Текст книги "Тридцать три несчастья"

Автор книги: Марина Константинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

Глава 32

Быстрицкий запарковался у Дома кино и направился к центральному входу. Он был закрыт. Обогнув здание слева, Сережа увидел служебный. Не испытывая ни малейшего трепета перед знаменитым «рассадником культуры», он вошел в фойе.

Изучив его удостоверение и выслушав просьбу, вахтерша отправила его в пятую комнату на первом этаже.

В гильдии киноактеров России Быстрицкий застал только секретаря Анну Васильевну. Вся остальная администрация отъехала в Тверь на фестиваль «Созвездие».

– Чем могу помочь?

Анна Васильевна уже привыкла к визитам людей из органов, так как за последние десять лет актеров периодически убивали. Кого-то по глупости, кого-то из мести. Дела редко когда раскрывали. Теперь вот Лиза Чикина и Оля Николаева. Анна Васильевна давно не верила в справедливость и к встрече с капитаном МУРа отнеслась прохладно.

Быстрицкий в двух словах изложил ей суть и попросил рассказать о тверском спонсоре.

– Это Егор Ильич Галушко. Он директор мехового концерна «Тверьпушнина». Спонсирует наш фестиваль уже два года. И в этом году, кстати, тоже. Очень приличный человек. Благодаря ему мы еще живы.

– А вы случайно не знаете, что у него вышло с Любовью Николаевной Ревенко?

– Да ерунда какая-то. Они поссорились на прошлом фестивале. Мы Любовь Николаевну пригласили и в этом году, но она отказалась. Наверное, из-за прошлогоднего конфликта.

– А Егор Ильич?

– Егор Ильич человек солидный и на такие мелочи внимания не обращает. Он по-прежнему наш спонсор. Да что я вам рассказываю, у нас же кассета есть. Сами посмотрите, там весь скандал запечатлен.

Быстрицкий даже присвистнул от свалившейся на него удачи.

Анна Васильевна порылась в ящике стола, нашла кассету и вставила ее в магнитофон.

– Сергей Борисович, вы смотрите без меня, я должна отойти в Союз кинематографистов. Это здесь рядом, на втором этаже. Минут через сорок вернусь, как раз запись закончится. Если у вас возникнут какие-либо вопросы, отвечу на все. Потом можем поужинать в ресторане.

Анна Васильевна удалилась, и Быстрицкий нажал на кнопку воспроизведения. Кино началось.

По красной ковровой дорожке отечественные знаменитости шли в местный кинотеатр. Их осаждали репортеры. Звезды улыбались вставными зубами и говорили обычные пошлости. В основном все они хвалили господина Галушко, организовавшего этот фестиваль, и целовались друг с другом.

Быстрицкий промотал запись вперед и остановился на плане Ревенко.

Любовь Николаевна стояла на фоне помпезного фонтана. Легкий ветерок развевал ее светлые волосы, они лезли в глаза, и она все время поправляла их рукой. Она говорила в протянутый ей микрофон:

– Как председатель жюри, я не могу предсказать результатов конкурса. Нам предстоит просмотреть восемнадцать картин. Одно могу сказать – победит сильнейший. Наше решение будет объективным и справедливым.

Ревенко улыбнулась, подписала подсуетившимся зрителям несколько фотографий, и план уехал в необъятные тверские просторы.

Быстрицкий хотел было мотануть дальше, но тут на экране появился плотный мужичонка невысокого роста. Он был одет в смокинг, опирался на мощную палку и всем своим видом напоминал заплесневевший гриб. Разлепив толстые губы, он выдал слова:

– Тверская земля рада приветствовать фестиваль. И я, как главный спонсор, тоже рад приветствовать. И пускай все знают, что глубинка – это мать-земля.

Далее следовали народные танцы, хлеб-соль на ступенях кинотеатра, еще какая-то дребедень в том же духе, и на промотке Быстрицкий наконец добрался до церемонии награждения. Бегло проглядев всех прочих соискателей, Сережа сосредоточился на номинации «Главная женская роль».

