Текст книги "Жена солдата (ЛП)"

Автор книги: Маргарет Лерой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

Глава 9

Мы прощаемся. Гвен уходит, а я иду в дамскую комнату. Смываю с рук марципан, прохожусь расческой по волосам и накладываю на лицо немного пудры. Мои руки пахнут карболовым мылом миссис дю Барри. Возвращаюсь к столику и забираю кардиган, что оставила там.

На столах начинает яростно дребезжать фарфор. Снаружи раздается рев. Сначала я не понимаю, что это, а потом решаю, что, вероятно, это самолет. Однако для самолета звук слишком внезапный, слишком громкий, слишком близкий.

Меня охватывает страх: если это самолет, он может рухнуть на город. Все спешат к окну. Воздух кажется таким тонким, что становится трудно дышать.

– Нет, нет, нет, нет, – повторяет миссис дю Барри. Она стоит рядом со мной, потом хватает меня за руку.

Мы видим, как над нами пролетают три самолета. А потом они пикируют на гавань. Мы видим, как падают бомбы, ловя на себе солнечные лучи. Все происходит как в замедленной съемке.

Следом доносится звук от разрыва снаряда, поднимается пыль, вздымается пламя – все рушится, разламывается. Все горит, ошметки шин и нефтяные бочки взлетают в воздух. Слышу яростный грохот орудий. Наивно полагаю, что здесь есть солдаты. Солдаты, которые не бросили нас.

А потом я понимаю, что слышу звук немецких пулеметов, установленных на самолетах. Они стреляют по грузовикам. Раздается взрыв, вспышка огня, когда взрывается бензобак. Люди на пристани бросаются в разные стороны, разбегаются, падают, как брошенные соломенные куклы.

Меня затапливает страх. Меня всю трясет. Думаю о детях. Пролетят ли самолеты через весь остров, будут ли бомбить моих детей? И Гвен… где Гвен? Как много у нее было времени? Успела ли она выбраться?

Стою и трясусь. Кто-то тащит меня под стол. Сейчас мы все сидим под столами: пожилая пара, миссис дю Барри, мать, прижимающая к себе ребенка.

Кто-то твердит: «О Боже. О Боже. О Боже». С душераздирающим звуком разбивается окно, осыпая нас градом осколков.

Кто-то кричит… может, это я кричу, не знаю. Мы сидим под столом и ждем той бомбы, что непременно прилетит именно в нас.

Внезапно начинает завывать сирена противовоздушной обороны.

– Вовремя, – ворчит рядом миссис дю Барри. – Чертовски вовремя.

Я различаю в ее голосе всхлип. Она впивается пальцами в мою руку.

Пожилая женщина хватает ртом воздух, будто ей нечем дышать. Ее муж беспомощно обнимает ее, словно пытается удержать воду, как будто она может ускользнуть сквозь пальцы. Молодая мать крепко прижимает ребенка к груди.

Нас атакуют звуки из гавани: гул и разрывы падающих бомб, пронзительный рев самолетных двигателей, ужасающий треск пулеметов. Вокруг нас вдребезги разлетаются остальные окна. Это длится и длится, кажется, целую вечность, нескончаемый шум и бьющееся стекло, и страх.

А потом звук самолетов наконец начинает стихать, удаляясь от нас. Я понимаю, что считаю, как во время грозы, ожидая раската грома – я жду, что они вернутся и сбросят еще бомбы. Но ничего не происходит.

Нас окутывает тишина. Малейший звук внезапно становится громким. Я слышу плеск чая, который льется со стола на пол, – и больше ничего, только падение чайных капель и шум крови в ушах. И в этой тишине начинает кричать ребенок, как будто это внезапное безмолвие пугает его больше, чем грохот.

Я пускаю глаза и вижу, что у меня в руке засел осколок. Вытаскиваю его. Обильно струится кровь. Я совсем не чувствую боли.

На четвереньках выползаю из-под стола, оставив других. Я совсем не думаю, просто двигаюсь. Поднимаюсь на ноги и выбегаю за дверь, бегу по Хай-стрит, потом через арку в сторону крытой лестницы, которая спускается к пирсу. На лестнице темно и пахнет рыбой, и мои ноги скользят по влажному камню. В моей голове одна-единственная мысль: найти Гвен, узнать, жива ли она.

