Текст книги "Жена солдата (ЛП)"
Автор книги: Маргарет Лерой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)
Глава 67
Всю неделю, каждый вечер, я приношу еду в сарай. Кирилл ждет. Мы немного беседуем, но уже без того чувства защищенности, как в то время, когда он сидел за моим кухонным столом. Это меня печалит: я понимаю, что мы несколько отдалились друг от друга. Поэтому я рада, что у нас было то время в безопасности моего дома.
Я больше не боюсь, хотя всегда настороже. Это становится привычкой. Отнести еду в сарай, поговорить с Кириллом, а потом вернуться домой и ждать Гюнтера. Я перемещаюсь из одного мира в другой.
В пятницу вечером прихожу, как обычно, но Кирилла нет. Я сижу в дверном проеме, чувствуя глухое биение сердца. Наконец мне кажется, что я слышу тихие шаги, и меня охватывает облегчение. Я быстро оборачиваюсь, но позади меня ничего нет, только шелестящие травы и листья да тени от листвы. Я жду. Мне не по душе надолго оставлять Эвелин и Милли, но я не могу уйти, пока не увижу Кирилла.
Солнце начинает садиться, зажигая небо розовым, янтарным и золотым. Я сижу так неподвижно, что прямо передо мной бегают кролики, абсолютно бесшумно передвигаясь в растрепанной бледной траве. На темнеющем небе появляется белый как мел полумесяц, похожий на отстриженный ноготь. Перед самым комендантским часом я возвращаюсь домой.
Говорю себе, что всякое могло случиться. Может быть, заключенных заставили заделать дыру в ограждении. Или сегодня дежурит другой охранник, который не закрывает глаза на нарушения. Убеждаю себя, что завтра Кирилл придет. Но меня охватывает нехорошее предчувствие.
– Ты хмуришься, – говорит Гюнтер. Он проводит пальцем между моих бровей, словно желая стереть морщинку между ними. – Дело в Милли?
– Нет, это не Милли. Ничего особенного. Правда.
Я понимаю, что он мне не поверил, но он больше ничего не говорит, и это меня беспокоит. То, что он не задает вопросов. Как будто он знает, что я не скажу ему правду. Неужели он меня подозревает?
Когда я прихожу в сарай на следующий день, все, что я оставила, так и лежит под трактором. Корзина и полотенце валяются на земле, еда разбросана и погрызена. Похоже, здесь побывали крысы.
По спине пробегает холодок. Я вспоминаю ужасы, которые видела на поле Гарри Тостевина много месяцев назад: мужчину, забитого до смерти. Я не в состоянии даже представить, что могло случиться в том аду, в котором находится Кирилл.
Каждый вечер я возвращаюсь с надеждой, но Кирилл так и не появляется, а еда остается нетронутой или ее портят звери. Я знаю, что должна буду прекратить. Я не могу тратить продукты, если их никто не ест. Так что я начинаю приходить через день, а потом и вовсе перестаю.
Не знаю, что сказать Милли, и решаю не говорить ничего. Она существует в детстве, где есть только настоящее. Она постоянно гуляет с Симоном, они играют в каштаны, бродят по Белому лесу, ловят колюшку в ручьях. Может, она едва вспоминает Кирилла.
Как-то днем я готовлю угощение к чаю: шарлотку с яблоками из нашего сада – «Брамли», они хороши для готовки. Подслащиваю их медом от Гвен и делаю хрустящую посыпку из драгоценных крошек черствого хлеба. Милли наблюдает. Она любит смотреть, как я готовлю яблоки, как срезаю кожуру одной длинной блестящей спиралью.
Когда я вынимаю пирог из духовки, она возвращается на кухню. Воздух наполняют восхитительные ароматы карамели, яблок и поджаренного хлеба.
– М-м-м. Пахнет очень вкусно. Кириллу понравится, – говорит она.
Я молчу, стоя к ней спиной, и ощущаю ее вопросительный взгляд.
– В чем дело, мамочка? Кирилл в порядке? – спрашивает она.
Я знаю, что должна сказать ей, должна быть честной. Это мой долг. Он был ее другом дольше, как она сказала.
– Я не знаю, милая. Я беспокоюсь за него. Его не было в сарае. Я не видела его уже некоторое время.