На приз за главную женскую роль выдвигались две претендентки – Татьяна Садретдинова за фильм «Смерть кобры-2» и Елизавета Чикина за картину «Белый караван».

Ведущая долго тянула резину, откровенно кокетничала в камеру, кое-как разорвала конверт и томным, утробным голосом назвала победительницу.

Приз достался Чикиной, и зал взорвался аплодисментами.

Камера пошла гулять по первым рядам, и Быстрицкий прилип к экрану. Он отмотал пленку назад и нажал кнопку «стоп». На крупном плане сидел господин Галушко с перекошенным от злобы лицом, а рядом с ним – красавец Кирилл Воронов, муж Любови Николаевны Ревенко.

Потом на сцену вышла Лиза. Ей вручили статуэтку и букет, она подошла к микрофону, радостно рассмеялась, поправила соскользнувшую с худенького плеча бретельку и смущенно сказала:

– Я вас всех люблю. Я люблю жизнь, я люблю кино. Любите меня! Спасибо.

Быстрицкий нажал на паузу и вышел покурить.

Он никогда не видел Лизу в кино, он видел ее только в морге. И вот теперь она предстала перед ним, такая живая и красивая, совсем непохожая на ту синюшную, безымянную девушку под номером двадцать семь, которую продемонстрировал ему патологоанатом.

– Закончили уже? – появилась Анна Васильевна. – Идемте ужинать.

– Да нет, еще минут десять осталось. Я, с вашего позволения, досмотрю один, можно?

– Ну, конечно. Я на втором этаже буду, в буфете. Как закончите, поднимитесь.

Быстрицкий не удержался и еще раз просмотрел выход Лизы на сцену. Глядя на эту сказочную принцессу, он дал себе клятву размотать это дело.

Далее следовали тверские пейзажи, потом полноводная река и роскошный теплоход. Палуба была расцвечена яркими огнями, неслась разухабистая музыка, камера схватывала лица популярных актеров. Все были явно навеселе, дурачились, громко смеялись. Вдруг откуда-то из-за кадра раздался визгливый голос:

– Кто ее пустил?! А ну, выкиньте эту Ревенку отсюда! Можно прямо за борт!

Камера поймала побледневшее лицо Ревенко. Та встала из-за стола, опрокинув графин с вином, и пошла прямо на оператора.

В минуту гнева она была необыкновенно хороша. Но, видимо, это оценил только Быстрицкий, ибо вся тусовка мгновенно расползлась по углам, и Любовь Николаевна осталась в центре кадра одна. Музыка тотчас оборвалась.

Изогнув дугой правую бровь, Ревенко сложила руки на груди и поставленным голосом произнесла:

– Я, Жора, за борт не боюсь. Я выплыву. А вот ты, со своей пушниной и этой цыганщиной, скоро на дне окажешься.

Камера отъехала и взяла общий план. Стало видно, что Любовь Николаевна стоит у столика Галушко. Тот, размахивая палкой, что-то ей ответил, но, видимо, оператор был уже далеко от них, и микрофон перестал брать звук.

Ревенко тоже что-то говорила, очевидно, нечто нелицеприятное, потому что Галушко вдруг бросил палку на пол и, жестикулируя короткими руками, заорал. Сквозь посторонние шумы донеслось несколько бранных слов.

Ревенко резко развернулась и пошла к выходу. Тогда Галушко оторвался от стула и громко прокричал что-то ей вслед.

Быстрицкий несколько раз просмотрел этот кусок и записал в блокнот то, что удалось разобрать: «Кровавыми слезами умоешься! Еще сама на карачках приползешь, сука!»

Сережа аккуратно вынул кассету, вставил ее в коробку и убрал в свой кейс. Затем позвонил Александру Владимировичу и отправился на второй этаж в буфет.

Анна Васильевна пила кофе. Быстрицкий подошел к ней и без особых хлопот договорился о временном изъятии кассеты.

Он вышел на улицу, сел в машину и поехал в «Атлантиду».

Глава 33

Кознов вальяжно развалился в мягком кресле и попивал хозяйский коньяк.

– Не возражаете? – спросил он у Клюквина.

