Текст книги "Колодец одиночества"
Автор книги: Маргарет Рэдклифф-Холл
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 33 страниц)
Глава пятьдесят четвертая
1
Судьба, которая теперь крепко держала их всех в своих руках, начала быстрее разыгрывать свои карты. Этим летом они отправились в Понтрезину, потому что Мэри никогда не видела Швейцарии; но графиня должна была лечиться, сначала в Виши, потом в Баньоль де л'Орн, и это позволяло Мартину присоединиться к ним. И вот Стивен впервые заметила, что с Мартином Холлэмом что-то не так.
Как он ни старался, он не мог обмануть ее, ведь этот человек был почти болезненно честным, и любой обман так был ему не к лицу, что, казалось, бросался в глаза. Но теперь бывали времена, когда он избегал ее взгляда, когда становился очень молчаливым и неловким со Стивен, как будто что-то неизбежное и злополучное вмешалось в их дружбу; более того, такого рода, что он боялся сказать ей об этом. И однажды, как ослепительная вспышка, к ней пришло озарение – дело было в Мэри.
Это ошеломило ее, как удар между глаз, так что сначала она не могла ничего видеть вокруг. Мартин, ее друг… Но что это значит? И Мэри… Такое невероятное несчастье, если это правда! Но правда ли, что Мартин Холлэм полюбил Мэри? И другая мысль, еще более невероятная – полюбила ли Мэри, в свою очередь, Мартина?
Туман постепенно рассеялся; Стивен была холодна, как сталь, ее восприятие стало острым, как кинжал, что вонзился в ее душу, впивая кровь из самой ее глубины. И она стала присматриваться. Ей казалось, она вся превратилась в слух и зрение – это было чудовищно, совершенно унизительно, и все же в ней появилось почти невыносимое мастерство, тонкость, превосходящая ее собственное понимание.
И Мартин не мог сравняться с такой Стивен. Влюбленный, он не мог прятать свои предательские глаза от ее глаз, ведь они тоже были глазами влюбленной; он не мог скрыть некоторые нотки в своем голосе, когда он говорил с Мэри. Ведь все, что он чувствовал, уже давно стало частью Стивен, как он мог надеяться скрыть это от нее? И он знал, что она раскрыла правду, а она, в свою очередь, ощущала, что он это знает, но никто из них не заговаривал – в мертвенной тишине она следила за ним, и в тишине он выдерживал ее слежку.
Это было ужасное лето для всех троих, тем ужаснее, что они были окружены красотой и великим покоем, когда вечер сходил на снега, превращая нетронутые белые вершины в сапфировые, а потом в темно-пурпурные; вывешивая невероятные крупные звезды над широкими уступами ледника Розег. Ведь их сердца были полны невысказанного страха, бурных страстей, потрясений, которые никак не шли к этому блаженному покою, к мирному, улыбающемуся довольству природы – и Мэри была потрясена не меньше. Передышка, наступившая для нее, теперь казалось жалкой и мимолетной; теперь ее разрывали противоборствующие эмоции; она была испугана и удивлена пониманием, что Мартин значит для нее больше, чем друг, но меньше, о, конечно же, намного меньше, чем Стивен. Страсть к этой женщине запылала в ней, как огненное кольцо, ограждая ее от любви к этому мужчине; ведь не меньше, чем тайна самой девственности, велика власть того, кто разрушил ее, и эта власть все еще принадлежала Стивен.
Один в своей маленькой, скромной гостиничной спальне, Мартин боролся с удручавшей его проблемой; в душе он был убежден, что, если бы не Стивен, Мэри Ллевеллин полюбила бы его, нет, больше – что она уже его полюбила. Но Стивен была его другом, это он разыскал ее, чуть ли не навязал ей свою дружбу; самовольно вошел в ее жизнь, в ее дом, в ее доверие; она доверяла его чести. И теперь он должен был или предать ее, или, оставаясь верным дружбе, предать Мэри.
