Текст книги "Лабиринты судьбы"

Автор книги: Марина Преображенская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

– Леша! – окликнула я его.

– Да? – Он оглянулся так, будто знал, что я не дам ему сесть в машину и уехать. Он был потрясающе красив в своем сером твидовом костюме и рубашке слепящей белизны. Даже глаза его своим холодом гармонировали с цветом одежды. У меня защемило в груди.

– Ничего, – опустила я глаза и чуть на заплакала. «Отчего же он так самоуверен?» – беспомощно билось в моем мозгу.

Если бы я могла знать, как он относится ко мне! Почему проявляет такую заботу и внимание? Неужели только потому, что мы оказались случайными попутчиками в поезде, и он ненароком приподнял краешек плотных гардин, закрывающих его душу от посторонних?

Я, пошла по лестнице к себе домой, и ноги мои были тяжелы и непослушны.

У самой двери я, оторвавшись от своих грустных размышлений, замерла как вкопанная. В ручку был вставлен огромный букет темных, почти черных роз. Они благоухали пьянящим ароматом и были так прекрасны, что я задохнулась.

– Спасибо, Лешечка, – прошептала я и опустилась прямо на пол у противоположной двери. Я безотрывно смотрела на цветы и не могла понять, что же происходит в этом мире.

С запоздалой остротой я почувствовала, что отстраненность и холод в его глазах лишь следствие боли, которую я ненароком причинила ему. Вероятно, он видел, как мы шли с Антоном под руку, как весело обсуждали спектакль, как тот нежно поцеловал меня и задержал мою руку в своей.

Ну конечно же! Я испытывала нечто подобное, когда на перроне пышноволосая, изящная Стася повисла на шее Алексея.

Но почему он считает, что ему это позволено, а я должна сидеть взаперти, ожидая, когда же его преосвященство снизойдет до такого ничтожества, как я?

– Лешечка, – еще раз прошептала я и закрыла глаза. Я представила себе его в этот момент. Интересно, что он думает? Куда он едет? Наверное, к своей Насте. У меня заныло под сердцем, когда я подумала о том, какой он нежный и жаркий.

Мне привиделось, что он вот-вот войдет в дом к этой холеной женщине, будет целовать ее, раздевать, потом поднимет и понесет на огромное шелковое ложе. А вокруг будут зеркала, зеркала… И в каждом зеркале отражаются их любовные ласки! В моей душе заклокотало нечто, чему я не смогла бы дать определения, но что невыносимой болью терзало меня и от чего захотелось поскорее избавиться.

Я вскочила, вынула букет и, больно, до крови проколов ладонь, сжала его.

Слезы подступили к глазам, и я бросилась вниз, перескакивая через три ступеньки. Округленные глаза Марты и ее тонкая шея мелькнули передо мной, как нереальное видение, и тут же исчезли. Я хлопнула дверью и…

– Привет! Давно не виделись! – Насмешливый взгляд, словно невидимая стена, заставил меня остановиться.

– Ты торопишься? – спросил Леша, и я, размазывая по щекам слезы, только всхлипнула в ответ.

– Какие цветы-ы! – протянул он восхищенным голосом, театрально разводя руками. – У твоего приятеля день рождения?

– Что? – Я недоуменно хлопала глазами.

– Ты так спешишь, чуть не убила. И этот букет…

– Этот букет? – удивилась я.

– Вероятно, у кого-нибудь праздник? – Леша вопросительно посмотрел на меня, и я ответила:

– Да. Мог бы быть праздник, если бы его не испортил один самовлюбленный циник.

– Покажи мне этого зверя, и от него не останется мокрого места.

– Ты… – я не знала, что ему сказать, у меня в груди все клокотало, но он был так красив, так мощен в своей сексуальной притягательности, что я швырнула букет и побежала от него.

Он догнал меня в три прыжка, крепко взял за руку и посмотрел в мои заплаканные глаза:

– Тебе не нравятся эти розы?

– Нет! – ответила я и попыталась вырваться из его крепких рук.

– Тебе действительно не нравятся эти розы? – переспросил он тихо, и я так же тихо ответила ему:

– Нет.

