Текст книги "Колодец одиночества"
Автор книги: Маргарет Рэдклифф-Холл
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)
Глава сорок вторая
1
В этом году, в октябре, пришла первая темная туча. Она приплыла в Париж из Англии, потому что Анна в письме приглашала Стивен в Мортон, но не упоминала о Мэри Ллевеллин. Она никогда не упоминала об их дружбе в своих письмах, не уделяла ей никакого внимания; но это приглашение, исключавшее девушку, казалось Стивен намеренным принижением Мэри. Горячий гневный румянец разлился по ее лицу, когда она читала и перечитывала краткое письмо матери: «Я хочу обсудить несколько важных вопросов относительно управления поместьем. Поскольку это место в конечном счете перейдет к тебе, я думаю, мы должны чаще поддерживать связь…» Затем – перечень пунктов, которые Анна хотела обсудить; и они показались Стивен очень мелкими.
Она положила письмо в ящик и сидела, мрачно глядя в окно. В саду Мэри разговаривала с Дэвидом, убеждая его не охотиться за голубями.
– Если бы моя мать десять раз ее пригласила, я бы никогда не взяла ее в Мортон, – пробормотала Стивен.
О да, она знала, слишком хорошо знала, что это будет значить, если они появятся там вместе; ложь, презренные увертки, как будто они все равно что преступники. «Мэри, не вертись в моей спальне… будь осторожна… конечно, когда мы здесь, в Мортоне… моя мать не понимает таких вещей; ей они кажутся вопиющим оскорблением…» А потом – следить за глазами и губами; чувствовать вину, едва прикоснувшись друг к другу; разыгрывать беспечную, самую обычную дружбу: «Мэри, не смотри на меня так, как будто ты ко мне неравнодушна! Этим вечером ты так посмотрела… помни, что здесь моя мать».
Нестерпимая трясина лжи и обмана! Унизительно по отношению ко всему святому для них – грубое унижение любви, и через эту любовь – грубое унижение Мэри, такой преданной и такой отважной, но, увы, такой неопытной в борьбе за существование. Ее предупреждали только слова, слова влюбленной, а что значат слова, когда доходит до действий? И стареющая женщина с отрешенными глазами, которые бывают такими жестокими, такими обвиняющими – они ведь могут обернуться на Мэри и задержаться на ней с отвращением, так, как однажды обернулись на Стивен: «Я готова была бы скорее увидеть тебя мертвой у своих ног…» Ужасные слова, и все же она говорила то, что думала, эта стареющая женщина с отрешенными глазами, она произнесла их, зная, что она – мать. Но, по крайней мере, это не должна была знать Мэри.
Она начала понимать стареющую женщину, которая терзала ее, но которую она так глубоко ранила, и глубина этой раны заставила ее содрогнуться, несмотря на ее горький гнев, и постепенно гнев уступил место медленной, почти неохотной жалости. Бедная, несведущая, слепая, неразумная женщина; она сама была жертвой, отдавшая свое тело ради необъяснимого каприза Природы. Да, уже было две жертвы – неужели должна была появиться третья, и ей должна была стать Мэри? Стивен вздрогнула. Сейчас она не могла встать с этим лицом к лицу, она ослабла, она была почти уничтожена любовью. Она стала жадной до счастья, до той радости и покоя, которые принес ей их союз. Она постарается приуменьшить все это; она скажет: «Это всего лишь на десять дней; я просто должна разобраться с делами», – тогда Мэри, возможно, сочтет естественным, что ее не приглашают в Мортон, и не будет задавать вопросов – она же никогда не задавала вопросов. Но разве Мэри сочтет такое унижение естественным? Страх овладел Стивен; она сидела, ужасно боясь этой тучи, которое вдруг грозно поднялась на горизонте – боялась, но была полна решимости не сдаваться, не дать ей обрести силу в ее непротивлении.
Было лишь одно оружие, чтобы удержать эту тучу. Она встала и открыла окно:
– Мэри!
Девушка невольно заторопилась в дом вместе с Дэвидом:
– Ты меня звала?
