Текст книги "Колодец одиночества"

Автор книги: Маргарет Рэдклифф-Холл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц)

– Врун, – выпалила Стивен, сильно побледнев.

– Я-то? Можешь спросить папу.

– Хватит тебе, – заныла Вайолет, готовясь заплакать. – Ты несносный, ты портишь мне прием!

Но Роджера подстегнула его первая полная победа; он видел, какие глаза были сейчас у Стивен:

– А мама сказала, – добавил он еще громче, – что твоя мама порядочная чудачка, если разрешает тебе так делать; сказала, что это ужасно – позволять девочке так сидеть в седле; сказала, что она очень удивляется на твою маму; сказала, что лучше бы у твоей мамы было побольше ума; сказала, что это неприлично; сказала…

Стивен вскочила на ноги:

– Как ты смеешь! Как ты смеешь… мою маму… – крикнула она. И теперь она была вне себя от гнева, сознавая лишь всепоглощающее желание отлупить Роджера.

Тарелка упала на пол и разбилась, и Вайолет тихо вскрикнула. Роджер, в свою очередь, оттолкнул свой стул; его круглые глаза застыли и были довольно напуганными; он никогда раньше не видел Стивен такой. Она действительно закатывала рукава своей рубашки.

– Грубиян! – закричала она. – Я тебе дам за это! – она сложила два кулака вместе и потрясла ими, приближаясь к Роджеру, пока он бочком отступал от стола.

Она стояла, разъяренная и смешная, в своей рубашке «либерти», из-под которой были видны ее крепкие мальчишеские руки. Ее длинные волосы растрепались, и бантик покосился набекрень, обвисший и нелепый. Проявились все тяжелые черты в ее лице – твердая линия подбородка, угловатый массивный лоб, брови, слишком широкие и длинные, чтобы быть красивыми. И все же в ней было какое-то великолепие – хоть и нескладная, она была прекрасна в эту минуту, гротескна и прекрасна, как нечто примитивное, порожденное бурным веком перемен.

– Будешь ты драться со мною, трус? – спросила она, обойдя вокруг стола и встав лицом к лицу со своим мучителем.

Но Роджер сунул руки в карманы:

 – Я с девчонками не дерусь! – с важным видом заметил он и неторопливо вышел из классной комнаты.

Руки Стивен упали и повисли по бокам; ее голова опустилась, и она стояла, глядя на ковер. Вся она поникла и выглядела беспомощной, стоя на месте и разглядывая ковер.

– Как ты могла! – заговорила Вайолет, к которой возвращалась смелость. – Маленькие девочки не дерутся… я же не дерусь, я боюсь…

Но Стивен оборвала ее:

– Я ухожу, – хриплым голосом сказала она. – Ухожу домой, к отцу.

Она тяжелыми шагами спустилась по лестнице и вышла в коридор, надела шляпу и пальто; потом обошла дом и отправилась в конюшню, на поиски старого Вильямса и двуколки.

4

– Ты вернулась довольно рано, Стивен, – сказала Анна, но сэр Филип поглядел на лицо своей дочери.

– В чем дело? – спросил он с тревогой. – Иди сюда, расскажи мне.

Тогда Стивен вдруг разрыдалась, она все плакала и плакала, стоя перед ними, изливая свой стыд и унижение, пересказывала все, что Роджер наговорил об ее матери, все, что она, Стивен, могла бы сделать, чтобы защитить ее, если бы Роджер не отказался драться с девчонкой. Она плакала и плакала, без передышки, едва сознавая, что она говорит – сейчас ей было все равно. И сэр Филип слушал, подперев подбородок, и Анна слушала, озадаченная и изумленная. Она попыталась поцеловать Стивен, прижать ее к себе, но Стивен, все еще всхлипывая, оттолкнула ее; в этом упоении горем она отвергала утешения, поэтому Анна наконец довела ее до детской и оставила на попечении миссис Бингем, чувствуя, что ребенок в ней не нуждается.