– Да пожалуйста. У нас ведь не допрос, а задушевная беседа.

– Неужели? Тогда присоединяйтесь.

– Нет, спасибо. Жарко, знаете, боюсь, давление подскочит.

– А… – сочувствующе кивнул Кознов и отпил из хрустальной рюмки. – Как я понимаю, вы хотите поговорить о Лизе и о Николаевой. Вы уж извините, я вчера был не готов к беседе, слишком велико потрясение.

– А что же сегодня? Отпустило?

– Ну, зачем вы так? Я же помочь хочу и не намерен от вас ничего скрывать. Но при одном условии.

– Догадываюсь. Можете не беспокоиться. Все останется исключительно между нами, ничья репутация не пострадает.

– Хорошо, что вы поняли. Моя работа, кстати, заключается и в том, чтобы избегать огласки. Публика любопытна, но некоторых вещей ей знать не полагается, сами понимаете. Я бы не хотел, чтобы что-то просочилось в прессу.

– Я ведь уже сказал.

– Тогда не будем терять времени, начнем. Итак, Оленька Николаева. Вполне предсказуемая личность. – Кознов замолчал на секунду, подбирая нужные слова. – Обеспеченная семья, отличный аттестат, в Щукинское училище поступила с первого раза. Дисциплинированная, пунктуальная, никаких отклонений. Мечта режиссера, если можно так выразиться.

– А подробнее?

– Понимаете, с ней было легко работать. Режиссеры всегда точно знали, что она сможет сделать, а чего – нет. В основном эксплуатировали ее внешность, ведь актриса-то она довольно слабенькая. Знаете, как сказал великий Пушкин: «В чертах у Ольги жизни нет». Так вот это про нее, прямо в точку. Красивая механическая кукла. Никаких эксцессов, скандалов, сплетен. Вела себя безукоризненно. У меня с ней вообще никогда не было хлопот. Да вот, кстати, почитайте, – Кознов потянулся к журнальному столику и вытащил из пухлой пачки выпуск «ТВ-парка», раскрыл журнал на развороте и протянул Клюквину.

Александр Владимирович бегло просмотрел интервью с Николаевой. Кроме роскошных глянцевых фотографий, глазу было не за что зацепиться. В интервью – стандартный набор пошлых фраз о секрете красоты, о последних съемках и творческих планах. И ничего о личной жизни.

– Да, действительно… Общие слова.

– Вот именно.

– А почему же такая послушная девочка ушла от родителей?

– Кто вам это сказал? Да ничего подобного. Просто в последнее время она жила с престарелой бабкой, присматривала за ней. Та, кажется, квартиру ей завещала. А может, комнату в коммуналке, если честно, я не в курсе.

– Это понятно… Только я ведь не о бабушке вас спрашиваю, Дмитрий Васильевич. Что это за квартира в Беляеве, которую она снимала?

– Ах, вот вы о чем. Здесь я не в курсе, что и как. Сам узнал только в тот день, когда Ольга пропала. До сих пор адреса не знаю.

– Может быть, у нее появился мужчина?

– А хрен ее знает! Николаева темная лошадка была. Ходили какие-то слухи про ее роман с каким-то буржуем, то ли уголовником, то ли «новым русским». Кто их теперь разберет. Короче, с неким «тверским купчиной»…

– Как вы сказали? «Тверской купчина»?

– Да она сама его так обозвала. Но только она бросила его. Давно уже, около полугода назад. Вряд ли это он ей квартиру снимал… – Кознов задумался. – Он вообще жмот был. Такими деньжищами ворочал, а Ольга на стареньком «Гольфе» ездила. На Таньку-то он прилично тратил, потому Николаева костьми легла, чтобы отбить его.

Разговор становился все интереснее. Клюквин уже не был так уверен, что Ревенко обманула его. У нее очень даже могли возникнуть важные дела в этой проклятой Твери.

– А что же Садретдинова? Так и сдалась без боя? А законная месть?

– А, так вы уже в курсе?.. Катька разболтала?

Клюквин промолчал.

