Текст книги "Вспомнить, нельзя забыть"

Автор книги: Марианна Колосова

 
Лежать, укрывшись, шубой,
Дышать, смотреть, молчать.
В душе от жизни грубой
Угрюмая печать.
 
 
Ты не о зле вселенском
Со мной поговори:
О маленьком, о женском,
О спрятанном внутри.
 
 
О том, что злы морозы,
Что домик на краю,
Что жгли и выжгли слезы
Всю молодость мою.
 
 
Поговори о главном:
Что дороги дрова,
О том, что мы бесправны,
Живем едва-едва;
 
 
Что денег много надо,
Что выпал снова снег,
Что погибает рядом
Хороший человек;
 
 
Что в жизни есть задачи,
Которых не решить;
Что чем душа богаче,
Тем тяжелее жить…
 

5 января 1934 г.

 
О большом мечтать не буду;
Не умею, разучилась.
Я приемлю хлеб, как чудо,
Крышу, как Господню милость.
 
 
Гробит плечи злая тяжесть:
Труд тяжелый и забота.
А кому пойдешь, расскажешь?
Где на свете этот кто-то?
 
 
Каждый в жизни почему-то
Ждет, что завтра лучше будет.
И счастливую минуту
Ждут до самой смерти люди.
 
 
Нищетою устрашая,
Пытка жизнью длиться, длиться…
Плохо то, что жизнь большая.
Хорошо, что смерть – граница.
 
 
Непосильная задача!
И решать ее устала.
Нет, неправда, я не плачу,
Это… пыль в глаза попала.
 
 
Друг мой, надо закалиться,
Чтоб слезы из глаз не выжать;
В эти годы надо биться,
Надо выжить!
 

1933 г.

 
Не осталось ни тропинки, ни следа
От ушедших в неизвестность навсегда.
Были. Жили. И куда-то все ушли
От любимых, от друзей и от земли.
 
 
А поля-то, как раньше, зелены,
А леса стоят дремучи и темны.
Там, где были староверские скиты,
Нынче травы да лазоревы цветы.
 
 
Там по тракту в день весенний голубой
Проводили осужденных за разбой;
Там девчонка из медвежьего угла
Достоевскому копеечку дала.
 
 
Край, где люди по-хорошему просты,
Где размашисты двуперстные кресты,
Где умели и в молитвах, и в бою,
Славить родину великую свою.
 
 
Только камушки остались от святынь,
И поля покрыла горькая полынь;
Но по-прежнему чиста и хороша
Светлой жалостью российская душа.
 
 
Помнишь, девочка безвестного села,
Как ты грошик Достоевскому дала?
Но едва ли ты родная сознаешь,
Что Господь тебя спасет за это грош!
 

1933 г.

 
От шинели пахнет порохом, —
Это запах мне знаком.
Сердце вздрогнет тихим шорохом,
Чуть тревожащим толчком.
 
 
В наше время нашим женщинам
Не цветы дарит судьба.
И любовь, войной повенчана,
По военному груба!
 
 
Под удушливыми газами,
На полях, где льется кровь, —
Вижу, сестры ясноглазые,
Вашу нежную любовь.
 
 
Над людьми вооруженными
Взрывы, грохот и гроза!
Над заплаканными женами
Божьей Матери глаза…
 
 
Белым платом Богородица
Слезы женщин соберет,
С нами Господу помолится
За Россию в этот год.
 
 
Ведь за то, что мы не верили
В благость Божеских очей, —
Наказал Он нас потерями,
Отдал в руки палачей.
 
 
Но Усердная Заступница
Горе женское поймет,
И пред Господом заступится
За Россию в этот год.
 

1934 г.

 
Во Франции, в Чили, в Китае
Звучит наш певучий язык;
Но каждый о доме мечтает,
К чужбине никто не привык.
 
 
Никто никогда не решиться
Россию навеки забыть.
Нельзя по – чужому молиться
И край неродной полюбить.
 
 
И в церкви, в рождественский вечер,
Покорная горю и злу, —
Я, сгорбив усталые плечи,
Поплачу тихонько в углу…
 
 
У женщины русской осталось
Прибежище тихое – храм!
И я свою боль и усталость
Сюда принесу и отдам.
 
 
– Дай, Господи, сердце звенело,
Услышь молитву мою:
Мужчинам – на родине дело,
А женщинам – храм и семью!
 
