от ежедневника, Насте на колени. Растерзанные страницы рассыпались по линолеуму. Настя взяла в руки слюнявую обложку и обомлела. Прямо на нее глядела запись, сделанная крупным Витиным почерком: «Ревенко Л. Н.». Далее следовали телефоны домой, в офис и к матери. Рядом с последним номером в скобках было указано: «Дина Григорьевна».

Настя позвонила немедленно. Несмотря на второй час ночи, трубку сняли сразу. Сорванный мальчишеский голос закричал ей в ухо:

– Бабуля! Ну что там? Как мама?

Настя слегка опешила. Это был Колян. Она никогда раньше не слышала его голоса, но мгновенно поняла, что это он и что случилось что-то ужасное. Не зная толком, что сказать, она осторожно произнесла:

– Колечка, это ты?

– Кто это? Что вам надо?

– Не бойся, это я… Настя Филимонова. Не бросай трубку, умоляю тебя! Это я, Настя!

Парень замолчал, и сквозь треск и помехи едва доносилось его прерывистое дыхание.

– Коленька, детка, ты только не молчи. Слава богу, ты дома… А где мама? – не решаясь спросить о муже, Настя начала издалека.

– Тетя Настя, мама в больнице. Она сегодня в аварию попала.

– Как в аварию? Зачем в аварию?

– Ко мне ехала, торопилась… Вы не волнуйтесь, она жива, в реанимации. Бабушка к ней поехала.

– А… А Витя? Он где? С тобой?

Опять в телефоне что-то зашуршало, затрещало, мальчик молчал.

– Алло! Колечка! Ты меня слышишь?! Где Витя? Витя где? Он с тобой?

– Теть Насть… – Колян пытался что-то сказать, но его душили рыдания, и до Насти доносились только всхлипы.

– Коля, а почему ты плачешь? Ведь это из-за мамы, да? Это из-за мамы?

– Теть Насть…

– Говори немедленно! – закричала Настя. – Ты все знаешь! Где Витя?!

На другом конце провода Колян плакал навзрыд и не мог вымолвить ни слова.

– Да что же это за ребенок такой! Пойми ты, изверг, нет ничего хуже неизвестности! Ну говори же!

– Они… Они… Его убили… Я сам видел…

– Что за чушь ты несешь! Что с Витей?! Да говори же!

Колян повесил трубку, и Настя вдруг почувствовала, что это правда.

Она как-то враз обмякла, беспокойство и тревога покинули ее, она поняла, что нужно делать.

Настя встала, огляделась вокруг, обнаружила в кухне страшный беспорядок. Неторопливо собрала все разбросанные бумаги, сложила их в ящик. Подобрала разметанные Лаки страницы, аккуратно упаковала их в целлофановый пакет, перетянула резинкой и отправила на прежнее место. Затем поменяла Лаки воду, другую миску наполнила доверху сухим кормом. Вышла в коридор. Все Витины куртки и пиджаки развесила в шкаф по местам. Отперла дверь. Лаки радостно завиляла хвостом, полагая, что они собираются на прогулку. Настя присела на корточки и обняла собаку за шею:

– Прости меня, девочка моя любимая…

Лаки лизнула ее в лицо и по заведенной привычке слегка прикусила за ухо. Настя оттолкнула ее от себя, вошла в комнату и прикрыла дверь. Выключила свет и легко взобралась на подоконник.

Глава 39

Она никак не могла проснуться. Старалась изо всех сил и не могла. В голове непрестанно шумело, тупая, пульсирующая боль поселилась где-то в затылке. А главное, она никак не могла сосредоточиться и вспомнить, что с ней произошло. Как только она пыталась сконцентрироваться на одной мысли, сразу начиналась резь в глазах, наваливалась какая-то тяжесть, и она снова проваливалась в сон.

Ей снились хрустящие зеленые доллары, разбросанные на снегу, а она все подбирала их, подбирала. И никак не могла понять, зачем она это делает. Она упрямо запихивала их в черную холщовую сумку, чей-то детский голосок неистово кричал над ухом: «Убили! Убили!», какой-то мужчина в пиджаке строго глядел на нее и требовал: «Отвечайте!» Ей было холодно, она куталась в серое пальтишко, но подлец Вовка ни за что не хотел отдать ей обогреватель, и она замерзала на ступеньках Дома кино.