Ему казалось, он знал, слишком хорошо знал, что сделает жизнь с Мэри Ллевеллин, что она уже сделала с ней; ведь разве он не видел в ней горечь и обиду, способные привести лишь к отчаянию, мятежность, способную привести лишь к беде? Она, в своей слабости, стоит против всего мира, и медленно, но верно, мир смыкается вокруг нее, пока в конечном счете не раздавит. Сама ее нормальность опасна для нее. Мэри, всецело женщина, не может так сражаться с жизнью, как сражалась бы, будь она похожей на Стивен. О, достойный сожаления союз, такой сильный и все же такой беззащитный; такой плодородный страстью, но так горько бесплодный; приносящий отчаяние, разрывающий сердце, но отважный союз, который даже сейчас безжалостно удерживает их вместе! Но если Мартин должен разорвать его, увести девушку прочь, к покою и безопасности, завоевать для нее одобрение мира, чтобы ей никогда больше не чувствовать его плетей, чтобы ее сердце не ослабло от боли – если он, Мартин Холлэм, должен сделать это, что будет со Стивен в день его победы? Хватит ли у нее смелости продолжать бой? Или она, в свою очередь, будет вынуждена сдаться? Господи, он не может так предать ее, не может привести ее к погибели… и все же, если он пощадит ее, тогда он может погубить Мэри.
Ночь за ночью, один в своей спальне, пока шли недели этого несчастного лета, Мартин пытался отыскать какой-нибудь луч надежды в том, что казалось почти безнадежным положением. И ночь за ночью властные руки Стивен обхватывали теплое, нежное тело Мэри, и она дрожала, как от страшного холода. Она лежала, содрогаясь от ужаса и любви, и ее муки передавались Мэри, так, что иногда она плакала от боли, но никогда не могла дать ей имени. «Стивен, почему ты дрожишь?» «Я не знаю, любимая». «Мэри, почему ты плачешь?» «Я не знаю, Стивен».
Так горькие ночи переходили в дни, а тревожные дни снова переходили в ночи, и не приносили этой удивительной троице ни света, ни утешения.
2
Только после того, как они вернулись в Париж, однажды утром Мартин застал Стивен одну.
Он сказал:
– Я хочу поговорить с тобой. Я должен.
Она отложила ручку и посмотрела ему в глаза:
– Итак, Мартин, в чем дело? – но она уже знала это.
Он очень просто ответил ей:
– Дело в Мэри. – Потом он добавил: – Я ухожу, потому что я твой друг, и я люблю ее… Я должен уйти ради нашей дружбы, и еще потому, что, мне кажется, Мэри становится неравнодушна ко мне.
Он думает, что Мэри к нему неравнодушна… Стивен медленно поднялась с места, и вдруг она перестала быть просто Стивен – она олицетворяла всех себе подобных, и все они вступали в схватку с этим мужчиной, чтобы требовать своих прав, чтобы доказать, что их смелость непоколебима, что они не признают и не страшатся никаких соперников.
Она холодно сказала:
– Если ты уходишь из-за меня, потому что воображаешь, что я испугалась – тогда оставайся. Уверяю тебя, я нисколько не боюсь; здесь и сейчас, я заявляю, что ты не отнимешь ее у меня! – И, сказав это, она удивилась сама себе, ведь она боялась, ужасно боялась Мартина.
Он вспыхнул, услышав спокойное пренебрежение в ее голосе, задевшее все, что было в нем мужского и соревновательного.
– Ты думаешь, что Мэри не любит меня, но ты неправа.
– Очень хорошо: докажи, что я неправа! – сказала она ему.
Они поглядели друг на друга с холодной враждебностью, потом Стивен сказала мягче:
– Ты не хотел оскорбить меня своим предложением, но я не согласна с тем, чтобы ты уходил, Мартин. Тебе кажется, что я не могу удержать от тебя женщину, которую люблю, потому что у тебя есть преимущество передо мной и перед всеми мне подобными. Я принимаю этот вызов. Я должна принять его, если хочу остаться достойной Мэри.
