Текст книги "Колодец одиночества"

Автор книги: Маргарет Рэдклифф-Холл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 33 страниц)

– Милая, конечно же, мы пойдем, – быстро сказала она. – По-моему, там будет ужасно интересно.

7

Три дня спустя Валери, повидавшись с Брокеттом, написала короткое, но радушное приглашение: «Приходите в среду, если сможете – вдвоем, разумеется. Обещал прийти Брокетт и еще пара-тройка интересных людей. Я жду не дождусь возобновить наше знакомство после такого долгого времени и познакомиться с Мэри Ллевеллин. Ну почему вы никогда не заходите? По-моему, это не по-дружески! Однако вы можете загладить свое пренебрежение, если придете на мой прием в среду вечером…»

Стивен бросила письмо Мэри.

– Ну вот!

– Как великолепно… но ты пойдешь?

– А ты бы хотела?

– Да, конечно. Но как же твоя работа?

– За один день ничего с ней не случится.

– Ты уверена?

Стивен улыбнулась.

– Да, милая, совершенно уверена.

Глава сорок четвертая

1

В комнатах Валери было уже людно, когда Стивен и Мэри прибыли в ее переднюю, до того людно, что сначала они не могли увидеть хозяйку дома, и им пришлось довольно неловко стоять у дверей – о них не объявили; почему-то у Валери Сеймур не объявляли о посетителях. Люди с любопытством глядели на Стивен; ее рост, ее одежда, шрам на ее лице немедленно приковывали их внимание.

– Quel type [92]92
  Какова! (фр.)


[Закрыть]! – прошептал Дюпон, скульптор, своей соседке, и сразу же решил, что хочет изобразить Стивен. – Чудесная голова; я восхищен этой сильной шеей. А губы – целомудренные они или пылкие? Я хотел бы это знать. Как лепить такие загадочные губы? – и Дюпон, для которого все было позволено ради искусства, придвинулся на шаг ближе и глядел с восхищением, внушающим неловкость, пощипывая пальцами седоватую бородку.

Его соседка, она же его последняя по времени любовница, маленькая светловолосая девушка, красивая, как куколка, пожала плечами.

– Я не очень довольна вами, Дюпон. Ваш вкус становится своеобразным, mon ami [93]93
  мой друг (фр.)


[Закрыть]– а вы ведь еще достаточно мужественны…

Он рассмеялся.

– Будь спокойна, курочка моя, я не собираюсь приводить тебе соперницу, – потом он начал дразнить ее: – А как насчет тебя? Не нравятся мне рожки на голове, покрытые мхом, даже если они не больше наперстков. Ужасно раздражают эти рожки, и растут довольно болезненно – как зубы мудрости, только еще глупее. О да, у меня тоже есть свои воспоминания. С чем едят гусыню, с тем едят и гусака, так говорят англичане, а они такой практичный народ!

– Ты грезишь наяву, mon pauvre bougre [94]94
  мой бедный мужеложец (фр.)


[Закрыть], – отрезала дама.

И вот уже Валери шла к дверям:

– Мисс Гордон! Я ужасно рада видеть вас и мисс Ллевеллин. Вы уже пили чай? Конечно же, нет – я отвратительная хозяйка! Идите к столу… где этот никчемный Брокетт? А, вот он. Брокетт, пожалуйста, будь мужчиной и принеси чаю мисс Ллевеллин и мисс Гордон.

Брокетт вздохнул:

– Сначала ты, дорогая Стивен, ведь ты куда полезнее меня, – и он положил нежную белую руку ей на плечо, мягко, но уверенно подталкивая вперед. Когда они дошли до буфета, он спокойно остановился: – Принесете мне ванильный со льдом? – промурлыкал он.

Казалось, все здесь друг друга знали, атмосфера была задушевной и легкой. Люди здоровались, как близкие друзья, и довольно скоро они становились очаровательными со Стивен и такими же очаровательными и добрыми с Мэри.

Валери представляла своих новых гостей, тактично намекая на талант Стивен:

– Это Стивен Гордон – вы знаете ее, она писательница; и мисс Ллевеллин.

Она вела себя естественно, и все же Стивен не могла отделаться от чувства, что каждый здесь знает о них с Мэри, а если и не знает, то догадывается, и потому старается показаться дружелюбным.

Она подумала: «Что ж, почему бы нет? Я по горло сыта ложью».