Лишь однажды придя в себя, неимоверным усилием воли Любовь Николаевна приоткрыла веки и сквозь слипшиеся ресницы увидела очертания фигуры сына. Мальчик держал ее за руку и глядел на мать огромными ввалившимися глазами. Колян был чрезвычайно бледен. Он сидел у нее в ногах на белоснежной простыне. Любовь Николаевна попробовала сфокусировать на нем взгляд, но невероятная бледность сына, простыня, белые стены, потолок, шторы – все поплыло перед ней, закружилось в снежном водовороте, и она опять забылась мучительным сном.

– Александр Владимирович, одно могу сказать – повезло вашей подопечной. Считайте, в рубашке родилась, долго жить будет.

Пожилой доктор в накрахмаленном халате размешивал ложечкой сахар в стакане с чаем. Слегка сощурясь, он пристально рассматривал Клюквина, сидящего напротив него. В кабинет то и дело заглядывала молоденькая медсестра и, выразительно вращая глазами, канючила:

– Пал Егорыч, ну, Пал Егорыч, все уже собрались, вас ждут…

– Подождут.

– Петр Васильевич сердится…

– Хорошо, Танюша. Передай, что я сейчас приду.

Девушка прикрыла за собой дверь, но Павел Егорович не торопился встать из-за стола.

Прихлебывая чай, он еще раз внимательно посмотрел на Клюквина:

– С Любовью Николаевной все будет в порядке. Ее из реанимации уже перевели в неврологическое. Ее подушка безопасности спасла, к тому же она пристегнута ремнем была. Небольшое сотрясение мозга да царапины и ссадины. Через две недели будет девочкой порхать. А вот вам, голубчик, не мешало бы отдохнуть, вид у вас изможденный. Мой совет – отпуск и витамины. Вы посидите здесь, я пришлю за вами Танюшу – не повредит снять кардиограмму и давление измерить.

– Огромное спасибо, Павел Егорович, но как-нибудь в другой раз. А сейчас мне бы Ревенко повидать…

– Вряд ли это имеет смысл. Она пока все время спит. Приезжайте вечерком. А лучше – завтра. Она как раз оклемается и сможет с вами побеседовать. К тому же с ней сынок. Славный мальчик, но тоже какой-то полуживой. Его самого впору госпитализировать. Я предлагал ему, но парень ни в какую. Вот мать очнется…

– Коля?! Он здесь? – обалдел Клюквин. – Павел Егорыч, мне крайне необходимо его увидеть, это очень важно. К тому же, мне кажется, я смогу его уговорить. Раз уж он здесь, можно мне с ним пообщаться?

– Да общайтесь на здоровье. Я скажу Танюше, она приведет его сюда.

– А это удобно?

– Ну, конечно. Не в коридоре же вам беседовать.

Павел Егорыч вышел в коридор, и Клюквин остался в кабинете один.

В Твери он все-таки поспал. К своему собственному удивлению, он заснул мгновенно, как только добрался до гостиничной кровати. Через пять часов за ним заехал Корольков и самолично отвез его в Москву. Сережину машину обещались перегнать после обеда.

Дома Александр Владимирович принял контрастный душ, заставил себя съесть тарелку холодных пельменей, сваренных накануне вечером Быстрицким, и отправился в больницу.

Его одолевали сложные чувства. Ревенко, конечно, провела его по всем статьям, воспользовавшись его добротой. Он не знал, откуда она мчалась в Москву на предельной скорости, и у него перед глазами так и стояла эта светлая прядь, свесившаяся с носилок. Но теперь он уже точно знал, что это была Люба. И в случившемся несчастье он обвинял только себя – не учел, не предвидел, не заставил ее остаться дома. Он вспоминал ее синие глаза, по-детски обкусанный ноготь на большом пальце, плюшевые тапочки. Эта женщина проходила у него по делу, но его неодолимо влекло к ней. Впервые в жизни Клюквин не знал, как справиться с ситуацией.

Заглянула Танюша. Ласково улыбаясь, она поставила перед ним чашку с горячим кофе и сообщила:

– Парня сейчас приведу. Подождите пять минут, ладно?

Но ни через пять минут, ни через двадцать никто не появился. Тогда Клюквин поднялся с кожаного дивана, вышел из кабинета и направился по коридору к палате номер 416, где лежала Любовь Николаевна Ревенко.

