Текст книги "Колодец одиночества"

Автор книги: Маргарет Рэдклифф-Холл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)

Добрая, верная Паддл; она чувствовала, что разрывается между ними, так они обе были достойны жалости. А вдобавок ее теперь мучали воспоминания, поднявшиеся из своих могил благодаря Стивен – Стивен, чья боль вызывала к жизни умершую печаль, которая давно уже была тихо и благопристойно похоронена. Ее юность возвращалась и с упреком глядела ей в глаза, так что ее самые прекрасные добродетели казались пылью и пеплом. Она вздыхала, вспоминая горькую сладость, отважную безнадежность своей юности – а потом она смотрела на Стивен.

Но однажды утром Стивен резко объявила:

– Я уйду. Не жди меня к обеду, пожалуйста. – И ее голос не допускал ни споров, ни вопросов.

Паддл молча кивнула. Ей не нужно было спрашивать, она слишком хорошо знала, куда идет Стивен.

4

Униженно склонив голову, Стивен еще раз отправилась в Грэндж. И время от времени, пока она скакала верхом, ее бросало в краску от стыда за то, что она сейчас делает. Но время от времени ее глаза наполнялись слезами от мучительного томления.

Она оставила лошадь у слуги в конюшне, потом пошла в старый сад; и там она нашла Анджелу, в одиночестве сидевшую в тени с книгой, которую она не читала.

Стивен сказала:

– Я вернулась, – и сразу, без передышки: – Я сделаю все, что хочешь, если ты позволишь мне вернуться, – и, проговорив это, она опустила глаза.

Но Анджела ответила:

– Тебе нужно было вернуться – ведь я нуждалась в тебе, Стивен.

Тогда Стивен подошла и опустилась на колени рядом с ней, и спрятала лицо в ее коленях, и слезы, которые почти не приходили к ней за все эти тяжелые недели их разлуки, полились у нее из глаз. Она плакала, как ребенок, прижавшись лицом к коленям Анджелы.

Анджела дала ей немного поплакать, потом подняла ее лицо, мокрое от слез, и поцеловала его:

– Ах, Стивен, Стивен, привыкай к этому миру – это ужасное место, в нем полно ужасных людей, но это все, что у нас есть, и мы живем в нем, разве не так? Поэтому мы должны делать лишь то, что делает этот мир, моя Стивен. – И потому, что ей казалось странным и довольно жалким то, что подобное создание могло плакать, Анджела была так растрогана, что это казалось в эту минуту очень похожим на любовь: – Не плачь больше… не плачь, милая, – прошептала она, – мы же вместе, а больше ничего не важно.

Итак, все началось заново.

5

Стивен осталась на обед, потому что Ральф был в Вустере. Он вернулся часа за два до чая и обнаружил их вдвоем среди своих роз; они последовали за тенью, когда та ушла из сада.

– А, это вы! – воскликнул он, сверкнув глазами на Стивен; и в его голосе читалось наивное разочарование, такой испуг перед ее появлением, что на мгновение она почувствовала жалость к нему.

– Да, это я… – ответила она, не зная, что еще сказать.

Он хмыкнул и пошел за своим садовым ножом, которым вскоре начал срезать розы. Но, несмотря на свое настроение, он оставался хорошим хирургом – резал проворно, всегда прямо под бутоном, потому что этот человек страстно любил свои розы. И, зная это, Стивен должна была сыграть на его страсти, потому что теперь ей необходимо было завлечь его к себе в друзья. Это было унизительное занятие, но ведь это было ради Анджелы, чтобы она не пострадала из-за своей любви. Немыслимо… «Ты могла бы жениться на мне, Стивен?»

– Ральф, посмотрите, – позвала она, – «Миссис Джон Лэнг» сломалась! Может быть, мы еще успеем перевязать ее лыком.

– Господи, неужели? – он поспешил к ней, говоря на ходу: – Прошу вас, идите в сарай и принесите лыко!

