Текст книги "Жена солдата (ЛП)"

Автор книги: Маргарет Лерой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

Глава 29

– Я разбирала некоторые вещи Фрэнка, – говорит Энжи.

На кухонном столе высится стопка книг: «Садоводство» мистера Миддлтона, «Трое в лодке», «Сказки острова Гернси».

– Они принадлежали Фрэнку, – говорит она. – Мне они не нужны, Вивьен. Я не такая, как ты или он. Как я тебе уже говорила, я не читаю. Я хотела бы отдать их тому, кому они пригодились бы.

Она протягивает мне народные сказки Гернси.

– Я знаю, что твоя Милли очень любит сказки. Мне кажется, ей понравится эта книга.

Открываю книгу, страницы пахнут пылью и плесенью. Пролистываю ее: старомодный декоративный шрифт, начальная буква каждой сказки обвита листьями.

Закладкой служит засушенный цветок. Несмотря на то, что он выцвел и высох, я по форме узнаю в нем стальник колючий – ползучее растение с розовыми лепестками. На нашем острове он растет повсюду: на каждом склоне или вершине скалы, или не скошенном участке земли. Мне всегда нравилось его название. Смысл заключается в том, что его красота останавливает комбайны.

– Спасибо. Милли понравятся эти сказки. Нам обеим понравятся, – говорю я.

Энжи делает что-то похожее на кофе, заварив обжаренный пастернак. Напиток горький, но его вполне можно пить (если только выкинуть из головы память о вкусе настоящего кофе). Мы сидим за ее кухонным столом и молча пьем.

У нее все еще бледный, потерянный вид. Когда я спрашиваю, как она держится, Энжи печально улыбается.

– Не так уж и плохо, Вивьен. Жаловаться не на что.

– Если я могу чем-то помочь… – начинаю я.

Энжи как всегда практична.

– Пока ты здесь, ты могла бы помочь мне шелушить горох, – отвечает она.

Она берет стручки гороха из раковины и выкладывает их на стол. Некоторое время слышен лишь стук горошин о миски, а через открытую дверь доносится царапанье и возня кур. Да еще слышен шепот деревенской местности. Складывается ощущение, что всю комнату покрыл темный лак грусти.

Спустя какое-то время она откашливается, но в мою сторону не смотрит.

– Знаешь, Вивьен, я порой просто ненавидела Фрэнка, – говорит она. Очень прозаично, как будто отвечает на заданный мной вопрос. – Дело в том, что когда он напивался, то распускал руки. Ты знала об этом, Вивьен?

Я немного удивлена тем, что она в открытую об этом говорит.

– Иногда я так думала, – осторожно отвечаю я.

– Ну, ты очень чуткая, Вивьен, ты умеешь подмечать такие вещи, – говорит Энжи. – Ты знаешь, что чувствуют люди… Так вот, когда он напивался, я должна была сидеть тише воды, ниже травы. Вести себя как хорошая девочка, иначе он меня избивал… Но сейчас, когда его нет, я очень по нему скучаю. Любовь – очень странный зверь, – продолжает она, луща горошек.

– Это да, – отвечаю я.

– Он мог быть разным. В нем жили два разных человека. Это странно, правда, Вивьен? И один из этих людей был для меня незнакомцем. Порой я думала: «А я вообще знаю этого человека?»

Вспоминаю тот ужасный момент, когда я заглянула в гримерную Юджина, когда увидела его с Моникой Чарлз. Эта тошнотворная мысль, словно насекомое карабкается по моей коже: мой брак отнюдь не таков, каким я его себе представляла. Кофе из пастернака оставляет на языке горькое послевкусие.

– Я понимаю, что ты хочешь сказать… понимаю, что чувствуешь, – говорю я. – Ты задаешься вопросом, насколько хорошо ты знаешь человека.

Снаружи шелестят листья на старом дереве. К осени они высохли и у них грубоватый и шипящий шелест.

– Но несмотря на все это, он был хорошим человеком, – медленно, тщательно подбирая слова, говорит мне Энжи. – Он был трудягой, что очень важно в мужчине. Мне не хватает мужских рук. Таков закон природы, ведь так? Чтобы в доме были мужские руки. Я иногда ненавидела его, а сейчас люто по нему скучаю… Знаешь, какой урок из этого я вынесла, Вивьен? Ты всегда должна быть благодарна судьбе за каждый ее подарок. – Она открывает стручок. – Дорожи тем, что имеешь, – продолжает Энжи, а горошины со стуком падают в миску.