У подножия лестницы я снова выхожу на солнечный свет, на эспланаду, что проходит вдоль всей гавани мимо пирса. На меня обрушивается весь царящий здесь ужас. Передо мной все горит. Я ощущаю исходящий от огня жар, но пламя не кажется мне настоящим, словно оно не может меня обжечь.

Повсюду в странных позах лежат тела. Руки и ноги раскинуты в разные стороны, будто людей сбросили с большой высоты. Горят грузовики.

По камням, смешиваясь, бежит томатный сок и кровь. Повсюду серый дым от пожаров и пыли. Пахнет гарью, кровью. А еще стоит ужасный запах чего-то горелого. В нем я узнаю запах обугленной плоти.

Из кабины пылающего грузовика вывалилось тело мужчины. Оно изуродовано, изломано, почернело. Слышу вскрик, и меня охватывает озноб – тоскливый звук слепого животного, а не человека.

Я тру глаза. Их жжет, словно они повреждены огнем. Все такое яркое, слишком яркое: красное – пламя и кровь, что льется на мостовую.

Я смотрю направо и налево вдоль эспланады, но не могу разглядеть Гвен. Не думаю, что Гвен может здесь находиться. Я молюсь о том, чтобы ей удалось вовремя уйти. Выхожу на пирс. Мою кожу обдает жаром, когда я иду мимо тлеющего грузовика. Моя нога поскальзывается в луже крови.

У меня возникает смутное чувство, что, может быть, я могу помочь: я умею накладывать шины, аккуратно бинтовать, немного знаю о первой помощи. И все же, даже думая так, я понимаю, как это бессмысленно, как бесполезно, – понимаю, что все здесь далеко за пределами моих возможностей.

Я подхожу к человеку, лежащему на пирсе возле грузовика. Его лицо обращено в другую сторону, но мой взгляд цепляется за что-то. Это кепка, лежащая рядом с ним на земле. Она имеет какое-то значение, но мои мысли ворочаются тяжело и медленно.

– О Боже, – произношу я вслух. – Фрэнк. О Боже.

Это Фрэнк ле Брок.

Опускаюсь на колени рядом с ним. Теперь мне видно его лицо. Сначала я решаю, что он уже мертв. Но потом его веки дергаются. Я качаю его голову в своих руках.

– Фрэнк. Это Вивьен. Фрэнк, все хорошо. Я рядом…

Но я понимаю, что все отнюдь не хорошо. Единственное, что я знаю, он не выживет с таким ранением: кровь идет из головы, сочится изо рта. Ощущаю всю свою беспомощность. Любой жест, любое слово отнимают все мои силы.

Он пытается что-то сказать. Подношу ухо к его рту.

– Ублюдки, – шепчет он. – Сраные ублюдки.

Стою на коленях, поддерживая его.

Пытаюсь прочесть «Отче наш». Это все, о чем я могу думать. Губы словно онемели, и я боюсь, что не смогу вспомнить слова. Но прежде, чем я добираюсь до «силы» и «торжества», Фрэнк умирает. Но я все равно продолжаю. «Во веки веков. Аминь».

Он смотрит на меня пустыми глазами. Протягиваю руку и закрываю ему веки. Потом я просто стою на коленях рядом с ним. Я не знаю, что делать дальше.

На меня падает тень, кто-то склоняется ко мне. Поднимаю глаза, это пожарный. Позади него я вижу один-единственный пожарный расчет.

– Простите, – говорю я. – Знаю, что вы очень заняты, но этот человек… он мой друг. Это Фрэнк ле Брок

Пожарный бледен, но на лице застыла решительность. Он смотрит вниз:

– Я знаком с Фрэнком.

– Дело в том, что… видите ли, он мертв, – произношу я.

– Бедный, бедный парень, – говорит мужчина. – Вы ведь его знали, да? Знали Фрэнка?

– Да. – У меня бодрый, хрупкий и высокий голос. – Ну, я больше знакома с его женой. Энжи ле Брок. Я была в Ле Рут лишь пару дней назад. Они собирались приютить у себя мою свекровь, если бы мы уплыли на корабле… Но мы не уехали.

Слова градом высыпаются из меня. Почему-то никак не могу остановиться и замолчать.

Мужчина обеспокоенно смотрит на меня. Потом кладет руку мне на плечо.

– Послушайте, мэм, вам нужно пойти домой. Идите и немного отдохните. Идите домой и выпейте чашечку сладкого чая.