Когда Анна тихо вернулась в кабинет, сэр Филип все еще сидел, подперев голову рукой. Она сказала:

– Теперь ты понял, Филип, что, если ты отец Стивен, то я ей мать. До этих пор ты управлялся с ребенком по-своему, и, мне кажется, ничего хорошего из этого не вышло. Ты относился к Стивен, как к мальчику – может быть, потому, что я не подарила тебе сына… – ее голос чуть дрогнул, но она серьезно продолжала: – Это не идет на пользу Стивен; я знаю, не идет, и иногда это пугает меня, Филип.

– Нет, нет! – резко сказал он.

Но Анна настаивала:

– Да, Филип, иногда это меня пугает – не могу сказать, почему, но мне кажется, все это неправильно… у меня странные чувства к ребенку.

Он взглянул на нее своими грустными глазами:

– Неужели ты не можешь довериться мне? Может быть, ты попробуешь довериться мне, Анна?

Но Анна покачала головой:

– Я не понимаю, почему бы тебе не довериться мне, Филип.

И тогда, охваченный страхом за свою любимую, сэр Филип совершил первый в своей жизни трусливый поступок – он, не пощадивший бы себя, не мог причинить боль Анне. В своей беспредельной жалости к матери Стивен он глубоко и тяжко согрешил против самой Стивен, скрыв от матери свое убеждение в том, что его ребенок не таков, как другие дети.

– Здесь нечего рассказывать тебе, – сказал он твердо, – но я хотел бы, чтобы ты доверяла мне во всем.

Потом они сидели и разговаривали о своем ребенке. Сэр Филип говорил очень тихо и убедительно:

– Я хотел, чтобы она росла здоровой, – объяснил он, – поэтому я позволял ей, более или менее, бегать на свободе; но теперь, по-моему, нам лучше завести гувернантку, как ты сказала; французскую гувернантку, моя милая, если ты согласна – а потом я хотел бы нанять ученую женщину, из тех синих чулков, что учились в Оксфорде. Я хотел бы, чтобы Стивен получила лучшее образование, которое могут ей обеспечить забота и деньги.

Но Анна снова начала возражать:

– Зачем все это нужно девочке? – спросила она. – Разве ты любил меня меньше, потому что я не разбиралась в математике? Разве ты сейчас любишь меня меньше, потому что я считаю на пальцах?

Он поцеловал ее.

– Это совсем другое дело, ты – это ты, – сказал он с улыбкой, но в глазах его было хорошо знакомое ей выражение, холодное и решительное, означавшее, что всякие уговоры бесполезны.

Наконец они поднялись в детскую, и сэр Филип прикрывал ладонью пламя свечи, пока они стояли рядом, глядя на Стивен – ребенок спал тяжелым сном.

– Смотри, Филип, – прошептала Анна, потрясенная и охваченная жалостью, – смотри, у нее две большие слезы на щеке!

Он кивнул, обнимая рукой Анну:

– Пойдем отсюда, – произнес он, – мы можем ее разбудить.

Глава шестая

1

Миссис Бингем уехала – она не горевала об этом, и по ней тоже не горевали. Вместо нее воцарилась мадемуазель Дюфо, молодая французская гувернантка с приятным длинным лицом, напоминавшим Стивен лошадь. Это сходство было удачным в одном отношении – Стивен сразу же привязалась к мадемуазель Дюфо, хотя это не способствовало уважительному послушанию. Совсем напротив – Стивен чувствовала себя очень свободно, по-хорошему свободно и непринужденно; она стала опекать мадемуазель Дюфо, как свою питомицу. Мадемуазель Дюфо была одинока и скучала по дому, и, следует заметить, любила, когда ее опекали. Стивен неслась со всех ног, чтобы принести ей подушку, или стульчик для ног, или стакан молока в одиннадцать часов.

«Comme elle est gentille, cette drôle de petite fille, elle a si bon coeur [1]1
  Как она нежна, эта смешная малышка, у нее такое доброе сердце (фр.)


[Закрыть]», – думала мадемуазель Дюфо, и вот уже география оказывалась вещью маловажной, да и арифметика тоже – напрасно мадемуазель пыталась быть строгой, ученица всегда умела очаровать ее.