– Прости, я не знал. – Он отпустил меня, но, как только он разжал свои пальцы, у меня отпала всякая охота вырываться из его рук.

– Мне не нравятся эти розы, – сказала я, – у них такие острые колючки.

Я протянула ему измазанные кровью ладони, и он улыбнулся.

– Только поэтому?

– Нет, не только. – Я опустила глаза и почувствовала, как он берет мои руки, словно нежные бутоны роз, как он мягко касается ранок губами и легонечко покусывает их.

Мне стало больно, но по телу потекло приятное волнение, и боль превратилась в наслаждение.

– А почему? – шепотом спросил он. И я так же шепотом ответила:

– Я… ненавижу тебя.

– Я знаю. – Он скользнул губами по моим запястьям, и у меня перехватило дыхание.

Неожиданно он отпустил мои руки, прижал меня к груди и крепко поцеловал, запрокинув мое лицо к небу.

Святящиеся гроздья звезд посыпались на землю, закружились, зашелестели, словно листья, сорванные резким порывом ветра.

Он оторвался от моих губ и спросил:

– И сейчас ты ненавидишь меня?

– Ненавижу, – подтвердила я и невольно, не отдавая себе отчета, поймала губами его горячий рот.

Я слышала биение его сердца так, будто оно билось в моей груди. Мне стало жарко, перед глазами у меня все поплыло, и, чтоб не упасть, я отодвинулась от него. Он не стал меня удерживать, а только улыбался своим чувственным ртом и манил темно-синими влажными глазами.

«Хамелеон», – усмехнулась я, и он, заметив мою усмешку, сказал:

– Поедем со мной.

– Здесь столько людей пропадает бесследно, – напомнила я и повернулась, чтобы уйти.

– Иришка! – окликнул он.

Я оглянулась.

– Сколько мне понадобится времени, чтобы ты поверила мне?

– Я тебе верю…

– Чтобы ты поверила, что я не ищу для себя игрушку и для меня ты стала чем-то большим, нежели случайная попутчица.

Из отворенной форточки дома напротив вырвалась нежная мелодия. Я вслушивалась в тихую мелодию и смотрела на Лешу.

– Тебе понадобится… – Я задумалась, но не нашла, что ответить. Я подошла к нему, поцеловала его щеку легким касанием губ и шепнула: – Я тебе верю.

Затем я повернулась и быстрым шагом пошла домой. По дороге к подъезду я подняла сиротливо лежащий на холодной земле букет и прижала его к сердцу. Вдохнув еще раз густой аромат роз, я оглянулась и услышала тихий рокот мотора.

Машина плавно тронулась с места и покатилась.

Бабье лето закончилось. Обложными дождями заволокло холодное осеннее небо. Утренний ветер больно щипал лицо и сбивал дыхание.

У Андрюхи на работе начались неприятности, его сократили, он поехал на заработки, а Татьяна снова ушла на больничный с простывшим Юриком.

Я совершено забыла о ее дне рождения и корила себя за это самыми последними словами.

Я отправила ей открыточку с опозданием на две недели и извинениями в целый тетрадный лист.

Холода подступали, и ранний снежок выбелил округу бумазейной прозрачностью. Я с тоской смотрела за окно и думала о том, что моя легкая курточка больше не спасает меня от пробирающего до самых костей морозца. Встал вопрос о приработках.

Антошка помог мне найти надомную работу, и я печатала чью-то диссертацию не покладая рук. На вырученные за неделю деньги мне удалось приобрести по сносной цене сапоги в комиссионном магазине, и, когда мне принесли роман какого-то неизвестного автора, я с радостью подсчитала, что если к деньгам за перепечатку романа добавить стипендию, то, вероятней всего, мне удастся купить пальто. А там, может, появится еще какая-нибудь работа, и я смогу подсобрать денег на кроличью шубку, которая мне приглянулась в той же комиссионке.

Пишущая машинка, взятая напрокат, стрекотала в моей комнате днями и ночами. Я «простыла» и взяла справку о болезни, которую выписал мне Петя под рьяным напором Марты Петровны.