– Но я не могу оставить его здесь просто так…

– Вы ничего уже не можете сделать, – говорит он, осторожно поглаживая меня, словно я дикое животное, которое он пытается приручить.

– Я серьезно, мэм. Сейчас вам лучше пойти домой.

* * *

Звоню на ферму Вязов из первой же телефонной будки, что нахожу.

Трубку берет Гвен.

– О, Гвен. Слава Богу.

– Я в порядке, Вив, – говорит она. – Я вовремя оттуда уехала. Я переживала за тебя… – Потом, поскольку я молчу, она продолжает: – Вив… с тобой все хорошо?

Нет сил ответить на ее вопрос, рот отказывается произносить слова.

– Гвен… не могу сейчас говорить. Мне нужно вернуться к девочкам. Но я не ранена… не беспокойся.

Кладу телефонную трубку на место.

Когда возвращаюсь в Ле Коломбьер, вижу в окне лицо Бланш. Она замечает меня и подбегает к двери.

– Мама. Что случилось?

У нее очень пронзительный голос. Глаза широко распахнуты. В них страх.

– Они разбомбили пристань, – отвечаю я.

– Мы слышали самолеты, – говорит она немного испуганным голосом. – Мам, мы подумали, что ты погибла.

Милли цепляется за руку Бланш. Вижу, что она плакала – на щеках блестят дорожки от слез.

– Все хорошо. Я не ранена, – говорю я.

Протягиваю руку, чтобы обнять Милли. Она отталкивает ее и смотрит на мое платье. Вся краска отливает от ее лица.

– Мама, ты вся в крови, – говорит Бланш тоненьким голоском.

Осматриваю себя. Даже не подумала об этом. Спереди, там, где держала Фрэнка, все платье испачкано кровью.

– Это не моя кровь, – говорю я. – Со мной все в порядке. Правда.

Они ничего не говорят, просто стоят и смотрят на меня.

– Послушайте… я должна уйти еще на некоторое время, – говорю я. – Мне нужно сходить к Энжи.

Вижу, что Бланш понимает все с полуслова. Ее лицо мрачнеет.

Я не могу пойти к Энжи с кровью ее мужа на одежде. Переодеваюсь, замачиваю платье в ванне с холодной водой, чтобы отстирать пятно.

Когда выпрямляюсь, чуть не падаю в обморок, ванная комната вращается вокруг меня. Тело кажется хрупким, словно яичная скорлупа. Как будто малейшее прикосновение может его сломать. Не могу в таком состоянии идти с новостями к Энжи.

Через силу выпиваю сладкого чая, как и советовал мне пожарный. Что-то не так с моим горлом, мне трудно глотать, но потом я чувствую, что немного окрепла. Девочки сидят со мной за столом, с тревогой глядя на меня.

– Вы обе справитесь тут одни? – спрашиваю я. – Обещаю, что я ненадолго.

– Все будет в порядке, мама, – отвечает Бланш.

– Нет, не будет. Я тебя не отпущу, – говорит Милли.

Она подходит ко мне, встает рядом со стулом и обвивает меня руками. Мне приходится расцеплять ее пальчики, которые приклеились к моим рукам, словно бинты.

* * *

Иду по дороге в Ле Рут. В ногах чувствуется тяжесть, словно перехожу через глубокую воду. Стучусь в дверь Энжи, и страх горечью ощущается во рту. Я предпочла бы быть где-нибудь в другом месте, а не здесь.

Она открывает дверь.

– Энжи. – У меня стискивает горло. – Кое-что случилось…

Она смотрит мне в лицо. И все понимает.

– Он погиб, да?

– Да. Мне очень жаль.

Она оседает. Пытается удержаться за дверной косяк, но руки соскальзывают. Тело Энжи обмякает, словно в нем нет костей. Я не в силах удержать ее. Приношу стул и усаживаю Энжи на него. Встаю на колени рядом.

– Я сегодня была в городе. И Фрэнк был там со своим грузовиком. Они разбомбили пирс, а я нашла там Фрэнка. Энжи… я была рядом с ним, держала его, когда он умер.

Она обнимает себя руками. Губы шевелятся, но она не может произнести ни слова. В ее глазах нет слез, но на лице написано горе.

В конце концов ей удается прочистить горло.

– Он… сказал что-нибудь? – Ее голос хриплый и придушенный, словно из-под одеяла. – Он что-то передал мне, Вивьен?

