Текст книги "Лабиринты судьбы"

Автор книги: Марина Преображенская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

– Да не вернется! Она же не любит тебя! Если б любила, не уехала бы. Я бы никогда не уехала!

– Возможно… Но эта машина, кооператив, мебель…

– Ах, вот оно что! Что же ты сразу не сказал, а то ромашка прямо: любит не любит, сюси-муси-драндулет. Нравственность приплел, прилично – неприлично. Сволочь ты, и шкала ценностей у тебя сволочная: кооператив, машина… Ты это-то хоть понимаешь? – Бессилие вдруг охватило меня, превратило все тело в густой кисель, кровь отхлынула от лица, и стало как-то безразлично: ни ненависти, ни жалости, ни злости. Как сказала бы Ларка, «фиолетово и равнобедренно».

Я смотрела на Киру пустыми невидящими глазами, и, возможно, это безжалостное безразличие стало последней каплей, переполнившей чашу его терпения. Он вскочил, выдернул меня из машины, и я, с трудом сохраняя равновесие, едва удержалась на ногах.

Пощечина опалила мое лицо, на мгновение ослепила и красными искорками сыпанула в кроны дальнего перелеска.

– Теперь ты доволен? – Я презрительно улыбнулась, чувствуя свое превосходство, и вернулась в машину.

– Ирочка! Ну что же с нами происходит? Прости меня, милая! Я не могу объяснить, все так сложно, так нелепо.

– Поехали. Поехали же куда-нибудь, я так устала…

7

Он словно ждал нас. Высокий, смуглолицый, с темными, почти черными глазами редкой миндалевидной формы в обрамлении густых и длинных ресниц. Волосы его, казалось, переливались сизым фейерверком, ниспадая на плечи. Он возник так молниеносно, едва лишь Кирилл коснулся кнопки дверного звонка, что казалось, поджидал нас там уже вечность.

– Кирюха! Шельме-ец… Где ты пропадал? Ах ты, красота-то какая! – И тут же, без паузы, приличествующей ситуации, представился мне: – Валерий Иннокентьевич. Ручку-с, мадам… Холодная какая! – произнес он низким рокотом и в легком поклоне коснулся губами моих пальцев. – Ну, да ничего, отогреем. Прошу вас, Друзья мои, проходите. Чаек уже зреет.

Он живо достал чашки с блюдцами, сыр, тонкими ломтиками нарезал колбасу и хлеб, аккуратно кубиками выложил масло и, пододвигая табуретки к столу, пригласил последовать своему примеру.

Пока чай дозревал, Валерий Иннокентьевич, удивительным образом сочетая учтивую интеллигентность и нахальную бесцеремонность, за считанные минуты успел разобраться в ситуации.

– Все ясно, Кир. Подробности позже. Как насчет освежиться?

– Да я, собственно, за рулем… А! Пропадать, так с музыкой! – Кирилл вздохнул с видимым облегчением и стал наблюдать за хлопотами гостеприимного хозяина.

К тому, что уже было на столе, Валерий Иннокентьевич добавил бутылочку «Армянского» и небывалые по тем временам маслины.

– К маслинам-то водочку бы…

– Водочки-с? Будет сделано. – Валера тряхнул густой шевелюрой и подмигнул почему-то мне, будто эта просьба исходила от меня, а не от Кирилла. – Водочку – это я мигом. Эка невидаль… А знаете ли вы, что водку на Руси живой водой называли? – спросил он, возвращаясь на кухню с бутылкой «Столичной».

– Вот то-то я и гляжу, как водка на столе, так русский мужик прямо оживает. Живая вода, она и есть – живая. Видать, уже в генную память проросло. И главное, что замечательно, – живость такая разудалая, шальная такая. Прямо сладу нет, а говорят – алкоголизм, за-ви-си-мость ор-га-низь-ма, – зачем-то прокартавил Кирилл. Видимо, эта «зависимость» мужикам напомнила нечто из их прошлого, потому что они переглянулись и расхохотались.

– Да, Кир, когда зависимость – это уже плохо, это уже мертвая вода.

– Вот я тоже о том же. Как «живой» переберешь, так в дугу. Мертвец. Хоть в лоб, хоть по лбу.

– Слушай, Кир, а может, это наши в рецепте напутали. Ну, с технологией приготовления перемудрили?

– Да вряд ли перемудрили. Утром ведь, когда очухаешься от остекленения, так за ту же бутылочку и цепляешься. Глоток – и ты уже сокол! Живая, живая, не сомневайся! Все дело в дозировке.