– Да. Подойди поближе. Ближе, милая, ближе…
2
Потрясенная и оробевшая, Мэри отпустила Стивен в Мортон. Ее не обманули беззаботные слова Стивен, и у нее не было иллюзий по поводу Анны Гордон. Леди Анна, подозревая правду о них, не хотела с ней встречаться. Во всем этом была ясность, жестокая ясность – но эти мысли она милосердно прятала от Стивен.
Она с улыбкой провожала Стивен на станцию:
– Я буду писать каждый день. Надевай пальто, дорогая; ты же не хочешь приехать в Мортон с простудой. И не забудь телеграфировать, когда доберешься до Дувра.
Но теперь, когда она сидела в пустом кабинете, она закрыла лицо ладонями и немного всплакнула, потому что она была здесь, а Стивен в Англии… и потом, конечно, это была их первая настоящая разлука.
Дэвид сидел, глядя блестящими глазами, в которых отражались ее тайные горести; потом он встал и положил лапу на книгу, считая, что пора бы уже ей закончить чтение. Ему не хватало того языка, который знал Рафтери, состоявшего из множества звуков и движений – он был неуклюжим и неразговорчивым, но безгранично любящим существом. Его сердце чуть не разрывалось между любовью и глубокой благодарностью, которую он чувствовал к Мэри. В эту минуту он хотел прижать уши и завыть, видя, как она несчастна. Он хотел завыть так, чтобы произвести ужасающий шум, как его дикие собратья в джунглях – львы, тигры и другой дикий народ, о котором Дэвид слышал от своей матери, что когда-то бывала в Африке вместе со старым французским полковником. Но вместо этого он резко лизнул Мэри в щеку – она была странной на вкус, подумал он, как морская вода. «Хочешь погулять, Дэвид?» – мягко спросила она. И, насколько мог, Дэвид выразил согласие, виляя хвостом, закругленным, как колечко. Потом он заскакал, топая по земле лапами; дважды залаял, пытаясь позабавить ее, ведь такие вещи казались ей смешными в прошлом, но теперь она явно не замечала его штучек. Однако она надела шляпу и пальто; и он, все еще с лаем, последовал за ней по двору.
Они бродили вдоль набережной Вольтера, и Мэри остановилась, чтобы поглядеть на туманную реку. «Может быть, нырнуть и принести тебе крысу?» – спросил ее Дэвид, изо всех сил бегая взад-вперед. Она покачала головой: «Хватит, Дэвид, будь умницей!» – потом она снова вздохнула и стала глядеть на реку; и Дэвид тоже глядел, но на Мэри.
Неожиданно Париж потерял для нее свое очарование. В конце концов, что такое Париж? Просто большой иностранный город – город, принадлежащий чужим людям, которым нет дела ни до Стивен, ни до Мэри. Они были изгнанниками. Она вертела это слово в уме – изгнанники; оно казалось нежеланным, одиноким. Но почему Стивен стала изгнанницей? Почему она ушла в изгнание из Мортона? Странно, что она, Мэри, никогда не спрашивала ее – никогда не хотела спросить до этой минуты.
Она все шла, не заботясь, куда идет. Стало заходить солнце, и закат принес с собой великую тоску – желание видеть, слышать, трогать – это была почти физическая боль, желание ощутить близость Стивен. Но Стивен покинула ее, чтобы ехать в Мортон… Мортон был, конечно же, настоящим домом Стивен, и в этом настоящем доме не было места для Мэри.