Он склонил голову:
– Пусть будет так, как ты пожелаешь, – и вдруг он быстро заговорил: – Стивен, послушай, мне так не хочется это говорить, но, ей-Богу, тебе нужно это сказать! Ты смелая и прекрасная, и у тебя добрые намерения, но жизнь с тобой духовно убивает Мэри. Разве ты не видишь? Разве ты не понимаешь: ей нужно все то, что ты не властна ей дать? Дети, защита, друзья, которых она сможет уважать, и которые будут уважать ее – разве ты не понимаешь, Стивен? Есть немногие, кто способен пережить такие отношения, как ваши, но Мэри Ллевеллин не из их числа. Она недостаточно сильна, чтобы сражаться со всем миром, чтобы выстоять против преследований и оскорблений; это приведет ее на дно, и уже приводит, она уже вынуждена обернуться к таким людям, как Ванда. Я знаю, что говорю, я видел все это – бары, выпивка, жалкий бунт, ужасная, бесполезная растрата жизни – говорю тебе, это духовно убивает Мэри. Я ушел бы в сторону, потому что я твой друг, но перед этим я все равно сказал бы тебе все это: я умолял бы и заклинал, чтобы ты освободила Мэри, если любишь ее. Я встал бы на колени, Стивен…
Он остановился, и она услышала свою речь, довольно спокойную:
– Ты ничего не понимаешь. Я верю в свой труд, очень верю; однажды я доберусь до самой вершины, и это заставит мир принимать меня такой, как есть. Это вопрос времени, но ради Мэри я собираюсь добиться успеха.
– Пусть Господь сжалится над тобой! – вдруг выпалил он. – Если твоя победа и придет, она придет слишком поздно для Мэри.
Она уставилась на него, ошеломленная:
– Как ты смеешь? – запинаясь, проговорила она. – Как ты можешь подрывать мою смелость? Ты называешь себя моим другом и говоришь такие вещи…
– Я обращаюсь именно к твоей смелости, – ответил он. И снова тихо заговорил: – Стивен, если я останусь, я начну сражаться с тобой. Понимаешь? Мы будем сражаться, пока один из нас не признает свое поражение. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы отнять Мэри у тебя – конечно, все, что остается в рамках чести, – ведь я собираюсь играть в открытую, и, что бы ты ни думала, я друг тебе, только, видишь ли… я люблю Мэри Ллевеллин.
И она нанесла ответный удар. Довольно медленно, глядя в его чувствительное лицо, она заговорила:
– Видно, ты как следует все обдумал, хотя, конечно же, наша дружба дала тебе время на это… – он вздрогнул, и она улыбнулась, зная, что способна ранить его: – Может быть, – продолжала она, – ты расскажешь мне о своих планах? Предположим, ты одержишь победу… могу ли я выдать Мэри замуж за тебя? Может ли она уйти к тебе из моего дома, или это будет тяжким прегрешением против общества? Предположим, она вскоре захочет покинуть меня ради любви к тебе – куда ты отведешь ее, Мартин? В дом твоей тетушки, ради приличия?
– Не надо, Стивен!
– Но почему? У меня есть право знать – видишь ли, я тоже люблю Мэри, и я тоже беспокоюсь об ее репутации. Да, я считаю, мы должны обсудить твои планы.
– Ее всегда радушно примут у моей тети, – твердо сказал он.
– И ты приведешь ее туда, если она убежит к тебе? Ведь кто знает, что может случиться – ты говоришь, она уже к тебе неравнодушна…
Взгляд его стал твердым:
– Если Мэри согласится жить со мной, Стивен, я первым делом устрою ее в доме моей тети в Пасси.
– А потом? – с насмешкой спросила она.
– Там я женюсь на ней.
– А потом?
– Я приведу ее в свой дом.
– В Канаду… ну да, конечно, это довольно безопасное расстояние.
