Текст книги "Колодец одиночества"

Автор книги: Маргарет Рэдклифф-Холл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)

Они говорили о Париже, о его красоте и очаровании. Потом мадемуазель снова заговорила о своей Maman, и о тете Клотильде, которая оставила им деньги, и о Жюли, своей слепой сестре.

Но после еды она внезапно залилась краской.

– О, Stévenne, я ведь даже не спросила о твоих родителях! Что ты, наверное, думаешь о такой невежливости! Я совсем потеряла голову, когда увидела тебя, и я стала такой эгоисткой! Я хочу, чтобы ты все знала обо мне и моей Maman, и болтаю про свои дела. Что ты думаешь обо мне! Как поживает добрый и красивый сэр Филип? А твоя матушка, дорогая моя – как поживает леди Анна?

Теперь Стивен пришла очередь покраснеть.

– Мой отец умер… – она помедлила, потом резко договорила: – Я не живу больше с матерью, не живу в Мортоне.

Мадемуазель ахнула:

– Ты больше не живешь… – начала она, потом что-то в лице Стивен удержало добрую, но изумленную гостью от расспросов. – Мне очень горестно слышать о смерти твоего отца, моя дорогая, – очень мягко сказала она.

Стивен ответила:

– Да… мне всегда будет его не хватать.

Последовала долгая, довольно мучительная пауза, во время которой мадемуазель Дюфо чувствовала неловкость. Что случилось между матерью и дочерью? Все это было очень странно, очень тревожило. И Стивен, почему она была изгнана из Мортона? Но мадемуазель не могла решить эти вопросы, она только знала, что хочет, чтобы Стивен была счастлива, и в ее добрых карих глазах была тревога, потому что она не чувствовала уверенности в том, что Стивен счастлива. Но она не смела расспрашивать, и вместо этого неловко сменила предмет беседы.

– Когда вы вдвоем придете на чай ко мне, Stévenne?

– Мы придем завтра, если можно, – сказала Стивен.

Мадемуазель Дюфо ушла довольно рано; и всю дорогу домой она ломала голову над Стивен.

Она думала: «Она всегда была странным ребенком, но таким милым! Я помню, как она, когда была маленькой, ездила на своем пони, как мальчик; и как он гордился, этот красивый сэр Филип – они были похожи на отца и сына, эти двое. А теперь… разве она не осталась немножко странной?»

Но эти мысли никуда ее не приводили, потому что мадемуазель Дюфо была незнакома с окольными путями природы. Ее невинный ум был неискушенным и доверчивым; она верила в легенду об Адаме и Еве, и в их саду не было никаких безрассудных ошибок!

4

В квартире на проспекте Великой Армии царил такой же порядок, какой беспорядок был в квартире Валери. От миниатюрной кухоньки до миниатюрной гостиной, все сияло, как только что начищенное, потому что, несмотря на скромные финансы, ни одной пылинке не позволялось тут осесть.

Мадемуазель Дюфо просияла, когда сама открыла дверь, чтобы приветствовать гостей.

– Для меня это подлинная радость, – объявила она. Потом она представила их своей сестре Жюли, глаза которой прятались за темными очками.

Гостиная была буквально набита тем, что мадемуазель упомянула как свои «сокровища». На столах было несметное число безделушек, которые в большинстве случаев хранились как память. Цветные репродукции Бужеро висели на стенах, а стулья были обиты таким жестким бархатом, что сидеть было довольно скользко, и на ощупь он казался грубым. Деревянная часть этих негостеприимных стульев была так покрыта лаком, что стала липкой. Над маленьким нелепым камином улыбалась с портрета Maman – тогда она еще была молодой. Она была почему-то одета в шотландку, не имевшую ни малейшего отношения к Шотландии – этот портрет был подарком от кузена, который хотел стать художником.

Жюли вслепую протянула белую руку. Она была похожа на сестру, только значительно тоньше, и на ее лице было довольно пустое выражение, которое иногда сопутствует слепоте.