– И то правда. В старину по каплям принимали. Ну что, капнуть?

– Спрашиваешь!

Валера откупорил бутылку, подставил рюмки трилистником, чтоб ловчее перемещать, и нацелился уже было разливать, как Кира одну из рюмок перевернул вверх дном.

– Что, дама хворает?

– Нет, не пьет.

– Ну, значит, хворает. Потому как всякий здоровый человек…

– Вот-вот: ЧЕЛОВЕК. А дама, какой же она человек?

– А кто же я? – Несмотря на шутливый тон, такое высокомерное замечание меня несколько задело. Нет, я, конечно, не феминистка, но, видимо, еще со времен матриархата в моих генах осталась память, несколько отличная от видоизмененной под влиянием алкогольной агрессии памяти мужского племени.

– Ириш, шутим же, – Кирилл сделал виноватое лицо.

– Так вот, я продолжу… Потому как всякий здоровый человек…

– Ириш, ну прости.

– Да ладно тебе, проехали, – я нехотя отмахнулась.

– Нет, ну вы мне дадите продолжить? – Валера насупился.

Кирилл с легкостью переключил свое внимание на друга, взял уже наполненную рюмку и, поднося ее к губам, великодушно согласился:

– Продолжай. Только покороче.

– Ну да… А о чем это я, собственно?

– Потому как всякий здоровый человек… – напомнил Кирилл.

– Ага… Это человек не больной, – неожиданно завершил Валера. – Так давай выпьем, чтоб все были здоровы!

– Я уже, – крякнул Кирилл, надкусывая бутерброд.

Чай был великолепным. Мужики трепались о каких-то пустяках, вспоминали общих знакомых и травили анекдоты, за которыми волочилась длиннющая борода. Но анекдоты, как и общие знакомые, с которыми они оба давно уже не встречались, вероятно, увлекали их сильнее, чем моя разобиженная, угрюмая персона.

День неимоверно растянулся, и я под шумок вышла из кухни в поисках более спокойного уголка.

Всего в малогабаритной «распашонке» было две комнатушки. Чистенькие, со вкусом обставленные, тем не менее они сквозили какой-то необъяснимой пустотой. Может, оттого, что, в отличие от уютной кухни, эти комнаты казались нежилыми. В них даже воздух был нежилой.

«Одинокий, – решила я. – Или, как Кира, – временно одинокий. Вот вернется жена, застанет меня здесь…»

Додумать я не успела и вздрогнула от неожиданности, когда из-за моего плеча раздался голос Валерия Иннокентьевича:

– Ты с кем разговариваешь?

– Ни с кем, – посмотрела я удивленно.

– Значит, показалось. Ты ничего, не смущайся, располагайся, где понравится. Я вообще-то на кухне обитаю. Там у меня и креслице раскладное. В комнаты почти не заглядываю. Разве вот в эту, в гардероб за бельишком да за мелочью кой-какой. С нами скучно, да? Мужики всегда так, не обижайся.

– Включи телек.

Он подошел к телевизору и нажал на кнопку.

Телевизор натужно загудел, из его недр стал медленно проступать сначала звук, а затем, так же медленно, появилась смазанная картинка настроечной сетки. За кадром читали какой-то текст. Что-то очень знакомое со школьных уроков литературы.

Буквально нескольких фраз мне было достаточно, чтобы узнать «Анну Каренину». Меня раздражал Вронский, и саму Анну я не могла понять. Но в то же время мне было бесконечно жалко и Анну, и ее незадачливого супруга.

– Ты смотри, уже час. Перерыв, – сказал Валера и вновь щелкнул кнопкой.

Почему-то подумалось, что телевизор так же медленно, как оживал, должен уходить из жизни. Но он мгновенно погас и затих.

– К сожалению, даже не знаю, что еще предложить в качестве альтернативы нашему неинтересному обществу. Можете меня за это растерзать, – произнес Валера и широко улыбнулся, обнажая свои не совсем белые, но крепкие зубы. – Может, книжку? – Он подошел к стеллажу и пробежал взглядом по корешкам.

– Мне бы покрывальце, а?

– Во! Точно! Отдохни, а то уж больно вид у тебя усталый.

Такой выход из положения освобождал его от массы проблем, связанных с необходимостью развлекать гостью, и давал возможность, не терзаясь угрызениями совести, вернуться к другу.