 
Горят пред иконами свечи.
Сегодня родился Христос!
Но нам в этот радостный вечер
Нельзя удержаться от слез.
 

1933 г.

 
В том доме, где мама родными руками
И полочку книжную к стенке прибила,
И вышила коврик цветными шелками…
И в стареньком кресле, в гостиной, любила
 
 
Сидеть вечерами, свернувшись клубочком,
Смотреть в темноту незавешенных окон,
Тихонько беседовать с маленькой дочкой,
Откидываясь с детского лобика локон.
 
 
Заглядывать в серые дочкины глазки…
В том доме… Да как же такое случилось?
Давно ли там девочка слушала сказки
Про царскую силу, про Божию милость?
 
 
В том доме чужие стучат сапогами.
И коврик украден. А книжною полкой
Топили «буржуйку»! Дом занят врагами.
Нельзя же о маме рассказывать волку…
 
 
Кривляется жизнь нестерпимо – нелепо:
И в нашей гостиной, в том домике старом, —
Сидит, развалясь, председатель совдепа.
Дыша самогонным густым перегаром!
 

Январь 1934 г.

 
Под звон и дрожь оконных стекол
От потрясающей стрельбы
Твой конь копытами зацокал,
Тебя спасая от судьбы.
 
 
А страх, и горе, и усталость
Жену – подругу стерегут.
Тебя спасла, сама осталась
На растерзание врагу.
 
 
Над головой простоволосой
На небе зарево, как кровь.
Нет, здесь не «высшие вопросы»,
А просто… женская любовь.
 
 
А ты на скакуне горячем
Летел, забывши о жене.
Мы часто слезы гордо прячем,
И нам от этого больней…
 
 
Догнав свой полк, ты на привале
Пел песни, пил всю ночь вино.
О женах вы не вспоминали,
Вам, пьяным, было … все равно!
 
 
А в этот час вошли оравой
Враги в твой дом. Твоя жена…
Она достойна вечной славы!
На ком вина? На всех вина…
 

1933 г.

 
В те поры казак уехал на войну,
В те поры в родной станице не был он:
Злы татары увели его жену,
Чернобровую казачку во полон.
 
 
Тот казак за веру с ляхом воевал,
Влево – влево шашкой острою рубил.
Он в бою голов ни мало поснимал,
Ой, голов шляхетских много он срубил!
 
 
Тяжко было православным в полону…
У кургана поделили их, в степи;
Раздобыл татарин русскую жену,
Словно пленную орлицу на цепи.
 
 
Говорит казачка (эхом вторит Русь!)
Голос женский прерывается, звеня:
«Я косой своей черной удавлюсь,
Не видать тебе поганому меня!»
 
 
И не знал казак, вздремнувший на заре,
Что жена его (душой ему подстать!)
У татарина в узорчатом шатре
Удавилась, чтоб татаркою не стать.
 
 
Из забвенья быль старинную верну:
У орла была орлица и жена.
Сгибла смелая казачка в полону,
Вере родине и милому верна!
 

Апрель 1934 г.

 
Все, что больно было – отболело.
Все, чем дорожила – отошло.
Помню, где-то крышами чернело
Между гор сибирское село.
Жаркою расплавленною лавой
Протекли, сжигая жизнь, года.
И зажглась над бедностью и славой
Никому ненужная звезда.
Над саманной фанзою в Китае,
Где живу, и плачу, и пою, —
Звездочка пылает золотая.
Помни, сердце, родину свою…
Конь привязан у ворот,
Седока, наверно, он ждет?
Мне обидно. У меня
Нету быстрого коня.
Молодой один джигит
Под Хабаровском убит.
Взяли шашку и коня,
Взяли радость у меня.
Запалю в тайге костер,
Позову моих сестер
Не гулять, не пировать, —
Горе вместе горевать…
«Все проходит», говорят…
Все проходит, только след
Остается, только след
Остается много лет.
Колокольчик под дугой
Пел о радости другой
Пел о ком-то о другом,
Тоже сердцу дорогом.
Кони бешено несли,
Нас, двоих, они спасли.
Третий трупом на снегу
Стал добычею врагу.
Все, что больно было – отболело.
Все прошло, травою поросло.
Говорят: давным-давно сгорело
Дальнее сибирское село.
Говорят, что кони, на которых
Удалось мне жизнь свою спасти,
Заблудились в снеговых просторах
И погибли с голоду в пути.
Подошла не осень, а усталость,
Подошла и стала вспоминать…
Все проходит? Жаль, не догадалась
В той дороге…память потерять!
 