Ее маленькое личико темнеет. Несколько секунд она молчит. По оконному стеклу скачет комар-долгоножка, нескладный и серый, как дождь. Снаружи бушует ветер, поднимая кучи разноцветных листьев. Еще больше листьев падает мимо нашего окна. Осень заканчивается, все вокруг рассыпается.
– Что с ним случилось? – спрашивает меня Милли.
– Наверное, он не смог выбраться из лагеря вечером. Или, может, его перевели куда-то еще. Он даже может быть уже в другой стране.
Но я не знаю, могло ли такое случиться: переводят ли невольников из одной страны в другую, или раз уж они оказались здесь, на Гернси, то здесь они и остаются.
– Он умер? – спрашивает Милли.
Я потрясена, услышав это слово из ее уст.
Меня охватывает желание успокоить ее, как всегда, когда ребенку снится кошмар: утешить, сказать, что в мире все хорошо. Но мне кажется неправильным, поступать так.
– Не знаю, Милли… Милая, ты не забудешь, что это должно оставаться тайной, да? Что Кирилл наш друг. Что мы его кормили. – Я беру ее лицо в ладони, смотрю ей в глаза, вижу в них золотые искорки. – Мы не должны никому рассказывать, никогда. Даже если больше не увидим его.
Она смотрит на меня блестящими темно-карими глазами.
– Я знаю, мамочка. Ты мне говорила. – Она немного сердится, оттого что я это повторяю. – Я же обещала. Это наш секрет, да?
«Да», – думаю я, и сердце мое пропускает удар.
Часть V: Декабрь 1942 – Ноябрь 1943
Глава 68
Приходит зима, третья с начала оккупации. Кругом все закрыто. Мой сад заполнен голыми белыми ветками, словно маленькими костями. Холодно. На Гернси редко бывают морозы, но дует такой ветер, что пронизывает насквозь. С дороги, проходящей мимо полей Гарри Тостевина, видно море: бледное и свирепое. Оно бьется и колотится о землю, вокруг разлетается шлейф белых брызг.
Я стараюсь рационально использовать оставшиеся дрова. Когда в гостиной зажжен камин, ругаю девочек, если они забывают закрыть дверь и тепло уходит. Если война продлится еще год, я не знаю, где брать поленья для растопки. Возможно, придется рубить деревья в саду… всякий раз, когда я думаю об этом, грусть дергает меня за рукав.
Гвен рассказывает, что больше сотни человек вывезли в Германию. Как и говорил Гюнтер, их отправили в лагеря для интернированных. Гвен злится.
– Говорят, правительство Гернси даже не протестовало. Я знаю, у них связаны руки. Но они не могут быть уж совсем такими услужливыми.
Она не спрашивает, почему моего имени нет в этом списке.
Я очень благодарна Гюнтеру, ведь за мной никто не пришел, и я все еще здесь, со своими детьми.
Как-то вечером ко мне в спальню приходит Бланш. На ее щеках виден румянец смущения. У меня нехорошее предчувствие.
– Мама, – тихо и стыдливо говорит она. – Я хотела кое о чем у тебя спросить… Дело в том… Это проклятье какое-то. Они не начались.
– Бланш. Нет.
Я в ужасе. У нас голод, дефицит, а теперь кормить еще один голодный рот.
Она вздрагивает.
– Мама, не сердись. Пожалуйста.
– Почему, черт возьми, я не должна сердиться? Сколько месяцев уже задержка?
– Только один. Мам, ты неправильно поняла. У меня не было… – Она не может это даже произнести. – Я хочу сказать, честно, дело не в этом. Ты же знаешь, мам, у меня даже парня нет. Дело в том, что я не хочу гулять с местными парнями. Они такие скучные… А даже если бы и гуляла… я, конечно же, не стала бы… ну, ты понимаешь… Мама, я следую заветам Библии. Почему ты мне не веришь?
Смотрю в ее глаза цвета лета. От моего взгляда она не вздрагивает.
– Ты говоришь правду?
– Да, правду.
Мой гнев испаряется.
– Милая, прости меня. Я просто беспокоилась…
Она молчит. Я понимаю, что она не сможет вот так просто простить меня за то, что я сомневалась в ней.
– Я думаю, это потому, что ты голодаешь. Когда очень сильно худеешь, в организме происходят такого рода изменения. Я где-то читала.
– Ох. Ты точно в этом уверена?
– Да. Это не значит, что с тобой что-то не так.
Я думаю о том, что от недоедания мой собственный цикл тоже сбился. Чувствую себя неуютно от того, что рассердилась на Бланш.