Она достала ему лыко и вместе они сделали ей перевязку, розовощекой и полногрудой «Миссис Джон Лэнг».

– Ну вот, – сказал он, отрезая концы ленты, – теперь ваша ножка поправится, мадам!

Рядом росла прелестная «Фрау Карл Друшки», и Стивен похвалила ее сияющую белизну, отметив его очевидное удовольствие от похвалы. Он был похож на отца красивых детей, всегда готовый слушать, как их хвалят посторонние, и она заметила про себя: «Он любит, когда хвалят его розы».

Он разговорился о «Фрау Карл Друшки»:

– Она красавица! В ней что-то есть такое удивительно бесстрастное – как вы сказали, эта белизна… – и, прежде чем он смог сдержаться: – Она чем-то напоминает мне Анджелу.

Едва эти слова вырвались у него, он нахмурился, и Стивен сосредоточила взгляд на «Фрау Карл Друшки». Но, пока они переходили от бордюра к бордюру, его лоб разглаживался:

– Я здесь потратил сотни три, – гордо сказал он, – никогда не видел такого запущенного сада, как в этом доме, когда я его купил. Пришлось накопать свежей земли для роз, здесь все новые; я объездил половину Англии, чтобы достать их. Видите эту изгородь из «Йорков и Ланкастеров»? Они недорого стоят, потому что вышли из моды. Но мне они нравятся, они маленькие, но, по-моему, довольно примечательные – в них что-то есть такое геральдическое.

Она согласилась:

– Да, я тоже ужасно их люблю, – и довольно серьезно слушала, пока он объяснял, что они ведут свою историю от Войны Роз.

– Исторические, вот что я имею в виду, – объяснил он. – Я люблю все старое, знаете ли, кроме женщин.

Она, улыбнувшись про себя, подумала о том, насколько он сам казался с иголочки новым.

Наконец он с удивлением сказал:

– Никогда не представлял, что вы любите розы.

– Почему же нет? У нас в Мортоне их полно. Почему бы вам не приехать завтра поглядеть на них?

– А «Вильям Аллен Ричардсон» у вас хорошо себя чувствует? – поинтересовался он.

– Кажется, да.

– А мой – не очень. Не могу понять, почему. В этом году им, конечно, вредит тля. Вот подойдите, поглядите сюда – их заживо пожирают эти гады! – и потом, как будто он разговаривал с другом, который понимал его: – Розы кажутся мне добрыми. Понимаете, что я имею в виду? В них есть достоинство – в их запахе, в том, каковы они на ощупь, в том, как они растут. У меня всегда в кабинете на столе стоят розы, кажется, что они освещают все вокруг.

Он начал надписывать названия сортов на ярлыках ручкой с золотым пером, которую вынул из кармана.

– Да, – бормотал он, склонив лицо над ярлыками, – да, у меня всегда стоят на столе три или четыре розы. Но Бирмингем – плохое место для роз.

И, слушая его, Стивен ловила себя на мысли, что во всех мужчинах есть что-то простое; то, что любит невинные вещи, хочет единения с природой. Мартин любил огромные первозданные деревья; и даже этот низменный человечек любил свои розы.

Анджела подошла по газону:

– Вы двое, идите сюда! – весело позвала она. – В гостиной ждет чай!

Стивен вздрогнула. «Вы двое…» – эти слова резанули ей уши; и она знала, что Анджела разыгрывала веселость, потому что, когда Ральф удалился из поля слышимости, та прошептала:

– Ты хорошо придумала с этими его розами!

Пока они пили чай, Ральф погрузился в угрюмое молчание; казалось, он сожалел о своем недавнем хорошем настроении. И он ел довольно много, что заставляло Анджелу нервничать – она боялась его приступов несварения, которые обычно сопровождались приступами дурного нрава.

Через долгое время после того, как они покончили с чаем, он медлил, пока Анджела не сказала:

 – Ральф, эта газонокосилка… Прэтт просил сказать тебе, что она совсем не работает; он думает, что лучше обратиться к производителю. Ты напишешь ему, пока почта не ушла?