Мадемуазель Дюфо совсем не разбиралась в лошадях, несмотря на то, что сама была похожа на одну из них, и Стивен с удовольствием развлекала ее долгими беседами о накостниках и наколенных наростах, скакательных суставах и коликах, в виде дикой ветеринарной мешанины. Если бы Вильямс слышал это, он, несомненно, поскреб бы свой подбородок, но Вильямса рядом не было.

Что до мадемуазель Дюфо, то на нее все это производило впечатление:

– Mais quel type, quel type! [2]2
  Но какова же она, какова! (фр.)


[Закрыть]– всегда восклицала она. – Vous êtes déjà une vraie petite Amazone, Stévenne [3]3
  Вы уже настоящая маленькая амазонка, Стивен (фр.)


[Закрыть].

– N'est-ce pas? [4]4
  Правда ведь? (фр.)


[Закрыть]– соглашалась Стивен, которая уже схватывала французский язык.

У нее проявился к этому настоящий талант, и это восхищало ее учительницу; через шесть месяцев Стивен могла болтать довольно свободно, быстро жестикулируя и пожимая плечами. Она любила говорить по-французски, это очень ее забавляло, и совладать с грамматикой она тоже умела; чего она терпеть не могла, так это длинных дурацких dictées [5]5
  диктантов (фр.)


[Закрыть]из поучительных историй «Розовой библиотеки». Проявляя слабость по отношению к Стивен во всем остальном, мадемуазель Дюфо упорно стояла за эти dictées; «Розовая библиотека» была последним оплотом ее авторитета, и она удерживала его.

– «Les Petites Filles Modèles [6]6
  «Образцовые маленькие девочки» (фр.)


[Закрыть]», – объявляла мадемуазель, и Стивен зевала от глубокой скуки. – Maintenant nous allons retrouver Sophie [7]7
  Теперь мы вернемся к Софи (фр.)


[Закрыть]… где мы остановились? Ah, oui [8]8
  Ах, да (фр.)


[Закрыть], помню: «Cette preuve de confiance toucha Sophie et augmenta encore son regret d'avoir été si méchante. Comment, se dit-elle, ai-je pu me livrer a une telle colère? Comment ai-je été si méchante avec des amies aussi bonnes que celles que j'ai ici, et si hardie envers une personne aussi douce, aussi tendre que Mme. de Fleurville! [9]9
  Это доказательство доверия тронуло Софи и еще увеличило ее сожаление о том, что она была такой дурной. Как, спрашивала она себя, могла я поддаться такому гневу? Как я могла быть такой дурной с такими добрыми подругами, которые у меня здесь есть, и такой дерзкой с таким милым, таким нежным человеком, как мадам де Флервиль? (фр.)


[Закрыть]»

Время от времени программа разнообразилась даже еще более поучительными отрывками, и для диктантов выбирались «Les Bons Enfants [10]10
  «Хорошие дети» (фр.)


[Закрыть]», вызывая презрение и насмешку Стивен.

«– La Maman, Donne-lui ton coeur, mon Henri; c'est ce que tu pourras lui donner de plus agréable.

– Mon coeur? Dit Henri en déboutonnant son habit et en ouvrant sa chemise. Mais comment faire? il me faudrait un couteau [11]11
  – Отдай мамочке свое сердце, мой Анри; это самое приятное, что ты можешь ей подарить.
  – Мое сердце? – спросил Анри, расстегивая свою одежду и распахивая рубашку. – Но как это сделать? Мне понадобится ножик. (фр.)


[Закрыть]».

На что Стивен начинала хихикать. Однажды она добавила на полях свой комментарий: «Вот притворюшка!» – и мадемуазель, случайно наткнувшись на него, была застигнута своей ученицей на том, что засмеялась. После этого, разумеется, в классной комнате еще убавилось дисциплины, но сильно прибавилось дружбы.

Однако Анна выглядела довольной, поскольку Стивен начала делать такие успехи во французском языке; и, наблюдая, что его жена выглядит не такой беспокойной в эти дни, сэр Филип не говорил ничего и выжидал. Это откровенное и веселое лодырничество со стороны его дочери будет прервано позже, решил он. Тем временем Стивен горячо полюбила француженку с добрым лицом, а та в свою очередь восхищалась необычным ребенком. Она доверяла Стивен свои невзгоды, семейные невзгоды, которых у гувернанток полным-полно – ее Maman [12]12
  мама (фр.)


