Текст книги "Жена солдата (ЛП)"
Автор книги: Маргарет Лерой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)
Маргарет Лерой
Жена солдата
О переводе
Оригинальное название: The Soldier's Wife by Margaret Leroy
Серия: нет
Переводчики: Светлана Егошина, Мария Максимова
Вычитка: Елена Брежнева
ПЕРЕВЕДЕНО В РАМКАХ ПРОЕКТА HTTP://VK.COM/BOOKISH_ADDICTED
ДЛЯ БЕСПЛАТНОГО ДОМАШНЕГО ОЗНАКОМЛЕНИЯ.
РЕЛИЗ НЕ ДЛЯ ПРОДАЖИ!
Часть I: Июнь 1940
Глава 1
– Давным-давно жили-были двенадцать принцесс…
Меня удивляет собственный голос. Он совершенно спокоен – обычный голос обычной матери обычным днем, словно все идет как всегда.
– Каждую ночь их дверь запиралась, однако же утром туфли были стоптаны, а сами принцессы выглядели бледными и очень уставшими, словно не спали всю ночь напролет…
Милли прижалась ко мне, посасывая палец. Я ощущаю тепло ее тела, и от этого мне становится немного уютнее.
– Они ведь танцевали, да, мамочка?
– Да, они танцевали, – отвечаю я.
Бланш развалилась на диване, притворяясь, что читает старый номер «Vogue». Она накручивает свои светлые волосы на пальцы, пытаясь заставить пряди виться. Могу с уверенностью сказать, что она прислушивается. С тех пор, как ее отец уехал с армией в Англию, она любит слушать ежевечерние сказки сестры. Может, от этого она чувствует себя в безопасности. Может, какая-то часть ее стремится снова стать маленькой.
Сегодня в моем доме очень спокойно. Янтарный свет заходящего солнца падает на все находящееся в этой комнате. На все, что так понятно и знакомо: мое фортепиано и стопки с нотными книгами, стаффордширские собачки и серебряные подставки для яиц, множество книг на полках, чайный сервиз с цветочками, стоящий в стеклянном шкафу.
Я оглядываюсь и гадаю, будем ли мы здесь завтра. Увижу ли я эту комнату после завтрашнего дня. На подоконнике, в кружочке солнечного света спит кот Милли, Альфонс. Сквозь открытое окно, выходящее на наш задний дворик, можно услышать лишь песни дроздов и легкий голосок воды – в долинах, подобных нашей, всегда слышен звук бегущей воды.
Я так благодарна этой тишине. Можно представить, что сегодня обычный прелестный летний денек. На прошлой неделе, когда немцы бомбили Шербур, звук бомбежки был слышен даже в нашей укромной долине. Это был словно гром среди ясного неба. А на холме в Ле Рут, на ферме Энжи ле Брок, если приложить руку к стеклу, можно было почувствовать слабую вибрацию. Дрожь. И нельзя было понять, то ли окно трясется, то ли твоя рука. Но сейчас здесь спокойно.
Возвращаюсь к сказке. Читаю про солдата, вернувшегося домой с войны. У него есть волшебный плащ, который делает его абсолютно невидимым. Читаю о том, как он узнает про тайну принцесс. Как его закрывают в их спальне и подносят чашу с одурманивающим вином, а он лишь делает вид, что пьет.
– А он и вправду умный, да? Я бы поступила так же, если бы была на его месте, – говорит Милли.
Внезапно, когда она это произносит, на меня накатывает воспоминание о том, когда я сама была ребенком. Я тоже любила сказки, как и Милли. Я была в восторге от превращений, невероятных странствий, великолепных предметов: волшебных плащей, атласных туфель для танцев.
Я так же, как и Милли, переживала за людей в этих сказках, из-за их потерь и переломные моменты, за тот выбор, перед которым они вставали. Я была так уверена в том, что, окажись я на их месте, мне все было бы понятно. Уж я-то проявила бы смекалку, показала свою смелость и решительность. Я бы точно знала, что делать.