14 октября 1933 г.

 
Посидеть немного за чаем,
Отдых дать усталой спине.
Мы вины за собой не знаем,
Прозябая в чужой стране…
 
 
Огрубели тонкие руки
От кастрюль, от стирки белья.
В ежедневной кухонной муке
Умирает душа твоя.
 
 
Научились и шить, и штопать,
И варить дешевый обед.
Чад плиты и примуса копоть
Омрачают нам белый свет.
 
 
Много раз перешитой блузкой
Оттеняем усталость глаз.
Счастья нет у женщины русской
Ни в России, ни здесь, ни сейчас.
 
 
Кто услышит голос незвонкий?
Наша жизнь в Господних руках…
Но за что мечту о ребенке
Погасил Ты в женских глазах?
 
 
Сердце болью горит напрасно,
Без ребенка незачем жить!
……………………………..………..………..
А мужчинам нашим несчастным
Нечем наших детей кормить…
 

Январь 1934 г.

 
Ветры выли для того ли,
И пожары бушевали,
Чтобы столько тяжкой боли
Мы с тобой переживали?
 
 
Поезда нас вдаль умчали,
Не видать родные крыши.
Заживающей печали
Вздохи медленней и тише…
 
 
Будни…мелочи…забота…
Жизнь трудненько доставалась.
Хорошо, что есть работа,
Хорошо, что есть усталость!
 
 
Друг мой в Африке горячей,
В легионе иностранном,
От него души не прячу,
Он мой близкий и желанный.
 
 
Пишет он: «Скажи на милость,
В твоих письмах много солнца.
Я боюсь, что ты влюбилась
В авиатора – японца?»
 
 
Пыль сотру с машинки тряпкой
И отвечу стуком клавиш:
«Не флиртуешь ли с арабкой?
Что-то в письмах ты лукавишь?»
 
 
Гимназистик из Тамбова
Стал теперь легионером.
Напишу ему три слова:
Дружба, родина и вера!
 
 
Синеглазая девчонка,
Что жила в горах Алтайских,
Нынче с ходями в лавчонках
Тараторит по-китайски.
 
 
Покупает лук и репу
Рис, варить к обеду кашу.
И торгуется свирепо:
«Игоян хунхуза ваша!»
 
 
Только кто-то злой и мудрый
У девчонки русокудрой
Раскрутил крутые кудри
И осыпал белой пудрой…
 
 
Старый друг мой из Тамбова,
Ты – мой сон, мечта и солнце!
Не влюблюсь я ни в какого
Авиатора – японца.
 
 
Не застигнуты погоней,
Будем жить с тобой, мечтая:
В африканском легионе,
В пестром городе Китая.
 
 
Нет ни горечи, ни драмы
В нашей странной переписке.
Для друг друга навсегда мы
Гимназист и гимназистка.
 

Май 1932 г.

 
Надоели дырявые туфли?
Надоели игла и утюг?
Стала каторгой дымная кухня?
Понимаю, мой маленький друг…
 
 
Все, решительно все понимаю.
И прости, что суровой рукой
О богатстве мечту отнимаю
И тревожу душевный покой.
 
 
Но пойми же и ты, Христа ради,
Поразмысли сама, наконец;
Без любви нету силы в обряде,
И тяжел с нелюбимым венец!
 
 
Как тебя уберечь, я не знаю,
Как тебя от неровни спасу?
Не губи свое сердце, родная,
Не позорь молодую красу!
 
 
Пусть иное советуют люди,
Фантазеркой меня не зови.
Настоящей-то жизни не будет,
Если нет настоящей любви…
 
 
Радость жизни не в пышном наряде.
Счастье – в нежном союзе сердец.
Без любви нету силы в обряде,
И тяжел с нелюбимым венец!
 

1933 г.

 
Собачья преданность и преданность жены
Так странно, так трагически похожи.
За мужнин грех – виновна без вины.
Несчастен муж – жена несчастна тоже.
 
