Текст книги "Жена солдата (ЛП)"
Автор книги: Маргарет Лерой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)
Глава 5
Улицы в Сент-Питер-Порте стоят притихшие. Некоторые магазины заколочены, валяется много мусора, который закручивают вихревые воздушные потоки. Небо заволокло облаками, из-за чего оно выглядит мутным, размазанным, как оконное стекло, что нуждается в чистке. День сам по себе грязный, серый, печальный.
Фрэнк оставляет нас в гавани, пожелав удачи.
Сразу становится понятно, почему улицы пусты: все люди здесь. Длинная молчаливая очередь из встревоженных островитян извивается от пристани по всей эспланаде.
Мы идем к столу, установленному прямо на тротуаре, где взволнованная женщина отмечает наши имена в списке. Ее лицо все в розовых пятнах. Она все0 время пытается смахнуть с глаз растрепанные волосы.
Встаем в очередь. Люди обливаются потом в своих шерстяных пальто. Достают носовые платки и обтирают влажную кожу.
Этим летним днем зимние цвета пальто выглядят мрачно, почти траурно. У некоторых людей нет с собой чемоданов, а вещи завернуты в аккуратные коричневые свертки. Подъезжает автобус, из которого высыпают детишки.
У большинства на пальто пришиты ярлычки. У детей потерянный, затуманенный взгляд. Более старшие, осознавая весь груз ответственности, официозно держат младших братьев и сестер за воротник или рукав.
Милли смотрит на других детей. Она хмурится и крепко держится за мою руку.
Бланш надела свое коралловое платье из тафты под зимнее пальто. Она расстегивает его и поправляет юбку, пытаясь разгладить складки на гладкой ткани.
– Ой, мама, – внезапно говорит она.
Голос Бланш полон драматизма. Сердце скачет, чуть не выпрыгивая у меня из груди.
– Что такое? – резко спрашиваю я.
– Похоже, я забыла вазелин. У меня вся кожа потрескается.
Чувствую, что сержусь на нее за то, что она так меня напугала.
– Это неважно, – говорю я. – Уверена, каждая из нас хоть что-то да забыла.
– Но это важно, мама. Важно.
Кажется, мы стоим там уже очень долго. Очередь строго организована, смиренна. Никто особо не разговаривает. В пустоте над нами кричат чайки, очень много лодок стоит на якоре. Можно услышать, как по их корпусам пощечинами хлещет вода.
Из-за облаков ненадолго появляется солнце, проливая на все происходящее свой свет, а потом снова прячется. Когда солнца нет, море кажется черным и несказанно холодным. Мне не виден корабль, который должен доставить нас в Уэймут, – должно быть, он пришвартован за пределами моей видимости.
Единственное судно, пришвартованное в этой части пирса, очень маленькое, не больше, чем используют рыбаки. Корабль находится там, откуда ведут каменные ступеньки с пирса в море. Я гадаю, кому же может принадлежать судно.
Приходит все больше и больше людей в своих пальто, с чемоданами, уложив в их выпуклости все свои драгоценные вещи. Приходят со своим страхом, который, кажется, просачивается вместе с потом.
– А у тети Ирис у меня будет своя комната? – спрашивает меня Бланш.
– Нет, милая. Там будет сущая теснота. Вам, скорее всего, придется спать с мальчишками в дальней спальне.
– О, – произносит она, переваривая информацию. Это не совсем то, на что она рассчитывала. – Ну, я не возражаю. Это должно быть весело, делить с кем-то комнату.
– А как выглядит Лондон? – спрашивает Милли.
– Тебе он понравится, – говорит Бланш. Она наслаждается тем, что Милли задала этот вопрос. Наслаждается тем, что может побыть экспертом по Лондону. – Женщины носят красивую одежду, под землей ездят поезда, а в парке живут пеликаны…
Я понимаю тягу Бланш к Лондону, порой я разделяю ее, даже после всех тех лет, что не живу там. Я помню это ощущение открывающейся перспективы – мир более свободный, более просторный и более открытый, чем этот остров.