– Но у нее же нормальная температура, – сопротивлялся неуступчивый медик. – Тридцать шесть и шесть! – Он демонстрировал нам шкалу термометра.

– Но если у нее не появится пальто, то вскоре у нее будет температура окружающей среды, – возражала Марта и весело мне подмигивала.

Я делала жалостное лицо и держалась за голову, изображая неимоверную слабость. Я натужно покашливала и сморкалась чистым носом, и в конце концов Петя сдался.

Две недели оказались как раз кстати. Ценой опухших красных глаз и мелких трещинок у ногтей на подушечках пальцев я собрала нужную сумму и вскоре торжественно вошла в Антошкину комнату в бежевом кашемировом пальто. У пальто был изумительный крой, и оно очень шло к цвету моих волос. Я все-таки научилась вязать, и первым моим произведением стал белый шарф из распущенного мохерового свитера, который я подобрала у мусоропровода и тщательно отстирала. Мне было стыдно признаться в этом даже самой себе. Но с другой стороны, а почему бы и нет? Если кому-то он оказался ненужным, то мне пришелся очень кстати. Ведь собирают же макулатуру и металлолом. И перерабатывают! Если отнестись к этой ситуации философски, я не совершила ничего предосудительного.

– Потрясающе! – ахнул Антошка, рассматривая мудреный виток длинного шарфа вокруг головы и приталенный силуэт пальто.

– Слушай, Ирка, у тебя такая фигура, почему бы тебе не пойти в манекенщицы?

– Не смеши, – улыбнулась я, но эта мысль плотно засела в моем мозгу.

В тот раз мы пошли с Антоном в бар. Прямо во дворе, где располагалось наше общежитие, в доме напротив целую неделю из подвала выносили груды мусора, досок, ржавых труб. Потом жужжали дрели и искрились огни электросварки, на место подвальной, грязной, исписанной жирными каракулями была повешена дубовая, красивой фактуры и теплого цвета дверь.

Над ней засветилась темно-зеленым росчерком витиеватая надпись: «АРИЯ» и строгим шрифтом на низком зарешеченном оконце слово: «БАР».

Вот в этот самый бар мы и пошли с Антоном. Заглянув в меню, мы решили отказаться от задуманного по случаю первого посещения шампанского и заказали два кофе и плитку шоколада с орехами.

Антошка был счастлив. Мне почему-то казалось, что всякий раз, когда появляюсь я, в его глазах начинает сиять безграничная радость.

Мне это льстило. Мне нравилось быть с Антоном и говорить о разных пустяках. Мне нравилось заходить с ним в дешевые пельменные и церемонно выбирать одно из трех блюд: пельмени с томатом, пельмени со сметаной и пельмени с маслом. Каждый раз я останавливалась на томате, и Антон радостно обслуживал меня.

Не нужно обладать богатым воображением или особенной проницательностью, чтоб понять, какие чувства испытывал ко мне Антон.

Меня это веселило. Веселило прежде всего потому, что я к Антону питала несколько иные чувства. Он просто заполнял пустоту, образовавшуюся в моем вакууме. Мне не с кем было общаться, и я была благодарна ему за то, что всегда, как только хандра начинала одолевать меня, он, подобно доблестному рыцарю, появлялся на светлом коне во всеоружии и отважно воевал с этой нечистью.

Он помогал мне в постижении компьютерных премудростей и выполнял чисто мужскую работу в моем жилище.

Антон умело вколачивал гвозди, ловко ремонтировал протекающие краны и приклеивал отскакивающие кафельные плитки. Кроме всего прочего, он приволок старый ламповый телевизор и за несколько часов устранил в нем все неполадки.

Как позже выяснилось, телевизор он подобрал там же, где я раздобыла нитки для своего шарфа. С легким сердцем я сказала ему об этом, и он не поморщился брезгливо, а просто весело пошутил на эту тему.

Потом я выяснила, что он учился в специализированной английской школе с преподаванием ряда предметов на иностранном, и с его помощью я довольно успешно принялась за изучение английского. Язык этот числился в нашем учебном плане, но педагога не было, и несколько месяцев в освободившиеся «окна» вписывали какой-нибудь другой предмет.