[Закрыть]была старой, хрупкой и жила в нужде; у сестры был злой муж, склонный транжирить деньги, и теперь ее сестре приходилось делать пакетики для больших парижских магазинов, которые платили очень мало, а сестра постепенно теряла зрение над этими пакетиками для магазинов, вышитыми бисером, а магазинам не было до этого никакого дела, и они очень мало платили. Мадемуазель посылала своей Maman часть заработка, а иногда, разумеется, должна была помогать и сестре. Maman необходима была курица по воскресеньям: «Bon Dieu, il faut vivre – il faut manger, au moins [13]13
  Боже мой, надо жить – надо есть, по крайней мере… (фр.)


[Закрыть]…» А потом, эта курица очень хорошо шла на Petite Marmite [14]14
  буквально – маленькая кастрюлька; французский суп из мяса и овощей (фр.)


[Закрыть], который готовился из ее костей и нескольких листов капусты – Maman любила Petite Marmite, он был теплым и шел на пользу ее старым деснам.

Стивен слушала эти длинные повествования с терпением и очевидным пониманием. Она с мудрым видом кивала головой:

– Mais c'est dur, – замечала она, – c'est terriblement dur, la vie [15]15
  Да, жизнь трудна, ужасно трудна! (фр.)


[Закрыть]!

Но она никогда не рассказывала о своих невзгодах, и мадемуазель Дюфо иногда задавалась вопросом:

– Est-elle heureuse, cet étrange petit être? [16]16
  Счастлива ли она, это странное маленькое существо? (фр.)


[Закрыть]– думала она. – Sera-t-elle heureuse plus tard? Qui sait [17]17
  Будет ли она счастлива потом? Кто знает! (фр.)


[Закрыть]!

2

Праздность и покой уже царили в классной комнате больше двух лет, когда на горизонте появился отставной сержант Смайли и объявил, что он преподает гимнастику и фехтование. С этого мира не осталось покоя ни в классной комнате, ни во всем доме. Напрасно мадемуазель Дюфо говорила, что от гимнастики и фехтования лодыжки становятся толстыми, напрасно Анна выражала неодобрение – Стивен пропустила их слова мимо ушей и пришла советоваться к отцу.

– Я хочу заниматься по системе Сандова, – объявила она ему, как будто они обсуждали, кем она хочет быть.

Он рассмеялся:

– По системе Сандова? И с чего же ты начнешь?

Тогда Стивен объяснила про отставного сержанта Смайли.

– Понятно, – кивнул сэр Филип, – ты хочешь научиться фехтовать.

– И поднимать тяжести животом, – быстро добавила она.

– А почему не твоими громадными передними зубами? – поддразнил он ее. – Ну ладно, – добавил он, – ни в гимнастике, ни в фехтовании нет ничего плохого – конечно, если ты не попытаешься обрушить Мортон-Холл, как Самсон обрушил дом филистимлян; чувствую, это может легко случиться…

Стивен улыбнулась до ушей:

– Но этого не будет, если я обрежу волосы! Можно мне обрезать волосы? Пожалуйста, папа, разреши!

– Ни в коем случае. Предпочитаю рискнуть, – сказал сэр Филип, уже более твердо.

Стивен с топотом помчалась в классную комнату.

– Я пойду учиться! – объявила она с торжествующим видом. – Меня повезут в Мэлверн на следующей неделе; я начну заниматься во вторник и выучусь фехтовать, а после этого смогу убить твоего зятя, который ведет себя как скотина с твоей сестрой, и буду драться на дуэлях за жен, которые попали в беду, как дерутся мужчины в Париже, а еще научусь поднимать животом пианино, потому что разовью себе какую-то дифарагму – и обрежу волосы! – приврала она под конец, бросив косой взгляд в сторону, чтобы наблюдать, как подействует этот разорвавшийся снаряд.

– Bon Dieu, soyez clément [18]18
  Господи, имейте жалость! (фр.)


[Закрыть]! – охнула мадемуазель Дюфо, возводя глаза к небу.