– Вероятно, – пробормотал он; но покинул комнату медленно.

Тогда они переглянулись и сели поближе друг к другу, с виноватым видом, замирая на каждый звук: «Стивен… осторожнее, ради бога – Ральф…»

И руки Стивен упали с плеч Анджелы, и она крепко сжала губы, чтобы ни одно возражение не сорвалось с них больше; она не имела права возражать.

Глава двадцать первая

1

Этой осенью семейство Кросби отправилось в Шотландию, а Стивен – в Корнуэлл, вместе со своей матерью. Анна была нездорова, ей нужна была перемена обстановки, и врач рассказал им об Уотергейтской бухте, вот почему они уехали в Корнуэлл. Стивен было неважно, куда ехать, потому что ей не было позволено присоединиться к Анджеле в Шотландии. Анджела стояла на своем довольно твердо: «Нет, дорогая моя, это не годится. Я знаю, что из этого устроит Ральф. Я не могу разрешить тебе следовать за нами в Шотландию». И на этом вопрос был закрыт.

И теперь Стивен сидела и мрачно размышляла над своей проблемой, а Анна мирно читала, не задавая никаких вопросов. Она редко беспокоила свою дочь вопросами, редко даже выказывала интерес к ее письмам.

Время от времени из Мортона писала Паддл, и тогда Анна говорила, узнавая почерк:

– Все в порядке?

И Стивен отвечала:

– Да, мама. Паддл пишет, что все в порядке.

Как все и было – в Мортоне.

Но вести из Шотландии, казалось, совсем не торопились. Письма Стивен часто оставались без ответа; а те ответы, которые она получала, никуда не годились, потому что осмотрительность Анджелы служила ей очень строгим цензором. Самой Стивен, как она обнаружила, приходилось писать очень осторожно, чтобы умиротворить этого цензора.

Дважды в день она заходила к портье, доброму человеку с красным лицом, который симпатизировал влюбленным.

 – Есть для меня письма? – спрашивала она, изо всех сил стараясь принять скучающий вид при одной мысли о письмах.

– Нет, мисс.

– Следующая почта придет в семь?

– Да, мисс.

– Спасибо.

Она уходила прочь, покидая портье, который думал: «Она не похожа не девушку, у которой есть молодой человек, но этого так сразу и не скажешь. Так или иначе, кажется, что она беспокоится – надеюсь, все в порядке с бедной молодой леди». Он действительно начал интересоваться Стивен и иногда заговаривал о ней с женой:

– Ты замечала ее, Элис? Странного вида девушка, такая высокая, носит воротничок и галстук – знаешь, такая мужеподобная. И она, кажется, вечером просто меняет костюм, надевает тот, что потемнее – но никогда не наденет вечернее платье. А мать у нее все еще красивая; но девушка… не знаю, что-то в ней такое есть; так или иначе, удивительно, что у нее есть молодой человек; хотя должен быть, судя по тому, как она ждет почты; иногда мне ее жаль.

Но ее визиты к портье не всегда были бесплодными:

– Есть для меня письма?

– Да, мисс, вот, но только одно.

Он глядел на нее покровительственно, радуясь той мысли, что ее молодой человек написал ей; и Стивен, угадывая его мысли по лицу, смущалась и сердилась. Выхватив у него письмо, она спешила на пляж, где скалы обеспечивали ей укрытие, и где некому было смотреть на нее покровительственно, не считая случайно залетавших туда чаек.

Но, когда она читала, в сердце ее поселялась пустота; что-то острое, как физическая боль, пробирало ее: «Дорогая Стивен. Извини, что я не написала раньше, но Ральф и я были ужасно заняты. Здесь была настоящая потеха, я так рада, что он затеял эту большую охоту…» Вот так писала Анджела в эти дни – вероятно, из осторожности.