– Кто из вас Stévenne? – спросила она взволнованно. – Я так много слышала о Stévenne!

Стивен сказала:

– Вот я, – и сжала руку, жалея о несчастье этой женщины.

Но Жюли широко улыбнулась.

– Да, я знаю, что это вы, на ощупь, – она погладила рукав пальто Стивен, – мои глаза теперь переместились на пальцы. Странно, но я, кажется, вижу своими пальцами. – Потом она повернулась и обнаружила Паддл, которую тоже ощупала. – Теперь мы с вами знакомы, – объявила Жюли.

Чай, когда его подали, был жидким, соломенного цвета, какой и сейчас подают в Париже.

– Английский чай, куплен специально для вас, моя Stévenne, – гордо заметила мадемуазель. – Мы пьем только кофе, но я сказала моей сестре: Stévenne любит хороший чай, и мадемуазель Паддл, несомненно, тоже. В четыре часа дня они не захотят кофе – видите, как я хорошо помню вашу Англию!

Однако пирожные оказались достойными Франции, и мадемуазель Дюфо ела их с наслаждением. Жюли очень мало ела и немного говорила. Она просто сидела и слушала, тихо улыбаясь; и, пока она слушала, она плела кружева, как будто действительно могла видеть своими пальцами. Потом мадемуазель Дюфо объясняла, как эти нежные руки стали такими умелыми, заменив глаза, когда беспрестанный труд оставил их без блаженной возможности видеть – так просто и вместе с тем так убежденно, что Стивен дивилась, слушая ее:

– Это все наша малютка Тереза, – сказала она Стивен. – Ты слышала о ней? Ах, какая жалость! Наша Тереза была монашкой в Лизье, и она сказала: «Прольется дождь из роз, когда я умру». Она умерла не так давно, но ее дело уже было представлено в Риме, самим преподобным отцом Родриго! Это так чудесно, не правда ли, Stévenne? Но она не ждала, пока станет святой; ах, нет, она молодая и нетерпеливая. Она не может ждать, она уже начала творить чудеса всем, кто ее просит. Я просила, чтобы Жюли не была несчастной из-за того, что потеряла глаза – ведь, когда она ничего не делает, она всегда несчастна – и вот наша малютка Тереза подарила ей пару новеньких глаз на пальцах.

Жюли кивнула:

– Это правда, – серьезно сказала она, – раньше я была такой глупой из-за этой слепоты. Все было таким чужим, и я спотыкалась, как старая слепая лошадь. Я была ужасно глупой, куда глупее многих. Потом однажды вечером Вероника попросила Терезу мне помочь, и на следующий день я смогла пройти по комнате. С этих пор мои пальцы видели все, что трогали, и теперь я даже могу неплохо плести кружева из-за этого зрения на пальцах. – Потом, повернувшись к улыбающейся мадемуазель Дюфо: – Но почему ты не покажешь Stévenne ее портрет?

И вот мадемуазель Дюфо пошла и принесла маленький портрет Терезы, который Стивен, как положено, осмотрела, и лицо, которое она увидела, было до смешного юным – все еще по-детски круглым, и все же очень решительным. Тереза выглядела так, как будто действительно собиралась стать святой, и самому дьяволу было бы не под силу ее остановить. Потом Паддл тоже осмотрела портрет, а Стивен были показаны несколько реликвий, кусок одежды и другие вещи, какие собирают при пробуждении святости.

Когда они уходили, Жюли просила их заходить еще; она сказала:

– Приходите почаще, это доставит нам такое удовольствие, – и чуть ли не всучила своим гостям двенадцать ярдов грубо сплетенного кружева, за которое ни от одной из них не хотела принимать платы.

Мадемуазель прошептала:

– Наш дом такой скромный для Stévenne; мы очень мало можем ей предложить, – она думала о доме на улице Жакоб, великолепном доме, а потом вспомнила Мортон.