* * *

Возвращаюсь домой в Ле Коломбьер. Мне грустно от того, насколько Энжи изменилась. Она теперь такая тихая, такая задумчивая. Когда Фрэнк был жив, она тараторила без умолку.

Она знала все новости и сплетни. Энжи знала много баек и любила посудачить о тех суевериях, в которые до сих пор верят старики. Вроде такого, когда говорят, что будет дождь, если мерещится шарканье ног по гальке.

Во время приливов случается больше родов, а во время отливов – смертей. Жизнь приходит с водой, а уходит, когда та спадает.

Особенно она любила рассказывать про местных ведьм, которые давным-давно встречались на Ле Катиорак, мысе на западной стороне острова. Энжи говорила, что ведьмы плясали там совершенно обнаженными, как обычно это делают ведьмы. Они проклинали монахов, которые жили на острове Лиху (святой остров возле западного берега Гернси).

Картинка вырисовывалась впечатляющая: свирепые голые женщины, извергающие проклятья на ветру, ибо на том мысе всегда очень ветрено. Мы иногда ходили туда летом. Во время отлива можно добраться до острова по дамбе из камней.

Монахов сейчас уже тоже нет, на острове никто не живет. Это место пустынно – черные скалы, серая вода, черные водоросли на бледном песке. Девочки могут сорваться с камней, поэтому я всегда поторапливаю их на обратном пути. Прилив приходит неожиданно, можно остаться на острове. Эти прогулки, где-то на задворках сознания, всегда сопровождает страх, что вода тебя опередит.

Глава 30

Эвелин зовет меня из своей комнаты:

– Вивьен, это ты? Вивьен?

Она в своем кресле, вяжет. Подхожу к ней. Эвелин бросает на меня суровый взгляд.

– Пока тебя не было, заходила Клемми Реноф. Занесла приходской журнал.

– Вот как?

– Клемми Реноф рассказала мне такое, чего я не ожидала услышать.

Сердце выпрыгивает у меня из груди.

– Она видела тебя в машине с гунном. Она говорит, это определенно была ты.

Думаю, стоит ли отрицать.

– Это был один из офицеров, живущих в Ле Винерс, – отвечаю я. – Он увидел, что я проколола колесо, и подвез меня до дома.

– Клемми Реноф сказала, ты улыбалась.

– Эвелин, это не преступление. Человек просто подвез меня. Была гроза. Я только выехала от Гвен, и мне нужно было домой, к тебе и Милли.

– Очень широко улыбалась, – говорит она.

– Он просто хотел помочь. Всего лишь вопрос порядочности.

– Да, – отвечает она. – Вопрос порядочности. – Она медленно и значительно произносит слова. – А еще Клемми сказала, что на тебе был его плащ. Военный плащ. Скажи мне, что это неправда, Вивьен.

О Боже!

– Клемми не могла этого увидеть. Я же говорила, что шел сильный дождь, а все окна запотели.

Но я чувствую себя ужасно от того, что вру ей.

Эвелин выпрямляется. Ее тонкие, нарисованные карандашом брови изгибаются.

– Твое поведение разочаровывает, Вивьен. Юджин бы этого не одобрил.

– Остров очень маленький, – говорю я. – Мы должны найти способ сосуществовать с ними.

Она качает головой.

– Он бы подобного не допустил. Он всегда знает, как поступить правильно… – Слова иссякают. Взгляд Эвелин блуждает по комнате. В голосе появляется сомнение. – Вивьен, а где Юджин?

– Воюет, – мягко отвечаю я.

Ее взгляд затуманивается, как запотевшее стекло. В глазах возникает вопрос за вопросом.

– Воюет, Вивьен?

– Да. Послушай…

На каминной полке стоит фотография Юджина. Я сфотографировала его своим «Кодаком» прямо перед тем, как он уехал. Юджин в форме, смотрит в объектив. Он очень серьезен – осознает всю торжественность момента. Хотя я не знаю, действительно ли он его таковым считал. Возможно, даже в тот момент он играл свою роль – роль решительного солдата, идущего на войну.