– Отдохни, отдохни. Я тоже поспать не дурак. Старею, что ли… По полдня порой дрыхну, если дел нет. Правда, потом полночи ни в одном глазу, как сыч, хоть вой. Но ничего, мешать не буду. Я по ночам люблю в город выходить. Тут до города, если вдоль речки, с час ходу в быстром темпе. А на машине небось плутали?

– Да уж.

– Ну вот и покрывальце, и подушечка. Может, все-таки книжку позанудней… Вместо снотворного? – Он внимательно рассматривал меня, пытаясь предугадать мое желание.

– Спасибо, я сама, если что. Можно?

– Нужно даже! Страсть не люблю гостей, которые на все испрашивают разрешения. Чувствуй себя как дома.

Валера вышел, и едва я прилегла, как почувствовала неимоверную усталость, которая наваливалась на меня, будто я затащила в гору тяжелую поклажу.

– Миша-а-а! Домой! – сквозь перебранку ворон прорезались то и дело женские голоса. – Я кому говорю, домой!

– Ленька! Тебе что, отдельно?! Щас батя задаст!

Я окончательно проснулась и, судя по заоконным сумеркам, определила для себя примерно десятый час вечера.

Постепенно двор опустел, человечьи и вороньи семьи угомонились, и как-то незаметно подкрался час кошачьих завываний. Меня удивила несезонная активность этого загадочного вида земных обитателей. Вообще-то я люблю кошек, но, когда они воют вот так, как сейчас, мне представляются голые младенцы, которых инквизиторы подвергают пыткам за их несомненно дьявольское происхождение. В детстве я просто не могла уснуть из-за этого, и мне не верилось, что эти милые, пушистые ласковые комочки способны издавать подобные звуки.

Наконец, абстрагируясь от уличного шума, я сконцентрировала свое внимание на внутриквартирных звуках.

– А ты полагаешь, что имеешь на это право? – Голос Валерия Иннокентьевича вернул меня в действительность, и я разом вспомнила весь сегодняшний день. – Да ты, как я погляжу, здравым смыслом не отличаешься. Либо плетешь мне здесь под завязку? – На некоторое время он умолк. – Решать-то все равно тебе нужно. Или как рыбка по течению? Куда вынесет, там и съедят.

– А Хельга?

– Ну что Хельга, Кир? Хельга баба боевая и без тебя не пропадет. А девчонку ты изведешь. Сломаешь. У нее уже глазенки – сплошная рана. Так ведь сам в это влез… За ворот волокли?

– Но…

– Что но?

– Не так все начиналось. Понравилась она мне. Да! Понравилась! А что здесь такого? Ну, скажи, не чурбан же я? Разве плохо, когда ты еще песком не посыпался и бабу живую не только глазами способен? Но не в этом дело!!! Я ее душой, понимаешь? Влип просто!

– Ага. Влип, а как же! Когда б ты в свои сорок еще и соображал изредка.

– Но я люблю ее. Это не блажь идиота! Ты-то любил когда? О-о… Знаешь… Не каждому дано.

– Любишь? Ты себя любишь. Что, я не вижу: ножки, попка… Еще бы! Семнадцать! Тебе когда столько было? То-то, уже без костяшек и не сосчитаешь. А я тебя тогдашнего помню. И Хельгу твою помню. Мадьярочка такая, шебутная, сообразительная, глазки сверкают. А какие собачьи пляски вокруг нее вились. И мне морду бил, помнишь?

– Помню. А чего подкатывал?

– Да не подкатывал.

– Подкатывал. Сам виноват! Не знаю, что ли?

– Ну, если мы сейчас выяснять станем, кто в чем виноват, мы в таких дебрях заблудимся, что там и усохнем.

Жучок ревности закрался мне в грудь и тихонечко подтачивал сердце.

– Чего выяснять, годы прошли уже. Даже если б подкатывал, кто знает, как лучше. Может, живи я с ней, и моя семья не разрушилась, и у тебя бы другая была. Я не к тому. Ты Хельгу-то потому и выбрал, что себя любил. Те же ножки, та же попка… Они похожи. Слушай, а я ведь сейчас только понял, как они похожи, а? Ну-ка, вспомни свою в те годы? Может, потому на Ирке и зациклился, а? Как жертву наметил, и…

– Нет, Валер. Я люблю ее. А свою не любил. Вот там – да, правильно, пляски собачьи… Поединки, азарт. А здесь нет поединков. Я люблю ее. Сегодня ночью…

– Вчера.

– Что вчера? – не понял Кирилл.