Я не знаю, что казать ей. Вспоминаю его последние слова.

– Он не мог говорить, – отвечаю я.

Беру ее за руку. Кожа у нее ледяная. Ее холод передается мне.

– Он умер быстро, не страдал, – говорю я.

Она слегка качает головой. Думаю, она мне не верит.

– Пойдем со мной. Я тебя покормлю, – говорю ей.

– Нет, Вивьен, – отвечает она. – Ты очень добра, но я не пойду…

– Думаю, ты должна пойти со мной. Ты не можешь оставаться здесь совсем одна.

– Со мной все будет в порядке, – говорит она. – Мне нужно просто некоторое время побыть одной, чтобы все осознать.

– Я не хочу оставлять тебя одну.

– Правда, Вивьен. Не переживай. Чуть позже я схожу к Мейбл и Джеку.

У Мейбл и Джека четверо детей. В их доме будет шумно и многолюдно. Но Энжи настаивает на своем.

Оставляю ее сидящей в одиночестве у очага. Она стискивает руки, словно отжимает тряпку.

* * *

Я завариваю чай для Эвелин и девочек, хотя сама не могу ничего есть. Потом Бланш помогает мне вынести из комнат матрасы девочек, и я устраиваю им кровати в узком пространстве под лестницей. Это самая прочная часть дома, его хребет.

– Смотри, – говорю я Милли, стараясь, чтобы мой голос звучал, как обычно. – Сегодня ночью вы с Бланш устроите лагерь под лестницей. Я сделала для тебя нору, чтобы спать.

Она хмурится:

– Это для того, чтобы мы не умерли, когда немцы прилетят бомбить нас?

Не знаю, что ей ответить.

– Просто, чтобы вы были в безопасности, – неопределенно говорю я.

Эвелин оставляю спать в ее комнате, понимаю, что не смогу уговорить ее переночевать в другом месте. Подумываю о том, чтобы тоже остаться наверху: полагаю, что вообще не смогу уснуть. А если и усну, то, если что-то произойдет, тут же проснусь.

Сажусь за кухонный стол, прикуриваю сигарету. Вспоминаю, что где-то в шкафу стоит бренди. Там должно что-то остаться с Рождества. Я добавляла в пирожки.

Я нечасто пью алкогольные напитки, но сейчас наливаю себе стаканчик. У бренди запах праздника, что выглядит ужасно неправильным в такой день, но я чувствую себя немного спокойнее, когда напиток растекается по венам. Все мои печали отступают.

Сижу там очень долго. Курю и пью. Тело расслаблено. Стараюсь ни о чем не думать. Наконец, встаю, чтобы пойти спать. Когда беру стакан, чтобы помыть его, он выскальзывает из моих рук, падает на пол и разбивается.

Звук бьющегося стекла становится последней каплей. Внезапно начинают катиться слезы. Я рыдаю и не могу остановиться, пока на коленях собираю с пола блестящие осколки стекла. Такое ощущение, что мои рыдания никогда не прекратятся.

Проверяю, как там девочки, и иду к себе в комнату. Долгое время лежу без сна. Ничего не происходит. Нет никаких самолетов. Все, что слышу, – это скрип моего дома, словно он ворочается во сне. Снаружи стоит тихая летняя ночь. На Гернси очень, очень тихо.

Ярость не дает мне уснуть. Я ощущаю слепую, безотчетную злость. Злость на все то насилие, которому мы не в силах ничего противопоставить, ведь здесь больше нет солдат.

Думаю о том, что они убили Фрэнка, словно он был каким-то животным. Фрэнка, который мне не очень-то и нравился, который, может быть, и не был хорошим человеком. Но который не должен был умереть, который был слишком молод, чтобы умирать, который не заслужил такой ужасной смерти. Думаю о том, что они могут прийти утром и убить моих детей. О том, что они придут на остров, сделают из нас рабов.

На некоторое время я засыпаю, но потом, будто от толчка, просыпаюсь опять. Встаю и подхожу к окну. Словно какой-то фрукт, низко висит луна, и ее свет делает белым все вокруг.

Все настолько яркое, что на гравии лежат тени от листьев, а мальвы на клумбах Ле Винерс какие-то бледные, только что не светятся – призрачные цветы.