Ее былая неприязнь к Валери Сеймур совершенно померкла. Так приятно было чувствовать себя желанным гостем среди всех этих умных и интересных людей – а то, что они были умны, нельзя было отрицать; в салоне Валери процентная доля мозгов была значительно выше среднего. Ведь вместе с теми, кто, сами будучи нормальными, давно поставили интеллект выше тела, были писатели, художники, музыканты и ученые, мужчины и женщины, которые, с рождения отодвинутые в сторону, решили прорубить свою нишу в жизни. Многие из них уже достигли цели, а некоторые все еще мучительно прорубали ее; правда и то, что многие пали по пути, но, когда они падали, другие занимали их места. Перед телами распростертых сотоварищей эти другие должны были пасть в свою очередь или продолжать свой труд – ибо для них не было компромисса с жизнью, их подстегивал инстинкт самосохранения. Там была Пат, которая потеряла свою Арабеллу из-за золотого колдовства Григг и Лидо. Пат, которая была родом из Бостона, и в которой все еще смутно отзывалась сельская учительница из Новой Англии. Пат, чье либидо, не считая влечений плоти, устремлялось по путям энтомологии – и далеко не с первого взгляда становилось ясно, что ее лодыжки слишком сильные и слишком тяжелые для женщины.

Там была Джейми, куда более знаменитая; Джейми, приехавшая в Париж из горной Шотландии; слегка неуравновешенная, потому что музыка осаждала ее душу и требовала выражения в ее жестких, научных сочинениях. Неловкой была она, костлявой и близорукой, а поскольку редко она могла позволить себе новые очки, ее глаза были обведены красной каймой и напряжены, и она далеко вытягивала шею вперед, все время вглядываясь. Копну ее волос цвета пакли подруга стригла ей под боб, и эти волосы слишком часто бывали спутанными.

Там была Ванда, пробивающаяся польская художница; довольно темноволосая для польки, с короткими, жесткими черными волосами, со смуглой кожей, с бесцветными губами; и все же она не лишена была привлекательности, эта Ванда. У нее были чудесные глаза, в глубине которых таился огонь, иногда – адский огонь, когда она выпивала, но в другие времена более нежный, хотя с этим огнем всегда было небезопасно играть. Ванда мыслила широко. Все, что виделось ей, было огромным: ее картины, ее страсти, ее раскаяние. Когда ее охватывало желание, оно становилось ненасытным, когда охватывал страх – он становился нестерпимым; не перед дьяволом, она была храброй с ним, особенно в подпитии, но перед Богом в образе Христа-Искупителя. Как дворняжка, которую избили кнутом, она ползла к подножию Креста, без смелости, без веры, без надежды на милость. Раздосадованная своим телом, она безжалостно истязала его – но без толку, ее выдавала похоть глаз. Видя, что она желает, и ее желают, она пила, пытаясь утопить одно желание в другом. И тогда она вставала во весь рост перед своим высоким мольбертом, чуть шатаясь, но рука ее всегда была тверда. Коньяк ударял ей по ногам, но не по рукам; ее рука оставалась настолько твердой, что это приводило в замешательство. Она рисовала какими-то гигантскими, душераздирающими мазками, стремясь затеряться в своей картине, стремясь облегчить муку своей страсти, пятная спокойную белую поверхность полотна неловкими, но странно притягательными очертаниями – по словам Дюпона, Ванда была гениальна. Она не ела и не спала, сильно худела, поэтому каждый знал, что случилось. Они видели это раньше – о, много раз – и для них это уже было не такой трагедией. «Ванда снова пустилась во все тяжкие! – говорил кто-нибудь с усмешкой. – Сегодня утром она была под мухой; ну и кто же на этот раз?»

Но Валери, ненавидевшая пьянство хуже чумы, становилась сердитой; ее приводила в ярость эта Ванда.

Там была Ортанс, графиня Кергелен; полная достоинства и сдержанная гранд-дама, исполненная спокойной, довольно старомодной красоты. Когда Валери представила ее Стивен, та вдруг подумала о Мортоне. И все же она бросила все ради Валери Сеймур; мужа, детей и дом – все оставила она и встала лицом к лицу со скандалом, бесчестьем, преследованием. Любовь этой женщины к Валери Сеймур перевесила для нее все жизненно необходимое. Эта любовь казалась загадкой, которую долго пришлось бы объяснять. А теперь место этой незаконной любви заняла дружба; они были близкими друзьями, эти былые любовницы.