– А когда я выйду замуж, я смогу иметь детей? – спрашивает она.
– Да, конечно, – отвечаю я. – Все вернется в норму, как только мы начнем нормально питаться.
Обнимаю ее. Она сопротивляется, все еще сердится, что я проявила к ней недоверие.
* * *
Наша одежда очень поизносилась. Для Милли ничего страшного нет – она может донашивать вещи Бланш. Так что у нее вещей много: шотландка-килт, свитер, связанный в стиле Fair Isle, платье из белой органзы с вишнево-красным пояском. В любом случае, ей всего шесть… ей пока все равно, что носить. Но Бланш в отчаянии. Она рассматривает фотографии в своих журналах и грезит о модных нарядах.
Однажды я, используя свою швейную машинку, сшиваю дырявые простыни. Бланш задумчиво за мной наблюдает.
– Мама, а можно мне что-нибудь сшить? Что-нибудь новенькое? В последнее время я выгляжу так старомодно.
– Ничего подобного, милая. Ты всегда прекрасно выглядишь.
– Ты так говоришь, потому что ты моя мама, – отвечает Бланш. – Правда. Я серьезно.
– Я загляну в магазин, когда буду в Сент-Питер-Порте. Но вряд ли там будет хоть какая-нибудь ткань. Только остатки, которые никому не нужны.
– Селеста сшила юбку из старых штор. Она очень модно в ней смотрится. Ей очень идет… Дома наверняка есть какая-нибудь ткань, которую я могла бы использовать.
Я, в полной решимости найти для Бланш хоть что-нибудь, иду на чердак в задней части дома.
Чердак кажется таким уединенным, отделенным от остального дома. Единственный звук – шорох и воркование голубей на крыше. Здесь, на чердаке, оно громче, как будто дышит сам воздух. Через мансардные окна видно высокое зимнее небо, серое и блестящее, словно олово.
Открываю большой старый сундук, запах камфоры щекочет нос. Нахожу наволочки и скатерти, которые привезла с собой, когда вышла замуж. Лен слишком хорош для ежедневного использования, и каким-то образом они так и остались здесь. Я совсем забыла о них. На дне сундука нахожу зеленую бархатную портьеру, которая когда-то висела перед входной дверью для защиты от сквозняков.
Встряхиваю и расправляю ее. Насыщенный нефритовый цвет, напоминающий воду на глубине в жаркий летний день, как в Пети-Бо, где море плещется у подножия утесов. Этот цвет прекрасно подойдет Бланш. Уверена, она сумеет что-нибудь сшить. Сама я в шитье абсолютно безнадежна: любой кусок материи в моих руках становится непослушным, словно живет собственной жизнью. Но Бланш прирожденная портниха.
Отношу портьеру вниз и прикладываю к лицу Бланш.
– Этот цвет тебе очень идет, – говорю я.
– Я могу ее взять? Правда-правда?
– Конечно. Я повешу ее, чтобы выветрился запах нафталина.
– Но что же мне сшить?
Мы роемся в моих швейных принадлежностях из комода. Копаемся в спутанных, разноцветных мотках ниток и лоскутов яркой шерсти. Находим простую выкройку элегантного приталенного жакета, которую я привезла, но никогда так и не использовала. На девушке-модели наряд смотрится роскошно, она выглядит, как состоятельная молодая женщина. Так молоденькие девушки выглядели до войны.
Бархатная шляпка цвета чернослива игриво надвинута на один глаз. На ногах у модели красовались тонкие и изящные туфельки. Эту девушку можно было представить в каком-нибудь роскошном отеле у барной стойки с сигаретой в длинном мундштуке и бокалом «сайдкара»[6]6
Сайдкар (англ. Sidecar) – классический коктейль, традиционно приготавливаемый из коньяка, апельсинового ликера и лимонного сока.
[Закрыть] в руке.
Бланш заглядывает мне через плечо.
– Вот именно так я и хочу выглядеть, – говорит она.
* * *
Бланш усердно шьет каждый вечер. Спустя пять дней жакет готов. Она надевает его и идет в гости к Селесте. Цвет жакета оттеняет ее карамельные волосы и идеально ей подходит. Так неожиданно, но она выглядит повзрослевшей… она больше не девочка. Ее красота ослепляет меня.
– Выглядит потрясающе, – говорю я.
– Да, – соглашается Бланш.