Прислоняюсь лицом к стеклу. Весь мой гнев испарился. На коже лишь холодный пот, выступивший от страха. Я думаю, что же я наделала? Мы должны быть в Лондоне, в доме Ирис. Совершила ли я самую роковую ошибку в своей жизни? Боже мой, что же я наделала?

Глава 10

Воскресный вечер. Пропалываю сад, пока Милли играет на лужайке.

Прерываюсь, услышав отдаленный рокот винтов. Поднимаю глаза. В небе над нами кружат шесть самолетов. Видна их символика. Я знаю, что это немецкие самолеты.

В моей голове всплывает набережная: бомбардировка, стрельба, кровь. Сердце чуть не выпрыгивает из груди.

– Милли, немедленно иди в дом.

Она не двигается.

– Милли!

– Но мой мячик укатился за забор. А это мой лучший мяч, мамочка.

– Делай, что я сказала, – говорю ей я. – Иди в норку, что мы сделали под лестницей. Сию же минуту.

– Это немцы? Они убьют нас?

– Делай, как тебе велено, Милли.

Из коридора зову Бланш, но она, похоже, не слышит. Из ее спальни доносится музыка – она слушает «Щека к щеке» Ирвина Берлина. Мчусь к ней, вхожу без стука.

Бланш стоит в самом центре комнаты. Вздрагивает, она немного смущена. Я едва задумываюсь над тем, что она танцевала напротив своего зеркала, как и я в ее возрасте, оттачивая движения: воображала свое блестящее, благоухающее будущее и красавца-партнера, который в танце очень близко прижимает тебя к себе.

– Немецкие самолеты на подлете, – говорю я. – Иди в нору с Милли. Немедленно.

– Но… моя музыка…

– Бланш, просто иди уже, – говорю я ей.

Она слышит, что я уже почти на грани, и спешит вниз по лестнице. Пока я спускаюсь, мне вслед несется печальная мелодия, которая становится все тише и тише.

Эвелин сидит в гостиной в своем кресле и вяжет.

– Тебе нужно пойти и спрятаться вместе с девочками. Там ты будешь в безопасности, – говорю я.

Она не поднимается. Ее взгляд цвета шерри лишь порхает по моему лицу.

– Нет нужды волноваться, Вивьен. Ты всегда слишком волнуешься, – произносит она медленно, тщательно выговаривая каждое слово. Я сама не своя от нетерпения. – Всегда так нервничаешь по мелочам.

– Эвелин, это не мелочи.

Ее лицо абсолютно спокойно, неподвижно, как будто ничего, из того, что я сказала, ее не тронуло. Мысленно я уже кричу.

Она прочищает горло.

– Вот и Юджин всегда говорит: волнуешься, тревожишься, переживаешь.

– Просто пойди и спрячься.

– Я не стану нигде прятаться, Вивьен. И мне обидно от того, что ты думала, что я стану. Кто-то должен оказать сопротивление.

– Пожалуйста, Эвелин. Просто на случай, если что-то произойдет…

– Я не собираюсь позволять этим варварам двигать меня туда-сюда, – отвечает она. – Где бы мы были, если бы все так делали?

Что бы я ни сказала, ее не убедить. Оставляю ее в кресле.

Смотрю на самолеты из окна. Они летят низко, в сторону аэродрома, и исчезают за лесистым гребнем холма. Должно быть, сели. Я еще долго смотрю на небо, запад горит красным, затем медленно становится темно-синим, но они так и не взлетают снова.

В конце концов говорю девочкам выходить из-под лестницы. Гадаю, неужели это случилось: мир раскололся.

* * *

Утро понедельника. За дверью какая-то суматоха. Это Бланш. Спрыгивает с велосипеда, на котором ездила в город повидаться с Селестой, и бросает его на землю. Она врывается в дом, и ее блестящие светлые волосы развеваются, словно флаг.

– Мам, мам. Мы их видели. Они здесь, – запыхавшись, выпаливает она на одном дыхании. Она разрумянилась и явно взволнована происходящим. – Мы видели немецких солдат, я и Селеста.

– Я ненавижу немцев, – строго говорит Милли.

– Да, милая. Мы все их ненавидим, – соглашаюсь я.

– Они такие высокие, мам, – рассказывает Бланш. – Намного выше, чем мужчины на нашем острове. Один из них купил мороженое и хотел меня угостить. Я, конечно же, не взяла. Это был клубничный рожок.