На мгновение я разделяю ее волнение, позволяя себе лишь искру надежды на то, что там все будет хорошо, несмотря на войну. Свобода.
– А мы сможем сходить в Букингемский дворец? – спрашивает Милли.
У нее есть пазл с Букингемским дворцом, который Эвелин подарила на Рождество.
– Уверена, что сможем, – отвечаю я.
К моему облегчению, очередь продвигается вперед. Вижу, как люди спускаются по ступеням пристани и идут по трапу на корабль. Маленький корабль. Не может быть. Они же не думают, что мы проделаем на нем весь путь до Англии.
– Что случилось, мама? – настойчиво произносит Бланш. Она услышала мой быстрый вздох.
– Ничего, милая.
Она следит за моим взглядом.
– Мама, а этот корабль не очень-то и большой, – немного неуверенно говорит она.
– Нет. Но уверена, все будет хорошо. Уверена, они знают, что делают.
В моем голосе она слышит мрачное предчувствие. Бланш одаривает меня вопросительным взглядом.
Очередь молча продвигается на несколько дюймов вперед.
Передо мной стоит солидная женщина средних лет. Вокруг шеи обернута лисья шкурка со стеклянными глазками и хищной пастью. Пушистый рыжий хвост свисает вниз.
Милли заинтригована, она разглядывает лису. Над женщиной витает запах нафталина, она достала из шкафа свою самую лучшую одежду.
Рядом стоит ее муж, который кажется куда более напуганным. Можно точно сказать, что дама из тех, кто принимает решения.
– Простите, что беспокою, – говорю я.
Она оборачивается и улыбается, одобрительно глядя на моих детей.
– Мне просто интересно, это и есть наш корабль? – говорю я.
– Ну, по крайней мере, похож, – отвечает она.
У нее очевидные проблемы с внешностью: брови полностью выщипаны и заново нарисованы карандашом, а все лицо сильно напудрено. Ее шляпка закреплена серебряной булавкой в виде цветка «анютины глазки».
– Мы никогда там все не поместимся, – говорю я. – Им следовало бы отправить сюда что-нибудь побольше. Они что, не понимали, сколькие из нас захотят уехать?
Женщина пожимает плечами.
– Если честно, прошу меня простить, но думаю, им там в Англии на нас просто наплевать, – говорит она.
– Но… они бы могли отправить несколько военных. Я хочу сказать, что у нас нет никакой защиты. По пути мы можем встретить всякое.
– Давайте смотреть правде в глаза, мы просто расходный материал, – говорит женщина. – Мы для них потеряны. Я полагаю, у мистера Черчилля в голове очень много разных мыслей.
Она иронична и смиренна. Как бы и мне хотелось быть такой, возможно, так было бы проще. Не ждешь ничего большего, не сопротивляешься тому, что происходит. Но рядом с ней нет детей.
Она вытаскивает булавку и обмахивает лицо своей шляпой. Ручейки пота прочертили дорожки в пудре на ее лице. Она поворачивается к мужу.
Меня охватывает паника. Все кажется таким неприкрыто хрупким, таким подверженным стихии – тела моих детей, непрочная маленькая лодочка.
Я должна защитить своих детей, должна обеспечить им безопасность, но я не знаю, как это сделать. Я думаю про кораблик, в который набьются все эти люди. Думаю про его путь через бездонное море. Обо всей той блестящей воде, что лежит между нами и Уэймутом. Обо всех тех угрозах, которые таятся в глубинах моря.
Я едва ли отдаю себе отчет в своих действиях. Как будто начинаю что-то делать прежде, чем думаю об этом. Вытаскиваю Милли из очереди, сваливая все сумки рядом с ней.
– Стой там, – говорю я ей.
Возвращаюсь к Бланш и беру ее за руку.
– Мама. Что, во имя всех святых, ты делаешь?
– Мы возвращаемся домой.
– Мам, – в ее голосе звенит паника. – Мы потеряем свое место в очереди.
– Мы возвращаемся домой, – снова говорю я.
– Но, мама, ты же говорила: или мы уезжаем сейчас, или никогда.
Ее глаза распахнуты от страха.