3

Прошло совсем немного времени, и вот уже отставной сержант Смайли обнаружил в Стивен превосходную ученицу. «Однажды вы станете чемпионкой по фехтованию, если как следует поработаете, мисс», – сказал он ей.

Стивен так и не научилась поднимать пианино животом, но со временем она становилась довольно ловкой в гимнастике и фехтовании; и, как призналась Анне мадемуазель Дюфо, она, что ни говори, выглядела очаровательно, такая гибкая, юная и быстрая в движениях.

– А фехтует она, как ангел, – с любовью сказала мадемуазель, – теперь она фехтует почти так же хорошо, как скачет верхом.

Анна кивнула. Она и сама много раз видела Стивен за фехтованием, и думала, что это хороший уровень для такого ребенка, но фехтование было ей неприятно, так что ей трудно было похвалить Стивен.

– Я не люблю, когда подобными вещами занимается девочка, – медленно сказала она.

– Но она фехтует, как мужчина, с такой силой и таким изяществом, – бестактно ляпнула мадемуазель Дюфо.

Теперь жизнь наполнилась для Стивен новыми интересами, которые полностью сосредотачивались на ее теле. Она открыла, что ее тело следует обихаживать, что оно имеет настоящую ценность, потому что его сила способна вселять в нее радость; и, хотя она была юной, она заботилась о своем теле с большим прилежанием, купаясь вечером и утром в тепловатой воде – холодные ванны ей были запрещены, а горячие, как она слышала, могли ослабить мышцы.

На гимнастику она носила волосы собранными в косичку, и исподволь эта косичка начала появляться и в других случаях. Несмотря на возражения, она всегда забывала о нем и приходила на завтрак с аккуратной блестящей косой, так что Анна под конец сдалась и со вздохом сказала:

– Пусть уж эта коса остается, дитя мое, если ты считаешь это нужным – но я не могу сказать, что она тебя красит, Стивен.

А мадемуазель Дюфо была любящей до неразумия. Стивен останавливалась посреди урока, чтобы закатать рукава и показать свои мускулы; тогда мадемуазель Дюфо, вместо того, чтобы возражать, смеялась и восхищалась ее нелепыми маленькими бицепсами. Помешательство Стивен на физической культуре росло и уже начало вторгаться в классную комнату. В книжных шкафах появились гантели, а по углам прятались наполовину изношенные гимнастические тапочки. Все отправилось за борт, кроме этой страсти ребенка к тренировке своего тела. И что же тогда сделал сэр Филип? Он написал в Ирландию и приобрел для своей дочери охотничьего коня – настоящего, чистокровного охотничьего коня. И что же он при этом сказал? «Этот конь – как раз для юного Роджера!» Так что Стивен рассмеялась при мысли о юном Роджере; и этот смех продолжался долго, исцеляя рану, которая еще саднила в ней – может быть, поэтому сэр Филип выписал из Ирландии этого чистокровного коня.

Конь, когда он прибыл, оказался серой масти, поджарым, и его глаза были нежными, как ирландское утро, его храбрость – яркой, как ирландский рассвет, а сердце – юным, как дикое сердце Ирландии, но преданным, верным и готовым служить; имя его ласкало язык – его звали Рафтери, как ирландского поэта. Стивен любила Рафтери, и Рафтери любил Стивен. Это была любовь с первого взгляда, и они часами разговаривали в его стойле – не на английском, и не на ирландском, но на тихом языке, в котором совсем мало слов, но много звуков и движений, которые для обоих значили больше, чем слова. И Рафтери говорил: «Я понесу тебя храбро, я буду служить тебе до конца своих дней». А она отвечала: «Я буду заботиться о тебе днем и ночью, Рафтери, до конца твоих дней». Так Стивен и Рафтери скрепили клятвой свою преданность, наедине в этом душистом, пропахшем сеном стойле. Рафтери было пять лет, а Стивен двенадцать, когда они торжественно поклялись в верности друг другу.