Милли пристально смотрит на Бланш, на лбу у нее появляется небольшая морщинка. Понимаю, что ее мнение о немцах слегка меняется.

– Я люблю клубничные рожки, – заявляет она.

– Они вели себя очень вежливо, – продолжает Бланш. – Один из них сфотографировался с полицейским. Он сказал, что хочет послать снимок домой, своей жене.

Она вытаскивает из сумки «Гернси Пресс». Мы раскладываем газету на столе и читаем. В ней много новых правил. Будет комендантский час: жителям острова нельзя находиться на улице после девяти часов вечера.

Все оружие необходимо сдать. Я ощущаю укол страха при мысли о Джонни, о дробовике его брата, который он хранит в коробке у себя под кроватью. Интересно, что он с ним сделал. Запрещено пользоваться лодками и автомобилями, и мы должны перевести все свои часы на час вперед.

Пока я читаю, меня охватывает чувство, которого я не ожидала. Грязное, отравляющее. Стыд. За то, что это происходит с нами. За то, что мы позволили этому произойти.

Я пытаюсь уговорить себя, убедить себя в том, что мы сумеем жить по этим правилам и что теперь, по крайней мере, девочки смогут спать в своих комнатах, потому что, раз немцы здесь, больше не будет бомбардировок. И тем не менее меня переполняет стыд.

Иду сообщить Эвелин. Кладу ладонь на ее руку.

– Эвелин, боюсь, немцы высадились на Гернси, – мягко говорю я.

Она поднимает на меня глаза, ее губы плотно сжаты. Опускает вязание себе на колени.

– Не люблю трусливые разговоры, – отвечает она. – Мы не должны сдаваться. Не должны сдаваться никогда.

– Мне так жаль, – говорю я. Как будто это моя вина. – Но это случилось. Немцы здесь. И с этим нам теперь придется жить.

Она смотрит на меня. Внезапно на ее лице появляется понимание. Она принимается беззвучно плакать. Из глаз Эвелин медленно катятся слезы, которые она даже не пытается утереть. Этот вид тяжелым грузом ложится мне на сердце.

– Эвелин, мне так жаль, – снова говорю я.

Даю ей платок, и она промакивает слезы.

– Означает ли это, Вивьен, что мы проиграли войну?

– Нет. Нет, это не означает, что мы проиграли, – отвечаю я, как можно убедительнее.

Мгновенно ее слезы останавливаются. Она педантично складывает свой платок и убирает его в карман. В ней вдруг просыпается настойчивость.

– Мы должны сейчас же сказать Юджину, – говорит она. – Юджин знает, что делать.

Я обнимаю ее одной рукой, ее тело кажется напряженным и хрупким одновременно.

– Эвелин… Юджина здесь нет, помнишь? Юджин в армии.

– Тогда найди его, Вивьен, – говорит она. – Без Юджина мы не справимся.

Она снова берет в руки вязание, и воспоминание о невзгодах уносится, словно пушинки одуванчика на ветру.

Я перевожу стрелки на часах. Потом мы с Бланш затаскиваем матрасы обратно наверх.

* * *

Когда Милли уже в кровати, ко мне в пижаме и халате спускается Бланш. Она просит меня заплести ей волосы, чтобы наутро они вились.

Она сидит передо мной на диване, повернувшись спиной. Начинаю плести косы из ее шелковистых и прохладных волос. От света лампы они переливаются разными цветами. У нее карамельно-белокурые волосы со светлыми прядями там, где их коснулось летнее солнце.

Мне нравится заплетать ее: это те прикосновения, которые еще комфортны для нее. Сейчас мы не часто дотрагиваемся друг до друга – она немного отдалилась от меня, когда ей исполнилось четырнадцать. Вдыхаю ее запах: мыло, розовый тальк и сладковатый, мускусный запах ее волос.

– Мама, а что будет дальше? – спрашивает она слабеньким и неуверенным голосом. – Все будет по-другому, да?

Мне следовало бы знать, что ей ответить. Это то, что должна делать мать, – подготовить своих детей, предостеречь их. Но я не знаю, не могу представить. Ничего из того, что со мной случалось, не могло подготовить меня к этому.

– Ну, многое будет по-другому.

– Так будет всегда?

Она сидит спиной ко мне, и я не могу видеть ее лица.

Я ничего не говорю.

– Мам, я хочу знать. Немцы будут здесь всегда? Так и будет дальше?