Милли пытается поднять свой саквояж, но дергает его лишь за одну ручку. Сумка открывается, и все вещи вываливаются наружу: ее панталончики и свободные маечки, ее карамельная в полоску пижамка и любимая тряпичная кукла – все ее имущество, личное, яркое. Все вываливается на грязные камни пирса. Милли начинает плакать, вздрагивая и шумно всхлипывая. Она испугана, ей стыдно за то, что все её вещи рассыпались.
– Замолчи, Милли. Ты такая плакса, – говорит Бланш.
Возмущенные вопли Милли становятся громче. Холодной моросью начинает идти дождь.
Собираю вещи Милли и стараюсь оттереть их от грязи. Все пялятся на нас.
– Мама, ты не можешь так поступить, – исступленно шипит Бланш. Она разрывается от желания заставить меня слушать и от состояния неловкости того, что устраивает сцену на людях. – Мы должны уехать в Англию.
– Корабль слишком мал. Там небезопасно, – говорю я.
Дождь усиливается. Вода впитывается в волосы, стекает вниз и бежит по моему лицу, словно слезы.
– Но сейчас вообще нет ничего безопасного, – говорит она.
Мне нечего на это ответить.
– И я хочу уехать. Я хочу уехать в Лондон. – Ее голос становится все пронзительнее. – Ты же сказала, что мы уедем. Ты так сказала.
Я все пытаюсь собрать вещи Милли.
– Бланш, во имя Господа, пора бы уже повзрослеть. Не все вертится вокруг тебя. Ты можешь просто подумать еще о ком-нибудь?
Я тут же жалею о сказанном. Я не должна была разговаривать с ней подобным образом. Я украла ее мечту, я знаю, насколько она расстроена и напугана. Но слова повисают между нами, острые, словно клинок. Я не могу забрать их обратно.
Я выпрямляюсь и кладу руку ей на плечо. Она стряхивает мою ладонь и немного отходит в сторону, словно не имеет к нам никакого отношения. На ее лице будто надета маска из папье-маше: оно неподвижное, белое.
Провожу девочек мимо очереди. Понятия не имею, как добраться до дома, ведь об этом я не думала. Не думала до этого самого момента. Просто хочу уйти от этого корабля, нашей поездки, коварной качки и блестящего моря.
Идем вдоль эспланады, направляясь прочь от пристани. Не знаю, ходят ли до Сент-Пьер-дю-Буа автобусы. Может быть, все автобусы заняты тем, чтобы привозить детей к набережной.
Вокруг туман, в лицо хлещет дождь, за которым не видно ни зги. Горизонт висит где-то поблизости, то отдаляясь, то приближаясь. У оставшихся будет неспокойная и сырая переправа.
И тут, с некоторым облегчением, я вижу знакомый автомобиль. Это брат Энжи, Джек Биссон, на своем ветхом фургоне. Джек разнорабочий. Он такой же находчивый, как и Энжи, может починить все что угодно: лопнувшие трубы, оторвавшийся шифер. Может и роды у коровы принять. Я машу ему. Он подъезжает, останавливается рядом и опускает окно.
– Мы решили уехать, а потом передумали, – говорю я.
– Она передумала, – бормочет Бланш позади меня. – Не мы. Она.
У Джека быстрые карие глаза, как у воробья, и теплая широкая улыбка Энжи. Его птичий взгляд порхает по нам. Он кивает, принимая сказанное мной.
– Мистер Биссон, знаю, что прошу слишком много, но не в нашу ли сторону вы направляетесь? Не могли бы вы нас подбросить?
– Конечно, мог бы, миссис де ла Маре. Просто забирайтесь внутрь, – говорит Джек.
Он высаживает нас в переулке прямо перед Ле Коломбьер.
Глава 6
Все, о чем могу думать, как же я хочу домой.
Мы проходим во двор через ворота, состоящие из пяти железных прутьев. Ворота открыты. Должно быть, это я их так оставила. В спешке не обратила на этот момент внимания. Но я удивлена, что была так беспечна.
Иду к двери, которая полуоткрыта. Чувствую, как учащается пульс.
– Что такое, мамочка? – спрашивает Милли.