– Да черт их разберет, этих баб! Но явных стычек у нее с Танькой не было. Ольга всегда все свои дела улаживала по-тихому. Вот Лиза – та другая. У нее душа нараспашку, жила наотмашь. Что думает, то и брякнет.

– У нее были враги?

– У кого? У Ольги или у Лизы?

– У обеих.

– У Ольги – вполне вероятно, но я не знаю. А у Лизы… – Кознов задумался. – Да вроде нет. Лизу все любили.

– А этот тверской деятель или Садретдинова могли устроить ей неприятности? Ведь она у них приз увела.

– Да Лизка тут ни при чем. У нее была классная работа в «Белом караване». Она была явной претенденткой. И в интриге не участвовала. Это мама Люба все развела по своим местам. А с Лизки-то какой спрос?

– Значит, неприятности были у Ревенко?

– Вот этого я не знаю. Скандал был, конечно, а о последствиях мне неизвестно.

– Но получается, что у Садретдиновой был повод разобраться со всеми тремя? Одна увела мужика, другие – приз…

– Мысль, безусловно, интересная, но я не берусь судить.

– А расскажите-ка мне, Дмитрий Васильевич, в каких отношениях были Чикина и Николаева.

– Да в ужасных. Ненавидели друг друга.

– Почему?

– Да все как-то смешалось… Здесь и творческая ревность, и человеческая несовместимость, что ли… Николаева была девка заносчивая, а Лиза не переносила высокомерия. Ну и цапались они, конечно. Да еще… – Кознов замялся, плеснул себе коньяку и вперил взгляд в окно.

Небо заволокло свинцовыми тучами, в кабинете резко потемнело. Тогда Кознов включил торшер, и кабинет заполнился мягким, рассеянным светом.

– Да еще Кирилл Воронов, так? – подсказал Клюквин. – Ведь они обе спали с ним?

Кознов уронил пепел на ковер и тупо втирал его в ворс. Клюквин молча ждал.

– Нет. Это не так. То есть не совсем так… То есть совсем не так.

Кознов явно занервничал. Он ткнул сигарой в пепельницу, фарфоровое блюдечко запрыгало у него под рукой и, соскользнув с подлокотника, закрутилось по полу.

– Александр Владимирович, я не знаю вашего источника, но вас информировали неверно. Ну, то есть в каком-то смысле верно, но… Я бы иначе расставил акценты.

– Объясните.

– Слушайте, ну зачем вам это нужно, а? Ну какая разница, кто, с кем, сколько раз? Зачем теперь копаться в этом? Я не хочу об этом говорить.

– У вас есть причина?

– Нет. Просто противно. Хотя вы все равно докопаетесь, а потом злые языки разнесут по всей Москве.

Клюквин разозлился. Он резко встал из-за стола, по старой привычке засунул руки в карманы брюк и подошел к Кознову. Нависнув над ним, он стал чеканить слова:

– Надеюсь, вы не думаете, что я получаю удовольствие, разгребая дерьмо в вашем агентстве? Или обмираю от постельных кульбитов известных артисток? Вы не с барышней из «МК» разговариваете, а со следователем районной прокуратуры. И речь идет не о танцульках, а о двух убийствах. Двух! И если вы намерены уходить от прямых ответов, значит, у вас есть на то причины. А там недалеко и до мотива! И вы плавно переходите из свидетелей в подозреваемые!

Клюквин громко высморкался в мятый носовой платок, передохнул и как ни в чем не бывало добавил:

– Заметьте, я на вас не давлю.

Запищал переговорник. Не обращая на него внимания, Клюквин открыл дверь в приемную:

– Да, Катюша, что там такое?

– Ой, Александр Владимирович, вам Сергей Борисович звонит. В кабинет перевести?

– Нет, не нужно, я отсюда. – Он взял трубку. – Да, Сережа… Так… Отлично. Кассета при тебе?.. Молодец. А что Тверь?.. Нет-нет, пусть ближе к ночи еще раз проверят, все может быть. А ты заезжай за мной, я уже закончил, вместе и поедем… Жду.

– Александр Владимирович, я могу идти? – спросила совершенно измученная за день Катька.