И все же однажды утром пришло необычайно длинное письмо, которое рассказывало о том, что делает Анджела: «Между прочим, мы встретились с молодым Энтримом, Роджером. Он остановился здесь вместе с людьми, которых Ральф неплохо знает, это Пикоки, у них чудесный старый замок; кажется, я тебе о них говорила». Следовало дотошное описание замка, а также родословное древо Пикоков. И потом: «Роджер довольно много говорил о тебе; он говорил, что дразнил тебя, когда вы были детьми. Он говорит, что ты однажды хотела его побить – я ужасно смеялась над этим, это так похоже на тебя, Стивен! Он красивый и довольно приятный. Он говорит мне, что его полк расквартирован в Вустере, так что я просила его заезжать в Грэндж, когда ему захочется. В Вустере, по-моему, довольно нудно…»

Стивен закончила читать и сидела, глядя на море, потом резко встала. Сунув письмо в карман, она застегнула жакет; ей было холодно. Ей надо было пройтись, как следует пройтись. Она быстрыми шагами пошла в направлении Ньюквая.

2

За эти долгие, тревожные недели в Корнуэлле Стивен как никогда осознала, насколько широка пропасть между ней и ее матерью, до какой степени они всегда будут разделены. Но, глядя на спокойное стареющее лицо Анны, девушка снова дивилась его красоте, которая, казалось, смягчала годы и торжествовала над временем и горем. И теперь, как в дни своего детства, эта красота наполняла ее удивлением; такой спокойной она была, такой уверенной, такой завершенной – и глубокие глаза ее матери, синие, как далекие горы, и такие отстраненные, как будто глядели куда-то вдаль. Сердце Стивен вдруг сжималось; ее охватывало чувство огромной потери, она сама не понимала, что она утратила и почему – она глядела на Анну, как путник в пустыне, мучимый жаждой, глядит на мираж, что кажется ему водой.

 Однажды вечером ее охватил безрассудный порыв – довериться этой женщине, в чьем грациозном и совершенном теле когда-то жило и подрастало ее собственное беспокойное тело. Она хотела поговорить с ее материнством, умолять о понимании – нет, требовать его. Сказать: «Мама, ты нужна мне. Я сбилась с пути… дай мне руку, чтобы я могла держаться за нее во тьме». Но Боже, какая это глупость, какое сумасшествие! Совершить такое низкое предательство! Выдать Анджелу… немыслимая глупость и сумасшествие!

И все же иногда, когда они с Анной сидели рядом, глядя на туманное корнуэльское побережье, слушая глухие, тяжелые удары волн и перекличку чаек – когда они сидели вместе, Стивен казалось, что ее сердце так заполнено Анджелой Кросби, всей ее горечью, всей ее сладостью, что материнское сердце, ровно бьющееся рядом с ней, должно было, в свою очередь, биться сильнее, ведь разве она когда-то не пряталась под этим сердцем? И такой настоятельной была ее тоска, что она теперь часто искала холодную руку Анны и держала ее несколько мгновений в своей руке, пытаясь получить от нее какое-то утешение.

Но прикосновение этой холодной чистой руки расстраивало ее, душа ее болела от стремления к чему-то простому, прямому и почтенному, что служило многим простым и почтенным людям. Тогда все, что кому-то казалось скучным, казалось ей исполненным счастья и совершенства. Пара влюбленных, идущих рука об руку, просто двое обрученных, не самые красивые, не самые умные, не утопающие в богатстве; спокойная пара обрученных – они облекались в ее завистливых глазах славой и гордостью, превосходящими всякое понимание. Ведь если бы они с Анджелой были этими влюбленными, они могли бы встать перед Анной, счастливые и торжествующие. Анна, ее мать, улыбнулась бы и мягко, терпеливо говорила бы с ними, вспоминая те дни, когда сама была влюблена. Куда бы они ни шли, старики вспоминали бы, как сами были влюблены, и вспомнив это, улыбались бы их любви и говорили о ней с нежностью. Знать, что весь мир радуется твоей радости – это, конечно же, приближает рай к земле.