 
Диктатор, и фанатик, и палач!
Таков он на работе. На параде.
Но рядом с ним я слышу тихий плач
Его жены, покорной нежной Нади…
 
 
Его мы ненавидим много лет…
Его бы я бестрепетно убила!
Но к этой женщине (как странно!) злобы нет,
Я почему-то обвинить ее не в силах.
 
 
Несчастная! За тяжкий мужнин грех,
За Соловецкую Голгофу и страданье,
За многих русских жен, за нас, за всех,
Бог дал тебе при жизни наказанье!
 
 
В ее глазах такая боль и грусть…
Был вечный страх уделом бедной Нади.
Днем химия. Запомнить наизусть
Составы ядов и противоядий.
 
 
И прежде мужа пробовать вино.
И каждый день ждать действия отравы.
Что ж, женщина, уж если суждено,
За мужа умереть имеет право!
 
 
Погибла на посту, как часовой.
Не изучила всех противоядий…
За мужа расплатилась головой.
И пытка страхом кончилась для Нади.
 
 
Но ужас в том, что многие из нас
Узнали эту пытку или знают…
Страх за любимого вчера, всегда, сейчас
И душу, и здоровье убивают.
 
 
Диктатор, и фанатик, и палач,
Тебя я ненавижу, как и прежде!
Но… за любовь…за страх…за тихий плач
Будь, боже, милостив к рабе Твоей Надежде.
 

1934 г.

 
Чье сердце дрогнуло
От залпа на рассвете
В последнем замирающем ударе?
В архиве смерти
Грозный Рок отметил:
«Расстреляна шпионка Мата-Хари!»
И эти руки,
Зацелованные руки,
Сжимавшие объятья принцев крови,
Раскинулись в последней
Смертной муке…
И губы замерли в невысказанном слове.
Вся жизнь ее,
Как сказочная тайна!
Пусть кто другой любовью был волнуем, —
Она-то целовала
Неслучайно
Расчетливым холодным поцелуем.
Как больно видеть
Нежный женский профиль,
Склонившийся над копировкой планов,
Восковка проданная —
Символ катастрофы!
Сигнал к войне!
В которой гибнут страны.
И вот она
В бушующем пожаре…
Вся жизнь – капризный росчерк сумасбродки.
Прищурила глаза
Шпионка Мата-Хари, —
И расшифрован смысл секретной сводки.
Она у статуи
Языческого бога
Танцует древний танец вечной жизни.
В глазах и ложь, и ум.
Но грязная дорога…
И золото за кровь чужой отчизны.
В Австрийском Штабе
Очень много комнат.
Там чертежи…Военные секреты.
Глаза шпиона
Видят, знают, помнят…
Стальная воля в панцирь злой одета.
Как бабочка в клубке
Тончайшей пряжи,
(Страшна чужая воля – злая сила!)
Запутавшись в тенетах
Шпионажа, —
Она и жизнь, и молодость сгубила!
…………………………………………………………
Ну, а зрители видели,
Как от жизни пьяна,
Танец риска и гибели
Танцевала она!
Бестолковые зрители,
Не понять им никак,
Что к их тихой обители
Подбирается враг.
Не о крохотном счастьице
Звон коротеньких строф,
А о тайной участнице
Мировых катастроф.
И пока не повешена,
Что урвешь, то урви!
Катастрофа замешана
На солдатской крови…
…………………………………………………………
Такие живут недолго!
Их родина? Рона и Волга,
Одесса, Париж и Вена.
Отец – золото, мать – измена.
Такие не просят пощады,
Давно ко всему готовы.
Расстрел? Повязку не надо!
Защитник? Молчать, ни слова!
…………………………………………………………
Пляску жизни танцуй же, танцуй!
Ты, танцуя, должна умереть…
По прекрасным плечам, по лицу
Злобно хлещет солдатская плеть!
Вот тебе! – За солдатскую боль…
Вот тебе! – За солдатскую кровь…
Ременная из скрученных воль
Рассечет твою тонкую бровь.
А пока что – прикушена боль,
А пока что – не скручена плеть;
У тебя не последняя роль
На спектакле военных действий;
Так танцуй же, шпионка, действуй!
Чтоб потом… умереть!..
 

1929 г.

 
Возле речки Модяговки,
Возле старого моста,
Под кустом нашла ребенка
Без рубашки, без креста.
 