– Вот он… до того, как ушел в армию, – говорю я.

– Ох, Вивьен, он выглядит таким франтом.

– Разве?

– Это когда было?

– Прошлой осенью, – отвечаю я. – Как раз перед войной.

– О! Правда? Знаешь, Вивьен, я иногда забываю всякие разные вещи… Значит, говоришь, Юджин ушел на войну?

– Да. Мы все очень им гордимся…

– Вивьен, так он уехал?

В ее голосе слышится паника. Внезапно Эвелин начинает плакать. Слезы возникают так неожиданно: еще минуту назад она злилась, а сейчас плачет. Как будто ее эмоциональное настроение где-то на поверхности, она ранима, как поврежденная кожа. Малейшее прикосновение может ей навредить. Слезы оставляют блестящие дорожки на напудренном лице. Это так ужасно, она забывает, что он ушел, и осознание этого каждый раз причиняет ей боль.

Как ребенку, вытираю ей лицо. Она откидывается в кресле, в нем она смотрится маленькой и потерянной. Обнимаю ее.

– Все хорошо, не плачь.

Злость оставила ее, вся ушла. Я чувствую себя виноватой, что расстроила ее, что из-за меня она плачет. Чувствую себя виноватой кругом и всюду.

Глава 31

Я работаю в той части сада, где наша земля идет вокруг заднего двора Ле Винерс. Здесь изгородь невысокая и есть небольшая калитка. Я перекапываю часть газона, чтобы разбить огород. Это тяжелая работа.

Сначала со мной была Милли, копалась в земле кухонной ложкой, собирая червей в банку. Но теперь она убежала играть в дом. Милли оставила банку из-под варенья на боку, и все пойманные червяки отыскали путь на свободу и расползаются. Солнце согревает кожу. Кажется, в этом укромном уголке лето решило задержаться.

Некоторые цветы все еще цветут. Осенние клематисы на моей изгороди; бледно-розовые георгины, повесившие свои тяжелые головки; несколько роз «Belle de Crécy», распустившие свои шелка и источающие сладковатый аромат, отдающийся в тебе болью. Из бутона в бутон перелетают пчелы.

Тяжело дыша, я на мгновение останавливаюсь, перенеся весь свой вес на лопату. И тут рядом со мной падает тень. Я подпрыгиваю от неожиданности.

– Вивьен.

Оборачиваюсь.

Капитан Леманн. Он прошел через калитку в заборе. Обращаю внимание, насколько из его уст мое имя звучит по-другому: чужеродно, почти чарующе.

– Вы напугали меня, – говорю ему я.

– Да, вижу. Прошу прощения.

Он постоянно передо мной извиняется.

Сегодня у него целеустремленный взгляд, вид человека, который собирается сделать что-то важное. Он выглядит неуместно в моем саду. От его присутствия день становится немного сказочным, каким-то нереальным.

– У вас прекрасный сад, – говорит он.

– Спасибо.

На мне старый мешковатый свитер Юджина, довольно жаркий для такого дня. Я чувствую, что у меня вспотели подмышки и лицо. Заправляю за ухо непослушную влажную прядь. Ощущаю себя неопрятной и растрепанной. Он, напротив, безукоризненно одет, хладнокровен, недосягаем для меня.

– Красивый цветок, – произносит он, показывая на клематис, который вьется по изгороди. Его лепестки насыщенного сливочного цвета, а тычинки красные, словно гранаты. Мужчина дотрагивается до лепестка. Я слежу за тем, как его палец движется по яркому распустившемуся цветку. У меня перехватывает дыхание. Интересно, он это слышит?

– Любите возиться в саду? – спрашиваю я. – У вас дома есть сад?

Он отрицательно качает головой.

– Нет, в Берлине у нас нет сада. Только балкон. Жена выращивает там какие-то комнатные растения, да стоит клетка с птичкой.

Его слова вызывают в моем воображении целую картинку, и я думаю: «Вот что он мысленно видел перед собой тем вечером, когда я через окно смотрела, как он читает письмо: жену, балкон, птичку в клетке».