– Вчера ночью, если ты о прошлой ночи, то сегодня уже прошло.

– А… Да ладно тебе… Я как другу, а ты… – Кира замолчал.

– Кир, а правда – вчера. Потому что – вчера.

– Нет, ну ты и…

– А дай мне по морде!

– Зачем?

– Да так просто.

– Ну, что я, съехал? Еще чего?

– А за Хельгу давал.

– Так то когда было. Сто лет… Тогда и давал, а сейчас чего?

– Так просто! Ну дай, слабо? Слабо??

– Отстань, говорю.

– Вот видишь, слабо. Слабак ты. Ты такой слабак, что даже любимую свою ко мне привез. Ко мне! А я – один. И песок, как ты изволишь выражаться, не сыплется. И то, что у тебя вчера ночью, у меня, может, завтра.

– Ну… Ты! Ты чего? В детстве уронили? Как с самоваром, не протекает? – Кирилл перевел разговор на более безопасную, как мне сначала показалось, тему.

– А чего?

– Починю сейчас. Мне это враз. Забыл, что ли? – Кирилл, видимо, привстал, потому что послышался грохот отодвигаемой табуретки.

– Ага! Забыл, представь. Ну, почини! – Валера тоже привстал, и вторая табуретка с идентичным грохотом продвинулась по полу.

Потом она, похоже, упала и задела плиту. Наверное, ее пытались подхватить, но неудачно, потому что со стола посыпалась посуда. А может, Кирилл и впрямь начал «чинить самовар», но как-то уж быстро все стихло.

Затем кто-то из них зашуршал веником по полу, собирая на совок осколки и ссыпая их в мусорное ведро. Некоторое время на кухне было тихо, потом Валера стал напевать себе под нос какой-то незамысловатый мотивчик, который из нечленораздельного мычания оформился в тихую и печальную песню:

 
Среди миров, в мерцании светил
Одной звезды я повторяю имя,
Не потому, чтоб я ее любил,
А потому, что я томлюсь с другими.
И если мне сомненье тяжело,
Я у нее одной ищу ответа,
Не потому, что от нее светло,
А потому, что с ней не надо света…
 

– Нет, Валер. Я люблю ее. Я врос в нее. Весь, до каждой нервиночки врос. Сегодня ночью… – Пьяный голос Кирилла задрожал, как натянувшаяся струна.

– Вчера.

– Ну, пусть вчера! Пусть! Вчера ночью я смотрел, как она спит. Понимаешь, просто сидел и смотрел. Мы ведь уже почти год знакомы. А тут просто сидел рядышком и смотрел… Грудка маленькая, остренькая, ключицы тоненькие, как фарфоровые. Губки, носик точеный, ну прямо – куколка. Хрупкая. Коснусь – рассыплется. И так захотелось дотронуться. А кожа горячая. И поплыло перед глазами… Я люблю ее. С ума схожу просто! А Хельга… Всю жизнь меня волочет, как мешок с дерьмом. Будто не в паре мы, а так – пристяжной я вроде. Да ладно, чего там, ты же про меня больше моего знаешь. И то, что я тебе сам, и то, что со стороны. Я-то себя со стороны разве что в зеркале…

– Ха! А помнишь Краскову? Ну, как же, Светку! – Валера как-то не к месту развеселился, и вряд ли Кирилл был способен затуманенным мозгом перестроиться на какие-то отдаленные воспоминания, но он все же буркнул что-то вроде: «Угу…» – и снова умолк. И Валера молчал.

Я понимала, что оба они сейчас каждый в своем. Но тут Валера снова коротко хохотнул, и Кирилл вздернулся:

– Ну, чего тебе смешно? Ну да, в зеркале! Что тут смешного?

– Краскова крышей тронулась давно… Я к ней с Имиком пришел, ну, цветочки там, конфеточки. Имик все как-то к ней льнул, пойдем, говорит, подсобишь, а то я сам не осмелюсь.

– А-а-а. Имик! Да-да-да. Помню-помню. – Кирилл оживился. – Такой пухленький был, прыщавенький. Помню. Точно! Во! И Светку, ну да!

– Так мы еще про крышу не знали. Глазки у нее так иногда странновато поблескивали, чудила изредка, так кто не чудит? Каждому – свое. А тут заходим, дверь открыта. Светка голая, и грудки, как ты говоришь, остренькие, и носик точеный, а кожа – бе-лая, мраморная прямо. Ну, или как там у тебя?