Но Жюли, со странной прозорливостью слепой, или, может быть, из-за того, что у нее были глаза на пальцах, сразу ответила:

– Для нее это неважно, Вероника, я не чувствую в твоей Stévenne никакого чванства.

5

После этого первого визита они очень часто приходили в их скромную квартирку; мадемуазель Дюфо и ее тихая слепая сестра теперь действительно были их единственными друзьями в Париже, ведь Брокетт был в Америке по делам, и Стивен все еще не звонила Валери Сеймур.

Иногда, когда Стивен была занята работой, Паддл ходила туда одна. Тогда они с мадемуазель разговаривали о детстве Стивен, о ее будущем – но осторожно, ведь Паддл должна была быть осмотрительной, чтобы ничего не выдать этой доброй, простой женщине. Что до мадемуазель, она тоже старалась принимать все как есть и не задавать вопросов. Но, несмотря на эти неизбежные пробелы и умолчания, между ними родилась подлинная симпатия, ведь каждая из них чувствовала в другой ценного союзника, который вступит в бой на стороне Стивен. И теперь Стивен довольно часто посылала машину за слепой Жюли, чтобы та проехалась по окрестностям Парижа. Жюли вдыхала воздух и говорила Бертону, что, чувствуя запах зелени, она видит деревья; он слушал ее сбивчивый английский с улыбкой – странные они, эти французы! Или, бывало, он отвозил другую мадемуазель на Монмартр, к ранней воскресной мессе. Там что-то было вроде как про сердце; все это казалось Бертону довольно мрачным. Он вспоминал викария, который так хорошо играл в крикет, и внезапно его охватывала тоска по Мортону. В маленькую комнатку поступали фрукты, пирожные и большие marron glacés. Мадемуазель Дюфо превратилась в откровенную лакомку, она ела сладости в постели, просматривая буклеты о святой Терезе, которая отличалась аскетизмом и уж наверняка не ела marron glacés.

Потом весна, нежная, но роковая весна 1914 года, перешла в лето. Среди расцветающих цветов и птичьих песен время тихо шло к великой катастрофе; а Стивен, чья книга теперь близилась к завершению, трудилась упорнее, чем когда-либо трудилась в Париже.

Глава тридцать четвертая

1

Война. Невероятное, но давно предсказанное должно было произойти. Люди просыпались по утрам с сознанием бедствия, но это были старые люди, которые познали войну на своем веку и могли вспоминать. Молодые люди Франции, Германии, России, целого мира оглядывались вокруг, удивленные и озадаченные; но что-то проникало в их кровь, терзая их и вызывая странное возбуждение – горькая и беспощадная отрава войны пришпоривала и подхлестывала их мужество.

Они спешили по улицам Парижа, эти молодые люди; они собирались в барах и кафе; они стояли, глядя на зловещие правительственные плакаты, призывающие их молодость и цветущую силу на службу своему знамени.

Они говорили быстро, очень быстро, жестикулируя: «C'est la guerre! C'est la guerre! [53]53
  Это война! Это война! (фр.)


[Закрыть]» – то и дело повторяли они. И отвечали друг другу: «Oui, c'est la guerre [54]54
  Да, это война (фр.)


[Закрыть]».

И, верная своим традициям, прекрасная столица Франции старалась укрыть безобразие под красотой, и наряжалась, как на свадьбу; ее флаги тысячами развевались на ветру. Под атрибутикой и язычеством славы она старалась скрыть подлинное значение войны.

Но там, где несколько дней назад играли дети, теперь на Елисейских полях были размещены войска. Их лошади глодали кору с деревьев и били копытами по земле, оставляя маленькие вмятины; они переговаривались тихим ржанием в своем ночном дозоре, будто охваченные боязливым предчувствием. В переулках нерассуждающий дух войны вырывался на свободу сердитыми и бесполезными поступками; на магазины нападали, потому что на вывесках были немецкие имена, и разбросанные товары валялись в канавах. Казалось, на каждом углу маячили воображаемые шпионы, и люди прятались в тень.