Когда она уже собирается уходить, мы слышим велосипедный звонок, доносящийся из переулка. Иду открыть дверь. Это Джонни с подарком от Гвен: мешком белокочанной капусты и капусты листовой. Сегодня он как никогда суетлив. Джонни почти натыкается на Бланш, когда входит в дом.
– Ой, – произносит он.
Я замечаю, как он смотрит на нее: широко открытыми глазами, ошарашенно, словно он никогда раньше и не видел ее толком. Бланш тоже замечает его взгляд. Она смущена, ей даже несколько неловко в присутствии этого мальчика, с которым она когда-то вместе играла. Яркий румянец заливает ее лицо и шею. Оба молчат и не улыбаются.
Позже, когда она возвращается домой перед самым началом комендантского часа, я вспоминаю этот небольшой инцидент.
– Как жаль, что вы с Джонни больше не видитесь, – говорю я ей, особенно не задумываясь. – Помнишь, как вы играли вместе, когда были детьми? Вы часами носились по лесам. И я никогда не забуду тот день, когда вы устроили на веранде гонки улиток… Вы были, как Милли с Симоном…
Бланш пристально смотрит на меня, она не улыбается. Я понимаю, что выбрала неверный тон.
– Это было сто лет назад, мам, – равнодушно говорит она.
Жакет все еще на ней. Бланш подходит к зеркалу в гостиной и любуется на себя. Она поднимает волосы, раздумывая, как они будут выглядеть заколотыми наверху, открывая ее изящную белую шейку. Несколько светлых прядей свисают по бокам. Она похожа на желтый цветок на тонком стебельке, который поворачивается к солнцу. Приняв очередную позу, она улыбается своему отражению и гладит лацкан жакета.
– Неделю назад это была всего лишь старая портьера.
Я любуюсь ею, восхищаюсь тем, что она сделала из давно забытой вещи такую прелесть.
* * *
Волосы Гюнтера совсем побелели. Когда я это замечаю, – как всегда, когда понимаю, насколько отразились на нем прошедшие годы, – то думаю, что же он видит, когда смотрит на меня? Мои волосы по-прежнему темные, без признаков седины, но когда я случайно ловлю свое неулыбчивое отражение в зеркале, то вижу в своем лице какую-то новую суровость: крепко сжатые губы, нахмуренный лоб, как будто меня окружают трудности и я все время вынуждена защищаться.
Так что я стараюсь не смотреть в зеркала. Наша любовь теперь стала спокойнее, нежнее. Иногда мы просто засыпаем в объятиях друг друга, как давно женатая пара. Я благодарю судьбу за него, за его присутствие в моей жизни, в моей постели. Так легче переносить все происходящее.
Мы продолжаем получать новости о войне посредством радиоприемника, который мама Селесты прячет в одном из гробов мистера Озана. Бланш рассказывает нам про битву за Сталинград. Немецкая армия находится в городе, она окружена, но не сдается.
Я расспрашиваю Гюнтера.
– Что происходит в Сталинграде?
Вижу, как застывает его лицо, напрягаются мышцы вокруг рта.
– Это настоящий ад на земле, – говорит он. Я слышу отголоски страха, который всегда появляется в его голосе, когда он говорит о России. – Даже собаки и крысы покинули город, остались только люди. Говорят, что горит даже река. Там нет ничего, кроме огня и смерти…
Он запинается, как будто ни в моем, ни в его языке нет таких слов, которые могли бы выразить весь ужас.
– Это место называют братской могилой Вермахта, – продолжает он.
Мы радуемся приходу весны: трепещущим сережкам на деревьях, цветению на обочинах дорог, надежде, которая приходит с мягким воздухом и длинными днями. Бледно-желтыми утрами, когда ветерок приносит ароматы бутонов, а ночная влага еще лежит на траве, можно на некоторое время поверить, что жизнь не обязательно должна быть такой, что совсем не нужно бороться каждую минуту. Поверить в то, что всему приходит конец, и мы можем жить по-другому.
Весна уступает место лету. Прилетают ласточки. Мне нравится наблюдать за тем, как они летают над полями, как снуют вверх-вниз, словно плетут какую-то невидимую материю в широкой синеве неба.
В моем саду цветут розы, Белый лес наполнен пением птиц и тайнами, скрытыми под великолепным зеленым пологом. Мир вокруг раскрывает всю свою прелесть независимо от того, что происходит с нами, независимо от наших страданий и выбора, который мы делаем.