Продолжаю читать:
– Когда принцессы подумали, что он заснул, они пробрались через люк в полу. Солдат натянул плащ и последовал за ними. Принцессы долго шли по извилистой лестнице и наконец вышли в рощу, где листья у деревьев были из бриллиантов и золота…
Эту часть я люблю особенно. Ту, где принцессы спускались вниз в другой мир, их собственный тайный мир, зачарованное место. Люблю это ощущение глубины, закрытости. Это такое же чувство, когда ты идешь домой по улочкам Гернси, по этой влажной лесистой долине Сент-Пьер-дю-Буа.
Долина создает ощущение безопасности и замкнутости, словно ты в утробе. Потом, если пойти дальше, нужно подниматься вверх и вверх, и ты внезапно оказываешься в лучах солнечного света, откуда открывается вид на кукурузные поля, летает пустельга и сияет море. Будто ты снова переживаешь рождение.
Милли прижимается ко мне, ждет, когда появятся картинки – девушки в широких ярких юбках, золотые и алмазные листья. Ощущаю исходящий от нее такой знакомый аромат печенья, мыла и солнечного света.
Потолок над нами поскрипывает, когда Эвелин готовится ко сну. Я уже наполнила ее грелку горячей водой; ей холодно даже теплыми летними вечерами. Она некоторое время будет сидеть и читать Библию. Ей больше нравится Ветхий Завет: суровые запреты, битвы, Господь наш ревнитель. Когда мы уедем, если мы уедем, она останется с Энжи ле Брок на Ле Рут. Эвелин словно престарелое растение, слишком хрупкое, чтобы его выкорчевывать.
– Мама, – ни с того ни с сего говорит Бланш немного визгливым голосом. – Селеста сказала, что все солдаты уехали – британские солдаты из Сент-Питер-Порта.
Она говорит быстро, слова вылетают из нее, как пар из паровоза.
– Селеста сказала, что здесь больше некому воевать.
Перевожу дыхание. Становится больно в груди. Не могу больше притворяться.
– Да, – отвечаю я. – Я слышала. Миссис ле Брок говорила мне.
Внезапно мой голос становится каким-то странным – зыбким, неуверенным от страха. Словно это чужой голос. Я прикусываю губу.
– Они на подходе, да, мам? – спрашивает Бланш.
– Да. Думаю, да.
– А что случится с нами, если мы останемся здесь? – В ее голосе слышится паника. Синие, как гиацинты, глаза сосредоточены на моем лице. Она покусывает кожу возле ногтей на пальцах. – Что случится?
– Милая, это очень серьезное решение. Я должна его обдумать…
– Я хочу уехать, – говорит он. – Хочу уехать в Лондон. Уплыть на корабле.
– Заткнись, Бланш, – говорит Милли. – Я хочу дослушать сказку.
– Бланш, в Лондоне небезопасно.
– Безопаснее, чем здесь.
– Нет, милая. Люди отправляют своих детей подальше вглубь страны. Немцы могут бомбить и Лондон. У всех есть противогазы…
– Но мы же можем остановиться у тети Ирис. В своем письме она написала, что будет нам рада. Ты же сама нам говорила. Она сказала, что мы можем приехать. Мама, я правда хочу уехать.
– Эта поездка может быть очень опасной, – говорю я. И я еще ничего не говорила про торпеды.
Ее ладони сжимаются в кулачки. Маленькие светлые волоски на руках подсвечивает яркое солнце.
– Мне все равно. Я хочу поехать.
– Бланш, я все же думаю…
– Ну, мы же не вечны.
Я не знаю, что на это ответить. В тишине отчетливо слышно тиканье часов, словно сердцебиение, отсчитывающее мгновения до того момента, когда мне придется принять решение. Для меня оно звучит неожиданно зловеще.
Возвращаюсь к сказке:
– Принцессы пришли к подземному озеру, где стояли связанные друг с другом двенадцать лодок, в каждой из которых находился принц…
Когда я продолжаю читать, мой голос выравнивается, биение сердца замедляется.
– Солдат забрался в лодку самой младшей из принцесс. «Ой-ой, что-то здесь не так, – сказала она. – Лодка очень сильно просела в воде». Солдат подумал, что его найдут и очень испугался.
Бланш смотрит на меня, кусая ногти.
А Милли усмехается.