«C'est la guerre», – шептали женщины, думая о своих сыновьях. И отвечали друг другу: «Oui, c'est la guerre».

Пьер сказал Стивен:

– Они не берут меня из-за моего сердца! – и его голос дрожал от гнева, и гневные слезы капали на его изящный жилет в тонкую полоску.

Полина сказала:

– Я отдала морю отца, я отдала морю старшего брата. У меня еще есть два молодых брата, только они остались у меня, и я отдаю их Франции. Bon Dieu! Так ужасно быть женщиной, приходится отдавать все! – но Стивен слышала в ее голосе, что Полина гордится быть женщиной.

Адель сказала:

– Жан уверен, что получит повышение, он говорит, что недолго еще пробудет Poilu. Когда он вернется, то, может быть, уже будет капитаном – это будет чудесно. Я выйду замуж за капитана! Он говорит, воевать – это куда лучше, чем настраивать пианино, хотя я говорю ему, что у него отличный слух. Но если бы мадемуазель видела его в форме! Мы все считаем, что он выглядит великолепно.

Паддл сказала:

– Конечно же, Англия должна была вступить в войну, и, слава Богу, мы не слишком запоздали!

Стивен сказала:

– Все молодые люди в Мортоне пойдут на войну – каждый порядочный человек в стране пойдет на войну.

Потом она отложила неоконченный роман и сидела, молча глядя на Паддл.

2

Англия, страна обильных пастбищ, покоя и уюта, родных холмов, Англия боролась за свое право на существование. Наконец она встала лицом к лицу с ужасной реальностью, и она посылала своих мужчин в бой, ее армия уже шагала через Францию. Раз-два, раз-два – это была поступь Англии, чьи мужчины шли защищать ее право на существование.

Анна написала из Мортона. Она писала Паддл, но сейчас Стивен взяла эти письма и читала их. Ее поверенный завербовался, и управляющий тоже, поэтому старый мистер Персиваль, когда-то поверенный сэра Филипа, приехал, чтобы помогать в делах Мортона. Конюх Джим, который остался под началом кучера после смерти Рафтери, теперь говорил, что пойдет на войну; он, конечно же, собирался поступить в кавалерию, и Анна помогала ему своими связями. Шестеро из садовников уже завербовались, но Хопкинс уже перешел возрастной предел; он должен был вносить свою лепту, присматривая за своими виноградниками – виноград посылался раненым в Лондон. Теперь в доме не осталось слуг-мужчин, и на ферме дорога была каждая пара рук. Анна писала, что гордится своими людьми, и собирается платить тем, кто завербовался, половинное жалованье. Они будут сражаться за Англию, но она не могла не думать, что в своем роде они будут сражаться и за Мортон. Анна сразу же предоставила Мортон Красному кресту, и ей пообещали посылать туда выздоравливающих. Для больницы это место находилось довольно далеко, но для выздоравливающих годилось. Викарий собирался идти в армию капелланом; муж Вайолет, Алек, поступил в авиацию; Роджер Энтрим уже был где-то во Франции; полковник Энтрим получил работу в казармах Вустера.

Пришло нацарапанное сердитым почерком письмо от Джонатана Брокетта, который примчался в Англию прямо из Штатов: «Знаешь ли ты что-нибудь глупее, чем эта война? Она расстроила мне все планы – я ведь не умею писать ура-патриотические пьесы про святого Георгия и дракона, и меня тошнит от слов: «Это обычное дело!» Никакого тут дела не будет, дорогая моя, будут только убийства, а я всегда падаю в обморок при виде крови». И постскриптум: «Ну вот, пошел, пришел и сделал! Пожалуйста, присылай мне сладости, когда я буду сидеть в окопе; я люблю конфеты с кремом и, конечно же, печенье-ассорти». Да, Джонатан Брокетт и тот шел на войну – было что-то прекрасное в том, что и он должен был завербоваться.