Она не чувствовала обиды. Она не винила ни мир, ни себя, ни Стивен, не собиралась сражаться с трудностями, требовать справедливости или объяснения; она лишь знала, что ее сердце саднит, потому что такие мелочи причиняют ей боль. Ей было больно думать о том, что Стивен сейчас окружена предметами, которых она никогда не видела – столы, стулья, картины, все они – старые друзья Стивен, все милые и знакомые ей, но чужие Мэри. Ей было больно думать о незнакомой спальне, в которой спала Стивен со времен детства; о неизвестной классной комнате, где Стивен когда-то работала, о конюшнях, озерах и садах Мортона. Ей было больно думать о двух незнакомых женщинах, которые, должно быть, теперь ждали приезда Стивен – Паддл, которую Стивен любила и уважала; леди Анна, о которой она говорила очень редко, и которая, как чувствовала Мэри, возможно, никогда ее не любила. И Мэри с некоторым потрясением осознала, что долгий период жизни Стивен был скрыт от нее; долгие годы этой жизни шли и уходили, прежде чем они обе наконец нашли друг друга. Как она могла надеяться обрести связь с прошлым, принадлежавшим дому, в который она не могла войти? Тогда – ведь она была женщиной – она вдруг затосковала по всему тихому и приятному, для чего существует дом: безопасность, мир, уважение и честь, доброта родителей, благожелательность соседей; счастье, которое можно разделить с друзьями, любовь, которая гордится тем, что заявляет о своем существовании. Все, чего Стивен больше всего желала для любимого существа – тоска по всему этому вдруг охватила это существо.
И, как будто между ними была натянута таинственная нить, сердце Стивен было встревожено в эту самую минуту; нестерпимо встревожено из-за Мортона, ее настоящего дома, который ей нельзя было разделить с Мэри. Стыдясь, потому что стыд выпал на долю другой, сострадая и страдая из-за своего сострадания, она думала о девушке, которая осталась в Париже одна – о девушке, которая должна была поехать с ней в Англию, которую Мортон должен быть приветить и почтить. Тогда она вдруг вспомнила слова из прошлого, ужасные слова: «Ты могла бы жениться на мне, Стивен?»
Мэри повернулась и пошла обратно на улицу Жакоб. Подавленный и встревоженный, Дэвид плелся за ней. Он сделал все, что мог, чтобы отвлечь ее от той тяжелой ноши, что она несла. Он притворялся, что гоняется за голубем, он хрипло лаял на испуганного нищего, он принес ей палку и уговаривал бросить ее, он вцепился в ее юбку и вежливо потянул ее; под конец он чуть не попал под такси в отчаянных усилиях привлечь ее внимание. Эта последняя попытка явно возмутила ее: она надела на него поводок. Бедный, непонятый Дэвид!
3
Мэри прошла в кабинет Стивен и села за просторный письменный стол, потому что теперь вдруг ее охватила боль, и это была боль за ее любовь к Стивен. И, побуждаемая любовью, она жаждала утешать, ведь в каждой влюбленной женщине так много от матери. Это письмо было переполнено всем, что менее привилегированное перо оставило бы ненаписанным – преданностью, верой, утешением, верностью; все это и много больше было в ее письме к Стивен. Она сидела на месте, и ее сердце переполнялось, как будто отвечая на некий сильный зов.
Так Мэри встретила первую, пробную атаку мира на них и уступила ей.
Глава сорок третья
1
Во всех страстных привязанностях приходит время, когда жизнь, реальная жизнь, требует, чтобы ее снова встретили лицом к лицу, с ее разнообразными и бесконечными обязанностями, когда влюбленный узнает в самой глубине своего сердца, что безмятежные дни прошли. Он может сожалеть об этом вторжении прозы жизни, но обычно ему это кажется довольно естественным, и вот, не любя ни на йоту меньше, он склоняет шею под ярмо существования. Но женщинам, для которых любовь – самоцель, труднее спокойно подчиниться ему. К каждой преданной и пылкой женщине приходит этот момент острого сожаления; и ей приходится бороться, чтобы сдерживать его. «Еще не время, не время… еще чуть-чуть!» – пока Природа, опасаясь ее праздности, не требует от нее трудов продолжения рода.
Но в таких отношениях, как у Мэри и Стивен, Природе приходится платить за свои эксперименты; она может иногда расплачиваться очень дорого – это очень зависит от смешения полов. Чуть больше мужского в любовнице, и тогда крупными бывают разрушения. И все же бывают случаи – такие, как Стивен – в которых мужская сторона поднимается, торжествуя; в которых страсть соединяется с подлинной преданностью и скорее пришпоривает, чем удерживает; в которых любовь и предприимчивость бок о бок сражаются в отчаянных попытках найти решение.