– Не знаю, Бланш. Никто не знает, что произойдет.

– Я молилась, – говорит она.

– О, правда, милая?

Это ее религиозное благочестие всегда меня удивляло. Мы ходим в церковь каждое воскресенье. Для меня это по большей части привычка.

Но Бланш набожна, как Эвелин: она читает Библию и молится. Одна ее часть легкомысленна, любит танцы и модные наряды, а другая, которую я вижу только иногда, склонна к размышлениям и довольно серьезна.

– Хотя это трудно, да, мам? – спрашивает она. – Понять, о чем молиться, учитывая все происходящее.

– Да. Это трудно.

– Я молилась о том, чтобы мы уплыли на корабле, но мы не уплыли, – говорит она.

В ее голосе слышится намек на обвинение. Я знаю: она все еще сердится на меня.

– А иногда я молюсь о том, чтобы мы победили. Но думаю, и немцы молятся о том же.

– Да, полагаю, что так.

– Селеста считает, что мы выиграем войну, – говорит мне она. – Так она сказала. Она сказала, что мы не должны терять надежду. Но как, мам? Как мы можем выиграть?

В моей голове всплывают картины: победный марш Гитлера по Елисейским полям в Париже, который мы смотрели в кинохронике в «Гомоне».

Многочисленные шеренги нацистских солдат, все прибывающие и прибывающие, как стихийное бедствие, как шторм или наводнение, – совершенно неодолимые.

Закрепляю кончик ее косы резинкой.

– Тебе пора спать, – говорю я.

Она встает и поворачивается ко мне. С косой она выглядит младше. Ее щеки пухленькие и розовые, как у ребенка, совсем как в то время, когда ей было только семь лет, и она еще играла с Джонни в Белом лесу. На лице написано беспокойство. Она поворачивается и поднимается по лестнице.

* * *

На следующее утро убираюсь в комнате. Я наводила здесь чистоту совсем недавно, но мне нужно чем-то себя занять. Работа не из разряда активных, но мое сердце бьется часто.

Моя спальня очень славная. На обоях узор из роз, на большой двуспальной кровати стеганое одеяло из тафты, на туалетном столике все собранные мною особенные вещицы: флакон духов со стеклянной стрекозой на пробке, серебряные щетка и расческа, музыкальная шкатулка, которая у меня с тех пор, как я была ребенком.

Эта музыкальная шкатулка принадлежала моей матери. На ней роспись в технике импрессионизма: две девочки, играющие на пианино в нечеткой прелестной комнате. Все краски смешиваются, словно тают и растекаются. Она играет «К Элизе», сейчас это легкий и дребезжащий звук, потому что слышно, как трутся друг о друга все мелкие детальки внутри.

Эта мелодия всегда вызывает у меня приятное и томительное чувство – открытое окно, раздувающаяся кисейная занавеска, каштановые волосы, попавшие в рот, – воскрешает в памяти лавандовый аромат прошлого. Всего лишь след воспоминания, и тоска, которую я не могу утолить. Эта музыка – самое близкое, насколько я могу подойти к матери, которую потеряла.

Спальня находится в передней части дома. Из окна можно видеть мой двор, а также крышу и палисадник соседней Ле Винерс.

Вытирая подоконник, я выглядываю в окно. Конни любила растения, и ее сад полон прекрасных цветов: жимолость, фуксии, маки. Их цвета: алый, янтарный, розовый – так живописно сочетаются и так быстро исчезают. Всего один день цветения, а затем яркий ковер из лепестков раздувает по всему газону.

Но сад уже выглядит неухоженным: трава начала затягивать бордюры, розы разрослись и нависают над дорожкой, все аккуратные контуры размылись и исчезли.

Сквозь открытое окно до меня доносится звук – ворчание мотора, медленно движущегося по дороге. Мой пульс учащается. Должно быть, кто-то нарушает правила и едет на автомобиле, кто бы это ни был, он подвергает нас опасности. Я жду, чтобы увидеть, кто проедет мимо.

Я смотрю, как к Ле Винерс подъезжает немецкий джип. Из него выходят двое мужчин в форме. Разговаривая, они на мгновение останавливаются в глубокой влажной тени переулка.

Небольшой ветерок колышет листья, и тень от них скользит по мужчинам. Я потрясена, у меня колотится сердце, когда я вижу, как эти захватчики стоят здесь, в окружении цветов и деревьев местных глубоких долин.