Не было всадника более гордого или более счастливого, чем Стивен, когда в первый раз они с Рафтери выехали на охоту; и не было молодого коня умнее и храбрее, чем Рафтери, когда он показал себя в скачке с препятствиями; и сам Беллерофон не загорался такой смелостью, как Стивен в тот день верхом на Рафтери, ветер бил ей в лицо, и огонь пылал в ее сердце, и жизнь казалась замечательной. В самом начале скачки лисица повернула в направлении Мортона, пересекая большой северный загон, а потом повернула и направилась к Аптону. В этом загоне была мощная, высокая изгородь, устрашающая, такая, что за ней не было видно деревьев – и что же сделали эти два юных существа? Перескочили прямо через него и мягко приземлились; те, кто видел, как Рафтери перелетел через эту преграду, никогда уже не смогли бы усомниться в его доблести. А дома их ждала Анна, чтобы потрепать Рафтери по шее, потому что и она не устояла перед ним. Она ведь была ирландкой, и ее рукам нравилось чувствовать тонкую кожу коня своими нежными пальцами – а еще она очень хотела быть нежной со Стивен, хотела понимать ее. Но, когда Стивен спешилась, забрызганная грязью и взъерошенная, все еще нелепо похожая на своего отца, слова, которые Анна хотела сказать, увяли на ее устах прежде, чем были сказаны – она отстранилась от ребенка; но ребенок был слишком переполнен радостью, чтобы заметить это.

4

Счастливые дни, прекрасные дни детских побед; но они минули слишком скоро, и время стало измеряться сезонами; и вот пришла зима, когда Стивен исполнилось четырнадцать.

Январским солнечным днем мадемуазель Дюфо сидела, приложив к глазам платок; ведь мадемуазель Дюфо приходилось покинуть свою любимую Stévenne, приходилось уступить место сопернице, которая могла бы преподавать греческий и латынь – ей приходилось вернуться в Париж, бедной мадемуазель Дюфо, и заботиться о своей стареющей Maman.

Тем временем Стивен, угловатая и долговязая в свои четырнадцать лет, стояла перед отцом в кабинете. Она стояла смирно, но ее взгляд тянулся к окну, к солнцу, которое, казалось, манило через окно. Она была одета для верховой езды, в бриджи и гетры, и ее мысли были с Рафтери.

– Сядь, – сказал сэр Филип, и его голос был таким серьезным, что ее мысли одним прыжком вернулись в этот кабинет, – мы с тобой должны поговорить, Стивен.

– О чем, папа? – голос ее дрогнул, и она резко села.

– О твоей праздности, дитя мое. Пришло время, когда из безделья не выйдет веселья, если мы с тобой не возьмемся за ум.

Она положила свои крупные, красивой формы руки на колени и наклонилась вперед, напряженно глядя в его лицо. Она увидела тихую решимость, распространявшуюся от его губ к глазам. Ей внезапно стало не по себе, как молодой лошадке, не желающей подчиняться довольно неприятной процедуре взнуздывания.

– Я говорю по-французски, – выпалила она, – говорю, как француженка; я умею читать и писать по-французски не хуже, чем мадемуазель.

– А помимо этого ты знаешь очень мало, – сказал он, – этого недостаточно, Стивен, поверь мне.

Последовала долгая пауза, она постукивала хлыстом по ноге, он размышлял о ней. Потом он сказал, довольно мягко:

– Я обдумал этот вопрос – твое образование. Я хочу, чтобы у тебя было то же образование, те же преимущества, которые я дал бы своему сыну… насколько я могу… – добавил он, отводя взгляд от Стивен.

– Но я не твой сын, папа, – сказала она, медленно-медленно, и на сердце ее легла тяжесть – тяжесть и печаль, какой она не знала годами, с тех пор, как была маленьким ребенком.

И тогда он посмотрел на нее с любовью и с чем-то похожим на сострадание; и взгляды их встретились на минуту, они не сказали ни слова, но раскрыли друг перед другом сердца. Ее глаза затуманились, и она глядела на свои сапоги, стыдясь слез, которые, как чувствовала она, могли сейчас хлынуть через край. Он увидел это и заговорил быстрее, как будто стараясь скрыть смущение.