Таким образом, когда Стивен вернулась из Мортона, Мэри инстинктивно угадала, что время мечтаний закончилось и ушло; и она прижималась к ней крепко, целуя множество раз:
– Ты любишь меня так же, как до того, как уезжала? Ты любишь меня? – вечный вопрос женщины.
И Стивен, которая, если это было возможно, любила ее даже больше, отвечала почти резко:
– Конечно же, я люблю тебя.
Ее мысли были все еще тяжелыми, из-за горечи, которая появилась после этой поездки в Мортон и которую во что бы то ни стало надо было скрыть от Мэри.
В поведении ее матери не произошло заметных перемен. Анна была очень спокойна и вежлива. Вместе они расспросили управляющего и поверенного, как всегда, строя планы по благополучию Мортона; но одну тему Анна обходила стороной, отказывалась обсуждать, и этой темой была Мэри. С внезапностью, порожденной отчаянием, Стивен заговорила с ней однажды вечером:
– Я хочу, чтобы Мэри Ллевеллин познакомилась с моим настоящим домом; однажды я должна привезти ее с собой в Мортон.
Она остановилась, увидев предупреждающее лицо Анны – лишенное выражения, закрытое; это был более красноречивый ответ, чем слова – неловкое, недвусмысленное молчание. И Стивен, если раньше испытывала хоть какие-то сомнения, поняла в эту минуту, что всякие надежды бесполезны, что умолчание ее матери о том, чтобы пригласить девушку, действительно было оскорблением для Мэри. Она встала и ушла в кабинет отца.
Паддл, которая оберегала ее покой в это время, заговорила незадолго до отъезда Стивен.
– Моя дорогая, я знаю, это ужасно тяжело, по поводу Мортона, и по поводу… – она помедлила.
И Стивен подумала с обновленной горечью: «Даже она, кажется, запинается, когда говорит о Мэри». Она ответила:
– Если ты говоришь о Мэри Ллевеллин, я, конечно, никогда не привезу ее в Мортон, пока моя мать жива – я не допущу, чтобы ее оскорбляли.
Тогда Паддл серьезно поглядела на Стивен.
– Ты не работаешь, а ведь работа – твое единственное оружие. Заставь мир уважать тебя, ты можешь сделать это благодаря своей работе; это самое надежное убежище для твоей подруги, единственное убежище, помни это, и твоя задача – обеспечить его, Стивен.
У Стивен слишком болело сердце, чтобы отвечать; но весь долгий путь от Мортона до Парижа слова Паддл молотом бились в ее уме: «Ты не работаешь, а ведь работа – твое единственное оружие».
Поэтому, когда Мэри спала в объятиях Стивен в первую блаженную ночь их воссоединения, ее возлюбленная лежала, раскрыв глаза, и бодрствовала, планируя работу, которую она должна была сделать на завтра, проклиная свою праздность и безумие, иллюзию своей безопасности, которой на самом деле не существовало.
2
Скоро они обосновались в прозаических буднях, так же, как делают самые обычные люди. У каждой из них теперь были свои задачи – Стивен писала, а Мэри вела хозяйство, оплачивала счета, заполняла квитанции, отвечала на незначительные письма. Но у нее оставались долгие часы праздности, ведь Полина и Пьер были почти слишком хороши – они, улыбаясь, вели хозяйство на свой лад, и, следует признать, делали это лучше, чем Мэри. Что до писем, их было не слишком много; а что касается счетов, денег было полно – освобожденная от труда сводить концы с концами, она при этом была лишена невинного удовольствия устраивать маленькие сюрпризы, маленькие дополнительные удобства для любимого существа, что в юности может добавить в жизнь настоящей остроты. Потом, Стивен находила, что она печатает слишком медленно, и стала посылать работу какой-то женщине в Пасси; одержимая стремлением закончить свою книгу, она не терпела ни задержек, ни помех. И из-за их странной изоляции бывали времена, когда Мэри чувствовала себя очень одинокой. Ведь с кем она была знакома? У нее не было друзей в Париже, кроме доброй мадемуазель Дюфо и Жюли. Раз в неделю, это правда, она могла повидаться с Бюиссоном, ведь Стивен продолжала заниматься фехтованием; и иногда заходил Брокетт, но его интерес полностью был сосредоточен на Стивен; если она была за работой, что бывало часто, он не тратил слишком много времени на Мэри.