Как и говорила Бланш, эти мужчины высокие, намного выше, чем мужчины на острове. Солнечный свет блестит на их пряжках и сапогах, на пистолетах на их поясах.

Они выглядят совершенно неуместно в пятнистом свете листвы, среди коровьего навоза и рытвин. Рядом с живой изгородью из перепутанных листьев, цветов и колючек.

Они открывают ворота Ле Винерс и идут по дорожке к входной двери. Солдаты кажутся такими большими в этом саду. Замечаю, что у одного из них в руке планшетка. Раздается стук и треск, когда второй мужчина взламывает замок на двери.

Во мне вспыхивает ярость и горячая волна стыда: я не могу остановить их, не могу защитить от них дом Конни. Я совершенно беспомощна.

Спустя какое-то время они выходят обратно на дорожку. Мой гнев сменяется страхом: словно мне на затылок ложится холодная рука. В памяти всплывают слова Энжи. Они распинают девочек. Насилуют их, а потом распинают…

Что, если эти солдаты придут сюда и отберут и наш дом тоже? Мы в их власти, они могут сделать все, что захотят. Они могут ходить, где им вздумается, и нет ничего, способного их остановить. Ничего.

Но сейчас они уезжают.

* * *

Чуть позже слышу звук другого двигателя. На этот раз джип другой. В нем сидят четверо: двое в кабине, двое в кузове. Наблюдаю за тем, как мужчины выбираются из кабины. Один из них худощавый и смуглый с плоским и циничным лицом. Другой, наоборот, широкоплеч, у него седые, начинающие редеть волосы.

Второй достает пачку сигарет, вынимает одну и зажимает ее губами, пока роется в карманах в поисках зажигалки. Замечаю, что у него на щеке неровный розовый шрам. Мне становится любопытно.

Я гадаю, как же он мог получить этот шрам, что случилось с ним. Может, он сражался в Великой войне: у него вид бывалого вояки, вокруг глаз залегла паутинка морщин. Он кажется достаточно старым. Интересно, что же он пережил, что успел повидать. Сильную ли боль он испытал, получив эту рану.

Гоню подобные мысли прочь. Это враги, мне вообще не стоит о них думать.

Двое других мужчин молоды и светловолосы. Полагаю, они младше по званию. Они выпрыгивают из машины и вытаскивают вещмешки. Мужчина со шрамом обходит джип и, зажав сигарету губами, достает свой мешок.

Мужчина с плоским лицом открывает ворота. Все четверо кажутся более неторопливыми, чем тот, который приходил с планшеткой. Они осматриваются с выражением одобрения, почти обладания, и, глядя на это, я ощущаю вспышку бессильной ярости.

Они шутят, смеются, у них открытые, непринужденные движения. Они выглядят как люди, которые завершили путешествие.

Мужчины идут по усыпанной лепестками дорожке между разросшимися бордюрами. Розы цепляются за их форму, когда они пробираются сквозь цветы; мальвы, бледные, как снятое молоко, касаются их ног, когда они проходят мимо.

Я вижу, что Альфонс спит в пятне солнечного света на дорожке. Это его любимое место для сна, потому что там нагреваются камни. Он свернулся идеальным колечком, словно чувствует себя в полной безопасности.

Когда мужчины приближаются, он просыпается и лениво потягивается. Один из молодых людей приседает, чтобы погладить и приласкать его. У юноши розовая, усыпанная веснушками кожа, которая шелушится от солнца.

Альфонс трется о молодого человека и выгибает спину от удовольствия, так что я могу разглядеть гибкие косточки, выпирающие из-под меха. Меня накрывает волна необъяснимого гнева на животное, оттого что его так легко завоевать, он совсем не сопротивляется.

Мужчины заходят в дом и больше не выходят.

* * *

Час или два спустя, собирая в своем дворике травы для рагу, я вижу, что окно Ле Винерс, выходящее в нашу сторону, распахнуто настежь. Через него я могу расслышать голоса немцев.

Я не могу понять, что они говорят: я плохо знаю немецкий, только слова нескольких кантат Баха, еще с тех времен, когда жила в Лондоне и пела в хоре. Я даже не могу определить эмоции, звучащие в словах.

На меня обрушивается мысль: мы же будем на виду. Если мы будем во дворе или наша входная дверь будет открыта, немцы будут слышать наши разговоры.