 
Я обрадовалась детке,
Понесла скорей домой.
Шла дорогой и мечтала:
Воспитаю, будет мой!
 
 
Спал мой маленький найденыш.
Принесла, огонь зажгла,
Положила на кушетку,
Присмотрелась… Обмерла…
 
 
Вижу, (Господи, Исусе!)
Не ребенок, не щенок,
А покрытый шерстью серой
Жалкий маленький клубок.
 
 
Вместо ручек – пара лапок,
Головенка вся в пуху,
А на ней два бугорочка,
Вместо рожек наверху.
 
 
Хоть и мордочка собачья,
Но копытца на ногах!
Разглядела, отшатнулась…
И закрался в душу страх.
 
 
Поняла, что тварь лесную
Вместо детки я нашла.
Вместо детки лешачонка
Я в приемыши взяла.
 
 
Потерял, должно быть, маму
В этом городе чужом.
Больно стало, жалко стало…
Что ж, приму сиротку в дом.
 
 
Не в советском ли подвале
Леший твой папа сидит?
Жив ли он еще? Едва ли:
Сердцем чувствую – убит…
 
 
Убежала лешачиха
За границу из тайги
И сынишку утащила,
Чтоб не отняли враги.
 
 
В юбке с пышными борами,
В белом ситцевом платке
По китайским деревушкам
Шла в тревоге и тоске.
 
 
Подавали китаянки
Ей пампушки: «Сеза ю!»
Шла, сутулясь и тоскуя,
Помня родину свою.
 
 
В Харбине остановилась.
И в питомнике густом
Порешила на чужбине
Лешачиный строить дом.
 
 
Возле речки Модяговки,
Возле старого моста,
Положила спать малышку
В тень зеленого куста.
 
 
А сама на мостик вышла,
Но взвилась столбушкой пыль.
Трах! И маму – лешачиху
Раздавил автомобиль!
………………………………
Спи, мой серый лешачонок,
Ты нашел себе приют,
И тебя уж я ручаюсь,
Не посадят, не убьют.
 
 
Молока дала я детке,
Полакал – и снова спит,
Простодушно на кушетке
Носом – пуговкой сопит.
 
 
Не щенок и не ребенок, —
Серый маленький клубок,
Беспризорный лешачонок,
Русский сказочный зверек!
 
 
Может быть, принес мне счастье
Он, найденыш неспроста,
Возле речки Модяговки,
Возле старого моста.
 

 
Отдохнем от жизни, помечтаем,
Ты, как я, немного фантазер.
Будем жить с тобой мы на Алтае
Около сапфировых озер.
 
 
Вдалеке от скуки современной
В душу радость ясная сойдет.
Мы построим домик пятистенный
Обнесем заплотом огород.
 
 
Буду печь я вкусное печенье,
Ты – читать газеты у стола.
И придет в гости, в воскресенье,
Батюшка из ближнего села.
 
 
На обед гостям уху сварю я,
Заколю цыпленка пожирней.
И расскажет матушка, горюя,
Что украли курицу у ней.
 
 
Всколыхнет июльский горный ветер
Тюлевую штору на окне…
И скажу я: «Счастье есть на свете,
Это – жизнь в отеческой стране!»
 
 
Знаешь, я наплакалась, мечтая
О крутых вершинах синих гор.
Это будет, милый, на Алтае,
Около сапфировых озер…
 

Апрель 1933 г.

 
Ты родилась из Русского пожара.
Явилась мне в пороховом дыму.
Упала я, сраженная ударом,
И… встала по приказу твоему!
 
 
Ты в той стране, где жизнь дешевле репы,
Где человечью кровь, как воду, льют
Где не по-женски женщины свирепы,
Не любят, не мечтают, не поют.
 
 
Не красным ли платочком кумачовым
Прикрыла шелк остриженных волос,
Праправнучка Емельки Пугачева,
С глазами, потемневшими от гроз?
 
 
О, нет, среди «проклятьем заклейменных»
Ты не поешь «интернационал»,
И глаз твоих, больших и удивленных,
Никто в толпе советской не видал.
 
 
А, может быть, по чуждым заграницам
Мытаришь за гроши свою красу?
Твои родные чары – небылицы
От глаз чужих укрою и спасу.
 
 
……………………………………………………………………….
Люди нынче измельчали,
Скучно Музе меж людьми…
Уходи от злой печали
И меня с собой возьми.
 