– Звучит очень мило, – отвечаю я. Вежливо. Беспомощно.

Он слегка пожимает плечами и внимательно смотрит на меня. Его глаза серые, как дым от костра, они словно что-то требуют от меня.

– Я бы хотел, чтобы у меня был сад.

Чувствую, как краснеет мое лицо. Запах роз обволакивает нас, будто влажный язык какого-то животного.

Эту часть сада нельзя увидеть из спальни Эвелин или из гостиной. Но я все равно ощущаю сильную неловкость, думая, в какой ужас она пришла бы, если бы заметила, что мы стоим здесь. Особенно, если учесть, что она уже меня подозревает. Я поворачиваюсь к дому спиной, как будто это безопаснее. Я похожа на ребенка, который прячет лицо в ладонях и думает, что его не видно.

– Вам всегда это нравилось? Что-нибудь выращивать? – спрашивает он.

– Да. Даже когда я была ребенком. – Как за спасательный круг, я цепляюсь за тему, которая кажется безопасной. – Но только что-нибудь яркое, не овощи. Я тратила свои карманные деньги на пакетики с цветочными семенами.

– Когда вы были ребенком… – повторяет он и улыбается, как будто эта мысль его позабавила.

– Мне нравились рисунки на упаковках, – говорю я. – Я помню, как покупала «любовь в тумане», потому что мне нравились название и картинка.

Как только я это произношу, тут же смущаюсь из-за названия цветка. Но у него озадаченный вид, он не понял слов.

– «Любовь в тумане» – это название растения, – объясняю я.

Говорю и внезапно очень четко все вспоминаю. Стою перед стойкой с семенами в Клапхэм Коммон, выбираю пакетик с семенами цветов, у которых заманчивые синие лепестки

– Но они никогда не вырастали такими, какими должны были, – говорю я. – У меня были такие большие ожидания, но всегда вырастала пара тщедушных цветочков, которые даже не цвели. Но конечно же, именно тогда я научилась заниматься садоводством. – Слова льются из меня, я не могу остановиться. Такое ощущение, что я пьяная, у меня кружится голова, а по спине стекает неприятный ручеек холодного пота. – Но сейчас придется все поменять, я должна выкопать больше половины всех цветов, чтобы посадить на их месте что-то съедобное. Уже давно пора это сделать. Но это тяжело, я очень люблю свои цветы.

– Да, это я вижу, – отвечает он.

– Дело в том, что… что я не очень практична. Со всем этим дефицитом огород был бы весьма кстати, если бы я была более практична, если бы я была другим человеком. Мне кажется, я не вписываюсь в происходящее.

Он слегка улыбается, но в его глазах я вижу грусть.

– Среди нас очень мало людей, которые вписываются в происходящее, Вивьен.

Некоторое время он не произносит ни слова. Я роюсь в голове в поисках того, что бы еще сказать, но после моей тирады там пусто. Такое ощущение, словно я под водой: она на моей коже, она плещется на ветру в живой изгороди. Я не могу дышать.

Слышу, как он откашливается.

– Я хотел кое о чем попросить вас, Вивьен. Об одолжении.

Он произносит эти слова другим тоном. В нем слышится колебание, неуверенность. У меня во рту становится сухо.

– Может быть, вы помните, я говорил о том, что люблю рисовать, – продолжает он. – Я бы хотел попросить вас позировать мне.

Так вот почему он казался таким целеустремленным, когда проходил через калитку в мой сад. Его целью была я.

– Простите, я не должен был просить об этом, – говорит он.

Он быстро отступает. Уверена, что он гордый мужчина.

– Нет, нет, дело не в этом, – отвечаю я.

– Это было непорядочно с моей стороны.

– Я не имею ничего против того, что вы спросили. Правда.

Он отступает от меня еще на шаг – собирается ретироваться.

– Тогда желаю вам хорошего дня, Вивьен, – говорит он.

Сейчас он снова отстранен и ведет себя официально. Капитан разворачивается к калитке.

С трудом сглатываю.

– Я смогла бы… – говорю я тихим голосом. В горле стоит ком.

Он моментально оборачивается ко мне.

Я же не смотрю на него. Изучаю свои руки, линии на ладонях, черные полумесяцы земли под ногтями.