– Но ему же не нужно было бояться, да? – с торжеством говорит она. – Все ведь будет хорошо, правда? Он узнает их секрет и женится на младшей принцессе.
– Честно говоря, Милли, – произносит Бланш, на мгновение забывая про свой страх, переживая, насколько наивна ее сестра. – Он этого не понимал, не так ли? Всякое может случиться. Люди в самой сказке не могут знать, как она закончится. Тебе уже четыре, ты должна это понимать.
Глава 2
Когда Милли уложена в кровать, я выхожу в сад.
Задняя часть нашего дома выходит на запад, мягкий вечерний свет падает на газон полосатыми тенями. Падает на клумбы с розами под окном. У каждой розы, что я выращиваю, есть свое имя: «Belle de Crécy», «Celsiana», «Alba Semi-plena». Стоит такая тишина, что можно услышать, как опадает лепесток с цветка.
Помню, этот пологий сад привел меня в восторг, когда я впервые попала сюда.
– Вивьен, дорогая, я хочу, чтобы тебе полюбился мой остров, – сказал Юджин, когда мы, только поженившись, приехали в Ле Коломбьер.
Тогда я носила под сердцем Бланш, жизнь была полна возможностей. И мне действительно полюбился этот остров, когда мы прибыли в гавань, а перед нами на элегантном зеленом холме раскинулся Сент-Питер-Порт. Я была очарована Ле Коломбьером: его эпохальностью, и глубокими холодными оттенками комнат с белыми стенами, и серой шиферной крышей. Перед домом расположился широкий дворик, посыпанный гравием.
Летом там можно сидеть и пить кофе под светом, просачивающимся сквозь листья. Дом стоит главным входом к дороге, но живая изгородь дарит уединение. Нас можно увидеть только из Ле Винерс, через окно, которое выходит из их кухни в сторону нашего двора.
Когда я впервые приехала на Гернси, здесь было немного неопрятно – гравий весь пророс желтенькими цветочками. Когда Юджин уехал в Лондон, Эвелин не смогла со всем справляться самостоятельно. Сейчас же я прохожусь граблями по гравию. У меня куча горшков с травками, геранью и клематисом, висящими у двери.
Еще я люблю небольшой садик, что расположен на другой стороне улицы и тоже принадлежит нам. Там сейчас набухли маленькие зеленые яблочки. А за пределами сада – лес, где живут соловьи.
Местные называют его Blancs Bois – Белый лес, что всегда казалось мне странным, ведь он был таким темным, таким таинственным под плотным пологом листвы, даже летом. И все же сад, спускающийся к ручью, стал моим любимым местом. Он стал моим утешением.
Я тщательно делаю свою повседневную работу. Пропалываю розы, поливаю тутовое и фиговое деревья, что растут в кадках у меня на веранде. Даже сейчас, когда я все это делаю, думаю о том, как же это странно – так старательно ухаживать за садом, когда завтра нас здесь уже может и не быть.
Пока я работаю, мои руки абсолютно спокойны, что удивляет меня. Но я наступаю на ветку, и раздается треск. На меня накатывает страх. Это психологическое, страх и дрожь одолевают меня. Во рту появляется кисловатый привкус.
Откладываю ножницы и присаживаюсь на край веранды. Кладу голову на руки и снова все обдумываю. Многие уже уехали, например, Конни и Норман из Ле Винерс. Они закрыли дома и оставили свои сады на откуп сорнякам. Некоторые, такие как я, все еще сомневаются.
Когда я в последний раз видела Гвен, свою подругу, она сказала, что они все еще не могут решиться. Другие отправляли детей одних, нашив на одежду ярлычки. Но я не могла так поступить, не могла отправить своих детей в Англию без себя. Я прекрасно знаю, каково ребенку расти без матери.
Удлиняются тени, начинают отступать цвета в моем саду, пока сумрак не становится более плотным, более осязаемым, в отличие от предметов, которые и производят эти самые тени. Слышно, как поют соловьи в Blancs Bois, Белом лесу. В вечерах Гернси есть какая-то печаль, хотя Юджин никогда не мог ее почувствовать.