 
И от этой серой пыли,
От ненужной суеты
Ты уходишь? Не в скиты ли?
Полно, где теперь скиты?!
 
 
Удивленные, большие
Глянут очи на меня.
Кто ты? Тихая Россия?
Или молодость моя?
 
 
Потайной из рая дверцей
Вдруг выходит Гумилёв,
С большевицкой пулей в сердце,
Беспощаден и суров.
 
 
Гневом-горечью сгорая,
Потемнее выбрав ночь,
Он ушел тайком из рая,
Чтобы Родине помочь.
 
 
У него ли за плечами
Блещут светом два крыла?
О душе его ночами
Пели гимн колокола…
 
 
На геройство не готова,
Но за боль моей любви —
Светлой смертью Гумилёва,
И меня благослови!
 

 
Друг, живущий у чужого моря,
Слушай крик мой через версты в даль!
У меня опять большое горе,
В домик мой опять вошла печаль.
 
 
Не сердись, что снова беспокою,
Но черна, как ночь, моя беда…
Многое случалось, но такое
Не бывало право, никогда,
 
 
Цел пока мой домик под горою,
Цел высокий тополь под окном;
И глухой полночною порою
Не грохочут выстрелы кругом.
 
 
Мой приют – страна совсем чужая,
Все чужое: сад, ограда, дом,
Где живу, подчас воображая
Родину забытым давним сном.
 
 
Давний сон… Забытый? Неужели?
О забытом ночью слез не льют.
О забытом песен бы песен не пели,
Так, как их теперь у нас поют!
 
 
Ближние запутались в интригах.
Я молчу в сторонке и грущу.
Новую Россию в старых книгах
Жадно и внимательно ищу.
 
 
Неожиданно со дна морского
Жемчуг крупный подняла сама:
Светлые сказания Лескова,
Дивную фантастику Дюма.
 
 
Дюма, как будто, нет России.
Монте-Кристо… Лучезарный миф.
Но, быть может, силы роковые
Выведут и нас из замка Иф?
 
 
Понимаешь? Мучит неизвестность…
А кругом шакалий визг и вой!
Понимаешь, если выбрать честность,
Значит, поплатиться головой…
 
 
А костры новейших инквизиций
Снова зажигаются вокруг.
Головой не страшно поплатиться,
Но…кому довериться мой друг?
 
 
Чтобы знать, что жертвы не напрасны,
Понимаешь, горе-горечь-грусть.
Чтобы знать, что если мы несчастны,
То потом… счастливой будет Русь!
 

Октябрь 1933 г.

 
Что ж, пускай враждебен и пуст
Этот город, рожденный прозой,
Не замкнуть мне поющих уст
Ни приказом, ни злой угрозой!
 
 
Не прикрыть пылающих глаз
Ни рукою, ни белым платом,
Хоть и плохо мне жить сейчас
В этом городе распроклятом.
 
 
А когда-то, здесь, нараспев,
Мы с тобою стихи читали,
Накопляли тоску и гнев,
Буйство юности расточали.
 
 
Мы брели тогда наугад,
Очарованы всякой новью.
Те пути позади лежат,
Молодой залиты кровью.
 
 
Многих нет удалых голов,
Оборвало их ветром резким…
Здесь сейчас не любят стихов,
И о них говорить мне не с кем.
 
 
Стала жизнь звериной, простой,
Стало грубым каждое слово.
Я больна теперь не мечтой,
А действительность суровой!
 
 
Много певчих крылатых стай
Из души взметнулось на волю.
Запеклись от жажды уста,
Пропадать мне без песни, что ли?
 
 
Петь не время о взлетах грез
И о розах и синем небе.
Много нынче прольется слез
О дровах и о сером хлебе…
 
 
Впереди сейчас не мечта,
А действительность хмурит брови.
Жизнь до боли стала проста
В каждом жесте и в каждом слове.
 
 
Злобы тяжесть давить должна
На живые каждые плечи.
Эта жизнь длинна, и темна
Озарить ее многим нечем…
 
 
А у нас-то с тобой огни!
Не пустая зажгла их скука.
Только жалко, что в эти дни
Нас разбросила врозь разлука.
 
 
Слушай песню, мой дальний друг,
Отвечай на нее, услышу.
Снова бури гремят вокруг,
Потрясая ветхую крышу!
 