Стивен часто звала ее в кабинет, ее успокаивало присутствие любящей девушки. «Сядь, посиди со мной, любимая, мне нравится, когда ты здесь». Но довольно скоро она, казалось, вовсе забывала о ней: «Что… что? – спрашивала она, чуть нахмурившись. – Помолчи немножко, Мэри. Иди пообедай, будь умницей; я приду, когда закончу этот кусок – а ты иди!» Но Мэри приходилось доедать обед в одиночестве, ведь еда была сейчас для Стивен досадной помехой.
Конечно, рядом был Дэвид, благодарный и преданный. Мэри могла всегда поговорить с Дэвидом, но, поскольку он не мог ответить ей, беседа получалась довольно односторонняя. А потом, он не скрывал, что ему тоже, в свою очередь, не хватало Стивен; он слонялся по углам с недовольным видом, когда ее звали, а она все не выходила. Ведь, хотя его сердце было предано Мэри, нежной дарительнице всех благ, но инстинкт, обитающий в мужской душе чуть ли не с тех времен, как Адам покинул Эдемский сад, инстинкт, который виден за окнами клубов и других мест, где собираются мужчины, заставлял его тосковать по дружеским прогулкам, которые иногда проходили без Мэри. Прежде всего, он тосковал по сильным рукам и целеустремленному шагу Стивен; в ней было что-то странное и неосязаемое, что привлекало его собачью мужественность. Она всегда позволяла ему бегать самому по себе, не опекала его; одним словом, с ней Дэвиду было спокойно.
Мэри бесшумно выскальзывала из кабинета, прошептав: «Мы пойдем в сад Тюильри». Но когда они приходили туда, что им было делать? Ведь, разумеется, пес не должен был нырять за золотыми рыбками – Дэвид понимал это, ведь дома у них были золотые рыбки; он не должен был плескаться в прудах, где были скучные каменные ограды и дурацкие фонтаны. Они с Мэри бродили по дорожкам из гравия, среди людей, которые глазели на Дэвида и высмеивали его: «Quel drôle de chien, mais regardez sa queue [91]91
Какая смешная собака, посмотрите-ка на ее хвост! (фр.)
[Закрыть]!» Все они такие, эти французы – они и над его матерью смеялись. Она никогда не отвечала им, разве что говорила: «Гав!» Ведь что они значили? Но все же это расстраивало. И, хотя он всю жизнь прожил во Франции и не знал другой страны, когда он шел по чинным садам Тюильри, его кельтская кровь иногда пробуждала в нем видения: огромные, нависающие над землей горы с извилистыми тропками, вниз по этим горам сбегали реки, которые зимой громко ревели; запах земли, запах росы, запах диких животных, на которых собака имеет право охотиться, оставаясь в рамках закона – обо всем этом и о многом другом рассказывала ему старая мать. Именно эти видения сбили его с пути, предательски довели его до полуголодной жизни в Париже; и даже в эти мирные дни они иногда возвращались, когда он гулял по садам Тюильри. Но теперь его сердце должно было отвергать их – теперь он был пленником благодаря любви Мэри.
Но перед Мэри вставало лишь одно видение – сад на Оротаве; сад, подсвеченный сияющей тьмой и заполненный беспокойными ритмами песен.
3
Прошла осень, уступая место зиме с ее короткими, скучными днями, наполненными туманом и дождем. Мало красоты теперь осталось в Париже. Серое небо висело над старыми улицами квартала, теперь оно не выглядело ярким, как свет в конце туннеля. Стивен работала как одержимая, полностью переписывая свой довоенный роман. Он был хорош, но недостаточно хорош, ведь теперь она видела жизнь шире; и более того, она писала эту книгу ради Мэри. Вспоминая Мэри, вспоминая Мортон, она покрывала буквами лист за листом бумаги; она писала с быстротой истинного вдохновения, и иногда ее работа была на грани величия. Она не пренебрегала девушкой, ради которой совершала этот могучий труд – она не могла бы этого сделать, даже если бы хотела, потому что любовь была истинным источником ее труда. Но довольно скоро наступили дни, когда она не выходила на улицу, или, если и выходила, казалась такой рассеянной, что Мэри приходилось переспрашивать ее дважды – и получать, как правило, неопределенный ответ. Скоро настали дни, когда все, что она делала, кроме ее работы, делалось с усилием, с очевидным усилием быть тактичной. «Ты пойдешь вечером в театр, Мэри?» Если Мэри соглашалась и доставала билеты, обычно они опаздывали, потому что Стивен работала до последней минуты.