Когда я только приехала сюда, он провел для меня экскурсию по острову. Мы остановились на северном побережье и смотрели, как над заливом Ланкрис заходит солнце: все краски внезапно покинули небо, скалы стали черными, вода побелела, стала рябой и мерцающей. На воде чернели рыбацкие лодки – такие маленькие в необъятном море. Я почувствовала прилив тоски, которую так и не смогла объяснить.
Пыталась рассказать об этом Юджину, но он не увидел никакого смысла в моих словах: он просто ничего подобного не почувствовал. У меня возникло ощущение того, что мы отдалились, потом оно переросло в привычное чувство. Это было ощущение того, насколько по-разному мы смотрим на мир, он и я. Мне становится плохо от одной только этой мысли. Теперь, когда он ушел, я думаю, сколько же было разных вещей, что делали нас несчастными.
Внезапно в небо взлетает стая птиц, я вздрагиваю, сердце подпрыгивает к горлу. Мелочи жестоки ко мне. И в этот самый момент я принимаю решение. Все становится ясным. Я уверена. Мы уедем завтра. Бланш права. Мы не можем оставаться здесь и просто ждать. Пугаться хруста ветки или взлета стаи птиц. Не можем.
Иду в сарай и беру свой велосипед. Я направляюсь к дому священника, чтобы внести наши имена в список.
Глава 3
Отношу Эвелин ее чай и тосты, которые разрезаны на ровные треугольники. Все, как она любит. Эвелин сидит в ожидании, она в аккуратном шелковом халате цвета чайной розы, который надевает каждое утро на протяжении многих лет. Спина Эвелин прямая, как стебель тюльпана. Ее лицо изрезано глубокими белыми линиями, как и вышивка на наволочке ее подушки. На прикроватной тумбочке рядом с балаклавой, которую она вяжет, лежит открытая Библия. Эвелин всегда что-то вяжет. Вокруг нее витает усталый ностальгический запах парфюма.
Жду, пока она сделает несколько глотков чая.
– Эвелин… я решила. Мы с девочками уедем.
Она ничего не говорит, смотрит на меня. Вижу недоумение в ее карих, цвета хереса, глазах. Для нее это новость, несмотря на то, что мы говорили об этом много раз.
– Я отведу тебя в Ле Рут. Будешь жить с Фрэнком и Энжи. Энжи присмотрит за тобой, пока нас с девочками не будет…
– Энжи ле Брок выходит на улицу в бигудях, – говорит она.
Ее голос тверд, словно неодобрение поведения Энжи дает Эвелин уверенность в этом изменчивом мире. Дает ей возможность за что-то цепляться.
– Да, она так делает, – отвечаю я. – Но у Энжи доброе сердце. Она хорошо о тебе позаботится. Я отведу тебя туда после завтрака, как только соберу вещи.
Порой замечаю за собой, что разговариваю с ней, как с ребенком. Тщательно проговариваю слова.
Она выглядит растерянной.
– Нет. Только не после завтрака, Вивьен.
Как будто я сказала что-то неприличное.
– Да, именно после завтрака, – говорю я ей. – Сразу, как только упакую твои вещи. Потом мы с девочками отправимся в город, чтобы сесть на корабль.
– Но, Вивьен… это действительно слишком быстро. У меня есть еще пара-тройка дел. Я управлюсь до следующей недели, если тебя это устроит.
Во мне бьет неистовая энергия. Это так сложно – пытаться быть терпеливой. Сейчас, когда я уже приняла решение, меня одолевает панический страх, что мы можем опоздать на пристань.
– Эвелин, если мы едем, то именно сегодня. Из Уэймута придет корабль. Но с сегодняшнего дня больше кораблей может и не быть. Мы не имеем права так рисковать.
– Им это вряд ли поможет, правда? Торопить нас? Они не очень-то рассудительны, Вивьен.
– Все солдаты ушли, – говорю я ей. – Нас некому защищать…
Остальную часть приговора я произнести не в силах. О том, что могут прийти немцы.
– Ох, – произносит она. – Ох.
Потом озарение освещает ее лицо. У нее был взгляд, словно она что-то поняла.
– Юджин должен быть здесь, – говорит она.