Однажды вечером Анна искоса взглянула на свою дочь:

– Милая, ты устала? Ты мне кажешься какой-то поникшей.

Вопрос был неожиданным, ведь предполагалось, что Стивен никогда не знала усталости, ее физическая сила и здоровье были притчей во языцех. Неужели возможно, что ее мать наконец угадала, как изнурена ее душа? Внезапно Стивен почувствовала себя постыдно инфантильной, и заговорила как ребенок, который хочет, чтобы его пожалели:

– Да, я ужасно устала, – ее голос слегка задрожал, – я так устала, ужасно устала, – повторила она. Она сама удивлялась своей слабой попытке вызвать жалость к себе, и все же не могла совладать с собой. Если бы Анна в эту минуту протянула ей руки, она, возможно, вскоре узнала бы об Анджеле Кросби.

Но вместо этого Анна зевнула:

– Это все здешний воздух, очень уж он туманный. Я буду очень рада, когда мы вернемся в Мортон. Который час? Я уже засыпаю – не пойти ли нам в постель, Стивен?

Это подействовало как холодный душ; и это было на пользу самоуважению девушки. Она постаралась собраться с силами:

– Да, пойдем, уже десять пробило. Не люблю я эти туманы, – и она покраснела, вспоминая эту слабую попытку вызвать жалость к себе.

3

Стивен покинула Корнуэлл без сожалений; казалось, это место нагоняло на нее тоску. Его довольно мрачная красота, которая в любое другое время глубоко затронула бы ее мужественную натуру, лишь прибавила мрачности этим нескончаемым неделям, проведенным вдали от Анджелы Кросби. Ее возмущение теперь стремительно нарастало, ее снедали сомнения и смутные страхи; она была озадачена, не уверена в своей способности выдержать; и не уверена в том, что Анджелу удержит эта опасная, но обескровленная любовь. Ее обманутое тело жестоко тревожило ее, и она бродила вдоль берега, до мыса, проклиная свою молодую силу, пытаясь подавить свою юную пылкость и только увеличивая ее.

Но теперь это испытание подходило к концу, и она перестала чувствовать такое отчаяние. Через неделю Анджела должна была вернуться из Шотландии; тогда, по крайней мере, глаза ее будут сыты – ужасно, когда глаза голодают, тоскуя по облику любимого существа. А потом, приближался день рождения Анджелы, и это обеспечивало верный повод для подарка. Дарить подарки, даже скромные сумочки, ей было строго запрещено из-за Ральфа, но день рождения – это совсем другое дело, и в любом случае Стивен решила рискнуть. Ведь побуждение дарить, общее для всех влюбленных, было в ней безмерным, так что она представляла себе Анджелу, увенчанную диадемами, достойными Клеопатры; она сидела и глядела на свою чековую книжку, и глаза ее становились сердитыми при виде остатка в ней. Что проку от таких денег, если их нельзя потратить ради любимого существа? Но на этот раз их следует потратить, и потратить щедро; никаких пределов не будет для этого подарка!

Деньги – в лучшем случае недостойная и утомительная вещь, но, по крайней мере, они могут облегчить сердца влюбленных. Когда становятся легче их кошельки, становится легче и у них на сердце, хотя это вряд ли может считаться достоинством, ведь дарить – это, может быть, самая хитрая форма наслаждений, известная человечеству.

4

Стивен, как бы вскользь, сказала Анне:

– Может быть, мы проведем три-четыре дня в Лондоне, когда будем возвращаться в Мортон? Ты могла бы пройтись по магазинам.

Анна согласилась, думая, что следует обновить в доме постельное белье; но Стивен думала о ювелирных магазинах на Бонд-стрит.