Он протянул к ней руку:
– Ради Бога, не надо! Почему-то это так ужасно… Будь милосердной, Стивен.
Она горько рассмеялась:
– Почему я должна быть милосердной к тебе? Разве не достаточно, что я принимаю твой вызов, что я свободно приму тебя в своем доме, что я не прогоняю тебя и не запрещаю сюда приходить? Приходи, когда тебе угодно. Ты даже можешь пересказать наш разговор Мэри; я не стану этого делать, но пусть тебя это не остановит, если ты считаешь, что это может дать тебе преимущество.
Он покачал головой:
– Нет. Я не буду пересказывать его.
– Что ж, вероятно, ты делаешь то, что считаешь нужным. Я предлагаю вести себя так, как будто ничего не случилось – а теперь я должна вернуться к своей работе.
Он помедлил:
– Разве мы не пожмем друг другу руки?
– Конечно, – улыбнулась она, – разве ты не мой добрый друг? Но, знаешь, теперь ты действительно должен оставить меня одну, Мартин.
3
После того, как он ушел, она зажгла сигарету; это был чисто машинальный жест. Она была охвачена странным волнением и странным оцепенением – удивительно причудливое смешение чувств; потом у нее вдруг страшно закружилась голова, и ей стало дурно. Она ушла в спальню, умылась, села на кровать и пыталась собраться с мыслями, сознавая, что ее мысли совершенно пусты. Она не думала ни о чем – даже о Мэри.
Глава пятьдесят пятая
1
Горькой и необычайной была война, которая теперь велась между Мартином и Стивен, но втайне, чтобы тому созданию, которое они любили, не приходилось страдать; одной из самых странных сторон в этой войне было то, что им часто приходилось старательно защищать друг друга, следить за своими глазами и словами, когда оказывались рядом с Мэри. Ради девушки, которую оба стремились защитить, им часто приходилось защищать друг друга. Ни один не унизился бы до клеветы или злобы; хотя сражались они втайне, они сражались с честью. И все равно их сердца изнывали от этой жестокой и коварной войны, наложившей руку на их обреченную дружбу – действительно, горькой и необычайной была эта война.
Теперь Стивен, вдруг оказавшись лицом к лицу с угрозой бесконечного одиночества, призывала себе на помощь все оружие, что было в ее распоряжении, чтобы утвердить свое право на обладание. Каждое звено в той цепи, которой годы сковали их с Мэри, каждое нежное и страстное воспоминание, что привязывало их прошлое к их пылкому настоящему, каждаую минуту радости и даже печали – все это она использовала в своей защите против Мартина. И среди ее оружия не самым слабым было совершенное товарищество и понимание, великая сила таких союзов. Она была хорошо вооружена, ее оружием было настоящее и прошлое – но единственным оружием Мартина было будущее.
С тонкостью, которую пробудила в нем любовь, он очень мягко направлял мысли девушки к безопасной и мирной жизни, которую сулил ей брак с ним. Он находил тысячи мелких способов, чтобы стать необходимым ей, окружить ее теплой, радостной защищенностью, которая заставляла даже враждебный мир казаться приветливым. И, хотя он еще воздерживался говорить открыто, разыгрывая свою партию с большим мастерством и терпением – хотя, прежде чем заговорить, он хотел быть уверен в том, что Мэри Ллевеллин по своей свободной воле пойдет с ним, когда он позовет ее, потому что любит его – но все же она угадывала его любовь, ведь мужчины не могут скрывать такие вещи от женщин.