Глава 69
Это случается в разгар лета.
Однажды вечером, когда девочки уже в кроватях, за час до прихода Гюнтера, я сижу в гостиной с кучей вещей для штопки. Вдруг слышу тихий глухой удар в заднюю дверь. Я вскакиваю с мыслью о том, что какое-то большое животное врезалось в дверь – может быть, лошадь или корова вломились ко мне в сад. С бьющимся сердцем подхожу к двери и осторожно открываю ее.
У меня получается лишь чуть-чуть приоткрыть дверь: что-то давит на нее с другой стороны. Выглядываю в образовавшуюся щель. Я настолько сбита с толку, что в первую секунду не могу ничего разобрать и думаю, что мне на крыльцо подбросили кучу грязного серого тряпья. Присматриваюсь повнимательнее. О Боже! Куча тряпья оказывается человеком. Он лежит лицом вниз. Я продолжаю смотреть, и он поднимает голову.
– Боже, Кирилл.
Моргнув, он открывает глаза.
«Господи, пожалуйста, – думаю я, – только бы никто не увидел…»
– Вивьен. Я вернулся.
Голос Кирилла не более, чем скрипучий шепот.
Произошедшие с ним изменения приводят меня в ужас. Он и раньше выглядел жалким, оборванным и голодным, но теперь он почти прозрачный от слабости. Черты лица запали, под кожей видно кости – так он будет выглядеть, когда умрет. Вокруг рта и глаз залегли глубокие тени, похожие на синяки. Он кашляет, и этот кашель, словно хищный зверь, раздирает его изнутри, почти убивая.
Он едва двигается, только чтобы я смогла открыть дверь. Выскальзываю наружу.
– Можешь подняться?
Я протягиваю руку. Кирилл хватается за нее и, шатаясь, встает на ноги. Завожу его в дом.
Кормлю его тем, что осталось: холодной картошкой и супом. Кирилл ест медленно, ему приходится прикладывать усилие, чтобы проглотить еду, на это уходит вся его энергия. Вспоминаю, как нетерпеливо и жадно он ел когда-то. Я рада, что Милли спит и ей не придется увидеть своего друга таким.
– Ты перестал приходить в сарай, – говорю я.
– В лагере были другие охранники.
Но, возможно, это ненастоящая причина. Возможно, он перестал приходить, потому что я сказала, что у меня бывает немец.
Прикуриваю сигареты и передаю ему одну. Кирилл сидит за столом, поддерживая голову рукой. Я смотрю на него, на сизые, словно пепел, тени на его лице. Вспоминаю, как выглядела моя мама во время болезни, как заметно было приближение смерти. Я знаю, ему осталось всего несколько дней. И все же он пришел сюда, чтобы найти меня. Что-то в нем продолжает цепляться за жизнь, что-то не сдается – еще не сдается. Он пришел.
И тогда я понимаю, что именно я должна сделать. Понимаю, что это абсолютно необходимо. Внезапно меня накрывает важность момента, обдает, словно дождь. Но я пытаюсь уклониться. Все происходит слишком быстро: я не готова. Обычно я не действую так импульсивно, под влиянием момента. Я все тщательно обдумываю, взвешиваю. Но сейчас нет времени на это.
Я с трудом сглатываю. Горло пересохло от страха. После этого мне будет некуда отступать.
– Кирилл. – Мой голос звучит почти нормально, разве что немного выше, чем обычно. – Если бы существовала возможность выбраться, если бы я могла найти кого-то, кто поможет тебе сбежать, ты бы хотел этого?
Его глаза на секунду загораются.
– Да, – отвечает он. – Да, Вивьен.
Теперь, когда я произнесла это, меня охватывает панический страх: за него и за себя тоже.
– Подумай, – говорю я. – Тебе нужно все хорошенько обдумать. Если ты попытаешься сбежать и тебя найдут, то тебя застрелят на месте. Ты это знаешь.
Он начинает отвечать, но слова тонут в приступе кашля. Кашель подавляет его, вцепившись в него когтями. Кирилл пытается заговорить, как будто у него мало времени и ему необходимо это сказать, но ему не хватает воздуха.
Наконец кашель стихает.
– Вивьен, если я останусь в лагере, мне не жить.
– Сейчас я не могу оставить тебя здесь. Я должна выяснить, как все организовать. Мне нужно кое с кем поговорить.
Кирилл кивает.