– Конечно, Катюша, спасибо тебе. Если хочешь, подожди Сергея Борисовича, он сейчас подъедет, и мы тебя отвезем.

– Ой, ну что вы… – Глаза у Катьки заблестели. – Только если по пути… Спасибо.

– Тогда собирайся. Кстати, а что наш Петров?

Катька молча пожала плечами.

– Подождите, – появился Кознов. – Кать, задержись на пять минут, мне надо кое-что сказать гражданину следователю.

Клюквин вопросительно взглянул на Кознова, потом на часы и на ходу бросил через плечо:

– Только покороче, если можно.

Они вернулись в кабинет, Кознов прикрыл дверь и сразу заговорил:

– У Кирилла был роман с Николаевой. Точно не знаю, как долго, но уверен, до самого последнего времени. За несколько дней до Ольгиной гибели я слышал, как она говорила с ним по телефону из моего кабинета. Квартиру наверняка из-за него она снимала.

– Она? – удивился Клюквин. – А не он?

– Да боже упаси, он по натуре альфонс. Так вот, она его о чем-то просила. Я не понял, о чем именно, я вошел, когда она сказала: «Кирюша, я прошу тебя, не тяни с этим». Потом увидела меня и сделала вид, что с каким-то ассистентом договаривается, – торопливо продолжал Кознов. – А с Лизой все было не так. Этот ублюдок ее изнасиловал и потом шантажировал.

– Что?! Так, стоп. Об этом подробнее, пожалуйста, – он указал Кознову на стул, но тот отрицательно мотнул головой. – Объясните, как он мог ее этим шантажировать?

– Этот гниденыш запугивал Лизу, что расскажет жене, якобы она сама его совратила, воспользовавшись его пьяным состоянием.

– Ну, это же бред. Как Лиза могла купиться на такую чушь?

– Не скажите. Надо знать Любовь Николаевну. Когда дело доходит до ее мужа, она становится слепой дурой. Ей до смерти хочется верить, что ее Кирилл послушный мальчик, а все девки – проститутки. Было – не было, не докажешь, а она человека в асфальт закатает. На всякий случай. Для профилактики. Он под это дело заставил Лизку несколько раз с ним переспать.

– Н-да… – Предположение Клюквина подтвердилось, но это не обрадовало его, скорее наоборот. – Ну и нравы у вас здесь. И чем кончилось?

– Да ничем, надоела она ему недели через две, сам отлез.

– А откуда вам обо всем известно? Лиза рассказала?

– Мы с ней дружили…

– И вы не смогли ей помочь?

– А как?! Было бы только хуже. Она сама просила не вмешиваться. Да и что я мог сделать?

– Действительно, вы ничего не могли сделать, – отрезал Клюквин. – А что связывало Лизу и Колю Ревенко?

– Колю?.. – Кознов был искренне удивлен. – Да разве они были знакомы?

– Не знаю, вот вас спрашиваю.

– Ну, может, виделись, когда он к матери заезжал. Нет, она бы мне сказала…

– Ладно, я все понял. Спасибо, Дмитрий Васильевич, можете идти. – Клюквин распахнул дверь. – Рассчитываю и в дальнейшем на вашу помощь. Катюша, собирайся, закрывай кабинет. Я подожду на улице. Уж очень у вас тут…

– Душно? – улыбнулась Катя.

– Смердит, – уточнил Кознов.

Клюквин вышел во дворик. Быстрицкого еще не было.

«А Воронов-то фрукт. Если парень способен на шантаж даже по такому мелкому поводу, жди сюрпризов. Я не поручусь, что это не он шантажирует свою собственную жену».

Подъехал Сережа, через минуту спустилась Катька с подновленным макияжем на лице. Она радостно впорхнула на переднее сиденье, Клюквин улыбнулся, выбросил окурок, залез назад, и они тронулись.

Глава 34

Август выдался прохладным. Июльская жара спала, солнце выглядывало нечасто, в Москве зарядили дожди.

Вихрович, Мокеенко, Былицкий и Богачева расстались с пляжем в Серебряном Бору, и, так как сезон в Союзе кинематографистов закончился и бар с рестораном закрылись, они перекочевали в пивной подвальчик напротив любимого Дома кино.