– Не уверена. Вы двое, постойте-ка здесь немного.
– Почему? – говорит Бланш. – Это наш дом. И дождь идет же, мам, если ты вдруг не заметила.
– Просто делай, что тебе сказано.
Бланш вздрагивает.
Осторожно захожу в коридор, потом на кухню. Меня пронизывает страх. Кто-то вломился в наш дом. Моя кухня вся разбита. Дверцы кухонных шкафов распахнуты, глиняные кувшины разбиты. Мука, изюм и печенье разбросаны по полу.
– Есть кто-нибудь?
Мой резкий голос эхом разносится по дому.
Некоторое время стою и прислушиваюсь в ожидании топота бегущих ног. Бешено бьется сердце. Но дом стоит в пустом и ненадежном безмолвии. Кто бы это ни сделал, его здесь уже нет. Осторожно захожу в гостиную.
Все нотные листы разбросаны. Белая бумага лежит повсюду, словно лепестки слетели с дерева от порыва ветра. Сервант открыт. Они забрали китайский сервиз, стаффордширских собачек и подставки для яиц с каминной полки.
В дом, чтобы найти меня, боязливо заходят девочки.
– Нет. – Голос Бланш наполнен слезами. – Я же говорила тебе, мама. Мы совершили ошибку. Нам не следовало сюда возвращаться.
– Немцы – воры, – серьезно заявляет Милли. – Ненавижу их.
– Это были не немцы, – отвечаю ей. – Немцев здесь нет.
Мне удается не добавить слово «еще». Проглатываю его.
– Это были немцы, – говорит Милли. Для нее все так просто. – Они разбойники. Забрали наших китайских собачек. А не должны были.
– Нет, милая. Это сделали те, кто живет здесь поблизости.
Под ногами что-то хрустит. Опускаюсь на колени, поднимаю осколки фарфора. Это от одной из чашек в цветочек, что я привезла из Лондона. Я всегда берегла их и использовала лишь для воскресных чаепитий, потому что всегда боялась разбить. Теперь я понимаю, как же я ошибалась. Надо было пользоваться ими как можно чаще.
– Уверена, что это был Берни Дорей, – говорит Бланш. – Я видела его самого и его шайку тут поблизости пару раз. Он учился со мной в одном классе. У него ужасная семья. Он резал мой ранец и никогда не чистил зубы.
– Мы не знаем, кто это был, – отвечаю я.
Эта мысль ужасает меня. Мысль о том, что кто-то просто ждал, когда мы уедем, наблюдал за домом, лукавил и лишь ждал своего шанса. Кто-то искал способ получить прибыль в этом военном хаосе. Я расстроена из-за всей этой разрушительной силы, от рассыпанной муки, от переломанных вещей, словно для них это просто игра.
Бланш охвачена гневом. Все случилось не так, как она мечтала.
– Видишь, мама, я была права. Мы должны были уехать в Лондон. Сейчас нам следовало быть на корабле. Мы должны были уже уплывать. – Ее глаза тверды, как кремень. – Здесь все будет ужасно плохо. Хуже, чем когда-либо.
– Все будет хорошо, милая, – говорю я. – Все это не так уж и важно. Мы обойдемся без китайских собачек и серебряных подставок для яиц. В них было очень неудобно очищать яйца. По крайней мере, они не забрали наши книги…
– Тогда почему у тебя такой несчастный голос, мамочка? – спрашивает Милли.
Я ничего не отвечаю.
Бланш срывает с себя зимнее пальто и бросает его на стул. Оглядывает себя, рассматривая подол своего платья, который помялся и потемнел от дождевой воды.
– Посмотри. Все испорчено, – говорит она. В ее глазах блестят слезы.
– Бланш… с твоим платьем все будет в порядке. Мы повесим его таким образом, чтобы оно не вытянулось. Это всего лишь вода.
Но я понимаю, она говорит не только о своем платье из тафты.
Иду наверх, чтобы осмотреться. Заглядываю в комнату девочек, Эвелин и свою. Здесь ничего не сломано. Выглядит так, будто грабители сюда не добрались. Но я должна убедиться. Ле Коломбьер – большой старый дом. Лабиринт.