Делаю еще одну попытку.

– Я смогла бы, когда Милли с Бланш уснут. Но будет поздно. Часов в десять?

Чувствую на себе его полный теплоты взгляд.

– Благодарю, – говорит он.

Не осмеливаюсь посмотреть ему вслед.

Глава 32

Слышу тихий стук в дверь. Разрешаю капитану войти.

– Вивьен.

Мое имя он произносит медленно, как будто не желает его отпускать. Нас окружает тихая, спокойная обстановка сонного дома, где все уже спят.

Провожу его в гостиную. Капитан все рассматривает, и я внезапно смотрю на знакомую комнату его глазами. Теперь я вижу, что это полностью женская комната. Ситец с ландышами, кисти на шторах, георгины в белом кувшине. Сплошные драпировки и цветочки. Капитан же смотрится в этом месте слишком солидно, слишком по-мужски.

У него с собой блокнот для рисования, карандаши в кожаном чехле и бутылка бренди, которую он протягивает мне. На ней французская этикетка. Выглядит дорого.

– Это в качестве благодарности, – говорит он.

Кажется, прошло уже несколько лет с тех пор, как я отказывалась от шоколада, что он мне предлагал.

Из китайского серванта достаю два стакана для бренди. Единственные, которые не разбили в тот день, когда мы пытались уплыть. Ставлю стаканы на пианино. Капитан разливает бренди. Передав мне стакан, он чокается со мной; в тишине громко раздается ясный, уверенный звон стекла. Делаю глоток и чувствую, как внутри разливается тепло, и напряжение постепенно отпускает.

Капитан смотрит на мои книжные полки.

– У вас много книг, – говорит он.

– Да.

– И кому же принадлежат все эти книги? Вам или вашему супругу?

– Большинство мои. Юджин не очень любил читать. – Я использую прошедшее время, сама не знаю почему. – Многие я привезла из Лондона.

– Может, одолжите мне одну? – спрашивает он. – Попрактиковаться в английском.

Вот снова опять один из тех моментов, когда я гадаю, где же провести черту. Но как я могу ему отказать, когда сама же его и пригласила, чтобы нарисовать меня, чтобы выпить бренди?

– Какую хотите?

– А какая из них самая лучшая?

Я улыбаюсь:

– Это слишком сложный вопрос.

Он ждет.

Беру одну из своих самых любимых книг – томик стихов Джерарда Мэнли Хопкинса. Но это не очень разумный выбор для того, кто не является носителем английского языка. Поэт использует довольно эксцентричный и странный язык.

Книга открывается в том месте, где лежит закладка, я часто открывала ее именно на этой странице.

– Можно? – спрашивает он.

Протягиваю книгу капитану.

– Поправьте меня, если я что-то произнесу неверно, – просит он.

Потом начинает читать. Тихо, осторожно, слегка спотыкаясь на словах.

Хочу бродить все дни,

Где всё цветёт,

В полях, где слепней нет, и град не бьёт,

Где лилии одни…

Он замолкает и смотрит на меня.

– Неужели можно писать таким слогом?

У него такой смущенный вид, который всегда заставляет меня смеяться.

– Типа того. Но это странный способ использовать это слово, – говорю я. Чувствую себя глупо из-за своего неуместного выбора. – Наверное, это не очень хороший выбор. Поэт довольно непростой.

– Нет, Вивьен, это хороший выбор.

Он возвращается к книге.

Прошу, о дай мне кров,

Где есть покой,

В той гавани, где молкнет вал морской,

И нет штормов.[2]2
  Джеральд Мэнли Хопкинс (1844–1889), «Небесная гавань».


[Закрыть]

В воцарившемся молчании слова замирают, словно вода в ладошках. Она задерживается лишь на мгновение, прежде чем пролиться сквозь пальцы.

– Я все правильно прочитал? – спрашивает он.

– Да. Да, все правильно.

Но от его чтения в комнату прокралась печаль, чувство опустошения. Не знаю, откуда это чувство.

– Мне нравится это стихотворение. Оно прекрасно, – говорит капитан.

– Оно всегда было моим любимым, – отвечаю я мягким и обыденным голосом, пытаясь отогнать печаль. – Мы изучали его в школе.