По дороге на него налетела растерянная Танюша. От неожиданности она уперлась руками ему в грудь и, вытаращив глаза, затараторила:

– Ой, Александр Владимирович! Тут такое дело… Ну, в общем, это…

– Что?! – заорал Клюквин.

– Вы только не волнуйтесь…

– Умерла?!

– Да господь с вами! С Любовью Николаевной все в порядке, спит она.

В коридоре показался Павел Егорович:

– Александр Владимирович! Хорошо, что вы не ушли. Срочно ко мне в кабинет!

Не останавливаясь, доктор порывисто прошагал вперед. Клюквин с Танюшей направились за ним. Павел Егорович пропустил Клюквина, а медсестре велел остаться. Танюша послушно кивнула и отошла на пост.

– Я не знаю, где был этот мальчик и что с ним делали. – Доктор поморщился, беспокойно потер руки и присел на краешек стола. – Сильнейшее физическое и нервное истощение. На теле синяки и ссадины. Сестра обнаружила его в палате на полу. Глубокий обморок. Сейчас им занимаются. Он под капельницей.

– О господи! Значит, я был прав… – казня себя, Клюквин упал на диван.

– Вы о чем, голубчик?

– Видите ли, Павел Егорович, боюсь, что мальчик был похищен какое-то время назад. Мать, вероятно, шантажировали. Как я теперь понимаю, она скорее всего ехала за ним, когда попала в аварию.

– Ах, вот оно что… Но как же он оказался здесь? Ведь в машине его не было?

– Вот этого я пока не знаю.

– Погодите-ка…

Доктор подошел к двери и позвал Танюшу. Та мгновенно выросла перед ним.

– Зайди-ка, деточка.

«Деточка» зашла, смущенно поправляя непокорные курчавые волосы и пряча их под зеленую шапочку.

– Скажи, этот мальчик… Как его?

– Коля Ревенко, – сразу поняла Танюша.

– Да, Коля… Он при тебе у нас появился?

– Нет, я с утра заступила. Но Лидия Геннадиевна, когда смену сдавала, сказала, что он с бабушкой ночью приехал. То есть бабушка была здесь ночью, а потом уехала. А он остался. Просил не прогонять его, ну Лидия и пожалела, оставила. Не надо было, да?

– А где же теперь бабушка? Она что, не приехала за внуком? – удивился Клюквин.

– Ой, я не знаю. Наверное, нет.

– Немедленно позвони ей. Пусть привезет мальчику пижаму, тапочки, ну и прочее. Сама знаешь. Он пока останется у нас. Его необходимо госпитализировать.

– Пал Егорыч, миленький, а куда же я позвоню? Я телефона не знаю.

– Минутку, – Клюквин достал из кармана блокнот и продиктовал номер «Атлантиды». – Это рабочий Любови Николаевны. Спросите Катю, это секретарша, очень милая девушка. Она подскажет, как найти бабушку.

Танюша умчалась исполнять поручение.

– Павел Егорыч, мне необходимо Колю повидать.

– Это совершенно невозможно. Вы не представляете, как он слаб. Удивляюсь, как он вообще сюда добрался.

– Вы не поняли. Я просто хочу на него взглянуть. И еще. Пожалуйста, подготовьте заключение о его состоянии на момент поступления. Это очень важно.

– Естественно. Не беспокойтесь.

Колян выглядел не блестяще. Он очень исхудал, вздернутый нос заострился, глубокие тени залегли под глазами. Острые коленки выпирали из-под больничного одеяла, правая рука бессильно свесилась с кровати, а в левую была воткнута игла установленной рядом капельницы. У постели сидела пожилая медсестра и тихонько приговаривала:

– Господи боже мой! Да что же это делается, вот несчастье-то…

В четырехместной палате одна койка была свободна, на двух других, стоящих у окна, лежали старик с длинной седой бородой и молодой парень лет двадцати пяти. Кровать Коляна помещалась чуть поодаль, ближе к раковине.

Дед шамкал беззубым ртом, посасывая хлебную корку. Парень рассматривал голые сиськи, изображенные на первой странице «Московского комсомольца».

Завидев Павла Егоровича, молодой человек отбросил газету и робко поздоровался:

– Здрасьте, доктор…

– Виделись уже, Синяков, на обходе. Позабыли?

Синяков радостно закивал головой и лег, вытянувшись по стойке «смирно».