Все, кто жил здесь, достраивали его на протяжении многих лет: одни комнаты ведут в другие, извиваются коридоры. Много мест, где можно спрятаться. Я рыскаю везде – проверяю шкафы, осматриваю потайные места и другие входы в дом.
Я забираюсь даже на чердаки: на огромный чердак, который мы используем в качестве запасной спальни и на маленький чердак в задней части дома, на который нужно подняться по другой лестнице. Все так, как и должно быть. Наконец я снова возвращаюсь к девочкам и отправляю их распаковывать свои сумки.
Привожу все в порядок, под ногами хрустит китайский фарфор. Горе плещется во мне, и не только из-за вещей, что сломаны или украдены.
Сейчас дом не похож на наш: в нем чувствуешь себя иначе, пахнет по-другому – это то неописуемое чувство, когда в нем побывал кто-то чужой. Все рассыпается в прах – все сложные преображения и переплетения мирной жизни, что мы прожили здесь, все разваливается на глазах. Они еще не пришли, но все только начинается.
Глава 7
Готовлю еду из того, что не тронули грабители: булка хлеба, что забыла выкинуть, и банка тушенки.
Перекусив, я направляюсь в Ле Рут, чтобы привести домой Эвелин. Со мной идет Милли. Дождь прекратился, и небо немного прояснилось. По нему, правда, все еще проплывают солидные тучи, но теперь между нагромождением облаков проглядывает голубизна неба.
Живая изгородь вся намокла, воздух наполнен богатым мускусным запахом цветочной пыльцы, дикого чеснока, влажной земли и фиалок. Я дышу с благодарностью.
Когда мы оказываемся у двери в Ле Рут, из-за теплицы появляется Альфонс и начинает нарезать вокруг Милли круги, громко мурлыкая.
К двери подходит Фрэнк ле Брок. У него между губ зажата сигарета. На голове привычная кепка, которую он снимает, когда видит меня. В его глазах плавает осколок насмешки.
– Струсили? – спрашивает он.
– Да. Можно сказать и так.
Есть что-то постыдное в том, чтобы вернуться именно таким образом. Трусость. Не в том, что изменено решение, а в том, что не выдержали нервы.
Фрэнк глубоко затягивается и осматривает меня сверху вниз, оценивая. Я не люблю этот взгляд.
– Ваш кот такой непоседа, – говорит он мне. – Он все время возвращался к вам домой. В этом все кошки, они существа, принадлежащие одной территории. Похоже, как и вы.
Он усмехается.
Милли поднимает Альфонса и сжимает его в своих объятиях.
– Ты скучал по мне? – спрашивает она.
Кот нелепо трется своей головой о голову Милли.
– Гляди, мамочка, смотри, он понимает, что я говорю. Он правда скучал по мне, – говорит она.
Фрэнк остается стоять в сторонке, а мы идем на кухню. Энжи месит тесто на столе. Она улыбается нам, приветствуя. Эвелин сидит там же, где я ее оставила, – на краю сиденья.
– Вивьен. – Эвелин недоуменно смотрит на нас, словно ее жизнь завязывается в клубок, который она не может распутать. – А ты быстро вернулась.
– Мы передумали, – говорю я. – Мы решили не уплывать.
– Словами делу не поможешь, – говорит она.
Чувствую прилив беспокойства. Она порой заставляет меня ощущать что-то подобное. Вроде бы она говорит обычные вещи, но звучат они как-то по-другому.
Поворачиваюсь к Энжи:
– Большое спасибо.
– Не стоит благодарности, Вивьен. Я была рада помочь… Давай будем надеяться, что ты приняла правильное решение, – добавляет она слегка нерешительно.
Чувствую, что должна объяснить ей хоть что-то после всего, что она для меня сделала.
– Дело в том, что… корабль был таким маленьким. А дорога такая длинная…
Мы медленно идем обратно по переулку. Поддерживаю Эвелин под руку. Какая-то птица издает звук, похожий на кипящий чайник. Влажный воздух холодит кожу.