– Юджин воюет, ты же помнишь? – говорю я, как можно мягче. – Он уехал, чтобы присоединиться к армии. Он очень смелый.
Эвелин качает головой:
– Как бы мне хотелось, чтобы он был здесь. Юджин знал бы, что делать.
Кладу руку на ее запястье в знак утешения, что абсолютно бесполезно: какое утешение я могу предложить ей, если обожаемого ею сына нет рядом?
* * *
Делаю девочкам тосты на завтрак. Оглядываюсь, кухня знакома до мельчайших деталей: кухонное полотенце висит на ручке печки, стоят баночки с изюмом и мукой.
На стене висит рисунок Маргарет Таррант (рождественский подарок Эвелин для Бланш) – младенец Христос, окруженный ангелами. Это немного сентиментально, но я люблю это изображение. Люблю за неподвижное благоговение ангелов и замечательный мягкий цвет их резных крыльев. Они дымчатого, голубоватого оттенка розмарина.
Интересно, я когда-нибудь увижу все эти вещи снова. Если да, то какой станет наша жизнь в неопределенном будущем? Я возношу короткую молитву ангелам.
В кухню, потирая глаза со сна, спускаются девочки. От них исходит запах теплой постели. Альфонс подходит к Милли и принимается нарезать вокруг нее круги. Она наклоняется, чтобы погладить его, утреннее солнце блестит в ее темных шелковистых волосах. На солнце видна вся их рыжина.
– Значит так, девочки. Мы уезжаем, – говорю я им. – На корабль мы садимся сегодня. Он довезет нас до Уэймута, оттуда на поезде доберемся до Лондона.
Лицо Бланш вспыхивает, словно включается свет.
– Да, – говорит она с трепетом в голосе. – Но тебе нужно было принять это решение чуть раньше, мама. Я бы тогда помыла волосы.
– Вы должны собраться очень быстро, – говорю им. – Сразу после завтрака. Возьмите нижнее белье, зубные щетки и всю одежду, что поместится.
Для Милли я приготовила саквояж, а для Бланш небольшой кожаный чемодан Юджина. Бланш потрясенно смотрит на него.
– Мам, ты что, шутишь, что ли.
– Нет, не шучу.
– Но как я смогу уместить туда все свое?
Я знаю, что для Бланш Лондон является гламурным городом. За шесть лет до рождения Милли, когда Бланш было шесть, мы ездили на праздники к Ирис. С тех самых пор Лондон стал для нее землей обетованной – мечтой, воплощением того, какой и должна быть жизнь.
Когда-то она мечтала о Трафальгарской площади с ее великолепными фонтанами и голубями, о лондонском Тауэре, откуда видно чаепитие шимпанзе в зоопарке. Теперь же, когда она стала молодой женщиной, она мечтает о мужчинах в форме (решительных, с властным квадратным подбородком) и о чаепитии в чайной «Дорчестер» с блестящей люстрой. Мечтает о пирожных и флирте, когда играет «Все проходит».
Она хочет взять все свои самые лучшие вещи: чулки, коралловое платье из тафты, пару своих первых туфель на каблуках, которые я купила ей на четырнадцатилетие, перед окончанием школы. Я понимаю ее и ощущаю ее нетерпение.
– Придется уложиться, Бланш. Мне очень жаль. На корабле будет не очень много места. Просто сложи столько одежды, сколько будет возможно. И вам нужно надеть зимние пальто.
– Но, мама, жарко ведь.
– Уж постарайся, – говорю я. – И, Бланш, когда закончишь, помоги Милли.
– Нет, не надо. Я сама справлюсь, – говорит Милли.
Она пьет свое утреннее молоко, вокруг губ образовалась белая кромка. Милли вяло ест тост и мед.
– Конечно, справишься, милая. Ты уже большая девочка, – говорю ей. – Но Бланш тебе поможет. Собирайтесь так быстро, как только сможете. Обе. Если мы собираемся уехать, то уезжать надо сегодня.
Я некоторое время смотрю на них. На Бланш с ее волнением и Милли, все еще не отошедшую ото сна. Мы подходим к моменту, которого я боялась больше всего.
– Однако есть одна очень печальная новость, – говорю я. – Мы должны отвезти Альфонса к ветеринару.