– Ты – единственный сын, что есть у меня, – сказал он ей. – Ты храбрая и сильная, но я хочу, чтобы ты была мудрой – ради твоей же пользы, потому что от самых лучших из людей жизнь требует огромной мудрости. Я хочу, чтобы ты сумела подружиться с книгой; когда-нибудь это понадобится тебе, потому что… – он запнулся, – потому что жизнь не всегда окажется для тебя легкой, она нелегка для каждого из нас, а книги – хорошие друзья. Я не хочу, чтобы ты забросила фехтование, гимнастику и верховую езду, но я хочу, чтобы ты проявляла в этом умеренность. Ты уже развила свое тело, теперь развивай свой ум; пусть твой ум и твои мускулы не мешают друг другу, а помогают – это возможно, Стивен, у меня это получилось, а ты ведь во многом похожа на меня. Я воспитывал тебя не так, как большинство девочек, ты сама это знаешь – посмотри на Вайолет Энтрим. Вероятно, я тебя баловал, но я не думаю, что тебя испортил, ведь в глубине души я верю в тебя. Я верю и в себя, в свое суждение о тебе; я верю в свою правоту. Но ты должна теперь доказать, что я могу считать себя правым, мы оба должны это доказать самим себе и твоей матери; она была очень терпеливой по отношению к моим необычным методам – теперь для меня начнется испытание, и она будет моим судьей. Помоги мне, я буду нуждаться в твоей помощи; твое поражение будет и моим поражением, мы оба будем побеждены. Но мы ведь не собираемся терпеть поражение, и ты будешь усердно трудиться, когда приедет твоя новая гувернантка, а когда ты станешь старше, из тебя получится замечательная женщина – это должно быть так, моя милая; ведь я так тебя люблю, что ты не можешь разочаровать меня. – Его голос слегка дрогнул, потом он протянул руку: – Подойди сюда, Стивен, посмотри мне прямо в глаза – знаешь ли ты, что такое честь, дочь моя?

Она взглянула в его беспокойные, вопрошающие глаза:

– Честь – это ты, – просто ответила она.

5

Когда Стивен целовала мадемуазель Дюфо на прощание, она плакала, потому что чувствовала: что-то уходит от нее и никогда не вернется. Беззаботное детство уходило вместе с мадемуазель Дюфо. Доброй мадемуазель Дюфо, которая так неразумно любила, так легко от нее можно было добиться чего угодно, с такой радостью она позволяла себя переубеждать; так легко ей было поверить, что ты стараешься изо всех сил, тогда как на самом деле ты откровенно ленилась. Доброй мадемуазель Дюфо, которая улыбалась, когда и не следовало бы, смеялась, когда не следовало бы, а теперь плакала – так, как способны плакать только латинские народы, проливая потоки слез и громко всхлипывая.

– Chérie – mon bébé, petit chou [19]19
  Дорогая – дитя мое, малютка моя! (фр.)


[Закрыть]! – всхлипывала она, цепляясь за угловатую Стивен.

Слезы стекали по горжетке мадемуазель, и ее бедный мех, который уже давно выглядел поблекшим, стал мокрым и весь свалялся, почернев от этих слез, а мадемуазель пыталась вытереть его. Но, чем больше она вытирала, тем мокрее он становился, потому что ее носовой платок был еще мокрее; а большой носовой платок Стивен был тоже не слишком сухим, когда та пыталась помочь ей.

Подкатила старая пролетка со станции, приехавшая из Мэлверна, и лакей взял багаж мадемуазель. Этот багаж был таким скудным, что он отмахнулся от помощи водителя и поднял чемодан один. Тогда мадемуазель Дюфо перешла на английский, Бог знает почему, вероятно, потому что расчувствовалась.

– Это не прощай, это будет не навсегда, – всхлипнула она. – Ты приедет в Париж, я это знай. Мы встретятся опять, Stévenne, мое бедное дитя, когда ты вырастет большой, мы двое встретятся опять…

И Стивен, которая была уже выше ростом, чем мадемуазель, вдруг захотела снова стать маленькой, лишь бы доставить ей удовольствие. Потом – ведь французы практичны даже в минуты подлинных чувств – мадемуазель нашла свою сумочку и, порывшись в ее глубинах, извлекла половинку листа бумаги.