Они встречались почти каждый вечер, надувались пивом и строили планы на будущее, которое в данный период представлялось весьма туманным.

После похорон Лизы и Ольги жизнь в агентстве замерла. То есть сотрудники, конечно, были на месте, «Поколение XXI» по-прежнему работало как часы, хотя там значительно уменьшился поток желающих. Все ходили с унылыми лицами, без конца курили и сплетничали по углам.

Несколько раз наведывались следователи, но никого из этой компашки почему-то не вызывали.

И вот теперь все четверо сидели за деревянным столом в пустой, уютной пивнушке, потягивали холодное пиво и мрачно курили, выпуская дым в открытое окно. На улице хлестал ливень, прибивая дневную пыль. Тяжелые капли падали на подоконник и, разбрызгиваясь маленькими фонтанчиками, стекали сидящему у окна Мокеенко прямо за воротник.

– Да, мужики, на дворе лето, а мы в говне. – Мокеенко собрал опустевшие кружки и направился к стойке.

Радоваться действительно было нечему. Мало того, что все они пребывали в миноре после страшной гибели своих подруг, так еще и личная ситуация троих из них обострилась до предела.

Так как Ревенко до сих пор «болела» и не появилась даже на похоронах, а только давала какие-то мифические указания по телефону, и то с Катькиных слов, а этого ужа Петрова было практически невозможно отловить, то их судьбой никто не занимался.

Новые контракты так и не были подписаны, а без согласования с мамой Любой предварительные договоренности не имели никакой силы.

Таким образом, у Вихровича и Мокеенко могли пролететь две картины. Во всяком случае, студийные ассистентки уже подыскивали им замену. На Богачеву же вообще не было планов на ближайшее время, ей предстояло болтаться без работы минимум до октября. Деньги таяли с каждым днем, на пороге маячили голод и нищета, пиры во время чумы становились все скромнее. А они не имели права даже подхалтурить на стороне. Этот вариант каждый из них уже испробовал года три назад, расхлебывали до сих пор.

В лучшем положении находился только Былицкий. Он намеревался вскорости жениться на буфетчице из Театра Пушкина, продать свою комнату в коммуналке и выплатить долг Ревенко. В сентябре он собирался поступать на Высшие режиссерские курсы и, завязав с актерством, навсегда распрощаться с «Атлантидой».

– А все-таки я не понимаю, почему это случилось. Хоть режьте меня! – тряхнула кудрями Богачева.

– Сплюнь, дура! – оборвал ее Былицкий. – У нас теперь зарезать – как не фиг делать.

– Ой… – осеклась Богачева, – я как-то не подумала…

– Это потому, что тебе нечем, – вставил словцо Вихрович.

Подвалил Мокеенко и брякнул полные кружки на стол, расплескав белоснежную пену.

– Я тут чего подумал-то, мужики, – Мокеенко тяжело опустился на дубовую скамью. – Три дня назад у Ольги с Лизкой девятины были. Помянуть надо.

– Так ведь поминали уже… – заикнулась было Богачева.

– Еще надо.

Мокеенко потянулся к подоконнику и вытащил из-за шторы мокрую бутылку «Гжелки». Он отвинтил пробку и добавил водки в кружки. Выпили молча. Все слова были уже сказаны на похоронах и поминках.

– А ведь она права, – через какое-то время заговорил Вихрович. – Я вот тоже не понимаю, кому понадобилось девчонок убивать. И, главное, за что? Ну кому они нужны-то?

– А может, это их Ревенко того… – предположил Былицкий.

– Ты что, дурак? Они же ей золотые яйца несли. Какой смысл? – возразил Вихрович.

– А может, из ревности, – гнул свое Былицкий. – У них же роман был с Вороновым.

– Брехня, – отрезал Мокеенко и закурил вонючую «беломорину».

Богачева скривилась и замахала на него руками:

– Да не было у него никаких романов. С Лизкой переспал пару раз по пьяни, и то сто лет назад. А Николаева вообще не в его вкусе. Сама, поди, и распускала эти слухи. Она-то к нему липла будь здоров. Вранье все это. Кирилл не такой.