В моем образовании этот пробел заполнил Антон. Он терпеливо учил меня произношению звуков, гонял по текстам и проверял выученные слова так строго, как если бы от моего знания языка по меньшей мере зависела его жизнь.

Но в тот день, когда мы с Антоном пошли в бар и заказали кофе с шоколадом, я все время думала о карьере манекенщицы. Я пыталась критическим оком мысленно оценить свои данные и пришла к выводу, что вообще-то эта карьера вполне реальна. Может быть, только росту маленечко прибавить, а так…

Я думала об этом настолько напряженно, что все время отвечала Антону невпопад. Когда я вдруг поняла, что уже около четверти часа Антон молчит, и посмотрела на него, то увидела его таким, каким ни разу до сих пор видеть не приходилось.

Он обиженно, совсем по-детски, прикусил нижнюю губу, кончик носа его покраснел, будто он собрался заплакать, голова покоилась на подставленной ладони, а взгляд был направлен в одну точку.

– Антошка! Эй!

– Я, знаешь, о чем думаю? – произнес он совершенно спокойно, и кончик носа его смешно задергался.

Я улыбнулась.

– О чем?

– О том, что все люди, с которыми ты общаешься, делятся на две категории. Первая – это те, с которыми хорошо, а вторая – те, без которых плохо.

– А как же те, без которых плохо, но с которыми тоже плохо?

Он удивленно поднял на меня глаза и едва кивнул:

– Да, есть и такие… Только это не категория, это – ты.

– Я? – настала моя очередь удивляться.

– Да, ты. Мне с тобой очень плохо. Я совершенно теряюсь и выгляжу, наверное, таким глупым и косноязычным. Я хочу сказать тебе много и не могу сказать ничего. Я хочу делать тебе подарки, но понимаю, что у меня нет таких денег, чтоб подарить тебе что-нибудь более-менее достойное, и даже шампанским в этом несчастном баре я не могу тебя угостить. – Он выразительно похлопал по своему карману, намекая на его пустоту.

– Антошка! Да ты знаешь, что лучший подарочек для меня – это ты, – напела я ему, подражая папановскому басу, и он прикоснулся к моей руке, ласково улыбнувшись.

– Но, с другой стороны, когда тебя нет рядом, мне тоже плохо. Я все время хочу видеть и слышать тебя. Все время хочу чувствовать, что ты рядом. Я уже так привык к тебе…

– Ну, и в чем проблема? Звони! У нас есть такой замечательный телефон! А еще лучше, как только соскучишься, сразу приходи в гости. Мне ли тебя учить.

Я попыталась превратить все в шутку, но Антон с едва заметной улыбкой все тем же печальным голосом продолжал:

– Нет, Иришка. Мне очень плохо… Я не знаю, что творится в моей душе. Муторно так, беспокойно. И чем дальше, тем хуже…

– Пушистенький, – погладила я его по руке, заглядывая в глаза и выражая сочувствие и понимание. На самом деле я понимала, что происходит с ним. У меня уже было такое состояние. Но, что сделать, чтобы помочь ему, я не знала.

Антошка взял мою руку и решительно произнес:

– Я решил влюбиться!

– В кого? – опешила я, не совсем понимая, как же это можно «решить влюбиться». Любовь – это как наваждение, как болезнь. Неужели можно решить заболеть и усилием воли достичь этого состояния? Хотя… Почему бы и нет?

– Не знаю, в кого… Пока не знаю. – Он выделил интонацией категорию времени, словно это было самое главное в его решении.

– Я могу предложить тебе замечательную кандидатуру…

– Да ну тебя! – отмахнулся Антон, понимая, что я нарочно кривляюсь, чтоб сменить тему.

Антон молчал, а я смотрела на усики от кофе над его верхней губой, на тонкие пальцы, ломающие шоколад, и думала о своей бестолковой жизни.

16

Антошка исчез… Нет, конечно же, он никуда не исчезал в прямом смысле этого слова. Как солнце, которое уходит за горизонт, его не видно, но оно есть. Так и Антон. Я слышала временами его голос за тонкой стеной, видела его проходящим под окнами общежития, короче – знала о его существовании, как знают ночью о существовании солнечного диска по ту сторону земли, но мне ничего не оставалось делать, кроме как ждать его появления.