Мортон лишался своих молодых людей, которые могли, в свою очередь, лишиться жизни за Мортон. Поверенный и управляющий уже проходят обучение. Конюх Джим, неразговорчивый, туповатый, собирается в кавалерию – Джим, который с детских лет был в Мортоне. Садовники, добрые, пропахшие землей, мирные люди, занятые мирным делом; шестеро из этих садовников уже ушли, вместе с парой молодых людей с фермы. В доме не осталось слуг-мужчин. Казалось, старые традиции еще держались, традиции Англии, традиции Мортона.

Викарий скоро приступит к более суровой игре, чем крикет, а Алеку придется забросить свои юридические книги и принять пару крыльев – забавно представлять Алека с крыльями. Полковник Энтрим поспешно надел форму цвета хаки и теперь, без сомнения, сквернословит на всю казарму. А Роджер – Роджер уже где-то во Франции, оправдывая свою принадлежность к мужскому роду, Роджер Энтрим, который когда-то так заносчиво ею гордился – ну что ж, теперь у него есть шанс доказать ее!

Но Джонатан Брокетт, со своими белыми нежными руками, дурацкими жестами и высоким смешком – даже он мог оправдать свое существование, ведь его не отвергли, когда он пришел, чтобы завербоваться. Стивен никогда не думала, что будет завидовать такому человеку, как Джонатан Брокетт.

Она сидела и курила, развернув его письмо на столе, нелепое, но смелое письмо, и оно каким-то образом обращало ее гордость в пыль, потому что она не могла оправдать свое существование подобным образом. Все побуждения, дарованные мужчинам ее народа, все смелые побуждения порядочных людей теперь были насмешкой над ней, и потому все мужское, что было в ее внешности, казалось, стало еще более агрессивным, возможно, агрессивным как никогда, из-за этого нового крушения. Она с негодованием осознавала свою нелепость; она была всего лишь выродком, покинутым на ничейной земле, в эту минуту великого устремления всего народа. Англия призывала своих мужчин в бой, а своих женщин – к постелям раненых и умирающих, и между двумя этими рыцарственными силами, поднявшимися на поверхность, она, Стивен, была вычеркнута из жизни – даже Брокетт был полезнее своей стране, чем она. Она глядела на свои худые мужские руки, которые никогда не были ловки в обращении с больными; они могли быть сильными, но довольно неумелыми; это были не те руки, что выхаживают раненых. Нет, определенно ее работа, если она найдет работу, не будет проходить у их постели. И все же, о Господи, надо что-то делать!

Она подошла к двери и позвала слуг.

– Через несколько дней я уезжаю в Англию, – сказала она им, – и, пока я буду в отъезде, позаботьтесь об этом доме. Я полностью доверяю вам.

Пьер сказал:

– Все будет сделано, как вы пожелаете, мадемуазель, – и она знала, что так и будет.

Тем же вечером она рассказала Паддл о своем решении, и лицо Паддл просияло:

– Я так рада, моя дорогая; когда приходит война, надо быть в своей стране.

– Боюсь, что им не нужны будут такие, как я, – произнесла Стивен.

Паддл положила маленькую твердую ладонь поверх ее ладони:

– Я бы не была так уверена в том, что война отвергнет таких женщин, как ты. Мне кажется, ты почувствуешь себя нужной, Стивен.

3

В Париже не с кем было прощаться, кроме Бюиссона и мадемуазель Дюфо.

Мадемуазель Дюфо пролила несколько слезинок:

– Я нашла тебя лишь затем, чтобы потерять тебя, Stévenne. Ах, сколько друзей расстанутся, может быть, навсегда, из-за этой ужасной войны – и что же мы можем поделать? Это не наша вина!

В Берлине люди тоже говорили: «Что же мы можем поделать? Это не наша вина».