– Фарфоровая.

– Во! Правильно – фарфоровая. Мы к ней, а она в зеркало смотрит и нас вроде как не замечает. Имик ей, мол, с легким паром. Мол, когда из ванны, надо бы дверь закрывать, а то мало тут шастает. Народец у нас разный. А она – ноль на массу. И в зеркало так подозрительно смотрит, а потом и говорит. В зеркало, стало быть, говорит, а нас будто и нету.

«Эй ты, – говорит, – если носок не отдашь, за себя не ручаюсь». – А я тут только и заметил, что на ней один носок. Белый такой, вязаный.

Имика застопорило. «Свет, ты что?» А она как заголосит, как запричитает: «Мамка, как болела, носки вязала. Потеряешь носок, сказала, помрешь! А эта сучка умыкнула. Помру я теперь! Люди добрые!»

У меня в животе похолодело. Пойдем, говорю Имику, пойдем. А он меня отодвинул в сторону и сам к Светке. Целует ее, обнимает, убеждает, мол, не брала она, не могла взять, это же отражение. «Вот, смотри, это кто?» И на себя показывает. «Ой, Имичка!» – «А там кто?» – и на отражение. «Ты что, – говорит, – дурак? Ты это». – «А это кто?» – и на нее пальцем. А она у виска крутит пальчиком: «Да я же это». – «А там кто?» Она в зеркало глядь и давай орать: «Что ты ее прикрываешь? Я же не дура! Смотри, у меня один носок. Мой! Мамка вязала! И у нее такой же! Ну что? Ну что? Она и умыкнула! А ты покрываешь!»

Я конфеты бросил, бутылек и бежать оттуда. А Имик остался. По сей день с ней. По городу гуляют, мальчишки в них камни швыряют и орут: «Светка, Светка, в мозгу табуретка!» А ты говоришь, любовь. Вот она – любовь.

Они снова замолчали. Я представила Имика и Светку. Как они идут по городу, как он приникает к ее плечу, а она, покорная и спокойная, бредет рядом с этим толстым и прыщавым рыцарем своей мечты. И ей хорошо. Что ей эти шакалята, которые только и могут издалека швырять в спину камни, когда рядом с ней такой верный и доблестный Имик.

– Не дай мне Бог сойти с ума. Пусть лучше посох да сума, – задумчиво произнес Кирилл.

– Пушкин?

– Не знаю. Где-то слышал, а чье – не знаю. Ну ладно, пойду я…

– Куда? Ложись у меня, утром поедешь.

– Не, Валер, пойду. Ты уж Ирку-то приюти, а? Мне разобраться бы со своими… Пойду. Машину пока здесь, завтра заберу, лады?

Кира вздохнул полной грудью, расправил плечи, я даже услышала, как трещат косточки вытягивающегося позвоночника, и поднялся.

– И ты это… Смотри… Сам знаешь.

– А то!

С уходом Кирилла покой и размеренность поселились в моей душе. Каким-то женским чутьем уже в ближайшие дни я ощутила в себе происходящие перемены.

Ни тошноты, ни боли в груди, ни смены гастрономических пристрастий не было и в помине. Но странные токи окутывали мою плоть незримым сиянием и замыкались в своей самодостаточности.

Готовила ли я скромные обеды на две персоны, гуляла ли по вечерней аллее, слушала ли старую радиолу, починенную Кириллом на следующий день после того, как меня здесь поселили, – все находило свою философскую завершенность в моей душе. Все стремилось выразить и подтвердить полноту моего незначительного в глобальном масштабе бытия.

Дни шли за днями. Кирилл приезжал часто, но как-то особенно не задерживался, был немногословен и лишь многозначительно поглядывал на Валерия Иннокентьевича, словно пытаясь разглядеть за его добродушной непосредственностью что-то большее, чем просто участие в наших отношениях.

Он, безусловно, ревновал, но высказать этого не смел, потому что другого выхода не видел, а если выражать недоверие или предъявлять претензии, то нужно что-либо менять. Изменить он ничего не мог и, молча терзая свою душу ревностью, как-то особенно нежно целовал меня, стоя уже на выходе и тревожно заглядывая мне в глаза.

– Маленькая моя, потерпи чуток.

Этот чуток все растягивался во времени, и вот уже стали подкрадываться холода. Так ненавязчиво, постепенно. Завоевывая вначале ночные, затем вечерние и утренние часы. Только дни еще оставались теплыми, и листья едва-едва прихватывала прозрачная позолота, но в целом кроны были полны жизненных сил, и небеса до краев наполнялись их мощным шелестом.