Появляться он не спешил, более того, если мне приспичивало позвонить ему по нашему одноканальному телефону, трубку непременно поднимал его приятель и сосед по квартире.

– Серега, позови Пушистенького. – Эта кличка с моей легкой подачи приклеилась к Антону, и теперь его так называли практически все в училище.

– Уже ушел, – отвечал мне Сергей.

– Как ушел? – спрашивала я. – Ведь только что я слышала его голос.

– Вот как раз только что и вышел. Прямо секунду перед звонком.

Я вешала трубку и понимала, что никуда он не уходил. Я просто всеми фибрами души чувствовала, что он стоит по ту сторону стены и напряженно дышит.

«Ну и ладно, насильно мил не будешь», – думала я, ложась на смятую постель и глядя в потолок.

И снова мне стало одиноко долгими тоскливыми вечерами. В один из таких вечеров я поехала в Сокольники.

Вообще этот день для меня начался не совсем удачно. Как обычно бывает в таких случаях, одна беда идет за другой, и если с самого утра все валится из рук, болит голова и не хочется ворочать языком во рту, не говоря уж о том, чтоб куда-нибудь тащиться, то лучше завалиться в постель и не вставать до самого вечера. Не идет, так нечего стараться, все равно ничего хорошего не получится.

Во-первых, я опоздала на занятия.

Англичанка, только недавно появившаяся у нас, отличалась от всех остальных педагогов строгостью небывалой и такой же чрезвычайной требовательностью. Она имела обыкновение опоздавших немедленно, не отходя, как говорится, от кассы, гонять по всему пройденному материалу. Отвечать мне безумно не хотелось, и я решила перекантоваться в коридоре до следующей пары. И нет чтобы спрятаться в туалет, как это обычно делают, я достала набоковскую «Лолиту» и примостилась на широком подоконнике прямо возле аудитории.

Уютно подобрав под себя ноги, накрывшись собственным пальто, расстегнув молнии на сапожках и распустив шарф на шее, я расслабилась с книжкой в руках. И только расслабилась, только вчиталась в текст, совершенно не замечая при этом, что происходит вокруг меня, как прямо над моим ухом прогремело требовательное:

– Демина! Почему вы не на уроке?

– А вы? – от неожиданности ляпнула я первое, что пришло мне в голову, и это оказалась не самая лучшая моя реплика. Если даже не наоборот – самая худшая в моей жизни.

Я тут же прикусила язычок, но было поздно.

Передо мной стояла англичанка. Подтянутая, одетая по последнему писку моды, с аккуратной, сверкающей лаком укладкой, она уставилась на меня немигающим высокомерным взглядом. Улыбка, висевшая на ее лице, словно ссохшаяся апельсиновая корка, была кривой и тонкой. Она не предвещала мне ничего хорошего. Оправдываться, придумывать что-либо было поздно. Что бы я сейчас ни сказала, все могло быть обращено против меня. Я молчала и слушала терпкий, въедливый голос оскорбленного самолюбия.

– А я, смею доложить, – она посмотрела на меня непроницаемым взглядом, – сходила в учительскую за вашими контрольными… Теперь, если позволите, возвращаюсь…

Потупив взор, я старалась не дать ей загипнотизировать меня, но холодная надменность англичанки брала свое, и на риторический вопрос: «Ну как, вас, Ирина Батьковна, удовлетворил мой ответ?» – я кивнула головой, густо покраснела и спрыгнула с подоконника.

– Я рада… – прищурила один глаз англичанка. – Тогда пройдемте.

Она неприятно цыкнула языком, словно у нее в зубах застрял кусочек пищи после плотного завтрака. Мне даже показалось, что она сейчас сплюнет. Но она, конечно же, не сплюнула, а сложила темно-оранжевые губки маленьким бантиком и кивнула головой в сторону двери.

Я обреченно поднялась и медленно пошла в класс.