– Сколько вам было, когда вы его изучали? Четырнадцать, пятнадцать?

– Да, где-то так.

Он улыбается, будто эта мысль доставляет ему удовольствие.

– Интересно, какой же вы были в четырнадцать? – произносит он.

Я не знаю, как ответить на этот вопрос.

– Такой же, как все, полагаю… – Я чувствую, что он заслуживает нечто большее, чем этот ответ. Что-то более конкретное. Потому что я точно помню, какой я была, я ненавидела свои четырнадцать. – Нет, это не так. Не такой, как все… Мне всегда выговаривали за то, что я таращусь в окно, витая в облаках. Что я невнимательна. Я была до ужаса застенчивой, немного неуклюжей, сплошные локти и коленки…

Его глаза смотря на меня с теплотой и заинтересованностью.

– Я всегда завидовала некоторым девочкам. Успешным. С отличной осанкой. Идеальным, – говорю я. – Всегда есть такие девочки, вы же знаете. У которых стрелка на чулках ровнее, чем у остальных, у которых идеально завиты волосы.

– Да, такие девочки есть всегда, – отвечает он, слегка пожимая плечами. Как будто точно знает, о каких таких девочках я говорю. Как будто они его никогда не интересовали. Я чувствую внезапный прилив счастья, который, как я знаю, испытывать не должна.

– Вы можете взять книгу на время, если хотите, – говорю я. – Чтобы потренировать свой английский.

– Спасибо. Спасибо вам больше.

Он перебирает страницы, потом возвращается к титульному листу. Я вижу, как он смотрит на то место, где я написала свое имя: «Вивьен Мэри Коллиер», потом «Коллиер» зачеркнуто и написано «де ла Маре». Он пробегает пальцем по надписи, словно ожидает почувствовать там другую текстуру, не такую, как на других страницах. Как будто мое имя сможет оставить отпечаток на его коже.

Он убирает книгу в карман куртки.

– Спасибо, Вивьен, – снова говорит он.

Чувствую в его взгляде напряженность. Отворачиваюсь.

– Куда вы хотите, чтобы я присела? – небрежно спрашиваю я.

Он показывает в сторону дивана. Внезапно смутившись, усаживаюсь на него, одергивая юбку и неуклюже пытаясь устроиться на сиденье и поставить ноги. Капитан садится в кресло напротив меня. Достает карандаш и кладет блокнот на колено.

– Куда мне смотреть? – спрашиваю я.

– Не могли бы вы повернуться слегка налево, – отвечает он.

Поворачиваюсь.

– Так?

– Да, так хорошо. Свет будет падать как раз на ваше лицо.

Сначала он пристально на меня смотрит, а потом начинает делать зарисовки. Капитан приподнимает карандаш, наклоняет его, работая над пропорциями моего лица. От его внимательного взгляда можно прийти в замешательство. Я рада, что не сижу лицом к нему и избавлена от необходимости смотреть ему в глаза.

– Насколько неподвижной я должна быть? Разговаривать-то можно? – спрашиваю я.

Он слегка улыбается.

– Да, немного можно, – говорит капитан.

Но я не могу ничего придумать, ничего умного, о чем можно было бы поговорить.

– Вы всегда любили рисовать? – задаю вопрос я.

Слишком очевидно. Вопрос звучит высокопарно, наивно. Но капитан отвечает на него со всей серьезностью.

– Не всегда. Когда я был ребенком, рисовал постоянно, но потом это стало лишь хобби. Я снова стал рисовать совсем недавно, после того, как мне исполнилось сорок. Мне захотелось, чтобы был какой-то кусочек времени, принадлежащий лишь мне. Я подумал, если не начну сейчас, не начну уже никогда.

Значит ему сейчас чуть за сорок. Я чувствую, насколько мы старые. Мы оба. Как много мы повидали в жизни.

– Странное ощущение, когда взрослеешь, – говорю я. – Все не так, как ты предполагал.

Он вопросительно смотрит на меня.

Не уверена, почему я произнесла именно это. Стараюсь объяснить.