Дед своих занятий не переменил.

Павел Егорович подвел Клюквина к Коляну:

– Вот, любуйтесь. Если хотите, зайдите ко мне потом. А нет, так подъезжайте вечерком, я до утра дежурю. Или позвоните.

Доктор откланялся.

Клюквин огляделся, взял табуретку и подсел к Коляну со свободной стороны. Он молча смотрел на него, различая в его лице явные черты матери.

Мальчик был очень красив. Светлые свалявшиеся вихры, длинные пушистые ресницы, прозрачная кожа, изящная линия рта – ни дать ни взять Любовь Николаевна в молодости. У Клюквина опять защемило сердце, как давеча в Твери.

– Евдокия Иванна!

– Чего тебе, Синяков? – отозвалась сиделка.

– Откуда это к нам такого дистрофика привезли? Синий, прямо как лягушка.

– Постыдился бы, бугай здоровый! Сам ты синий, Синяков! А лягушки зеленые. Может, он сирота какая. Или родители – алкаши. А вы кто ему будете? – обернулась сиделка к Клюквину.

– Я… Я друг его матери. – Клюквин вдруг почувствовал, что не соврал.

– Ну вот! – обрадовался Синяков. – Значит, не сирота. А чего он у вас такой дохлый?

– Я и сам хотел бы это знать.

Александр Владимирович снял халат, аккуратно сложил его и повесил на спинку кровати. Попрощавшись со всеми, он вышел из палаты и направился к выходу. К Любови Николаевне он не заглянул, решив ближе к вечеру навестить и мать, и сына.

Глава 40

Быстрицкий его уже ждал. Он расстелил перед собой на столе плотный лист бумаги и вычерчивал на нем некую схему, состоящую из кружков и стрелок. В центре этого полотна он поместил круг, начертав там крупными буквами: Воронов Кирилл Анатольевич. От этой надписи в разные стороны расходились векторы к фамилиям Чикина, Николаева, Ревенко, Галушко.

– Резвишься, дитя? Марининой начитался? – спросил Клюквин, окинув взглядом это «произведение». – Лучше бы делом занимался.

– Зря вы так, Александр Владимирович. Может, конечно, и ерунда, но помогает сосредоточиться.

– И какие выводы?

– Да сами посмотрите, – Быстрицкий склонился над чертежом. – У всех фигур общий знаменатель. Кирилл Воронов. Ведь он со всеми знаком.

– Поразительная догадка. А что еще интереснее, все наши фигуранты тоже друг с другом знакомы.

– Напрасно смеетесь. И вы, между прочим, в точку попали. Пальчики, которые Якушкин снял в банке с компьютера Воронова, везде у Николаевой присутствуют – и у бабки на Новослободской, и в Беляеве. А вот у Чикиной – ни одного.

– Вот, значит, как. Это что же, выходит, Воронов у Николаевой отсиживался? Интересно, до самого убийства или… Слушай, Серега, как бы образец голоса Воронова раздобыть? Соседям дать послушать. Ведь накануне Николаева ссорилась с каким-то мужчиной. Не исключено, что это был наш Кирилл Анатольевич.

– Ну, я не знаю… Может, у Любови Николаевны записи есть какие?..

– Постараюсь выяснить… А у Никиной, стало быть, ничего?

– Абсолютно. Все облазили. Нету. Соседям и матери фото предъявили, но его никто не опознал.

– Так, ладно. Есть что-нибудь еще?

– Да. Я тут кое-что раскопал.

– Рассказывай. Я только кофейку замастырю.

Клюквин достал из ящика стола свою бульонную кружку, налил в нее из пластмассовой бутылки отстоявшуюся воду и врубил кипятильник.

– Так вот, – продолжал Быстрицкий. – Интересный фактик всплыл. Два года назад у нашего Галушко на Шереметьевской таможне произошел инциндент.

– Инцидент, – машинально поправил Клюквин.

– Короче, неприятность у него вышла…

Зазвонил внутренний телефон. Сережа поднял трубку:

– Быстрицкий. Да… Кто?.. Пропустите, пожалуйста.

Сережа удивленно взглянул на Клюквина и, почесав в затылке, озадаченно произнес:

– К нам идет господин Былицкий.

– Кто-кто? – не понял Клюквин.

– Антон Никитич Былицкий собственной персоной.

– Это ревенковский артист, что ли?