По контрольной работе у меня была пятерка. Может, зайди я на урок с небольшим опозданием, это обстоятельство сыграло бы в мою ползу, если бы она вообще заметила, что я вошла в аудиторию в ее отсутствие. Но так, в отместку за мое нечаянное нахальство, вся пара была посвящена моей пыхтящей, сопящей, напряженно морщащей лоб и шевелящей от натуги ушами персоне.

Из класса я вышла красная, как свежеочищенная свекла, и мокрая, как слон после бани. Господи, какие хвалы я воздавала Антону за его уроки! Наверное, он там, у себя в классе, подпрыгивал от икоты, проклиная того, кто его вспоминает. В журнале появилась крепкая, честно заслуженная четверка с плюсом. Это было огромным достижением и ценным признанием моих лингвистических способностей.

Зато все остальные пары я беспробудно «давила на массу» в самом дальнем углу комнаты, завернув лицо в шарф и прислонившись к батарее.

Грохот парт неожиданно прервал мой покой. Мне показалось, что я прикорнула всего на несколько минут, и сейчас должна начаться следующая пара, а грохот – это результат приветственного вставания всего класса перед появлением учителя. Я вскочила, протирая безумные спросонья глаза, и увидела, как мои однокашники торопливо рассовывают конспекты по сумкам и, шумно толкаясь, пробираются к выходу.

– Эй, Демина! Бери шинель, пойдем домой, отвоевались! – крикнула мне толстушка Светка. И я, кивнув ей, снова опустилась за парту, выделив себе несколько секунд на осмысление действительности.

Напротив меня притормозил длинноносый, крепко смахивающий на Буратино Толька Лалак, прослывший самым крутым остряком в училище за свой вечно болтающий по делу и без дела неутомимый язычок.

– Посмотрите на центральное пятно этой картины! Особенно удался художнику правый глаз кающейся Марии-Магдалины и то, что под ним… – Он тыкал в меня пальцем и очень правдоподобно имитировал голос Шифрина.

Я швырнула в Лалака лежавшей в парте кедой сорок четвертого размера, но он увернулся, и кеда с грохотом обрушила на пол лавину голубоватых осколков разбитого стекла.

– Западные ученые предполагают, что это колибри, – он проследил за летящей кедой, – но наши исследователи установили, что это птица неизвестной породы! – закончил Лалак и со смехом выскочил из класса.

Я побрела за веником, собрала осколки и, выслушав пьяный мат столяра, с тяжелым сердцем покинула родную «альма-матер».

В кармане притаилась последняя пятерка, а до стипендии оставалась еще целая неделя. Столовский жиденький обед в училище я проспала. Вот ведь какие редиски, никто не разбудил меня, сами небось перехватили лишнюю порцию. В животе урчало, страшно хотелось есть, но не было никакого желания ехать в общагу. Снова смотреть в голубоватую побелку потолка и считать мух, наматывающих спиралевидные круги под лампочкой?

Вот так и возникла идея прогуляться перед сном в Сокольниках и где-нибудь по пути перекусить парой чебуреков.

Я влезла в битком набитый троллейбус и поехала. Людей было очень много – час «пик». Все, усталые, раздраженные, измученные неопределенностью политической обстановки, толкались, наступали друг другу на ноги, злобно ругались. Не знаю, в каком еще государстве, кроме нашего, народ так горяч в дискуссиях и так холоден в действиях на политической арене. «Что друг перед другом глотки драть, ничего при этом не предпринимая?» – думала я, уединившись в скорлупе своего самочувствия и абстрагируясь от внешних раздражителей.

Слева от меня стоял высокий молодой человек. Поначалу он пытался держать между нами какую-то дистанцию, но первая же остановка приплюснула его к моему плечу так, что наши руки соприкоснулись. Я украдкой глянула на его профиль. «Интересный мужчина», – внутренне улыбнулась я. Несколько раз он передавал через меня талончик к компостеру, но мелькнувший в глубине моей души интерес так и погас под толстым слоем накатившей в последнее время внутренней отстраненности.

Я опустила руку в карман и простояла так некоторое время, пока не почувствовала, что в мой карман нырнула еще чья-то рука.