Милли пытается нести Адольфа на руках, но тот вырывается и мчится по полям, направляясь в Ле Коломбьер. Милли берет меня за руку.
– А я рада, что мы вернулись домой, – довольным голосом говорит она. – Мне не очень хотелось уезжать. Здесь же так хорошо, да, мамочка?
– Да, милая.
Но, даже когда произношу это, меня охватывает дрожь. Над нами ходят облака, перегруппируются, образуя новые формы. Новые страны, новые острова.
Глава 8
В пятницу еду на велосипеде в город.
Улицы пустынны, ведь многие уехали. Некоторые магазины заколочены, но в Сент-Питер-Порте все как всегда: спокойно и мирно в тепле июньского солнца, словно и не было никакой панической эвакуации.
Покупаю мясо ягненка и пополняю запасы кофе, сигарет и чая. Может статься, что подобную роскошь скоро будет невозможно купить. Когда они придут, когда это случится.
Подхожу к магазину часов «Мартель», где работает Селеста, подружка Бланш, с которой они учились в школе. Смотрю через окно, гадая, куда же она делась. Она видит меня и энергично машет рукой, ее темные кудряшки танцуют.
Я так рада за Бланш, что здесь осталась ее подруга. На Гранд Поллет я прохожу мимо заколоченного музыкального магазина Натана Исаакса. Натан уехал чуть раньше, до падения Франции, сказав, что видит, в какую сторону дует ветер. Он так легко об этом говорил, с легкой улыбкой на умном и робком лице.
Мне его не хватает. Мы подружились из-за магазина, где я частенько что-то покупала. Он был хорошим музыкантом, скрипачом. Иногда мы даже играли дуэтом на музыкальных вечерах, которые проводили на вилле Акаций – в его высоком и красивом доме на холме.
Иду в библиотеку, где выбираю новый том Элизабет Гож. Потом в текстильный магазин, где покупаю еще шерсти для Эвелин. Я уже не могу отправлять на фронт связанные ею балаклавы и перчатки, но, по крайней мере, вязание ее отвлекает.
А еще я заглядываю в «Бутс» на Хай-стрит, где покупаю для Бланш ее первую помаду. Хочу все-таки привнести в ее жизнь немного гламура, поскольку украла у нее мечту о Лондоне. Сделать ее немного счастливее.
Я люблю аптеки. Медленно иду по проходу мимо шикарных серебристых упаковок, что не могу себе позволить, через залежи парфюма: лавандовой воды, тальковой пудры «Devon Violets» и великолепия от «Chanel No.5».
Прилавок «Yardley» находится в задней части магазина. За магазином земля обрывается, а через высокие стрельчатые окна, если посмотреть вниз, можно увидеть красновато-коричневые черепичные крыши домов, разбросанных по всей гавани. Видны маленькие лодки, ослепительное голубое небо и море.
В прозрачном воздухе носятся и кричат чайки. День уже клонится к вечеру, солнечный свет превращается в золото. В очереди стоят грузовики с томатами. Пока все еще есть сообщение с материком, хотя я думаю, что это ненадолго.
В небе над гаванью замечаю два маленьких черных пятнышка – пара самолетов. Очень высоко, очень далеко. Они выглядят безобидно, как птицы.
Смотрю на все помады «Yardley» и не знаю, какой цвет выбрать: может, розовый или персиковый. Простейший выбор сейчас кажется мне очень трудным. После всех моих колебаний – уезжать или не уезжать, во мне словно угасла вера в то, что я могу принять хоть какое-то решение. В конечном итоге, выбираю коралловый, под цвет платья Бланш из тафты. Потом возвращаюсь на Хай-стрит, там я оставила свой велосипед, прислонив его к стене у дороги.
– Вивьен! Это ты! – Чувствую теплое прикосновение к моей руке. – Я звала тебя, но ты не обернулась. Выглядела, словно в облаках витаешь.
Оборачиваюсь. Это Гвен.
Она улыбается, немного триумфально, словно чего-то добилась. Взгляд ее каштановых, ярких, сияющих глаз останавливается на моем лице. На ней платье в горошек с мелкими алыми цветочками. Так приятно видеть ее, что очень хочется обнять.