– Ирочка. Я гораздо старше вас и смею надеяться на ваше внимание. Положитесь на мой жизненный опыт. – Витиеватый слог Валерия Иннокентьевича показался мне забавным, но несколько насторожил. Я почуяла что-то неладное и напряглась.

– Перемены, зреющие в вас, не могли пройти для меня незамеченными. Уже более месяца вы здесь, и я… Может, это не мое дело… Может, это несколько бестактно… Но, как бы это сказать… Видите ли, Кирилл, как вы уже знаете, – мой давний, смею заверить, – очень давний друг. И поскольку он возложил на меня некоторые обязанности относительно вас, то… Можно я задам один бестактный вопрос?

– Ну, что вы, Валерий Иннокентьевич! – Его напыщенная манера стала меня раздражать. – Только нельзя ли попроще?

– Ты… беременна?

– Ах, вот оно что! – Я моментально успокоилась. – Думаю, да.

– Ну, что тут думать? Это видно. У некоторых и на сносях не поймешь, а у тебя – видно. И что, решила оставить?

– А как же иначе?

– Допустим, иначе можно. Вопрос не в этом. Вопрос в ином: Кирилл знает?

– Пожалуй… – Действительно, я даже не подумала об этом.

– То есть вы об этом не говорили?

– Вообще-то нет. Но ведь даже вы знаете.

– Ирочка, я сейчас рядом. Я – вижу. А он бывает наездами, у него куча разных проблем, и вполне может статься, что ему невдомек, в каком ты… положении.

– Но как же… – Я растерялась от очевидности и правомерности доводов. – Но… Я же не сама… Он ведь тоже…

– Я понимаю, что ты хочешь сказать. Только ведь штука в том, что люди порой годами живут вместе, и у них этого не происходит. Ну, далеко ли ходить за примером? Кира жил с Хельгой около десяти лет, прежде чем она забеременела. Конечно, это патология. Скорей, отклонение, чем норма. Я хотел бы подчеркнуть лишь необходимость сообщить об этом Кире. Ведь то, что происходит с тобой, – это ваше общее. Так?

– Так, – согласилась я.

– Ну, посуди сама, можешь ли ты самолично распоряжаться тем, что принадлежит не только тебе?

– Что вы имеете в виду?

– Лишь то, что бывают ситуации, когда есть смысл взвесить все «за» и «против», прежде чем…

Слепая ярость охватила всю меня с ног до головы. Мне была противна даже мысль, что нужно еще что-то взвешивать. Взвесить, чтоб решить – убивать или нет?

– Как вы можете?! Я… Я… ненавижу вас! Вы не смеете даже думать об этом! Не смеете!

– Но, Ирочка, девочка моя, я просто хотел, чтоб вы задумались… Простите великодушно.

Я выскочила из кухни в прихожую, мне хотелось уйти из этой квартиры, найти Кирилла. Наверняка он уже разобрался со своими проблемами. Он нужен мне!

Я все никак не могла попасть ключом в замочную скважину, чтоб отпереть входную дверь. Я проклинала замки, которые нужно открывать ключом даже изнутри, но Валерий Иннокентьевич взял меня за руку, развернул лицом к себе и тихо сказал:

– Если вам так уж невыносимо наше соседство, то не спешите уходить. Сегодня вечером меня пригласили в гости, и спустя пару минут я покину вас. Только вот курточку прихвачу да телефончик черкну. Нужно будет – звякнете.

Он прошел в комнату, быстро написал на тетрадном листе номер телефона, взял куртку, сунул ноги в ботинки и, проходя мимо меня, вручил мне неровно оборванный клочок бумаги.

– Да, и еще. Пойдете гулять, непременно заприте окна и двери. А то в вашем состоянии женщины бывают рассеянны.

Дверь захлопнулась, и я осталась одна в совершенно пустой и почему-то очень чужой без хозяина квартире.

Я накинула свитерок и вышла следом. Чем больше я ходила по улицам, чем сильнее пыталась разозлить себя и как можно дальше отогнать предполагаемый вариант развития событий, тем острее чувствовала, что гнев мой исчерпан и в словах Валеры есть доля истины. Кира должен узнать о моей беременности.

Я не сомневалась, он будет бесконечно рад, он прибежит утром, и мы вместе посмеемся над незадачливым умником.