– Он самый. И с ним за компанию Игорь Матвеевич Мокеенко. Звезды изволили пожаловать.

– Вот и славно, а то у нас в деле что-то маловато знаменитостей.

Вода закипела, Клюквин выдернул из розетки кипятильник и насыпал в кружку кофе.

Раздался короткий стук, дверь приоткрылась, и в нее просунулась нечесаная голова:

– Можно?

– Заходите, коль пришли, – пригласил Клюквин.

Мокеенко неуклюже протиснулся в кабинет, за ним осторожно вошел Былицкий. Оба замерли на пороге, не зная, с чего начать. Мокеенко сопел и мял в руках синюю бейсболку, Былицкий озирался по сторонам, прижимаясь спиной к двери, готовый смыться в любой момент.

– Ну, что же вы, господа артисты? Присаживайтесь, давайте разговаривать. – Клюквин ободряюще взглянул на эту странную парочку и указал на стулья.

Мокеенко решительно прошагал к столу, сел на стул, вольготно развалился, достал из-за уха сигарету и без спроса закурил. Былицкий нехотя подтянулся за ним, но не присел, а остановился рядом с другом.

– Мы по поводу Воронова. Живой он, гад. Вот этот… – Мокеенко мотнул головой в сторону Былицкого, – видел его три дня назад на «Калине».

Клюквин с Быстрицким переглянулись, и Сережа осторожно спросил:

– Вы имеете в виду Кирилла Воронова, мужа вашей руководительницы?

– Его, собаку.

– Продолжайте, пожалуйста. – Сережа подвинул Мокеенко пепельницу. – Это очень важно. Значит, вы, Антон Никитич, три дня назад видели Кирилла Воронова? Уточните, когда именно и при каких обстоятельствах.

Былицкий взмок. Он достал носовой платок и, утирая со лба капли пота, спросил:

– Извините, можно я присяду?

– Разумеется, я вам сразу предложил это сделать, – ответил Клюквин.

Былицкий опустился на свободный стул. Сережа протянул ему стакан воды. Былицкий поднес его к губам, но руки запрыгали, и вода расплескалась. Былицкий передал стакан приятелю, и Мокеенко залпом осушил его.

– Антон Никитич, вы чего-то боитесь? Или кого-то? – спросил Клюквин.

– Да он просто с бодуна. Еле притащил его…

– Заткнись! – истерично взвизгнул Былицкий. – Пусть он уйдет! Уберите его отсюда!

– Да пошел ты… – Мокеенко поднялся и направился к двери.

– Спасибо, Игорь Матвеевич. Мы вас позовем. Вы пока не уходите. – Сережа вывел его в коридор.

Былицкий, скрепив длинные руки замком под коленками, молча раскачивался на стуле. В кабинете воцарилась тишина.

– Итак… – начал Клюквин.

– Да боюсь я его, боюсь! Наверняка это Кирилл девок грохнул. А я его засветил. Он же узнал меня!

– Откуда такие дикие предположения? – спросил Быстрицкий.

– Дикие?! – вскочил Былицкий. – Да все только об этом и говорят! Лизка с Ольгой его любовницами были. Лизку пришили, и Воронов сразу исчез. Кто тогда, если не он?

– И все-таки, Антон Никитич, расскажите о вашей встрече, – попросил Клюквин.

– А?.. Что?..

Былицкий потянулся к стакану, Сережа предусмотрительно плеснул воды до половины, но Былицкий этого не заметил.

– Я на почтамт шел, на Калининском. Вот черт, как он теперь называется?

– Мы поняли, продолжайте.

– Ну да… Сегодня какое число?

– Седьмое августа, – ответил Быстрицкий.

– Во, как раз третьего числа дело было. Я хотел отцу перевод отправить, в Ревду, это под Свердловском. То есть под Екатеринбургом. Болеет он у меня, инфарктник. Рекламу озвучил, думаю, мадам, ну в смысле Любовь Николавна, ей теперь не до меня, авось прохиляет. Дали сто баксов, ну и решил полтинник отцу отправить. Болеет он, уже второй инфаркт…

– Сочувствую. И что потом? – спросил Клюквин.

– Ну, подхожу к дверям, люди какие-то выходят, пропускаю их. И вдруг прямо на меня, буквально нос к носу, Воронов выпиливает. Мне бы, дураку, не заметить, а я раззявился, дескать «здрасьте вам».