– Мне самой скоро сорок. Порой мне кажется, что я до сих пор жду, когда же начнется жизнь. – Я говорю медленно, тщательно подбирая слова. – Я так долго жду. Жду, когда Милли пойдет в школу, чтобы у меня появилось немного свободного времени. Жду, когда вернется Юджин… – Замолкаю и думаю, почему я вспомнила о нем? Потому что должна была? Скучаю по нему? – Жду, когда закончится война… Но жизнь не ждет, она утекает сквозь пальцы, просто утекает… Это звучит глупо, да? Уверена, что глупо.

– Нет, не глупо, – отвечает капитан.

– Вы когда-нибудь чувствовали что-то подобное? Нет, конечно же, нет. У мужчин все по-другому, да?

– Может, и нет, – говорит он.

– Я иногда завидовала тому, что мужчины больше делают, чем ждут. Иногда я чувствую, что реальные вещи проходят мимо меня. Как будто меня вытолкнули на обочину жизни. А иногда я завидую Юджину… завидую тому, что он воюет на фронте.

– Вероятно, война совсем не такая, какой вы ее себе представляете, – говорит он мне. – В большинстве своем, война – это ожидание. Ожидание того, как уходит жизнь. – У него на лице появляется кривоватая улыбка. – Хотя и кое-что хорошее в ней есть…

Его карандаш зависает над страницей.

– Вивьен, я рисую ваши губы, поэтому некоторое время вам придется помолчать, – говорит капитан. Он снова смотрит на бумагу. – Верхнюю губу.

Я вдруг очень начинаю переживать за свои губы. Лицо горит. Уголок рта дергается. Не замечала подобного раньше. Гадаю, видит ли он.

Он смотрит на мои губы и молча рисует. До мельчайшего слышны все звуки в комнате: бьется о лампу мотылек, потрескивает камин. Мне они кажутся очень чистыми и опасными.

Наконец, он откладывает карандаш.

– Уже можете посмотреть, что получилось, – говорит мне капитан.

Встаю и подхожу к нему. Он поднимается и кладет рисунок на пианино, чтобы я могла посмотреть. Чувствую, что он нервничает, ему интересно, что я скажу.

– Это просто набросок, эскиз. Грубовато получилось, – говорит он.

Но я вижу, что он весьма самокритичен. Рисунок не грубый, все очень точно. Могу сказать, что капитан все подмечает: родинка на подбородке, морщинки на лбу, своенравные волосы, выскользнувшие из-под заколки и обрамляющие мое лицо. Он видит меня такой, какая я на самом деле. Губы на рисунке выглядят полными, но они такие и есть, хоть мне это и не по нраву. Я завидую женщинам с маленьким ртом, их губы, словно бутоны. Задумываюсь над тем, что, может, я ошибаюсь на его счет, и он вовсе не в восторге от меня. Я была бы рада некоторой лести с его стороны.

– Очень точно, – говорю я.

– Кое-что, да, – отвечает он. – Но вот эту часть я изобразил неверно. – Он дотрагивается до бумаги одним пальцем, проводя по моей нарисованной щеке. – Я старался, но уловить не смог. Эта часть вашего лица очень мила. Вот этот изгиб.

Он отводит руку от бумаги, дотягивается до моего лица и медленно проводит пальцем по моей щеке. От его прикосновения все слова испаряются. Мы стоим так некоторое время – его палец касается моей кожи. Жар его тела волной пробегает по моему.

Капитан опускает руку и делает шаг назад. Я не вынесу этого, не вынесу того расстояния, что между нами теперь.

– Могу я забрать рисунок? – спрашиваю его. Хочу, чтобы у меня осталось что-то от этого вечера, от него самого. Мой голос кажется мне таким далеким.

Он удивлен. Ему приятно.

– Да, конечно. Да.

Протягивает рисунок мне.

– Я должен идти, – говорит он. – Спасибо вам.

– А ваш бренди?

Я беру в руки бутылку.

– Оставьте. Это вам. Но, может, я зайду еще раз и мы вместе его выпьем?

– Да… Послезавтра… вы можете зайти послезавтра.

Он слегка вздыхает, слыша эти слова. Хотя слова ничего не значат, все было решено, когда он коснулся меня.

Я прячу бренди подальше в шкаф, где никто не найдет бутылку. Рисунок убираю в одну из своих книг со стихами. Я все еще чувствую то место, где находился его палец, словно моя кожа ожила.