 
А под ветхою крышей я
Над столом склонилась в тревоге;
Одиночка судьба моя
Неразрывна с судьбою многих.
 
 
Буду проще, буду грубей
В каждом слове, в каждой поэме.
Ветер свищет: эй, не робей!
Погибать, так вместе со всеми.
 
 
Новых дней чернеет гряда,
Видно, черти ее вспахали?
Если долго длиться беда,
Хорошо погибнуть вначале…
 
 
Впрочем, пусть темнеет лазурь,
Пусть грозят нам тучами дали,
Мы то выдержим натиск бурь —
Не такие беды видали!
 
 
И пускай враждебен и пуст
Это город, рожденный прозой,
Не замкнуть мне поющих уст
Ни приказом, ни злой угрозой!
 

 
Жил в дворницкой Владимир Соловьев.
От стен бревенчатых немилосердно дуло.
Вся мебель, – не потратишь много слов, —
Кровать и стол, да два дешевых стула.
 
 
Жизнь стойких – невеселая игра.
И в дворницкой, где холодно и грязно,
Писал он «Оправдание добра»,
Не видя зла усмешки безобразной.
 
 
И Достоевского несчастья и долги
Замучили. Творить, заботой мучась!
Болезнь и бедность – вечные враги.
Белинского постигла та же участь.
 
 
И Пушкина и Гоголя нужда
По временам гасила и душила.
Не зажигайся гения звезда,
И не рождайся творческая сила!
 
 
Страна, которой и таланты не нужны,
Шла к гибели широким пьяным шагом.
Немудрено, что у такой страны
Стал вождь – разбойник и бродяга!
 
 
Страна, которая, все ценное губя,
Чертополох, взлелеявши, взрастила;
Откуда силы взять, чтоб не проклясть тебя,
Талантов русских ранняя могила?
 
 
О, скудоумная, ты не могла понять,
Что слава гениев – твоею будет славой;
Что жизнь и труд их надо охранять,
А не травить крысиною отравой.
 
 
Умела разводить породистых свиней,
И коней для купеческой забавы;
Но ты не берегла своих больших людей,
Своей национальной славы!
 
 
Ну, что скажу я, что тебе скажу?
В чем отыщу неправды оправданье?..
Ты покорилась пуле и ножу,
И ты теперь достойна состраданья.
 
 
И под дугой бубенчики, звеня,
Расскажут мне, когда домой поеду,
Что, может быть, ты сгубишь и меня…
Молюсь, пошли Господь тебе победу!
 
 
Не надо мной… Ведь я, любя, кляну,
Кляня тебя, душой с тобой болею.
Великую, родимую страну
Люблю и по-хорошему жалею.
 
 
В стране жестокой, темной и большой,
Где погибали гении – гиганты,
Мечтаю жить. Сродниться с ней душой
И послужить ей маленьким талантом.
 
 
Откуда покорность эта,
Откуда эта любовь?
Расстрелянного поэта
Недавно брызнула кровь…
 
 
И снова сдвинула брови:
Певец над певцами, князь!
И, вспомнив о Гумилёве,
Я снова злобой зажглась.
 
 
Недавнюю эту рану
Рукой на груди зажму.
Кого обвинять я стану?
Кого «прощу и пойму»?
 
 
Тащить в подвал на расправу
Свою небесную весть,
Свою высокую славу,
Свою народную честь!..
 
 
И чья-то тупая морда
Направила свой наган
В него, идущего твердо,
Не сгорбившего свой стан.
 
 
За воина и поэта, —
Чей взор орлиный был горд, —
Расстрелять бы в ту ночь, до рассвета,
Сотню бездумных морд!
 
 
…………………………………………………………………………..
Не все растрачено и пропито
Моей безумною страной.
Обогатилась новым опытом
И… новой тяжкою виной.
 
 
Отбушевала наша вольница,
Друг друга резать начала!
Вожак шатается и клонится
У поминального стола.
 
 
И кто-то вновь слезами давится.
И на коня! И скачет вдаль.
Кому-то новое не нравится.
Кому-то старого не жаль.
 
 
Пусть вихревой, мятеж – сумятица!
Сквозь залпы слышен звонкий крик:
Убей, убей того кто пятится
А кто бороться не привык!
 

Апрель 1934 г.