Там была Маргарет Роланд, поэтесса, женщина, чьи труды кипели талантом. Самая верная из союзниц и самая непостоянная из любовниц, она, вероятно, могла бы закончить жизнь в работном доме из-за своих щедрых финансовых извинений, которые иногда проделывали крупные дыры в ее сбережениях. Было почти невозможно не любить ее, потому что единственным ее недостатком была чрезмерная серьезность; каждый новый роман был для нее последним, пока он длился, хотя, конечно, это было совсем не так. Все это стоило больших денег и больших слез; она действительно страдала сердцем и карманом. Во внешности Маргарет не было ничего, что притягивало бы взгляд, иногда она хорошо одевалась, иногда плохо, под влиянием минуты. Но она всегда надевала более чем женственные туфли и часто покупала модные наряды, когда была в Париже. Можно было сказать, что эта женщина очень женственна, но натренированное ухо становилось подозрительным, слыша ее голос, в котором было что-то особенное. Он был похож на голос мальчика, который скоро должен был сломаться.

И там был Брокетт со своими мягкими белыми руками; и несколько других, очень похожих на него. Еще там был Адольф Блан, дизайнер – мастер цвета, чьи первозданные оттенки практически совершили революцию во вкусах, вернув глазу радость простоты. Блан стоял в одиночестве в маленькой нише, и по временам, вероятно, там бывало очень одиноко. Спокойный смуглый человек с еврейскими глазами, в юности он был глубоко несчастен. Он проводил свои дни, переходя от врача к врачу и спрашивая: «Что я такое?» Они говорили ему и клали в карман гонорары; многие елейными голосами предлагали вылечить его. Вылечить, Господи Боже! Для Блана не было лекарства, он был самым нормальным из всех аномальных мужчин. Он познал мятеж, отвергнув своего Бога; он познал отчаяние, отчаяние безбожника; он познал дикие минуты разгула; он познал долгие месяцы острого самоуничижения. А потом он внезапно обрел свою душу, и эта находка принесла с собой смирение, поэтому теперь он мог стоять здесь, в нише, сам по себе, сострадательный зритель того, что часто казалось ему диковинным замыслом Творца. Чтобы заработать на жизнь, он создавал много прекрасных вещей: мебель, костюмы и декорации для балета, даже женские платья, если на него находило настроение – но это все было ради физической жизни. Чтобы поддержать жизнь в своей отчаянной, многострадальной душе, он запасал в своем уме множество глубоких познаний. Поэтому многие несчастные теперь приходили к нему за советом, в котором он никогда не отказывал, хотя давал его с грустью. Совет всегда был один: «Делайте все, что можете, ни один не может сделать больше – но никогда не прекращайте борьбу. Ведь для нас нет греха тяжелее отчаяния, и, может быть, нет добродетели важнее смелости». Да, действительно, к этому мягкому ученому еврею приходило много несчастных крещеных христиан.

И такие люди посещали Валери Сеймур, мужчины и женщины, несущие на лбу печать Бога. Ведь Валери, спокойная и уверенная, создавала атмосферу смелости, каждый чувствовал себя таким нормальным и смелым, когда они собирались вместе у Валери Сеймур. Там была она, очаровательная и культурная женщина, маяк в бурном океане. Напрасно волны бились о его подножие, ветры завывали, облака изрыгали гром и молнию, течения подмывали, но не разрушали этот маяк. Бури, собираясь с силами, налетали и уходили прочь, оставляя за собой обломки кораблекрушений и тонущих людей. Но, когда те поднимали взгляд, бедные жертвы, которые барахтались в воде, кого же они видели, как не Валери Сеймур? И тогда некоторые смело устремлялись к берегу, видя это непоколебимое создание.

Она не делала ничего и всегда говорила очень мало, не чувствуя порывов к филантропии. Но вот что она отдавала своим собратьям – свободу своего салона, защиту своей дружбы; если им приносило облегчение приходить на ее собрания раз в месяц, они всегда были желанными гостями, если только были трезвыми. Выпивки и наркотиков она сторонилась из-за их безобразия – в этой знаменитой квартире на набережной Вольтера пили чай, оранжад и кофейные сиропы со льдом.

О да, очень странная компания, если анализировать ее, выискивая ту или иную стигму! Их степени были так многочисленны и так детальны, что часто ставили в тупик самого пристального наблюдателя. Тембр голоса, сложение лодыжек, текстура руки, движение, жест – ведь мало у кого была столь откровенная внешность, как у Стивен Гордон, не считая Ванды, польской художницы. Она, бедная, никогда не знала, как лучше одеться. Если она одевалась как женщина, то выглядела как мужчина, а если одевалась как мужчина, то выглядела как женщина!

2

А их романы, такие странные, такие озадачивающие – как трудно классифицировать степени притяжения! Ведь не всегда они притягивали себе подобных, довольно часто – самых обычных людей. Так Арабелла, что была с Пат, внезапно вышла замуж, ей надоела Григг, как и ее предшественница. Ходили слухи, что теперь она безумно счастлива, потому что вскоре собирается стать матерью. И еще была Барбара, подруга Джейми, тоненькая девушка, очень верная и любящая, но до мозга костей женщина, каких поискать, и так по-женски привязанная к Джейми.