Вот ведь придумал: «Бывают ситуации, взвесьте, пожалуйста, прежде чем…» Как колбасу. Взвесьте мне сто грамм, нет не этой – эта с жиром. Вон той, под прилавочком которая. Она повкусней будет.

К трубке подошел Кирилл, и я, после непродолжительной паузы, которая мне понадобилась, чтоб справиться с волнением, и нескольких: «Слушаю вас. Да, слушаю вас…» – из хрипящего динамика все-таки произнесла:

– Кир. Я беременна.

– Да, Василий Иванович, я слушаю вас.

– Какой Василий Иванович? Это я! Я беременна! Уже больше месяца.

– Да-да. Я понял. – Голос Кирилла был сух и бесцветен.

– Кто там, Кисик? Не меня? – Женский голос возник в динамике и проплыл в глубину потустороннего хрипа.

– Нет, не тебя, – ответил Кира этому голосу и снова сказал: – Да, Василий Иванович, но вы уверены в этом?

– Так это я – Василий Иванович? А… Конспирация! Я в этом совершенно уверена, а ты не рад?

– Кисик, купай Лялю! – снова донесся женский голос.

– Сейчас-сейчас! Ляль, возьми мочалочку, намыль ее, детка!

– Ну, па-а-а! Са-а-ам на-а-а-мыль!

– Простите, Василий Иванович, мне сейчас не…

Я повесила трубку, постояла в мучительном раздумье и вспомнила о тетрадном клочке, который сунула в задний карман порядком натянувшихся джинсов.

Я развернула его и набрала номер, коряво начертанный Валерием Иннокентьевичем.

Пока шел вызов, мне почему-то представилось, как на том конце телефонного провода снова раздастся из хрипа динамика противный женский голос: «Кисик или там Валесик, это не меня?» Мелкая дрожь скользнула по позвоночнику.

– Алло! – Низкий рокот не оставлял сомнений, трубку поднял Валера. Но я молчала, я боялась даже дышать, чтоб не обнаружить свое присутствие, хотя не мог же телефон зазвонить сам, без чьего-либо участия.

– Ира… Ирочка, не молчите. Я знаю, что это вы… Кроме вас, сюда звонить некому.

И я разревелась. Я старательно закрывала микрофон, но, видимо, всхлипы достигали чуткой мембраны и прорывались в эфир.

– Алло! Ирочка, что с вами?

– Приезжайте, пожалуйста. Мне плохо… Одной…

– Бегу! Вы где?

– Не знаю, – я оглянулась и стала сбивчиво описывать местность.

– Я понял, – тем не менее угадал Валера. – Рядом с жилым корпусом трехэтажка красного цвета?

– Да.

– А справа «Хозтовары» и чуть выше здание интерната?

– Похоже.

– Стойте там.

Мы долго бродили по набережной. Валерий Иннокентьевич рассказывал о своем егерстве в Карпатском охотничьем хозяйстве, о своей жизни, жене, ушедшей после того, как он, попав под нелегкую лапу медведицы, провалялся с год в больничной палате.

– Да я ее не осуждаю. Молодая, здоровая, ей рожать, гулять, смеяться, жизни радоваться. А тут – инвалид.

– ???

– Это я сейчас такой. А видели бы вы меня, Ирочка, пяток годков назад… Оно ведь, знаете, – правильно… Не ушла бы, валялся бы и поныне. А ушла, откуда и сила взялась? Ну уж, думаю, браконьеры резали, зверье грызло, медведь мял: жив! А тут без бабы подохну? Вот и встал. Хромал вначале. Пару шажков на полусогнутых проползу, и пот градом. Сердце бьется, в ушах шум, в глазах салют первомайский. Ах ты, ядрена в корень, злость такая на себя! И вот результат! – Он усмехнулся и шутливо изобразил фигуру атлета. – Ну как?

– Класс!

К двери мы подошли уже заполночь, и, поковыряв ключом в замке, Валерий Иннокентьевич с укоризной взглянул в мою сторону:

– Так и думал, не запрет ведь.

Мне стало стыдно, и я, опустив глаза, смущенно пожала плечами.

Кирилла не было два дня. Я с замиранием сердца прислушивалась к малейшему шороху на лестничной площадке. Подбегала к окну на самый незначительный звук, который мог бы напомнить гул приближающейся машины. Я практически не выходила из дому, и в груди моей больно щемило всякий раз, когда я вспоминала елейное сюсюканье: «Кисик…»

Но на третий день, прямо с утра, когда я еще досматривала последний сон, а Валерий Иннокентьевич едва поднялся и только добрел до ванны, раздался резкий звонок в дверь.