– Я не знала, уехала ты или нет. Все так внезапно, не правда ли? Пришлось выбирать. – Она опускает тяжелую сумку с покупками на асфальт и потирает уставшее плечо. – Значит, ты решила остаться?
Киваю.
– Струсили в последний момент, – говорю ей. – Немного пафосно получилось.
Она снова накрывает мою руку своей.
– Однако я так рада, Вивьен, – говорит она мне. – Я так рада, что ты все еще здесь.
Ее теплота очень успокаивает.
– Слушай, ты торопишься? – спрашивает она.
– Вовсе нет.
– Может, тогда выпьем чая?
– С удовольствием.
У нас есть любимый чайный магазинчик на Хай-стрит, принадлежащий миссис дю Барри. Садимся за наш обычный столик справа возле широкого окна, выходящего на гавань. На столе лежит хрустящая накрахмаленная скатерть и стоит ваза с ноготками, от которых идет тонкий островатый аромат.
В магазине никого, за исключением пожилой пары, переговаривающейся тихими, приглушенными голосами, и женщины с усталыми глазами и ребенком на руках. Потягивая чай, она прислоняется щекой к головке малыша.
На меня накатывает прилив ностальгии, когда я вспоминаю прикосновение головы ребенка – насколько она хрупка там, где косточки еще не срослись. Какой она может быть теплой, душистой, сладкой.
– Гвен… а вы-то что решили?
– Эрни бы не уехал, – говорит она мне. Гвен и Эрни живут на ферме Вязов в Тортевале. У них большой гранитный дом и куча плодородной земли. – Не после всех тех лет, что он проработал здесь. «Будь я проклят, если позволю им все это у меня отобрать», – сказал он.
– Что ж, он молодец.
Ее яркое лицо мрачнеет. Она откидывает волосы. Над ней витает туман беспокойства.
– Откуда ты можешь знать, правильно ли поступаешь? Откуда ты это можешь знать? – говорит она.
– Не можешь. Я тоже над этим задумываюсь. Может быть, я совершила ужасную ошибку…
– Джонни здесь тяжело, конечно. Топтать тут свои башмаки. Бедный ребенок. Он просто не вынесет того, что слишком молод и не может отправиться на фронт.
– Представляю. Представляю, каково ему, что он чувствует.
Думаю о ее младшем сыне, Джонни, таком импульсивном, жаждущим действий. Мне всегда нравился Джонни с его жизнерадостностью, непокорными каштановыми волосами, беспокойными умными руками.
Они с Бланш много играли вместе, когда были маленькими: лепили куличики, варили суп из цветов. Или строили логова в Белом лесу до тех пор, пока им не исполнилось семь или восемь. Как это бывает у детей, потом их дороги разошлись.
Позже некоторое время я давала ему уроки музыки, хотя порой он забывал, что такое правильная музыка, и вряд ли вообще упражнялся. Я учила его до тех пор, пока он не проявил интерес к жанру регтайм, который я не была способна сыграть. У него было чувство ритма, и остановить его было невозможно.
– Но я не могла позволить, чтобы Джонни отправился в Англию один, – говорит Гвен. – Не после того… ну…
Она не заканчивает предложение. В глазах блестят непрошенные слезы, на лице появляется выражение скорби. Ее старший сын, Брайан, погиб под Трондхеймом во время норвежской кампании.
После того как это случилось, находясь рядом с ней, я впадала в панику, боясь за наши разговоры, боясь случайно произнести его имя. Ощущение было таким, словно ждешь, когда на тебя обрушится скала. Однажды я сказала ей: «Я так боюсь напоминать тебе о нем. Не хочу, чтобы ты расстраивалась…»
На что она ответила: «Вивьен, это ведь не так, словно ты напомнила мне о чем-то давно забытом. Я вспоминаю о нем каждую минуту. Единственное время, когда я не думаю о нем, – это когда сплю. Но, просыпаясь каждое утро, я снова вынуждена все переживать сначала. Давай просто не будем об этом…»
– Хочу, чтобы Джонни был рядом, – говорит она.