– Такой, не такой! Тебе-то откуда знать? – напирал Былицкий. – Вот ты к нему липнешь, это факт. Да только он от тебя рожу воротит.

– А между прочим… а между прочим, – захлопала глазами Богачева, но крыть ей было нечем. – Ну, воротит… Но только про романы все вранье.

– Ничего не вранье. Я сам видел, как однажды Лизка ему по роже съездила! – Былицкий стоял на своем.

– Хорошенький роман! – криво ухмыльнулся Вихрович.

– Во-первых, он ее у «Мосфильма» ждал.

– Может, не ее? – спросила Богачева.

– Ее. Она к нему в машину села, он ей что-то сказал, Лизка и врезала ему.

– Ну, тогда роман, – согласился Вихрович.

Богачева слушала, открыв рот. Она отставила кружку с пивом и поглощала горстями соленые орешки, стараясь не пропустить ни слова.

– А с Ольгой они взасос целовались. Причем совсем недавно. Где-то в июне, кажется, – продолжал Былицкий. – Я случайно их застукал в киноцентре, в баре. Даже не стеснялись, обжимались в открытую.

– Врешь, – не поверила Богачева.

– Умеешь ты оказаться в нужное время в нужном месте. Трепло. – Мокеенко явно не нравилось, в каком русле потекла беседа.

Он грохнул кружкой об стол, наклонился к Былицкому и сквозь зубы процедил:

– Ты, свидетель хренов! Если это правда, иди к следователю и все расскажи. Или нечего языком мести. Девки погибли, а ты их память паскудишь.

Былицкий побледнел:

– Но я же правду говорю.

– Повторяю для тупых – тогда иди к следователю.

– Ты думаешь, это он?.. – испуганно спросил Былицкий.

Стало тихо. Богачева замерла с набитым ртом, мужики молча курили.

– Ребята, – вдруг подал голос ошарашенный Вихрович, – а где сам-то Воронов? Кто-нибудь знает? Он нашелся?

– А разве нет? Конечно, нашелся, – сказал Былицкий и посмотрел на Мокеенко.

Тот вперился в него налившимися от злости глазами.

– Похоже, меня сейчас будут бить. Но, ей-богу, я не вру!

Былицкий на всякий случай отодвинулся подальше и спрятался за Богачеву.

– Нет, ну правда! Я его вчера видел. Ну, что, я виноват, что ли? Прямо смешно даже, ей-богу!

– Бога вспомнил, да? Сплетничаешь, хуже бабы, – Мокеенко послал в окно длинный плевок.

– Да ладно тебе бычиться-то, отцепись, пусть рассказывает, – вступился за друга Вихрович, оттерев Мокеенко плечом.

– А чего рассказывать-то? Пошел я вчера на «Калину» на почтамт, перевод отцу отправить. Ну и нос к носу с ним – я вхожу, а он выходит. Правда, замызганный какой-то, башка сальная, морда небритая. И все.

– Это не он, – сделал вывод Мокеенко. – Воронов – хлыщ умытый, обознался ты.

– Да говорю же, он. Увидел меня, его аж перекосило. И сразу ноги сделал.

– А с чего ему бежать? – спросил Вихрович.

– Во-во. То-то и оно. Если уверен, что именно его видел, дуй завтра к следователю.

Мокеенко полез в задний карман и достал смятые купюры. Былицкий добавил. Мокеенко пересчитал деньги и выразительно взглянул на Вихровича:

– Не хватает.

– Ах да, я сейчас… – Вихрович засуетился, полез в сумку, запутался в «молниях», наконец извлек изящное кожаное портмоне.

– Давай сюда, – заграбастал кошелек Мокеенко.

Он достал оттуда сторублевку, засунул взамен три десятки, взял кружки и пошел к бармену.

– Ну, вы, братцы мои, надымили! Аж глаза слезятся! Пойду-ка я пописаю да на улицу выйду, продышусь пару минут. – Богачева одернула юбку и направилась к выходу.