Иногда были острые, хоть и маленькие, разочарования, когда Стивен не удавалось сдержать обещания. «Послушай, Мэри, милая – ты простишь меня, если я не пойду с тобой за этими мехами? У меня кое-какая работа, которую я должна закончить. Понимаешь?» «Конечно же». Но Мэри, которой оставалось выбирать себе новые меха в одиночку, внезапно чувствовала, что не нужны ей никакие меха.
И такие вещи стали случаться часто.
Если бы только Стивен доверилась ей, если бы сказала: «Я пытаюсь построить тебе убежище; вспомни, что я говорила тебе на Оротаве!» Но нет, она избегала того, чтобы напомнить девушке о том мраке, что окружал это маленькое солнечное пятно. Если бы только она проявила чуть больше терпения по отношению к аккуратной, хоть и довольно медленной машинописи Мэри и дала ей настоящее занятие – но нет, она должна отсылать работу в Пасси, ведь чем скорее выйдет книга, тем лучше будет для будущего Мэри. И так, ослепленная любовью и желанием защитить любимую, она делала ошибки по отношению к Мэри.
Когда она заканчивала работу на день, она часто читала написанное вслух по вечерам. И, хотя Мэри знала, что пишет она прекрасно, но ее мысли уходили от книги к самой Стивен. Низкий, хрипловатый голос все читал и читал, в нем было что-то настойчивое, пугающее, и Мэри внезапно целовала руку Стивен или шрам на ее щеке, скорее из-за этого голоса, чем из-за того, что читалось.
И вот бывали времена, когда, служа двум господам – страсти к этой девушке и решимости защитить ее – Стивен разрывалась между противоречивыми желаниями, между противоположными духовными и физическими чувствами. Она хотела сохранить себя для работы и хотела всецело отдать себя Мэри.
Довольно часто она работала далеко за полночь.
– Я приду поздно – иди в кровать, любимая.
И, когда она наконец устало поднималась наверх, то прокрадывалась, как вор, мимо спальни Мэри, хотя Мэри почти всегда слышала ее.
– Это ты, Стивен?
– Да. Почему ты не спишь? Ты знаешь, что уже три часа утра?
– Правда? Ты ведь не сердишься, милая, нет? Я думала о тебе, когда была одна в кабинете. Подойди сюда, скажи, что ты на меня не сердишься, хоть уже и три часа утра!
Тогда Стивен снимала старый твидовый пиджак и бросалась на кровать рядом с Мэри, слишком измотанная, чтобы сделать что-нибудь, только принимала девушку в объятия и позволяла ей лежать рядом, положив голову ей на плечо.
Но Мэри думала обо всем том, что она находила таким глубоко привлекательным в Стивен – шрам на ее щеке, выражение ее глаз, силу и странную, застенчивую нежность – эта сила иногда не умела быть нежной. И, когда они лежали, Стивен могла заснуть, изнуренная напряжением долгих часов работы. Но Мэри не спала, а если засыпала, то за окнами уже рассветало.
4
Однажды утром Стивен пристально посмотрела на Мэри:
– Подойди сюда. Тебе нехорошо? Что с тобой? Расскажи мне. – Ей показалось, что девушка необычно бледна, и что уголки ее губ опущены вниз; страх внезапно сжал ее сердце. – Расскажи сейчас же, что с тобой! – ее голос стал грубым от беспокойства, и она повелительно положила свою ладонь поверх ладони Мэри.
Мэри возразила:
– Не глупи; ничего со мной нет, со мной все прекрасно – ты что-то себе вообразила.