– Так и сказали?

– Какое там! Он шарахнулся от меня, как от чумы, на улицу выскочил и умчался.

– А в каком направлении, не заметили?

– В переход, на другую сторону.

– Антон, подходим к самому главному. Вы уверены, что это был именно Воронов? Судя по вашим словам, вы видели его мельком…

– Да он это, он! Вы бы видели, как его рожу перекосило, когда он меня узнал! И зачем незнакомому человеку срываться как ошпаренному?

– Допустим. А что-нибудь еще необычное успели заметить? Может, его ждал кто-то?

– Да вроде нет… Вот только выглядел он странно. Понимаете, он всегда такой холеный, отутюженный, что ли… Морда лоснится, волосы блестят. Под Мэла Гибсона косит. А тут вдруг – башка сальная, щетиной зарос, как будто бороду отпускает, рожа помятая. Но точно он, голову даю на отсечение.

– Ну что ж, если это все, то спасибо вам большое. Вы очень помогли.

– Да чего там… Скажите, это все-таки Кирилл девчонок-то того?..

– Не будем опережать события.

Быстрицкий кликнул Мокеенко, подписал пропуска, и молодые люди удалились, клятвенно пообещав сразу сообщить, если что узнают.

– Ну, что скажешь, друг мой юный? – озабоченно потирая затылок, спросил Клюквин.

– А то, Александр Владимирович, что я был прав, – победно улыбнулся Быстрицкий и ткнул пальцем в свою схему. – Как видите, все замыкается на Воронове. Надо его в розыск объявлять.

– Объявляй.

Клюквин устало вздохнул, прошелся по кабинету, взял свою знаменитую кружку и сделал глоток напрочь остывшего кофе.

– Так на чем мы с тобой остановились?

– На Галушко.

– Валяй.

– Итак. В 97-м году он переправлял партию пушнины в Милан. Было у него два контейнера с песцами, а в третьем – овчина. Так, по крайней мере, в сопроводиловке было указано. А когда вскрыли, оказалось, что в двух действительно песцы, а в третьем вместо овчины – соболя. А это не только громадный штраф, но и уголовная ответственность. Сечете?

– Не дурак, понял. И сколько господин Галушко огреб?

– Да в том-то все и дело, что нисколько. И знаете, кто ему тогда выкрутиться помог?

– Ну, кто?

– А угадайте, – лукаво прищурился Сережа.

– Не томи, кормилец, – Клюквин выразительно взглянул на часы.

– Ладно уж, пощажу. Его доброхотом оказался не кто иной, как Вадим Андреевич…

– Неужели Галдин? – догадался Клюквин.

– Я всегда верил в проницательность работников прокуратуры, но вы, Александр Владимирович, превзошли все мои ожидания.

– Ты, дитя, завязывай хохмить. Это довольно серьезный факт. Доказательства есть?

– Ну, откуда… Это я по своим каналам надыбал, неофициально, так сказать. Все концы спрятаны. Подставной контейнер даже не арестовали, словно бы его и не было, а соболей на благотворительный аукцион отправили. И все они оказались на складе в бутике Валерии Васильевны Галдиной, но в продажу не поступали. А через два месяца эти же соболя благополучно улетели в Милан, в ее головную фирму. Вот такая история.

– Значит, доказательств нет, а свидетелям хорошо заплатили. Видел я этого Галушко – вякнуть против него себе дороже. Пока примем эту зацепочку как предлагаемые обстоятельства. Так, кажется, говаривал старик Станиславский?

– Про это я не в курсе, а вот что не верил он никому, это факт. Наш человек.

– Так ты стрелочку-то нарисуй, от Галдиных к Галушко.

– Да я и сам думаю. – Сережа взялся за фломастер. – Кстати, как там Любовь Николаевна? Вы видели ее?

– Пока нет. Жду звонка из больницы. Как только придет в себя, так сразу.

– А что врачи говорят? Как она?

– Ничего, как ни странно. Сотрясение и ушибы, даже переломов нет. Говорят, феноменальная удача. А вот с Колей дела обстоят неважно.

– С Колей? Так он нашелся?

– Представь себе. Вместе с матерью в больнице сейчас.

– Так, может, он, на фиг, и не пропадал?

– Вот это и собираюсь выяснить сегодня. На фиг.