– Приходи завтра в сарай, – говорю я. – Встретимся там. Я посмотрю, что смогу сделать.
Провожаю его через дорогу. Еда – или мое обещание – придала ему немного силы: теперь он может идти. Он дрожит, но все же от его тела исходит тепло. Его рука на моей кажется такой легкой, как прикосновение упавшего перышка.
Глава 70
Дверь на кухню Гвен открыта. Сама Гвен стоит около раковины и чистит картошку. Она оборачивается, видит мое лицо, и ее собственное тут же мрачнеет. Она откладывает нож и вытирает руки фартуком.
– Вив, что такое? Что-то случилось?
– Гвен, мне нужно увидеть Джонни.
Ее лоб прорезает складка.
– Он пытается починить трактор, – говорит она. – Там, за лугом. Вив, я могу чем-нибудь помочь?
– Мне просто нужно сказать ему пару слов.
Гвен торопливо кладет влажную ладонь мне на руку.
– Не впутывай его ни во что, Вивьен.
Она слишком хорошо меня знает, возможно, смогла понять мои намерения по выражению лица. В ее голосе отчетливо слышна мольба.
– Я должна попросить его кое о чем.
Гвен не пытается меня остановить. Она прислоняется к раковине и, крепко обняв себя руками, смотрит, как я ухожу.
Я обхожу дом сзади, иду мимо теплиц, от которых тепло пахнет томатами, мимо поля, на котором растет трава для сена. Она шелестит и движется от ветра, как будто ее гладит невидимая рука.
На дороге, возле обочины, я вижу трактор. Джонни почти засунул голову в двигатель. Он поднимает взгляд и удивляется, заметив меня.
– Тетя Вив?
Он выпрямляется. Его пальцы покрыты черными потеками масла. Он отвлекается, чтобы вытереть ладони тряпкой, но на его лице написан вопрос.
– Я хотела кое-что спросить… – Мой голос тихий и скрипучий. – У меня проблема, Джонни.
Я говорю очень тихо, хотя рядом нет никого, кто может услышать. Ветер нашептывает в неровной кромке луга. Джонни подходит ближе и ждет, когда я продолжу.
– Есть один человек. Он из рабочего лагеря. Кирилл… Его зовут Кирилл. – Я думаю, что не знаю его фамилии и мне не пришло в голову спросить. – Он из Беларуси. Мы дружим. В прошлом году он некоторое время приходил ко мне домой и я его кормила.
Глаза Джонни расширяются, но он молчит.
– Потом я долго не видела его. Я беспокоилась о том, что могло произойти. В смысле, ты же знаешь, на что похожи эти места… – Мой голос срывается от паники, слова вырываются, наскакивая друг на друга. – Вчера вечером он снова пришел. Он болен, ужасно болен. Я очень боюсь за него. Если он останется в лагере, то умрет. Я знаю. Это видно… Джонни, я не могу позволить ему умереть…
Я понимаю, что мое лицо мокро от слез.
Джонни смущен.
– Не плачьте, тетя Вив, – беспомощно говорит он.
Он вытаскивает из кармана носовой платок и протягивает мне. Я вытираю лицо, но слезы все равно текут.
– Джонни, ты можешь нам помочь?
Некоторое время он молчит. Между нами и вокруг нас стоит абсолютная тишина. Все замерло: поля, дороги, леса – все притихло. Слышен успокаивающий шелест ветра в высокой полевой траве.
Джонни меняется в лице.
– Наверное, могу, – с подозрением отвечает он.
Я надеялась услышать что-то определенное, ясное и понятное.
– Ты говорил, что у вас были планы помогать заключенным бежать. – Мой голос дрожит, но звучит обвиняюще. – Ты говорил про безопасные дома.
– Мы работаем над этим. Но пока еще не до конца организовали. На Джерси есть целая сеть…
– Так ты можешь помочь? – снова спрашиваю я. Все еще желая получить другой ответ.
– Возможно.
– Дело в том, что Кирилл очень хорошо говорит по-английски. Его научил человек, живший в его деревне. Он когда-то преподавал в университете…
При этих словах на лице Джонни появляется какое-то новое выражение, как будто это все меняет.
– Достаточно хорошо, чтобы сойти за местного жителя?
– Да.
– Тогда другое дело, – говорит он, и его лицо светлеет. – Если он сможет жить как один из нас…
– Сможет. Я уверена, что сможет. Конечно, местные поймут. Они услышат акцент… у него небольшой акцент. Но, думаю, немцы не смогут понять.