Милли тут же настораживается, всю сонливость как рукой сняло. Взгляд твердеет. Она смотрит на меня недоверчиво и подозрительно.
– Но с ним все в порядке, – произносит Милли.
– Боюсь, он должен уснуть.
– Что значит уснуть? – спрашивает Милли. В ее голосе слышится угроза.
– Мы должны его усыпить, – говорю я.
– Нет, не должны, – отвечает она. Ее лицо пылает от гнева.
– Альфонс не может поехать с нами. И оставить его здесь мы тоже не можем.
– Нет. Мамочка, ты убийца. Я тебя ненавижу.
– Мы не можем взять его с собой, Милли. Не можем взять кота на корабль. Все отвозят в ветеринарную клинику своих кошек и собак. Все. Миссис Фицпатрик, из церкви, отвезла вчера туда своего терьера. Она рассказала мне об этом. Она сказала, что ей было ужасно грустно, но это правильный поступок.
– Значит, они все убийцы, – говорит она. Ее маленькое личико мрачнее тучи. Глазки сверкают. Она хватает Альфонса в охапку. Кот начинает вырываться.
– Милли. Он не может поехать с нами.
– Значит, он может жить с кем-нибудь другим, мамочка. Это же не его вина. Он не хочет умирать. Я ему не позволю. Альфонс же не просил, чтобы его родили именно в это время. Война – это такая глупость.
Как неожиданно. Невозможно. Дыхание сбивается. Я не могу огорчать ее.
– Послушай… я поговорю с миссис ле Брок, – устало и разбито говорю я. Словно вся комната выдыхает вместе со мной, когда я произношу это. Я знаю, что сказала бы Эвелин, что она уже неоднократно говорила прежде: «Ты слишком мягка с этими девочками, Вивьен».
– Посмотрим, что я смогу сделать, – продолжаю я. – Просто соберите вещи и будьте готовы.
Глава 4
Иду с Эвелин в дом Энжи по одной из узких дорожек, что разбегаются в ширь и даль по всему Гернси. Их запутанный маршрут не менялся со времен Средневековья.
Высокая влажная живая изгородь стоит по обе стороны проулка; на ней растет красная валериана и льнянка. Лепестки высокого и стройного дигиталиса размыто-фиолетовые, словно их очень долго вымачивали в воде. С собой у меня сумка с одеждой Эвелин и корзинка с Альфонсом.
Подъем утомляет Эвелин. Мы останавливаемся на повороте, где стоит каменное корыто для скота. Усаживаю Эвелин на его обод, чтобы она немного отдышалась. Брызги солнечного света, проходящие сквозь листья, играют на поверхности воды, скрывая все, что лежит в глубине.
– Далеко еще, Вивьен? – спрашивает она, словно ребенок.
– Нет. Не очень далеко.
Мы подходим к терновнику, растущему на пути к Ле Рут. Солидный белый дом стоит там на протяжении сотен лет. У двери растет бузина: островитяне выращивают ее, чтобы защититься от зла – чтобы ведьма облетала стороной молочные фермы, и молоко там не превращалось в масло.
Позади дома стоят теплицы, где Фрэнк ле Брок выращивает свои томаты. В грязи возятся куры; они болтают о нас. Альфонс приходит в исступление при виде цыплят и их запаха. Он извивается и царапается в корзинке. Стучу в дверь.
Мне открывает Энжи. В руке сигарета, на бигудях намотан платок. Она видит нас обеих, и в ее глазах появляется проблеск понимания. У нее теплая, широкая улыбка, смягчающая черты ее лица.
– Значит, Вивьен, ты приняла решение.
– Да.
Я так благодарна Энжи за то, что она в очередной раз мне помогает. Она всегда добра ко мне: помогает делать мармелад, подшивает платья Милли, замораживает Рождественский пудинг. Я знаю, она будет рада Эвелин. Она очень щедра.
Энжи подает Эвелин руку.
– Входите, миссис де ла Маре, – говорит она. – Мы позаботимся о вас, обещаю.
Она усаживает Эвелин возле большого очага. Та сидит на самом краешке – нерешительно, словно боится, что скамейка не выдержит ее веса. Ее руки аккуратно сложены.