Мэри достойна была жалости в эти дни, разрываясь между двумя враждующими силами; ее преследовало ощущение неверности, если она думала о том, какое это несчастье – расстаться с Мартином, она ненавидела себя за трусость и измену, если иногда тосковала по той жизни, которую он мог бы ей предложить, а прежде всего – мучительно боялась этого человека, который втиснулся между ней и Стивен. И самый этот страх заставлял ее отдаваться этой женщине с новой, более отчаянной пылкостью, так что узы между ними были крепки как никогда – возможно, дни принадлежали Мартину, но Стивен принадлежали ночи. И все же, когда Стивен лежала без сна в рассветных сумерках, победа казалась ей похожей на поражение и обращалась в прах перед словами Мартина: «Если твоя победа и придет, она придет слишком поздно для Мэри». Утром она шла за свой стол и писала, работая лихорадочно, как будто теперь шло жестокое состязание между этим миром и ее окончательной победой. Никогда прежде она не работала так; она чувствовала, что окунает в кровь свое перо, и каждое ее слово писалось кровью!
2
Рождество пришло и ушло, уступило место новому году, и Мартин продолжал борьбу, но с большей мрачностью. В эти дни его осаждал призрак поражения, болезненного сознания: что бы он ни делал, почти все преимущества были на стороне Стивен. Все то, что он любил в Мэри и чем восхищался в ней больше всего – ее открытость, ее нежная и преданная душа, ее сострадание к любым мучениям – все это обращалось против него и лишь крепче привязывало ее к тому существу, которому она была предана. Лишь одно все это время поддерживало его – убеждение, что, несмотря ни на что, Мэри Ллевеллин его полюбила.
Она была так осторожна, когда они бывали вместе, так следила за собой, чтобы не выдать свои чувства, таким жалким образом настаивала на том, что все идет хорошо и что жизнь вовсе не убавила в ней смелости. Но Мартина не обманывали эти протесты, он знал, как она стремилась к тому, что он мог ей предложить, с какой радостью она тянулась к тем простым вещам, которые сами собой приходят к тем, кто нормален. За всей ее демонстративной храбростью он угадывал огромную усталость души, огромное стремление быть в согласии с этим миром, встречать других людей с утешающим сознанием, что ей не нужно их бояться, что их дружба будет на ее стороне, стоит лишь попросить о ней, что все их законы и обычаи встанут на ее защиту. Все это чувствовал Мартин; но Стивен чувствовала еще вернее и глубже, ведь к ней пришло отчаяние от сознания, что ее любимая глубоко несчастна. Сначала она закрывала глаза на эту правду, ее поддерживало страстное напряжение битвы, стремление противостоять этому мужчине. Но пришел день, когда она уже не могла быть слепой, когда ничто на свете не имело значения, кроме этого горестного страдания, которое молчаливо сносила Мэри.
Если бы Мартин жаждал мести, сейчас он мог бы черпать ее полной мерой. Он почти не видел, как Мэри уступает свои линии обороны, одну за другой; как постепенно слабеет ее воля, ее суровая решимость держаться, ее непокорство, обязанное собой мужской стороне ее натуры. Об этом он не мог узнать никогда; это была тайна Стивен, и она умела хранить ее. Но однажды ночью она вдруг оттолкнула Мэри, вслепую, едва понимая, что она делает, и сознавая лишь то, что оружие, которое она сейчас отбрасывает, стало совершенно недостойным, оно оскорбляет ее любовь к этой девушке. И в эту ночь к ней пришла ужасная мысль, что ее любовь – сама по себе оскорбление.
Теперь ей пришлось дорого расплатиться за свое врожденное уважение к нормальным, которое не могли разрушить даже долгие годы преследования – эту добавочную ношу возложили на нее безмолвные, но зоркие основатели Мортона. Ей пришлось расплачиваться за тот инстинкт, который в самом раннем детстве заставлял ее почти благоговеть перед тем совершенством, что она угадывала в любви между своими родителями. Никогда прежде она с такой ясностью не видела все то, чего не хватало Мэри Ллевеллин, все, что с уходом Мартина утекло бы сквозь ее пальцы, может быть, безвозвратно: дети, дом, который этот мир будет уважать, узы привязанности, которые этот мир будет почитать священными, блаженная безопасность и покой, свобода от преследований. Мартин вдруг показался Стивен бесконечно щедрым существом, в его руках были все те бесценные дары, которых ее любовь-обманщица никогда не могла предложить. Только один дар Стивен могла предложить своей Мэри – и этим даром был Мартин.