И в самом деле, что с ней было такого? Разве она не была в Париже со Стивен? Но ее глаза наполнились слезами, и она быстро отвернулась, чтобы скрыть их, стыдясь своего неразумия.
Стивен не отступала:
– Ты выглядишь вовсе не прекрасно. Не надо было нам оставаться в Париже этим летом. – И, потому что ее собственные нервы были в тот день на пределе, она нахмурилась. – Это все из-за того, что ты не ешь, когда я не прихожу есть. Я знаю, что ты не ешь – Пьер мне все рассказал. Не веди себя как маленький ребенок, Мэри! Я не смогу написать ни строчки, если буду чувствовать, что ты больна, потому что ничего не ешь, – от страха она начала терять голову. – Я пошлю за доктором, – резко закончила она.
Мэри отказалась от доктора наотрез. Что ей рассказывать ему? У нее нет никаких симптомов. Пьер все преувеличивает. Она довольно хорошо ест – она никогда много не ела. Пусть лучше Стивен продолжает работу и не терзает себя из-за ерунды.
Но Стивен, как ни старалась, не могла продолжать – весь остаток дня работа продвигалась очень плохо.
После этого она часто покидала свой стол и шла на поиски Мэри.
– Милая, где ты?
– Наверху, в моей спальне.
– Сойди вниз; я хочу, чтобы ты пришла в кабинет, – и, когда Мэри устраивалась там у огня: – Теперь расскажи мне точно, как ты себя чувствуешь – все в порядке?
И Мэри с улыбкой отвечала:
– Да, все со мной в порядке; клянусь тебе, Стивен!
Это была не идеальная атмосфера для работы, но книга к этому времени продвинулась настолько, что ничто, кроме бедствия, не могло остановить ее – это была одна из тех книг, которые твердо намерены появиться на свет и зреют вопреки своим авторам. В состоянии здоровья Мэри действительно не было ничего по-настоящему тревожащего. Она неважно выглядела, только и всего; и иногда она казалась какой-то поникшей, так что Стивен приходилось отрывать несколько часов от работы, чтобы они могли вместе прогуляться. Иногда они обедали в ресторане или выезжали за город, к бурной радости Дэвида; или просто бродили по улицам рука об руку, как когда впервые вернулись в Париж. И Мэри, чувствуя себя счастливой, оживала на эти несколько часов, как по волшебству. Но, когда она снова оказывалась в одиночестве, когда ей было некуда идти и не с кем поговорить, потому что Стивен снова была за столом, тогда она становилась вялой, что не было под стать ни ее возрасту, ни положению.
5
В канун Рождества прибыл Брокетт и принес цветы. Мэри ушла гулять с Дэвидом, и Стивен пришлось со вздохом покинуть свой стол.
– Заходи, Брокетт. Надо же, какая чудесная сирень!
Он сел и зажег сигарету.
– Да, разве она не прекрасна? Я купил ее для Мэри. Как она поживает?
Стивен помедлила.
– Не очень хорошо… Мне тревожно за нее.
Брокетт нахмурился и стал задумчиво смотреть на огонь. Он кое-что хотел сказать Стивен; хотел предупредить ее, но не был уверен, как она примет это предупреждение – неудивительно, что бедная девочка не в форме, ведь ей приходится вести смертельно скучное существование! Если Стивен позволила бы ему, он хотел бы дать совет, предостеречь, быть честным до грубости, если понадобится. Однажды он уже был честным до грубости по поводу ее работы, но это было не такое деликатное дело.
Он начал суетливо двигать своими мягкими белыми руками, постукивая пальцами по ручке кресла.
– Стивен, я собирался поговорить с тобой о Мэри. Она поразила меня своим откровенно угнетенным видом в последний раз, когда я видел ее – когда это было, в понедельник? Да, она поразила меня своим угнетенным видом.
– Ну конечно же, ты ошибся… – прервала его Стивен.
– Нет, я совершенно уверен, что не ошибся, – настаивал он. Потом сказал: – Я собираюсь сделать кое-что очень рискованное – я рискую потерять твою дружбу.