– Не знаю, как и благодарить тебя, Энжи, – говорю я.
Она слегка покачивает головой.
– Это самое меньшее, что я могу сделать. Никогда не сомневалась, что ты примешь правильное решение, Вивьен. С двумя дочерьми на руках никогда не знаешь, что может случиться. – Потом, слегка понизив голос, она добавляет: – Может случиться, когда они придут.
– Да. Что ж…
Она наклоняется ко мне ближе, чтобы можно было говорить шепотом. Под солнечными лучами ее кожа становится более матовой и коричневой, как созревший орех. Ощущаю на своем лице тепло от ее дыхания с запахом никотина.
– Я слышала такие ужасные вещи, – говорит она. – Слышала, что они насилуют и потом распинают девушек.
– О Боже, – произношу я.
Меня окутывает ужас. Но я говорю себе, что это всего лишь байка. Энжи способна поверить всякому. Она любит поговорить о колдовстве, привидениях и проклятьях. Энжи говорит, что волосы будут расти гораздо быстрее, если стричь их, когда луна входит в фазу роста. А если чайки собираются на доме моряка, то это к смерти.
В любом случае задаюсь вопросом, разве могут такие зверства произойти здесь, среди квохчущих кур, запаха спелых помидоров и летнего ветерка, шуршащего в листве? Это невообразимо.
Наверное, Энжи видит сомнение в моих глазах.
– Тебе стоит верить мне, Вивьен. Ты права, что собираешься увезти девочек. Ведь она права, да, Фрэнк?
Оборачиваюсь. Фрэнк, муж Энжи, полуодетым стоит в дверном проеме. Его рубашка расстегнута и висит свободно. Вижу рыжеватые волосы на его груди. Никак не могла решить, нравится ли он мне. Фрэнк был здоровенным пьющим мужчиной. Иногда у Энжи появляются синяки под глазами, и я гадаю, не от его ли кулаков.
Он кивает в ответ на ее вопрос.
– Мы говорили об этом только вчера, – произносит он. – Что тебе следует приглядывать за девочками, если ты решишь остаться. Особенно за Бланш. Она выглядит уже почти как женщина. Я даже думать не хочу, что может произойти, если она будет здесь, когда они придут.
Он разглядывал Бланш, заметил изменения ее тела. Мне это неприятно.
– Это беспокоит, да, – неопределенно говорю я.
Он выходит на кухню, застегивая рубашку.
– Вивьен, я тут подумал. Если хочешь, я мог бы подбросить вас до корабля.
Чувствую прилив благодарности за его доброту. Мне становится стыдно за свою неприятную мысль.
– Спасибо огромное, это бы мне очень помогло, – говорю я.
– Пожалуйста.
Он заправляет рубашку. От него исходит слабый кисловатый запах пота.
– Есть еще кое-что… – говорю я и замолкаю. Мне неловко просить о большем, они и так делают слишком много для нас. – Не могли бы вы присмотреть еще и за Альфонсом? Я планировала его усыпить, но Милли была бы безутешна.
– Да благословит Господь ее доброе сердечко. Конечно, приглядим, – говорит Энжи. – Конечно, мы возьмем бедного Альфонса. Он составит компанию Эвелин, когда вся ее семья уедет.
– Я очень благодарна вам. Ты просто святая, Энжи. Ну, мне, пожалуй, пора…
Иду поцеловать Эвелин.
– Береги себя, – говорю я.
– И ты себя, Вивьен, – больше для формальности говорит она. Она сидит очень напряженно, словно, если она не сосредоточится, то развалится. – Передай мои слова любви девочкам.
Как будто она совсем недавно не попрощалась с ними сама. Как будто она не видела их уже несколько недель.
Похлопываю ее по руке, снова благодарю Энжи и спешу вниз по склону. Не перестаю думать о том, что она сказала про немцев.
Убеждаю себя, что она ошибается. Это просто непристойные россказни. Мы слышали, что во время Мировой войны немцы отрезали младенцам руки, но считали, что это просто страшные слухи.
Все же картинка стоит в моем воображении и никак не исчезает.