Ладонь Жюли задержалась на плече Стивен:

– Ты такая сильная на ощупь, – сказала она с легким вздохом, – хорошо быть сильным и смелым в эти дни, и иметь глаза – увы, я довольно бесполезна.

– Никто не бесполезен, если может молиться, сестра моя, – почти сурово упрекнула ее мадемуазель Дюфо.

И в самом деле, многие думали так же, как она, и церкви были переполнены по всей Франции. Огромная волна благочестия затопила Париж, наполняя темные исповедальни, поэтому священникам пришлось теперь потрудиться, справляясь с массами кающихся – тем более что каждый священник, годный к строевой службе, был призван в армию. На Монмартре церковь Святого Сердца вся гудела от молитв верующих, а ведь эти молитвы произносили шепотом, в слезах, тайно, и они висели незримым облаком вокруг алтарей: «Спаси нас, священное Сердце Христово. Смилуйся над нами, смилуйся над Францией. Спаси нас, о Сердце Христово!»

Так весь день напролет сидели священники и слушали о застарелых грехах плоти и духа; однообразные речи, ведь эти грехи были одинаковыми, ибо ничто не ново под солнцем, тем более – наша склонность грешить. Мужчины, что не бывали на мессе годами, теперь вспоминали свое первое причастие; потому много было закоренелых богохульников, ставших внезапно косноязычными и довольно робкими, которые после смущенной исповеди топали к алтарю в новых армейских ботинках.

Молодые священники переоделись в форму и маршировали бок о бок с самыми стойкими Poilus, чтобы разделить их трудности, их надежды, их ужасы, их самые славные подвиги. Старики склоняли головы и отдавали ту силу, которая больше не оживляла их тела, через тела своих сыновей, которые бросались в бой с криком и песней. Женщины всех возрастов преклоняли колени и молились, ведь молитва долгое время была убежищем женщин. «Никто не бесполезен, если может молиться, сестра моя». Женщины Франции говорили устами скромной мадемуазель Дюфо.

Стивен и Паддл попрощались с сестрами, потом отправились в Академию фехтования Бюиссона, где нашли его за смазыванием рапир.

Он поднял глаза:

– А, вот и вы. Я должен смазать рапиры. Бог знает, когда я возьму их в руки еще раз, завтра я отправляюсь в полк. – Но он вытер руки о грязный комбинезон и сел, после того, как расчистил стул для Паддл. – Это будет совсем не благородная война, – ворчливо сказал он. – Разве я поведу своих людей со шпагой в руке? Да нет же! Я поведу своих людей с грязным револьвером в руке. Parbleu [55]55
  Черт возьми! (фр.)


[Закрыть]! Вот современная война! Машина может лучше делать эту проклятую работу – в этой войне мы все будем только машинами, и ничем иным. Однако я молюсь о том, чтобы мы убили много немцев.

Стивен зажгла сигарету, и учитель сверкнул глазами, очевидно не в духе:

– Давайте, давайте, прокурите к дьяволу ваше сердце, а потом придете и будете просить, чтобы я учил вас фехтовать! Еще и зажигаете одну от другой, вы мне напоминаете ваши ужасные бирмингемские трубы – но, конечно, у женщин всегда все чересчур, – заключил он, с явным желанием позлить ее.

Потом он сделал несколько познавательных замечаний насчет немцев в целом, их внешности, морали, и прежде всего личных привычек – эти замечания выглядели более приличными на французском, чем выглядели бы на английском. Ведь, подобно Валери Сеймур, этот человек был исполнен отвращения к безобразию своей эпохи, безобразию, в которое, по его мнению, немцы постарались внести самый крупный вклад. Но сердце Бюиссона покоилось не в Митилене, а скорее в славе давно ушедшего Парижа, где дворянин жил мастерством своей рапиры и грациозной отвагой, стоявшей за этим мастерством.