– Адрес моей сестры в Париж, – сказала она, хлюпая носом, – адрес моей сестры, она делает маленькие пакетики – если ты услышит кто-то, Stévenne, какая-нибудь леди, что хочет купить пакетик…

– Да, да, я запомню, – прошептала Стивен.

Наконец она выехала; пролетка с грохотом проехала поворот и наконец скрылась за углом. До самого конца мокрое от слез лицо высовывалось из окна, мокрый носовой платок грустно махал Стивен. Дождь мешался со слезами мадемуазель, потому что погода испортилась, и теперь шел дождь. Это был такой грустный день для расставания… Туман собирался над долиной Северна и начал подползать к холмам.

Стивен прошла в пустую классную комнату, совсем пустую, не считая беспорядка, который всегда идет по пятам за некоторыми людьми – беспорядок всегда окружал мадемуазель Дюфо. На стульях, стоявших вразброд, лежала всякая всячина – скомканная бумага, сломанная подкова, весьма поношенная коричневая перчатка, потерявшая как свою подружку, так и две пуговицы. На столе лежала потрепанная розовая промокашка, от которой Стивен без стеснения отщипывала уголки – она была вся исчеркана изящным французским почерком, пока ее сморщенная поверхность не стала фиолетовой. И еще стояла бутылка фиолетовых чернил, наполовину пустая, зеленая вокруг шейки из-за пролитых капель; ручка с пером, острым, как штык, тонкий, упрямый штык, царапавший бумагу. Впритык к бутылке фиолетовых чернил лежала маленькая открытка со святым Иосифом, которая, очевидно, выскользнула из молитвенника мадемуазель – святой Иосиф выглядел очень почтенным и добрым, совсем как торговец рыбой в Грейт-Мэлверн. Стивен подобрала открытку и поглядела на святого Иосифа; что-то было написано в уголке, и, посмотрев ближе, она прочла мелкий почерк: «Priez pour ma pétite Stévenne [20]20
  Молитесь за мою маленькую Стивен (фр.)


[Закрыть]».

Она положила открытку обратно на стол; чернила и промокашку она спрятала в шкафчик вместе с упрямым стальным штыком, царапавшим бумагу и вполне заслужившим сожжения. Потом она выровняла стулья и выбросила мусор, а затем отправилась на поиски тряпки; одну за другой она протерла несколько книг, оставшихся в шкафу, включая «Розовую библиотеку». Она сложила стопочкой свои тетради с диктантами, вместе с другими, которые были куда менее аккуратно заполнены – тетрадями по арифметике, обычно небрежные и отмеченные крестиком; тетради по английской истории – в одной из них однажды Стивен начала писать историю лошадей! Тетради по географии с замечаниями мадемуазель, написанными жирными фиолетовыми чернилами: «Grand manque d'attention [21]21
  Очень не хватает внимательности (фр.)


[Закрыть]». И, наконец, она собрала изорванные учебники, которые до этого лежали на спине, на боку, на брюхе – где попало и как попало, сваленные по шкафчикам и по ящикам стола, где угодно, только не в книжном шкафу. Ибо книжный шкаф таил в себе совсем другие вещи, разнообразную и далеко не научную коллекцию: гантели, деревянные и железные, всех мастей, индийские клюшки, рукоятка одной из которых была расщеплена, шнурки от гимнастических тапочек, пояс от туники. А еще – сувениры из конюшни, включая ленту, которую Рафтери надевали на голову в какой-то примечательный день, миниатюрную подкову, которую однажды сбросил с ноги Коллинс, полусъеденную морковку, теперь заветренную и заплесневелую, и две рукоятки от охотничьих хлыстов, ожидавших визита к мастеру.

Стивен постояла и поразмыслила, почесывая подбородок – это жест уже стал у нее машинальным – наконец она решила, что обширная софа приняла вполне респектабельный вид. Оставалась только морковка, и Стивен долго стояла, сжимая ее в руке, расстроенная и несчастная – эта уборка, подготовка к суровой умственной деятельности, определенно нагоняла тоску. Но наконец она бросила морковку в огонь, и та печально корчилась там с шипением и фырчанием. Тогда Стивен села и мрачно глядела в пламя, где горела первая морковка Рафтери.