Они любили друг друга с детских лет, с тех лет, когда в горной шотландской деревушке более сильный ребенок защищал более слабого в школе и в игре среди шумных товарищей. Они росли вместе, как два молодых деревца, открытых всем ветрам, среди тусклых гор Шотландии, где так не хватает солнечного света. В поисках тепла и защиты они склонялись друг к другу, и вот как-то весной, в брачный сезон, их ветви тихо переплелись. Вот так это случилось – они сплелись, как два молодых деревца, это было очень просто и драгоценно для них, в этом не было ничего таинственного или странного, за исключением того, что всякая любовь таинственна.

Сами себе они казались такими же, как другие влюбленные, для которых рассветы становятся ярче и сумерки нежнее. Рука об руку они ходили по деревенским улицам, вечером останавливаясь послушать волынку. И что-то в этой печальной, неземной музыке пробуждало музыкальную душу Джейми, так, что некие аккорды отзывались в ней, непохожие на плач волынки, но рожденные той же таинственной природой шотландских гор.

Счастливые дни; счастливые вечера, когда летняя жара в течение долгих часов лежала над мрачными холмами, еще долго после того, как мигающие лампы зажигались в окнах коттеджей деревушки Бидлс. Волынщик наконец собирался домой, но они вдвоем бродили по болотистым низинам, чтобы лечь на просторе рядом друг с другом среди ломкого, упругого торфа и вереска.

Они были детьми, они мало разбирались в словах, и в жизни, и в самой любви. Хрупкая Барбара, которой едва минуло девятнадцать; угловатая Джейми, которой еще не было двадцати. Они разговаривали, поскольку слова облегчают душу; разговаривали отрывистыми, довольно застенчивыми фразами. Они любили, потому что любовь пришла к ним естественно, на мягком упругом торфе и вереске. Но через некоторое время их мечты были разбиты, потому что такие мечты, как у них, казались в деревне странными. Умом они тронулись, говорили люди, бродят вдвоем целыми часами, словно влюбленная парочка.

Бабушка Барбары, суровая старая женщина, с которой она жила с раннего детства – бабушка Барбары не доверяла этой дружбе. «Не понимаю я ее чего-то, – хмурилась она, – какая-то она не такая, да и Джейми эта тоже. Девицам такое не под стать, и против всяких приличий!» И, поскольку она говорила с авторитетных позиций, ведь несколько лет она была в деревне начальницей почты, соседи кивали головами и соглашались: «Не под стать, так оно и есть, миссис Макдональд!»

Сплетни достигли ушей церковного служки, седовласого, мягкосердечного старого отца Джейми. Он смотрел на девушку изумленными глазами – он всегда изумлялся своей дочери. Плохой хозяйкой она была и большой неряхой; если она стряпала, то забрызгивала и посуду, и кухню, а ее руки на редкость неловко обращались с иглой; это он знал, потому что его пятки страдали от ее штопки. Вспоминая ее мать, он качал головой и вздыхал не раз, когда глядел на Джейми. Ведь ее мать была нежной, боязливой женщиной, и сам он был очень застенчивым, но их Джейми любила шагать по холмам против ветра, неловкое создание, похожее на мальчишку. Ребенком она охотилась на кроликов с хорьками; скакала на соседской рабочей лошадке, сидя верхом по-мужски, без стремян, без седла и уздечки; разные неслыханные вещи совершала она. И он, бедный, одинокий, озадаченный, все еще скорбевший по жене, не мог с ней справиться.

Но даже ребенком она, бывало, сидела за пианино и подбирала мелодии собственного сочинения. Он сделал все, что мог; ее учила играть мисс Моррисон из соседней деревни, потому что, казалось, лишь музыка могла укротить ее. И, когда Джейми выросла, ее мелодии выросли вместе с ней, обретая целеустремленность и силу вместе с ее телом. Она могла часами импровизировать зимними вечерами, если Барбара сидела в их гостиной и слушала. Он всегда привечал Барбару в пасторском доме; они были такими неразлучными, эти двое, с самого детства – и что же теперь? Он хмурился, вспоминая сплетни.

Довольно робко он заговорил с Джейми.