И теперь они действительно были в Лондоне, остановившись в тихом и дорогом отеле; но проблемы с подарком на день рождения Анджелы, казалось, для Стивен только начались. У нее не было ни малейшего представления, чего хотела она, или, еще важнее, чего хотела Анджела; и она не знала, как отделаться от своей матери, не любившей ходить без сопровождения. Три дня из четырех Стивен провела в беспокойстве и волнении; никогда прежде Анна не казалась такой зависимой от нее. В Мортоне они теперь жили каждая своей жизнью, но здесь, в Лондоне, всегда находились вместе. Она строила всевозможные планы, но никак не могла найти повода в одиночку сходить на Бонд-стрит. И все же на четвертый, последний день утром у Анны ужасно разболелась голова.

Стивен сказала:

– Пойду-ка я проветрюсь, если я тебе действительно не нужна – я чувствую себя бодрой!

– Да, иди – мне не хотелось бы, чтобы ты сидела дома, – со стоном ответила Анна, которая жаждала покоя и таблетки аспирина.

Выйдя на тротуар, Стивен поймала первое же встречное такси; она чувствовала довольно нелепый восторг.

– На перекресток Пиккадилли и Бонд-стрит, – распорядилась она, когда забралась в такси, захлопнула дверцу и высунула голову в окно. – А на углу, пожалуйста, остановитесь. Не хочу, чтобы вы ехали по Бонд-стрит, я пойду пешком. Хочу, чтобы вы остановились на углу Пиккадилли.

Но, когда она уже стояла на углу – слева – она начала сомневаться, с какой стороны Бонд-стрит ей начать. Попробовать правую или остаться на левой? Она решила попытаться начать с правой стороны. Перейдя дорогу, она медленно пошла вперед. У каждого ювелирного магазина она останавливалась и смотрела на вещицы, выставленные в витрине. Теперь ее озадачивала совсем новая проблема – оказалось, что этих камней так много. Изумруды, или рубины, или, может быть, просто бриллианты? Конечно же, никаких изумрудов и рубинов – Анджеле нужна была белизна. Белизна… вот именно! Жемчуг – нет, одна жемчужина, одна безупречная жемчужина, оправленная в кольцо. Анджела когда-то с вожделением описывала такое кольцо, но, увы, оно появилось на свет в Париже.

Люди поглядывали на мужеподобную девушку, которая была так поглощена женственными украшениями. Какой-то мужчина засмеялся и подтолкнул в бок своего спутника:

– Посмотри-ка! Что это такое?

– Господи! И правда, что это?

Она услышала их, и вдруг восторг ее схлынул, пока она входила в магазин. Она сказала довольно громко:

– Мне нужно кольцо с жемчужиной.

– Кольцо с жемчужиной? Какое, мадам?

Она помедлила, не зная, как описать то, что хочет:

– Я не совсем знаю… но она должна быть крупной.

– Это для вас? – и ей показалось, что человек за прилавком слегка улыбнулся. Конечно же, ничего подобного он не делал, но она пробормотала:

– Нет… о, нет, это не для меня, это для подруги. Она просила меня выбрать ей кольцо с крупной жемчужиной, – в ее собственных ушах эти слова звучали глупыми и суетливыми.

В этом магазине не было ничего, что удовлетворяло бы ее требованиям, и вот еще раз она попала под обстрел Бонд-стрит. Теперь она пошла быстрее и обнаружила, что идет семимильными шагами; изменив походку, обнаружила, что едва плетется; и всегда чувствовала, или представляла, что на нее все смотрят. Она чувствовала некоторое сомнение на лицах приказчиков, когда она спрашивала кольцо с крупной и безупречной жемчужиной, и, ловя мимоходом свое отражение в витрине, она решала, что это явное сомнение – ее внешность не предполагала ни этого жемчуга, ни его цены. Она нерешительно скользила рукой в карман, обретая храбрость, когда прикасалась к чековой книжке.