– В прежние дни мы убивали с изяществом, – вздохнул Бюиссон, – а теперь как на бойне, или же вовсе не убиваем, каким бы ни было оскорбление.

Однако, когда они встали, чтобы уходить, он несколько успокоился.

– Война – необходимое зло, оно уменьшает глупое население, которое уничтожило самые эффективные свои микробы. Люди не желают умирать – прекрасно, война тут как тут, она будет косить их десятками тысяч. По крайней мере, для тех из нас, кто выживет, останется больше простора благодаря немцам – может быть, они тоже необходимое зло.

У двери Стивен оглянулась назад. Бюиссон снова смазывал свои рапиры, и его пальцы двигались медленно, но с большой аккуратностью – он казался почти косметологом, массирующим женские лица.

Приготовления к отъезду не заняли много времени, и меньше чем через неделю Стивен и Паддл пожали руки слугам-бретонцам и на всех парах ехали в Гавр, где пересекли море и добрались до Англии.

4

Пророчество Паддл оказалось верным – для Стивен очень скоро нашлась работа. Она вступила в Лондонскую медицинскую колонну, которую полным ходом формировали этой осенью; и даже Паддл наконец получила работу в одном из правительственных департаментов. Они со Стивен получили небольшую служебную квартиру в квартале Виктория и встречались там вне службы. Но Стивен преследовала мысль во что бы то ни стало попасть на фронт, и множество разнообразных планов и дискуссий было выслушано сочувствующей Паддл. Скорую помощь перевели на некоторое время в Бельгию, и там она сослужила неплохую службу. Стивен посетила похожая идея, но у нее не было такого влияния, которое требовалось для этого. Напрасно предлагала она сформировать отряд за собственный счет; ответ был вежливым, но всегда одним и тем же, всегда одинаковым: Англия не посылает женщин на передовую. Ей не нравилась мысль о том, чтобы присоединиться к толпе, мучающей терпеливых паспортистов требованиями сейчас же послать их во Францию, под самыми незначительными предлогами. Что толку будет, если она поедет во Францию и не найдет там работы, которая ей нужна? Она предпочитала оставаться работать в Англии.

И теперь довольно часто, ожидая на станциях раненых, она безошибочно видела фигуры – безошибочно, с первого взгляда, она выделяла их из толпы, как будто инстинктивно. Словно набравшись смелости на фоне ужасов войны, многие даже из таких, как Стивен, выползли на свет из своих нор, вышли на дневной свет и предстали перед своей страной: «Что ж, вот я – примешь ты меня или отвергнешь?» И Англия приняла их, не задавая вопросов: они были сильными и умелыми, они могли занять место мужчин, они могли быть организаторами, если бы их способностям дали развернуться. Англия сказала: «Большое спасибо. Вы – то, что как раз нам нужно… в данный момент».

Итак, рядом с более удачливыми женщинами работала мисс Смит, что разводила в деревне собак; или мисс Олифант, что отроду ничего не разводила, кроме тяжелого груза комплексов; или мисс Тринг, что жила вместе с милой подругой на скромной окраине Челси. Признаться, у них у всех была одна большая слабость, слабость к униформе – но почему бы нет? Хороший работник достоин своего солдатского ремня. И потом, у них были далеко не слабые нервы, пульс их бился ровно во время самых жестоких бомбежек, ведь не бомбы тревожат нервы инверта, а скорее молчаливая безмолвная бомбардировка со стороны благонамеренных людей.

Но теперь даже по-настоящему милые женщины, те, что носили заколки в волосах, часто находили полезными своих менее ортодоксальных сестер. «Мисс Смит, заведите мне, пожалуйста, машину – двигатель так замерз, что я не могу заставить его работать». «Мисс Олифант, взгляните, пожалуйста, на эти счета – я так плохо управляюсь с цифрами». «Мисс Тринг, можно на время взять у вас шинель? Сегодня утром в кабинете просто арктический мороз!»