– Я с тобой! – увязался Вихрович, и парочка скрылась за бамбуковым занавесом.

– He-а… Не пойду я ни к какому следователю, – упрямо талдычил Былицкий.

Он уже выпил свое пиво и пристроился к кружке Богачевой.

Ее все не было. Вихрович давно вернулся из сортира и перешел на водку. Он порядком окосел и в разговоре не участвовал. Его пересадили к окну. Он положил хмельную головушку на подоконник и пытался поймать ртом капли дождя.

– Ну сам подумай, на хрен мне в это лезть? Не-а, не пойду.

– Да что же ты за козел такой? – Мокеенко стучал по его лбу согнутым пальцем. – Тебе Лизку разве не жалко?

– Лизку?.. Лизку жалко. Я ее любил. Она как раз перед смертью мне штуку одолжила.

– Баксов?

– Да нет, каких баксов. Рублей. Но к следователю не пойду.

– Нет, ты все-таки козел. Ты ж ей должен остался! Не вернешь долг – она тебя за собой утянет.

– Да пошел ты! Как я ей верну-то? Охренел? Вот комнату продам, бабки появятся, я матери ее передам. А к следователю не пойду.

– Я тебе вот что скажу…

Мокеенко плеснул остатки водки в кружки, друзья выпили. Мокеенко оторвал кусок воблы и засунул его Былицкому в рот.

– Долг твой, козел, перед Лизкой – не деньги вернуть, они теперь ей без надобности. Понимаешь, душа ее там мается. Убийцу надо найти. А ты много чего знаешь. Если ты не пойдешь к следователю, я пойду. Тебя все равно вызовут. Только Лизка тебе уже не простит. Утянет она тебя и спросит…

– Да что ты заладил: «утянет-утянет». Ладно, пойду я. Завтра же и пойду. Ты лучше скажи, куда баба наша подевалась?

– Да хрен с ней. Пописает – придет.

– Да за это время уже и покакать можно.

– Золотая ты моя голова, – Мокеенко обхватил Былицкого за шею, – люблю тебя, дружище…

А «баба» в это время, злая и мокрая, торчала в таксофоне и нервно набирала один и тот же номер. Ответом ей был безразличный механический голос. Она тихо материлась, без конца поглядывая на часы. И только когда она вслух произнесла смачное английское ругательство, жетон провалился. На том конце подняли трубку.

Когда она вернулась, на столе дымились четыре порции шашлыка.

Вихрович посапывал в углу, его сильно похудевшее портмоне валялось в пивной луже, а Былицкий с Мокеенко сидели в обнимку и, упершись друг в друга лбами, вели задушевную беседу.

Богачева остановилась перед ними, но они ее не замечали.

– …и прикинь, накроют тогда всю эту шарагу. Всех их, сволочей, пересажают. Это ж какое доброе дело сделаем! Катька говорит, следователь этот – умнейший мужик. Ты не дрейфь, хочешь, я с тобой пойду? – впаривал Мокеенко.

– А пошли прямо сейчас, а? – Полный решимости Былицкий даже приподнялся со скамьи, но Богачева шлепнула его по плечу, и тот упал на место.

– И куда это вы собрались, братцы мои голубчики?

– А в органы, которые следует! – расплылся Былицкий.

Увидев наконец подругу, Былицкий страшно обрадовался. Он схватил ее за руку и усадил к себе на колени:

– Ах ты, винтовка моя меткая, сабля моя вострая! Мы уже соскучились! Хорошо ли пописала?

– Ой, ой, гляньте-ка, люди добрые, как пьяные морды в органы собрались! – хохотала Богачева. – Да у вас уже не рожи, а одни сплошные органы!

– У кого органы? – вдруг проснулся Вихрович.

Ему сунули под нос шашлык, и вся компания дружно впилась зубами в сочные куски мяса.

Около одиннадцати вечера все благополучно разошлись по домам, сговорившись встретиться завтра здесь же в шесть часов.

Как обычно, Богачева с Былицким ушли в сторону «Белорусской», Мокеенко поперся к Красной Пресне, а Вихрович поймал тачку, не подозревая, что у него остались только железные деньги.