Я напряглась. Эта рука показалась мне до того беспардонной и наглой, что я резко повернула голову к ее хозяину. Молодой человек со странным для этой ситуации хладнокровием и даже некоторым удивлением посмотрел мне в глаза. Я отвернулась, возмущенно холодея, вот ведь наглец какой! Вдруг я почувствовала, что эта рука пытается вынуть из моего кармана какую-то бумажку. У меня по телу пробежал озноб. Этой бумажкой могла быть только моя последняя пятерка! Я сильно сжала его руку, непонятно почему не произнося ни слова. Молодой человек все с тем же недоумением смотрел мне в лицо. Эта визуальная схватка сопровождалась мимическими ужимками и борьбой рук в моем кармане.

Его рука выскользнула из моих пальцев, но я перехватила бумажку, вцепившись в нее бульдожьей хваткой. Мужчина несколько раз подергал мою мятую пятерку и отпустил ее, не вынимая руки из кармана и не переставая взирать на меня испепеляющим взглядом.

«Наглец! Извращенец!» – мысленно возмущалась я, гневно щуря глаза, но это не помогало. Он упорно не желал освободить мой карман от своего присутствия. Тогда я с силой ущипнула его, выворачивая кожу руки, он побледнел и мгновенно вынул руку.

Я стремглав ринулась к выходу, тоже вынув руку из кармана и держа в ней свою несчастную, с трудом отвоеванную денежку.

Мужчина проводил меня странным взглядом, а я, чувствуя на затылке сверла его глаз, не оборачиваясь, пошла по улице в сторону Сокольников. Идти нужно было еще пару остановок, и как раз где-то здесь я помнила небольшую забегаловку.

«Вот и отлично, поем – успокоюсь», – решила я. Дверь столовой была плотно закрыта, но внутри, за стойками, вяло переговариваясь и тыкая вилками в тарелки, утоляли свой голод люди. Я постучала, подошел какой-то старикашка и жестами стал объяснять мне, что столовая уже закрывается. У меня навернулись слезы. Ну что за день такой идиотский! Глазами, полными тоски и отчаяния, я смотрела сквозь старикашку, и, видимо, он проникся моими страданиями.

Дверь приоткрылась, он высунул седую лохматую голову и скрипучим голосом проинформировал меня:

– Да у нас, кроме жареной трески, ничего не осталось.

– Ну, хоть трески с хлебом, – попросила я жалобным голосом.

– Давай, – согласился старикашка и крикнул в глубь столовой: – Лариса, обслужи девочку!

Лариса вышла, плюхнула мне в тарелку пару хвостов, немного хлеба и показала на желтенькую водичку с ошметками полугнилых мандаринов:

– Компот?

– Спасибо, нет, – ответила я и пошла к единственному в столовой столику со стульями. Над столиком висела табличка, изображающая мамашу с младенцем на руках. Посетителей больше не предвиделось, я со спокойной совестью примостилась на стуле и начала уплетать рыбу.

Посетители, справившись с тем, что оставалось у них в тарелках, вышли на улицу, и мы остались вдвоем со старикашкой.

Он застыл у одной из стоек и бросал в мою сторону полные сочувствия взгляды.

«Неужели я так жалко выгляжу», – смутилась я, невольно расправляя плечи и всматриваясь в мутное отражение на глади большого витринного стекла. Наконец старикашка не выдержал.

– Ты откуда приехала? – спросил он, подсаживаясь к моему столику.

– С Украины, – ответила я, с любопытством разглядывая его.

– А… – протянул понимающе дед, встал и пошел к двери. Уже у двери он оглянулся и, покачав головой, вымолвил: – За еду-то хоть есть чем заплатить?

Я смутилась еще больше и быстро кивнула, тут же извлекая из кармана мятые деньги.

– Смотри-ка… – Дед пожал плечами и снова крикнул: – Лариса, получи с девочки!

«Странный дед, – хмыкнула я. – А, все они, старики, – странные». Подошла Лариса. Я, быстро запихнув последний кусок в рот, протянула ей деньги. В глазах у меня зарябило, я встряхнула головой и внимательно посмотрела на купюру. Точно – полтинник! Пока Лариса отсчитывала мне сдачу, я торопливо полезла в карман и обомлела: там лежала моя затрепанная пятерка.