Кирилл стремительно вошел, и глаза его излучали радостное возбуждение:

– Вставай!

– Здравствуй! – Он мог бы и не предлагать этого, я уже вскочила и распахнула руки, чтобы обнять его, прижать к свой растомленной сном груди.

– Быстренько одевайся, и поехали.

– Поехали! – согласилась я и стала натягивать джинсы. – Умоюсь вот только.

– Давай-давай! – подбадривал он меня. – Поторопись, нам некогда.

– Кирочка, я так рада видеть тебя! Я так ждала! Ты где был? Ну где, а? – Я что-то бормотала и, наспех заправив кровать, прошлепала босыми ногами в ванную.

В ванной шумела вода, и я поняла, что Валерий Иннокентьевич принимал душ.

Кирилл ходил за мной по пятам. Он постучал в закрытую дверь и крикнул:

– Ну, ты чего там? Не утоп? Мы торопимся!

– А вещи все собирать? – спросила я, уверенная в том, что Кирилл наконец-то разрешил все свои проблемы, и я уеду к нему. Сейчас. Навсегда! А сюда мы приедем разве что в гости. А как же! Непременно приедем в гости. Он такой лапочка, этот Валера. А жена у него – дрянь! И вообще, все жены – дряни. Как только замуж, так сразу и дряни. А я буду другая. Я буду любить и лелеять. Я не уеду в Данию или Голландию…

– Зачем все? – Кирилл несколько озадаченно хмыкнул.

– А, ну да, ну да! Мы попозже подъедем и заберем. – Я готова была согласиться с любым из вариантов переезда, лишь бы скорей оказаться вместе.

И правда, там, может, нужно прибраться вначале, постирать. Да мало ли чего? А за вещами можно всегда…

– Давай перекусим! У меня салат «оливье»! – Я кинулась на кухню и открыла дверцу холодильника.

– Нет, Ириш. Есть нельзя.

– Почему?

– Нельзя. Не положено.

– Ой, дурачок! Да у меня ника-ко-го токсикоза! Боишься, укачает? Не беспокойся!

– Нет, Ир. При чем здесь токсикоз? После наркоза может быть плохо.

– После… Чего?

– Я, понимаешь, договорился. Ты ничего не почувствуешь. Тебе укольчик…

Ужас переполнил меня. Тело тряхнуло леденящим ознобом.

– Кирочка… Ки-ира! – Я заскулила тонко и, вероятно, так пронзительно, что Валерий Иннокентьевич выскочил из ванны и, мокрый, нечесаный, со щеткой во рту и ошметком белой пены на подбородке, замер в дверном проеме.

– Я умоляю тебя! Я обо всем договорился! И у нас нет времени на разговоры, – причитал Кирилл.

Я поплыла в комнату, разгребая руками воздух, и в мгновенном изнеможении опустилась на краешек дивана.

– Кирюша-а-а, – выла я. – Кирочка, как же? Валера! Вы же говорили, что общее. Мне нельзя самолично? А ему? Ему самолично? Кирочка-а-а! Я не могу! – я сползла с дивана на пол, на колени.

Дыхание спирало, и руки инстинктивно цеплялись за полы Кириного плаща.

Капли дождя резко забарабанили по оконному переплету. Я повернула голову к окну, небо стремительно темнело. Или это черная пелена застилала мои глаза? Сквозь эту темь доносилось невнятное бормотание:

– Я думал, ты поймешь. Так надо. Надо. Если ты любишь меня… Так надо! Что скажут люди? Куда ты с дитем? А Лялька? Тебе всего-то семнадцать. Не время еще! Меня посадят. Мать твоя посадит! А так никто, ни одна живая… Никто не узнает. А потом у нас будет мальчик. Потом! Я разведусь, слышишь?

Я не могла ни выть, ни скулить, ни плакать. Слезы испарились. Или нет – они просочились куда-то в глубь моей души, как в жаркий песок.

Я бессмысленным взглядом блуждала по комнате, выхватывая из черного марева то преломленный овал блюда, на котором плавились желтым густым воском крупные яблоки гольден, то белый крест в дверном проеме: там, вероятно, расставив руки, стоял Валера, то тяжелые складки зеленых гардин.

Шершавый, сухой стон комом застрял в моей груди, и я силилась выдохнуть его, но тело било противной дрожью, и ярость медленно, но неотвратимо закипала в моей крови.