Когда восточная сторона оживленной улицы была исчерпана, она быстро перешла дорогу и отправилась к тому углу, с которого начала. Теперь она была подавленной и сердитой. А вдруг она не найдет того, что ей нужно, на Бонд-стрит? Она понятия не имела, где еще искать – ее знание Лондона было далеко не обширным. Но, вероятно, боги смилостивились над ней, потому что, пройдя чуть дальше, она остановилась перед маленьким и, по ее мнению, довольно скромным магазином. На самом деле он был далеко не скромным, судя по решетке, наполовину закрывавшей его небольшое окно. Она смотрела туда, потому что там на белой бархатной подушечке лежала жемчужина, круглый сияющий шарик, похожий на мраморный, прикрепленный к тонкому платиновому колечку – божественный мраморный шарик! Это было такое же кольцо, какое Анджела видела в Париже и все еще по нему вздыхала.

Человек за прилавком выглядел внушительно. Он был стар и носил очки в черепаховой оправе:

– Да, мадам, это действительно прекрасный экземпляр. Французская работа, только тонкая оправа из платины, ничто не отвлекает от красоты жемчужины.

Он нежно поднял кольцо с подушки, и так же нежно Стивен положила его на ладонь. Оно светилось, белее белого, на фоне ее кожи, которая по контрасту выглядела загорелой и обветренной.

Тогда достойный старый джентльмен назвал цену, с любопытством поглядывая на девушку, но ее, казалось, цена не смутила, и он спросил:

– Разве вы не примерите кольцо на палец?

В ответ его покупательница вспыхнула:

– Оно к моему пальцу не подойдет!

– Я могу увеличить его до любого размера, как только пожелаете.

– Спасибо, но оно не для меня – для подруги.

– А вы знаете, какой размер носит ваша подруга – например, перчатки? У нее большая или маленькая рука, как вы думаете?

Стивен быстро ответила:

 – Очень маленькая, – потом вдруг подняла глаза и почувствовала себя довольно смущенной.

Теперь старый джентльмен открыто разглядывал ее:

– Прошу прощения, – произнес он, – такое удивительное сходство… – потом, несколько смелее: – Вы случайно не в родстве с сэром Филипом Гордоном из Мортон-Холла, он скончался… года два назад… от какого-то несчастного случая? Кажется, дерево упало…

– Да, я его дочь, – сказала Стивен.

Он кивнул и улыбнулся:

– Конечно, как же иначе! Разумеется, вы его дочь.

– Вы знали моего отца? – удивленно спросила она.

 – Очень хорошо знал, мисс Гордон, когда ваш отец был молод. В те дни сэр Филип был моим покупателем. Я продал ему его первые жемчужные запонки, когда он был в Оксфорде, и по меньшей мере четыре булавки для галстука – он в Оксфорде был немножко щеголем, сэр Филип. Но вам, наверное, будет интереснее то, что я продал ему обручальное кольцо для вашей матери; такое крупное кольцо, и по половине ободка шли маленькие бриллианты…

– Вы сами сделали это кольцо?

– Да, мисс Гордон. Я хорошо помню, как он показал мне миниатюрный портрет леди Анны – и я помню, как он сказал: «Она так чиста, что лишь чистейшие камни достойны касаться ее пальца». Видите ли, он знал меня еще с тех пор, как был в Итоне, поэтому он и говорил со мной о вашей матери – для меня это была большая честь. О да – Боже, Боже – ваш отец тогда был молод и так влюблен…

Она вдруг спросила:

– Эта жемчужина так же чиста, как те бриллианты?

И он ответил:

– Она безукоризненна.

Тогда она достала свою чековую книжку, и он дал ей свою ручку, чтобы выписать довольно крупный чек.

– Не нужно ли вам какого-нибудь ручательства? – спросила она, взглянув на сумму, в которой он доверял ей.

На это он засмеялся:

– Ваше лицо – это ваше ручательство, если позволите мне так сказать, мисс Гордон.

Они пожали друг другу руки, потому что он знал ее отца, и она покинула магазин с кольцом в кармане. Идя по улице, она затерялась в своих мыслях, и, даже если люди смотрели на нее, она больше не замечала этого. В ее ушах все звучали те слова из прошлого, слова ее отца, когда в давние, давние времена он тоже был молод и влюблен: «Она так чиста, что лишь чистейшие камни достойны касаться ее пальца».