«Господи! – ужаснулась я. – Так вся эта троллейбусная борьба происходила не в моем кармане!» Боже мой, кто бы знал, как мне стало стыдно! Невидящими глазами я посмотрела на сдачу, быстро, будто деньги были горячие, положила их в карман и выскочила на улицу.

Снег плавно кружился и большими мягкими хлопьями падал на мокрый и скользкий асфальт. Он таял еще на лету, не покрывая увядшую прелую зелень, которая выглядывала из-под белесых лохмотьев, напоминая о недавнем лете.

Я шла, не думая ни о чем. Мне не хотелось ни о чем думать. Колючий, влажный воздух наполнял грудь вечерним холодом, сквозь безлистые кроны деревьев сочилась на землю серая дымка ноября, темнеющая вдалеке сгущающимися свинцовыми тучами.

Ночью уже было до минус десяти, но днем непременно теплело, и весь выпавший за ночь снег превращался в противную густую кашицу. Сапоги мои быстро промокли, и я стала замерзать. Лирическое настроение испарилось, пришло время подумать, куда бы приткнуться для обогрева, а так как парк казался совсем необитаемым, я решила повернуть стопы в обратную сторону. Пройдя на автопилоте метров двести, я неожиданно увидела небольшой роскошный дом. Яркий свет окон привлек мое внимание. Когда я приблизилась к этому заведению, сердце мое беспокойно задергалось.

Ошибиться было невозможно. Я сразу же узнала обе стоявшие у входа машины. Похожие друг на дружку, как близнецы, они отличались лишь внутренним убранством салона. В одной машине салон был отделан черной кожей и отличался какой-то строгостью и деловитостью. Никаких побрякушек, наклеек и накидок, если не считать массажного покрытия на водительском месте. Другой салон был синего бархата, под зеркальцем висела длинноволосая чешуйчатая русалочка, а сзади, за стеклом, виднелся плюшевый медвежонок. Он держал в лапах коробочку с красным крестом на крышке. «Аптечка» – решила я и, подойдя совсем близко, стала внимательным образом осматривать машины.

Та, у которой был бархатный салон, конечно же, принадлежала Насте. Я запомнила это наверняка, когда рассматривала девушку, склонившуюся над рулем у въезда на Кольцевую. Я помню ее глаза, почти с ненавистью взглянувшие на меня.

«Надо же, ни единой царапинки, ни вмятинки, – подумала я. – Как новенькая». Я попинала ногой покрышку переднего колеса, и от входа ко мне приблизился здоровенный, широкоплечий мужчина.

– Девушка, отойдите от автомобиля.

– Не думаете ли вы, что я смогу его повредить?

– Я вообще никогда не думаю. Я охраняю, и мне за это платят. Отойдите! – хмуро уставился на меня охранник.

– Так вам платят за то, чтоб вы не думали, или за охрану? – попыталась я уточнить, но охранник ничего не ответил. Он подошел ко мне вплотную, и я отступила на пару шагов назад.

Наткнувшись на стоящий рядом автомобиль Алексея, я испачкала рукав пальто и со злостью пнула черную ребристую шину.

Автомобиль взвыл душераздирающей сиреной. Я отскочила от него как ужаленная и совсем забыла об охраннике. Охранник же воспринял мои действия как брошенный ему вызов и цепко схватил меня за пальто. Я попробовала вырваться, но швы затрещали, а поскольку пальто у меня было одно, я решила не рисковать и не жертвовать им, а, подчинившись бездумной груде мышц, последовать за ним.

«А что я такого сделала? Ничего!» – успокаивала я себя. Но в этот момент услышала удивленное:

– Ира?

Охранник немедленно отпустил меня и благоговейно вытянулся по стойке «смирно».

– Ира… – Леша подошел ко мне, одернул мое пальто и бережно поправил шарф. – Как же ты меня нашла?

– По запаху. – Я вдохнула сводивший меня с ума аромат его одеколона и, вероятно, покраснела.

Леша улыбнулся своей ослепительной улыбкой.

– Ты не представляешь себе, как я рад тебя видеть.