Она ощущала все это, как во сне. Теперь она жила и двигалась, как во сне, едва сознавая, к чему приведет этот сон, и все же ее восприятие стало ярче. Этот сон был бесконечно убедительным, все, что она делала, казалось ясно предопределенным; она не могла бы поступить иначе и не могла бы сделать ложного шага, хотя и жила во сне. Как те, кто, пребывая во сне, без колебаний идут по краю пропасти, лишенные всякого чувства опасности, так Стивен шла по кромке своей судьбы, зная лишь один страх – ужасный страх перед тем, что она должна сделать, чтобы подарить Мэри свободу.
Повинуясь могучей, но незримой воле, которая овладела ей в этом сне наяву, она больше не отвечала на нежность девушки и не соглашалась на их любовную связь. Безжалостной, как сам этот мир, была она, и почти такой же жестокой, способной непрестанно ранить. Ведь, несмотря на очевидные опасения Мэри, она все чаще и чаще заходила к Валери Сеймур, и с течением дней Мэри охватывали подозрения. Но Стивен снова и снова наносила ей удары, и при этом отчаянно ранила себя, хотя она почти не чувствовала боли рядом с тем горем, что она приносила Мэри. Но, даже когда она наносила удары, казалось, узы между ними лишь крепли, с каждым новым ударом они связывали их все надежнее. Теперь Мэри всеми фибрами своей расстроенной и оскорбленной души цеплялась за каждое воспоминание, которое разворошила Стивен; за ту страсть, что питала к ней Стивен; за свою инстинктивную верность, которая была союзницей Стивен в битве с Мартином. Та рука, что сковала Мэри этими узами, казалось, была бессильна их снять.
Пришел день, когда Мэри отказалась встретиться с Мартином, она обернулась к Стивен, бледная и обвиняющая:
– Разве ты не понимаешь? Ты что, совсем слепая – или глаза нужны тебе лишь для того, чтобы смотреть на Валери Сеймур?
И губы Стивен оставались сомкнутыми, как будто она вдруг онемела, и она ничего не отвечала.
Тогда Мэри заплакала и крикнула ей:
– Я не отпущу тебя, не отпущу, говорю тебе! Это твоя вина, что я так тебя люблю. Я не могу без тебя, ты приучила меня нуждаться в тебе, а теперь… – ее словам, порожденным наполовину стыдом, наполовину дерзостью, приходилось молить о том, что не давала ей Стивен, и Стивен приходилось выслушивать эти мольбы от Мэри. Потом, не успев осознать своих слов, девушка добавила: – Если бы не ты, я могла бы полюбить Мартина Холлэма!
Стивен, как издали, услышала свой голос:
– Если бы не я, ты могла бы полюбить Мартина Холлэма.
Мэри в отчаянии обвила руками ее шею:
– Нет, нет! Все это не так… я сама не знаю, что говорю.
3
Первое слабое дыхание весны возникло в воздухе и принесло нарциссы на прилавки парижских цветочниц. Молодое вишневое деревце Мэри в саду снова выбросило листья и тугие розоватые бутоны по всей длине своих юных веточек.
Тогда Мартин написал: «Стивен, где я могу с тобой встретиться? Только наедине. Лучше не в твоем доме, если не возражаешь – это из-за Мэри».
Она назначила место. Они должны встретиться в Auberge du Vieux Logis [124]124
гостинице «Старый дом» (фр.)
[Закрыть]на улице Лепик. Они встретятся завтра же вечером. Когда она покидала дом, не сказав ни слова, Мэри думала, что она идет к Валери Сеймур.
Стивен села за угловой столик, чтобы ждать, когда придет Мартин – она пришла слишком рано. Столик оживляла новая скатерть в шахматную клетку – красный и белый, белый и красный, она считала квадраты, аккуратно следуя за ними пальцем. Женщина за стойкой толкнула в бок своего компаньона:
– En voila une originale – et quelle cicatrice, bon Dieu [125]125
Вот это оригиналка – и какой шрам, Господи Боже! (фр.)