– Послушай, милая моя, когда вы все время вместе, у парней нет возможности ухаживать за вами, а бабушка Барбары хочет, чтобы девушка вышла замуж. Пусть она гуляет с каким-нибудь парнем по субботним дням; вот молодой Макгрегор – прекрасный, надежный малый, и говорят, что он влюблен в малышку…

Джейми взглянула на него, мрачно нахмурившись:

– Не хочет она гулять ни с каким Макгрегором!

Церковный служка опять покачал головой. В руках собственного ребенка он был полностью беспомощен.

Потом Джейми отправилась в Инвернесс, чтобы лучше изучать музыку, но каждые выходные она проводила в доме пастора, и их дружба с Барбарой вовсе не прервалась; казалось, теперь они были преданы друг другу как никогда, несомненно, из-за вынужденных расставаний. Через два года служка внезапно умер, оставив Джейми все немногое, что он имел. Она ушла из старого серого дома и сняла комнату в деревне рядом с Барбарой. Но антагонизм окружающих, больше не сдерживаемый уважением к мягкому, похожему на ребенка пастору, проявился очень остро – эти добрые люди стали враждебными к Джейми.

Барбара плакала.

– Джейми, давай уедем… они нас ненавидят. Уедем туда, где никто нас не знает. Мне уже двадцать один, я могу идти куда хочу, меня не смогут остановить. Забери меня от них, Джейми!

Несчастная, сердитая, не знающая, что поделать, Джейми обнимала девушку:

– Куда я могу забрать тебя, маленькая моя? Ты слабая, а я ужасно бедная, вспомни об этом.

Но Барбара продолжала умолять:

 – Я буду работать, я полы буду мыть, я что угодно буду делать, Джейми, только давай уедем туда, где нас никто не знает!

И вот Джейми обратилась к своему учителю музыки в Инвернессе, умоляя помочь ей. Что она могла бы делать, чтобы заработать на жизнь? И, поскольку этот человек верил в ее талант, он помог ей советом и одолжил ей денег, настаивая, чтобы она уехала в Париж учиться и завершила свое композиторское образование.

– Ты действительно слишком хороша для меня, – сказал он ей, – и там жизнь будет для тебя значительно дешевле. Сама перемена обстановки уже пойдет тебе на пользу. Я напишу этим же вечером начальнику Консерватории.

Это было вскоре после окончания войны, и теперь они вместе были в Париже.

Что до Пат, она собирала своих мотыльков и жуков, и, когда ей благоприятствовала судьба, случайных женщин. Но судьба так редко благоприятствовала Пат – после Арабеллы коллекция ограничивалась одними жуками. Бедная Пат, ставшая с недавних пор довольно мрачной, пристрастилась к цитатам из американской истории, мрачно говоря о кровавых следах на снегу, оставленных тем, что она окрестила «армией презренных». Она, казалось, была одержима генералом Кастером, отважным и очень невезучим героем. «Все время одно – последняя скачка Кастера, – говорила она. – Нет толку говорить, весь этот проклятый мир собирается снять с нас скальпы!»

Что до Маргарет Роланд, ее никогда не привлекали молодые, чьи сердца были цельными и свободными – по натуре она была браконьером. А что до Ванды, ее возлюбленные были так разнообразны, что никакого правила нельзя было найти для суждения о них. Она любила напропалую, без карты и без компаса. Эмоции Ванды были лодкой без руля, и эту лодку сбивал то туда, то сюда изменчивый ветер, сначала к нормальным, потом к аномальным; лодка с порванными парусами и обломанными мачтами, которая никогда не видела гавани.

3

Итак, это были те люди, к которым наконец обратилась Стивен в страхе перед одиночеством Мэри; она обратилась к себе подобным и была принята очень радушно, ведь ни одни узы не связывают так, как узы общего несчастья. Но она прозревала впереди тот день, когда и более счастливые люди примут ее, а через нее – и эту девушку, за счастье которой в ответе она и только она; день, когда с помощью неустанных подвигов она построит бухту, которая укроет Мэри.

И вот они вошли в ту реку, что проходит, безмолвная и глубокая, через все большие города, скользя между обрывистыми скалами, прочь, прочь, к ничейной земле – самой одинокой местности во всем мироздании. Но, когда они добрались домой, то не чувствовали опасений, даже сомнения Стивен на некоторое время притупились, потому что в первый раз эта странная река обрела свойства целебных вод Леты.

Стивен спросила Мэри:

– Хороший был прием, как думаешь?

И Мэри наивно ответила:

– Мне понравилось, потому что они были такие милые с тобой. Брокетт сказал мне, что считают тебя восходящей звездой среди писателей. Он сказал, что ты лев Валери Сеймур; я была сама не своя от гордости – это сделало меня такой счастливой!

Вместо ответа Стивен наклонилась и поцеловала ее.