Не то чтобы эти женщины, всецело женственные, были меньше достойны похвал; может быть, даже больше, ведь они отдавали все, что могли, ничем не ограниченные – им не надо было смывать с себя никакого клейма на войне, им не было нужды защищать свое право на уважение. Они благородно откликнулись на зов своей страны, и пусть Англия этого не забудет. Но другие, те, которые тоже отдали все, что могли – пусть их не забудут тоже. Возможно, они выглядели несколько странно, а некоторые так наверняка, и все же на них редко глазели на улицах, хотя они шли довольно широким шагом – может быть, от застенчивости, а может быть, от смущенного желания заявить о себе, ведь часто это одно и то же. Они были частью вселенского потрясения, и потому их принимали. И, хотя на их солдатских ремнях не было мечей, на их шляпах и фуражках не было уставных кокард, в эти страшные годы был сформирован тот батальон, который никогда потом не был расформирован полностью. Война и смерть дали им право на жизнь, и жизнь казалась им сладкой, такой сладкой. Позже придут горечь и разочарование, но никогда больше эти женщины не согласятся отступить в тень, в свои углы и норы. Они нашли себя – так водоворот войны принес с собой внезапную месть.

5

Время шло; за первым годом враждебности последовал второй, а Стивен все надеялась, хотя не приблизилась к осуществлению своих желаний. Как она ни старалась, она не могла попасть на фронт; там не ожидалось никакой работы для женщин.

Брокетт писал удивительно бодрые письма. В каждом был аккуратный списочек того, что он хотел бы получить от Стивен; но сладости, которые он любил, стали редкими, теперь непросто было их раздобыть. И еще он просил мыло «Убиган» для своих посылок: «Только не клади их рядом с кофейной помадкой, а то она будет на запах и на вкус как мыло, – предупреждал он, – и постарайся послать мне две бутылки шампуня «Eau Athénienne [56]56
  «Афинская вода» (фр.)


[Закрыть]», я когда-то покупал их у Трюфитта». Он был действительно на проклятом фронте – его послали в Месопотамию.

Вайолет Пикок, которая теперь служила в добровольческом отделе и носила на переднике внушительный красный крест, иногда заставала Стивен дома, и тогда изливала на нее потоки утомительных сплетен. Бывало, она приносила своих перекормленных детей – она пичкала их едой, как каплунов. Всеми правдами и неправдами Вайолет всегда удавалось добывать из-под прилавка сливки для своей детской – она была из тех матерей, что реагировали на войну желанием перебить всех стариков за их бесполезность.

– Что с них толку? Они объедают народ! – говорила она. – Я бы все отдавала молодым, их требуется растить.

Она была склонна к крайностям, воздушные налеты сильно повлияли на ее отношение к миру. Бомбежки пугали ее так же, как и мысль о голоде, а когда она была напугана, то могла быть довольно жестокой, поэтому она была бы не прочь переворошить все развалины в поисках того, что оставили там немецкие мародеры. И она первой аплодировала ужасному падению подбитого «цеппелина».

Она очень утомляла Стивен своей беспрестанной болтовней об Алеке, который был в числе защитников Лондона, о Роджере, который получил Военный крест, и ему оставалось чуть-чуть, чтобы стать майором, о раненых, лица которых она протирала губкой каждое утро, и на этих лицах была написана такая жалкая благодарность.

Из Мортона иногда приходили письма для Паддл; они скорее были похожи на отчеты, чем на письма. У Анны было столько-то больных; садовников заменили молодые женщины; мистер Персиваль оказался очень преданным, они с Анной хорошо управляются с поместьем; Вильямс серьезно болен пневмонией. Потом – длинный список скромных имен с ферм, из прислуги Анны или из коттеджей, ведь смерть объединяет богатых и бедных. Стивен читала этот длинный список имен, многие из которых были знакомы ей с детства, и понимала, что леденящая рука войны глубоко погрузилась в тихое сердце Мидлендов.