[Закрыть]!
Шрам, пересекавший бледное лицо Стивен, был почти синим.
Мартин пришел и тихо сел рядом с ней, заказав кофе ради приличия. Ради того же приличия, пока кофе не принесли, они улыбались и беседовали друг с другом. Но когда официант повернулся, чтобы уйти, Мартин сказал:
– Все кончено… ты победила меня, Стивен. Узы были слишком крепки.
Их измученные взгляды встретились, когда она ответила:
– Я старалась их укрепить.
Он кивнул:
– Я знаю… Что ж, моя дорогая, тебе это удалось. – Потом он добавил: – Я покидаю Париж на следующей неделе, – и, несмотря на его попытки быть спокойным, голос его дрогнул: – Стивен… пожалуйста, береги Мэри.
Она обнаружила, что он держит ее руку. Или кто-то другой сидит рядом с ним, глядит в его чувствительное, измученное лицо, говорит эти странные слова?
– Нет, не уезжай – пока что не надо.
– Но я не понимаю…
– Ты должен доверять мне, Мартин, – она слышала свой серьезный голос: – Ты доверишься мне до такой степени, чтобы сделать все, о чем я попрошу, даже если это будет звучать довольно странно? Ты доверишься мне, если я скажу, что прошу об этом ради Мэри, ради ее счастья?
Его пальцы сжались:
– Клянусь перед Богом – да. Ты знаешь, что я тебе доверяю!
– Хорошо, тогда не уезжай из Парижа. Только не сейчас.
– Ты действительно хочешь, чтобы я остался, Стивен?
– Да. Я не могу это объяснить.
Он помедлил, потом, видимо, вдруг решился:
– Хорошо… Я сделаю все, о чем ты ни попросишь.
Они расплатились за кофе и встали, чтобы уходить:
– Позволь мне проводить тебя до дома, – попросил он.
Но она покачала головой:
– Нет, нет, не сейчас. Я напишу тебе… очень скоро… До свидания, Мартин.
Она смотрела, как он спешит вниз по улице, и, когда он наконец затерялся в ее тенях, она медленно повернулась и пошла вверх, мимо крикливых огней Мулен-де-ла-Галетт. Жалкие паруса мельницы, вертевшейся на ветру, вечно перемалывающей жалкие грехи – сухую мякину из сточных канав Парижа. И через некоторое время, взобравшись на холм, она прошла через пыльные пролеты каменных ступеней и медленно открыла тяжелую дверь; дверь могучего храма веры, несущего свой тревожный, но неутомимый дозор.
Она понятия не имела, почему это делает и что она скажет серебряному Христу, приложившему одну руку к сердцу, а другую протянувшему в терпеливой мольбе. Шум молитв, монотонный, тихий, настойчивый, исходил от тех, кто молился, протянув руки или сложив их крестом – как волны океана, он нарастал, утихал и снова нарастал, он бился о берега небес.
Они взывали к Божьей матери: «Sainte Marie, Mere de Dieu, priez pour nous, pauvres pêcheurs, maintenant et à l'heure de notre mort [126]126
Святая Мария, Матерь Божия, молись за нас, бедных грешников, сейчас и в час нашей смерти (фр.)
[Закрыть]».
«Et à l'heure de notre mort [127]127
и в час нашей смерти (фр.)
[Закрыть]», – услышала Стивен свой голос.
Он выглядел ужасно усталым, этот серебряный Христос; «но Он же всегда выглядит усталым», – как в тумане, подумала она; и она стояла, ничего не в силах сказать, смущенная, как часто чувствуют себя люди перед чужой бедой. По отношению к себе она не чувствовала ничего, ни жалости, ни раскаяния; ее удивительным образом покинули все чувства, и через некоторое время она вышла из церкви и пошла дальше через выметенные ветром улицы Монмартра.