В двух словах он поведал о своем посещении больницы. Выслушав его рассказ, Быстрицкий слегка присвистнул:

– Ну и дела! Парень явно не на курорте отдыхал. Завирала маманя про дачу. Скорее всего держали его где-то, а мать шантажировали. А как он дома-то оказался? Выходит, выкупила она его или как-то иначе договорились?

– Попытаюсь вечером его разговорить.

– А знаете что, свяжусь-ка я с ГИБДД. Уж не подстроили ли ей эту аварию, а?

– Светлая у тебя башка. Займись этим прямо сейчас.

– Будет сделано. Да, кстати, Александр Владимирович, чуть не забыл. Я навел справочки кое-какие. Позвонил Катьке в агентство, так выяснилось, что одновременно с Колей Ревенко и Вороновым пропал еще один человек.

– Начинается… Час от часу не легче. Кто такой?

– Личный водитель Ревенко. Виктор Антонович Филимонов. Во как!

Клюквин засунул руки в карманы брюк и тяжелой поступью прошелся по кабинету, поскрипывая рассохшимися паркетными половицами. Затем приблизился к Быстрицкому, прихватил его за шкирку и ласково спросил:

– Сынок! А ты ничего не путаешь? Водитель Ревенко – Игорь Валерьянович Бельчиков. Я с ним давеча имел беседу в агентстве. При тебе, между прочим. Цел он и невредим.

Сережа затрепыхался, пытаясь освободиться, но Клюквин держал его, пока не треснул воротничок рубашки. На счастье Быстрицкого, раздался телефонный звонок, Клюквин отпустил напарника и снял трубку:

– Клюквин… Да, Павел Егорович… Когда?.. Отлично, выезжаю. Спасибо.

Несмотря на испорченную сорочку, Быстрицкий радостно улыбался, словно бы ничего и не было:

– Так вот. Филимонова видели в агентстве последний раз семнадцатого июля. Сечете? Как раз когда исчез Воронов. А с восемнадцатого Ревенко уже стал возить Бельчиков. Он раньше был дежурным водилой. То есть Филимонов тоже исчез. А жена его резко заболела. Катька ей продукты привезла, сумки под дверью оставила, но в квартиру не заходила, Ревенко запретила.

– Ага… – собравшийся было уходить Клюквин опустился на стул. – И ты, мерзавец, такой козырь в рукаве держишь, чертежи малюешь и мне под нос суешь?

– Я же не специально.

– Тебе машину пригнали?

– А как же! Под окнами стоит. Вы разве не заметили?

– Давай ключи!

Быстрицкий нехотя потянулся к барсетке, достал ключи и положил их на стол.

– Значит, так, – Клюквин сгреб ключи. – Я в больницу. Любовь Николаевна пришла в себя, заодно навещу Колю. А ты дуй к Катьке. Вытряси из нее все об этих Филимоновых. В шесть встречаемся здесь.

– А как же я без машины?

– Ничего, на метро прокатишься. Здесь близко. Но сначала позвони в ГИБДД.

– Да, сэр. Вы только заправьтесь.

– Деньги давай.

– Это последние. – Быстрицкий полез в карман брюк и протянул Клюквину стольник.

Клюквин взял деньги и вышел, а обескураженный Быстрицкий вытряс оставшуюся мелочь, прикидывая, хватит ли ему на сигареты и на метро. Он наскреб двадцать два рубля, позвонил Кате и сговорился с ней о встрече в «Атлантиде».

Но сначала он снял телефонную трубку и приступил к выполнению первого задания.

Уже через пять минут он знал, что водитель фуры – некто Деревянко Алексей Демидович, гнал ее из Петербурга, спеша доставить в срок финские йогурты и сыры. Он уже трое суток был за баранкой, так как его напарник простыл и валялся в кабине с температурой. Стоя в бесконечных пробках в потоке возвращавшихся в Москву дачников, Деревянко элементарно уснул за рулем и в последний момент не справился с управлением на скользкой и мокрой от дождя дороге. Ни о какой преднамеренной аварии не могло быть и речи. Как там оказалась Любовь Николаевна, еще днем ехавшая в совершенно противоположном направлении, оставалось загадкой. Вся надежда была только на Клюквина. Он обязан был разговорить ее любой ценой.

«А иначе – шандец», – подумал Быстрицкий и поехал к смешливой красавице Катьке.