– Именно так делают на Джерси. Там живет группа человек, которым удалось сбежать. Их не прячут, они живут на виду, как работники на фермах… Это единственный способ.
Носком ботинка Джонни чертит в грязи беспорядочные полукруги, планируя, раздумывая, решая.
– Будет лучше пока спрятать его, – говорит он мне. – Конечно, ему понадобится удостоверение личности, а изготовление займет некоторое время. В городе есть человек, который их делает. А в Сент-Сампсоне есть кое-кто, кто, думаю, возьмет его к себе. Хотя на самом деле будет лучше, если вы не будете знать детали…
– Сегодня ночью он будет у меня дома. Ты можешь прийти и забрать его.
Но Джонни качает головой, отчего земля уходит у меня из-под ног.
– Нет, не сегодня, тетя Вив. Мы должны забрать его в дневное время.
– Почему? Почему в дневное время?
Мое сердце несется вскачь.
– Для начала, мы не можем рисковать и выходить после наступления комендантского часа. И понадобится время, чтобы отвезти его туда, куда нужно.
– Ох.
– В любом случае, как я и сказал, такие вещи лучше делать на виду. В середине рабочего дня. Вечером джерри скорее остановят вас, посчитав, что вы что-то задумали.
Я крепко сжимаю ладони, чтобы Джонни не заметил, как я дрожу.
– Тетя Вив, вы сможете оставить его у себя всего на одну ночь?
О Боже.
– В соседнем доме живут немцы.
Я едва могу говорить, все заглушают глухие удары моего сердца.
– Это не проблема. Они же не собираются приходить прямо к вам в дом…
Я молчу.
– Забавно, но это даже поможет. Пойдет нам на пользу. Никто не подумает, что вы станете рисковать. Вас никогда не заподозрят в том, что вы кого-то прячете. В такой близости от немцев.
Я не могу сказать ему, насколько близко они на самом деле. Не могу рассказать ему о Гюнтере и о том, как опасна эта затея. Знаю, это нечестно по отношению к Джонни: если он будет мне помогать, то должен полностью понимать риски. Но я не могу.
– У вас есть, где его спрятать? – спрашивает Джонни. – Какой-нибудь укромный уголок в доме?
Я думаю о чердаке, где иногда играют Милли с Симоном.
– У нас есть небольшой чердак в задней части дома. Там отдельная лестница. Он не спрятан, но заметен не сразу. – Пытаюсь вспомнить, играл ли он там с вместе с Бланш, но то время кажется слишком давним, как изображение сквозь призму: крохотное, радужное, далекое. – Не знаю, бывал ли ты там когда-нибудь…
– А одежда, которую он мог бы носить, есть?
Теперь глаза Джонни блестят. Он взволнован: пазл собрался, все кусочки встали на свои места. С нехорошим предчувствием я понимаю, что для него это все еще игра.
– Он может надеть что-нибудь из старых вещей Юджина. Они будут ему слишком свободны, но они примерно одного роста, – говорю я.
Джонни кивает:
– Никто не должен знать. Ни Бланш, ни Милли – никто. Так будет безопаснее для всех.
– Да, конечно.
Его горящий взгляд останавливается на мне.
– Так вы сможете это устроить, тетя Вив?
Я думаю об опасностях, которые подстерегают нас – мою семью, Джонни – и расходятся, словно круги на воде в том месте, где в пруд бросили камень. Но потом я вспоминаю Кирилла: он пришел, чтобы найти меня.
– Да, смогу.
– Спрячьте его на ночь, а первым делом утром я уже буду у вас. Мне нужно взять лошадь и повозку: этот трактор на последнем издыхании. Я найду что-нибудь, чтобы накрыть его. Я буду у вас, как только смогу. Обещаю.
И вдруг все это становится реальным. Весь ужас, который я отгоняла, сжимает мою грудь так, что невозможно вздохнуть.
– Я сейчас же отправлюсь встретиться со своим связным. – Неожиданно лицо Джонни расплывается в усмешке. – А вы, оказывается, темная лошадка, тетя Вив. Никогда бы не подумал про вас такое. Что ж, это хорошо.
По пути домой мне постоянно хочется оглянуться. Как в те летние деньки, еще до оккупации, когда мы с девочками шли по перешейку с острова Лиху и нас преследовал страх, что вода нас догонит.