Кладу руку на ее запястье.
– Конечно, – говорю я. – Конечно, ты не хочешь его отпускать.
Может, мне повезло, что у меня дочери. Когда я была чуть моложе, я думала о том, что хотела бы иметь еще и сына, но война все изменила. Даже то, на что ты возлагаешь надежды.
Миссис дю Барри приносит наш чай. Стеганый чехол на чайник сделан в форме соломенного домика, а крышечка на молочнике удерживается бусинками. На серебряном подносе лежат пирожные: «Баттенберг», «Наполеон», роскошные шоколадные эклеры.
Беру кусочек «Баттенберга». Мы потягиваем чай, едим пирожные и наблюдаем за тем, как солнце опускается по небу и дарит свое золото морю.
Гвен вздыхает.
– Джонни – одно сплошное беспокойство… он может учудить все что угодно, – говорит она. – После случившегося он стал немного необузданным. Не то чтобы он что-то натворил, просто я чувствую, что он может…
– Прошло слишком мало времени.
– Он боготворил брата.
– Да.
Я помню поминальную службу по Брайану. Джонни не проронил ни слезинки. Он стоял по стойке смирно с белым, как воск, лицом. Все его тело было напряжено.
Он заставил меня подумать о виолончели, чья струна так сильно натянута, что в любой момент может лопнуть. Я беспокоилась за него. Понимаю, почему Гвен так переживает.
– Он старается делать то, что делал Брайан, – говорит она мне. – Носит армейскую форму Брайана. Хранит коробку с его вещами: бинокль и дробовик, из которого Брайан стрелял по кроликам. А еще там лежит его знаменитая коллекция машин «Динки», которую сын собирал с малых лет. И это самое драгоценное имущество, что есть у Джонни. Он хранит коробку под кроватью.
Я очень опечалена из-за Джонни.
Некоторое время мы молчим. Уже поздно, и миссис дю Барри вешает на дверь табличку «Закрыто». Мои руки липкие из-за марципана с пирожного, я вытираю их носовым платком. Нас окружает пряный запах ноготков.
А потом я задаю вопрос, который маячит у меня в голове с яркостью неоновой вывески и не отпускает меня.
– Гвен. Что же будет?
Она немного наклоняется ко мне.
– Они не обратят на нас никакого внимания, – слишком уверенно говорит она. – Тебе не кажется? Как это было во время Великой войны.
– Ты правда так думаешь?
– Тогда нас никто не трогал, – произносит Гвен.
– Да, это так. Но тогда было…
– Я хочу сказать, какое мы имеем для них значение? Может ли Гитлер извлечь из нашего существования какую-то пользу? – В ее голосе слышится мольба. Пожалуй, она скорее пытается убедить в этом себя, нежели меня. – Может, он и не вспомнит про нас. Вот на что я надеюсь. Разве ты не надеешься на то же самое?
Но ее рука, держащая чашку, немного дрожит. Поэтому дрожит и вся поверхность чая.
Она откашливается, сглатывая внезапно появившийся ком в горле.
– Ладно, Вивьен… расскажи мне о вас, – говорит она. Переходим на безопасную почву.
– Бланш очень несчастна, – говорю я. – Она ужасно хотела уехать.
– Ну, конечно, хотела, – отвечает Гвен. – Молодежи здесь совсем нечего делать. Вот увидишь, она будет тосковать по Лондону. А что Милли?
– Она вела себя так храбро, хоть и не понимала, что происходит.
– Она просто золотко, – говорит Гвен.
– А Эвелин… ну, я вообще не уверена, что она до сих пор в своем уме. Большинство времени кажется, будто она забыла, что Юджин на войне… – Вижу, как по лицу Гвен пробегает тень при упоминании Юджина. Лучше бы я не ела это Баттенбергское пирожное. От приторной сладости марципана меня начинает подташнивать. – Порой она спрашивает о нем, – говорю я, – как будто он все еще находится дома.
– Бедняжка Вивьен. Твоя свекровь и так-то никогда не была самым простым человеком в общении, – осторожно говорит Гвен. – У тебя, похоже, забот полон рот.