В его голосе слышалось такое сожаление, что Стивен спросила:
– И в чем же дело, Брокетт?
– В тебе, дорогая моя. Ты ведешь нечестную игру с этой девушкой; жизнь, которую она ведет, подходит скорее матери-аббатисе. От такого у кого угодно вырастет горб, а Мэри, похоже, заработает неврастению!
– Да что ты имеешь в виду?
– Если не будешь дуться, тогда скажу. Послушай, я больше не собираюсь притворяться. Конечно же, все мы знаем, что вы с ней любовницы. Вы постепенно становитесь чем-то вроде легенды – все позабыто ради любви, и тому подобное… Но Мэри слишком молода, чтобы становиться легендой; да и ты, дорогая моя, тоже. У тебя-то есть твоя работа, а у Мэри ничего нет – бедная девочка ни души не знает в Париже. Пожалуйста, не перебивай. Я вовсе не закончил; мне придется выложить все начистоту, и я это сделаю. Вы с ней решили жить одним домом – по мне, так это ничем не лучше брака! Но, будь ты мужчиной, все было бы по-другому; у вас, конечно же, была бы куча друзей, а Мэри могла бы завести ребенка. Ах, Бога ради, Стивен, не делай такие большие глаза. Мэри совершенно нормальная молодая женщина; она не может жить одной любовью, все это чушь – особенно, как подсказывает мне моя проницательность, когда ты работаешь, ведь тогда эта диета довольно скудная. Бога ради, отпусти ее немножко погулять! Почему, например, ты не приведешь ее к Валери Сеймур? У Валери она встретит множество людей, и что в этом плохого, я тебя спрашиваю? Ты бегаешь от себе подобных, как черт от ладана! Мэри ужасно нужны друзья, и ей нужно развлекаться. Только поостерегись так называемых нормальных, – голос Брокетта стал горьким и агрессивным, – я не пытался бы навязываться им в друзья; я думаю не столько о тебе, сколько о Мэри; она молодая, а молодые легко ранимы…
Он был совершенно искренен. Он пытался помочь, подстегнутый своей занятной привязанностью к Стивен. В эту минуту он был по-дружески заботливым; ни капли цинизма не оставалось в нем – в эту минуту. Он дал честный совет, подсказанный его умственными способностями, возможно, единственным, что оставил ему мир.
И Стивен практически ничем не могла ответить. Она была по горло сыта отрицаниями и увертками, сыта молчаливой ложью, которая раздражала ее собственные инстинкты и казалась оскорблением для Мэри; поэтому она оставила дерзкие заявления Брокетта без ответа. В остальном она слегка опасалась, все еще чувствуя смутное недоверие к Валери Сеймур. Но она довольно хорошо понимала, что Брокетт был прав – сейчас Мэри часто бывало одиноко. Почему она никогда не думала об этом раньше? Она проклинала себя за свою нечуткость.
Потом Брокетт тактично сменил тему; он был слишком мудрым, чтобы не понимать, где следует остановиться. И вот он рассказывал ей о своей новой пьесе, которая для него была довольно необычным предприятием. Пока он говорил, Стивен охватило странное чувство облегчения от мысли, что он все знает… Да, она действительно чувствовала облегчение, потому что этот человек знал об ее отношениях с Мэри; потому что больше не было нужды вести себя так, как будто эти отношения были постыдными – по крайней мере, в присутствии Брокетта. В броне мира наконец отыскалась щель.
6
– Мы как-нибудь должны сходить навестить Валери Сеймур, – довольно небрежно заметила Стивен тем же вечером. – Она очень известна в Париже. Кажется, она устраивает довольно веселые приемы. По-моему, пора бы тебе завести нескольких друзей.
– Как весело! Пойдем, я бы так этого хотела! – воскликнула Мэри.
Стивен подумала, что ее голос звучал радостно и взволнованно, и она невольно вздохнула. Но, в конце концов, важно лишь то, чтобы Мэри было хорошо, чтобы она была счастлива. Конечно же, она возьмет ее к Валери Сеймур – почему бы нет? Видимо, она была очень глупой. И эгоистичной – жертвовала девушкой ради своих капризов…