Текст книги "Нострадамус: Жизнь и пророчества"

Автор книги: Манфред Бекль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

Нострадамус еще не все из сказанного поэтом понимал, но Розу и Крест взял в руки. Металл, казалось, пытался врасти в его кожу и плоть, он ощущал это каждой своей жилкой. Наконец он прошептал:

– Отныне я стану носить его в моем сердце, Франсуа! Повсюду, даже если я все еще никак не могу узнать своего предстоящего пути… – Нахмурив лоб, он замолчал. – Своего настоящего пути, кремнистого, ведущего к Адонаи…

Рабле молча взял амулет, еще раз долгим взглядом окинул море и наконец произнес:

– Одна тропинка сливается с другими в одну стезю. Тебе сегодня предстоит решить, куда последуют твои дух и тело. – И поэт добавил: – Лавеланет!

Скалигер

Еще в своем видении в декабре 1526 года Нострадамус услышал слово «Лавеланет» и увидел названную местность.

Теперь, когда кони дружно свернули от Каркассона по каменистой тропе, Мишель наяву смог увидеть гору и крепость прямо перед собой. Горный конус вырос, казалось, из самой земной сердцевины. И в то же время он переливался сверкающими солнечными бликами. Оба каменных утеса в своем первобытном торжестве упирались в чистое лазурное небо. Мишелю почудилось, что до его ушей доходило чуть слышное гудение и пение. Он взнуздал коня. Руки непроизвольно сложились как при молитве.

Рабле молчал. Только когда его лошадь начала нетерпеливо приплясывать, он показал на долину внизу, где расположилась деревня, и объяснил:

– Это Лавеланет, охраняющий подъем к крепости. Оттуда мы могли бы быстро добраться до Монсегюра.

Нострадамус словно бы очнулся. Он повторил последнее слово из фразы Рабле, смакуя звучание, потом торопливо пришпорил коня, который рванулся, словно в битву, вниз по тропе, следуя за лошадью Рабле.

Всадники достигли Лавеланета в тот час, когда золотые краски полдня начали смешиваться с наступающими сумерками. Они въехали в деревню. Встреченные ими путники смотрели на пришельцев так, словно участвовали с ними в каком-то тайном действе. Был миг, когда Мишелю показалось, что он узнал пару глаз. Он сдержал коня, тот попытался встать на дыбы, но Мишель, заставив его скакать дальше, подумал о том, что все взаимосвязанно. И не только сегодня, но и в прошлом. Вот последние дома остались позади, и кони по косогору начали взбираться к подножию известкового горного конуса.

Мишель стрелой взлетел на гору. Крутые скалы с мощной силой вознесли к небу свои тела, поросшие зарослями колючего кустарника. Это была последняя преграда между всадниками и замком.

Друзья спешились и под уздцы повели лошадей по опасной крутой тропе. Взмокшие от пота, еле державшиеся на ногах, они выбрались на плато в тот самый миг, когда солнце скрылось за горизонтом и бросило последний красный отблеск на гребень горного хребта, на зубчатые стены и развалины замка. Ребра стен излучали потоки света, и казалось, что они раскалены. Но чудо быстро исчезло, и, несмотря на то, что была середина лета, над Монсегюром подул ледяной ветер. Какая-то странная печаль охватила Мишеля. Он услышал голос Франсуа:

– Надо позаботиться о лошадях, развести костер! Поторапливайся, скоро ничего не будет видно.

– Видно… – пробормотал Нострадамус, и слово это непрерывно билось в его мозгу, пока он, привязав коней, расседлывал их, а потом собирал дрова.

Расположились друзья возле развалин, под сводчатыми воротами. С наступлением ночи гигантская древняя стена как будто давила на них своим страшным безмолвием. Но вместе с тем языки пламени все жарче разгорались в безграничном и вечном отзвуке. Как будто в земле и над нею сталкивались друг с другом невидимые стихии. И поэт и врач ощущали это. Казалось, такое столкновение стихий заставляло их действовать в невыразимом согласии. Они почти не говорили. Только раза три один из них, как во сне, бросал полено в каменный круг, где полыхал огонь. Их все больше обволакивало и околдовывало своими чарами жаркое безмолвие, снимавшее с их душ коросту.

Но затем последовал удар по Монсегюру, отбросивший Мишеля одновременно во мглу и свет. Мишель пробился через пламя, разрушил границы, рассек камень. Он почувствовал, как раскололся мрак прошлого: время рванулось в обратном направлении на три столетия назад.

Змей облапил Лангедок. Его тлетворное дыхание изверглось на прекрасный край, который мог бы стать духовной вершиной обновленного мира.

В своем неистощимом богохульном порыве змееголовый Молох безжалостно хватал тех, кто был бескорыстен душой, кто от чистого сердца сделался старателем, взыскующим Града Божьего… Французский король и папа римский объединились против альбигойцев. Чтобы тьма пожрала свет, чтобы сохранить свою богохульную власть и черную славу, они призвали толпы людей к Крестовому походу. Католический зверь двинулся с севера и, оскалив зубы, принялся пожирать усадьбы, деревни и города, дух и мораль которых были на сто голов выше, нежели мораль и дух зачинщиков священной войны. По всему Лангедоку извивалось чешуйчатое тело Змея, все вокруг затягивалось в его кольца, которые душили свободу и жизнь катаров. И погибло их много тысяч.

Нострадамус видел детей, стариков и женщин, лежащих в собственной крови… Он смотрел на решетки, на которых поджаривались огнем человеческие тела… Он заметил взмывшие вверх руки, сжавшие топоры и мечи. Связанные, болтались из стороны в сторону повешенные жертвы. Другие на основании приговора были посажены на кол, и острия, пронзив человека, выходили через шею. Тех, кто перед казнью был приговорен к пыткам, обнаженными заталкивали в камеры… Инквизиторы неслись от одного дома к другому… Там, где прежде победоносно воздвигалось христианское Распятие, разверзалась адская бездна… Папа продолжал шипеть со своего престола, чтобы ни один катар не остался в живых. Но после того как остальные «чистые» увидели дьявольский лик Сатаны, началось отчаянное сопротивление Риму и Парижу.

Несчастные окопались в городах, оставшихся в их руках, но даже каменные стены были бессильны против рассвирепевшего зверя. Нострадамус увидел, как пали Минерва, Сито, Альби, Лавор и, наконец, Тулуза. Те, кто не мог ускользнуть, кого не утопили в колодцах, не колесовали или не сожгли, в смятении спасались бегством в горы. У северного подножия Пиренеев, в отдаленных высоких крепостях катары искали последнее убежище.

Но Змей обложил их и там, как и прежде; церковь требовала полного их истребления. Король дал на это свое согласие, и теперь туда устремились чужеземные рыцари со всей Европы. Замки катаров, осажденные со всех сторон, обстреливали и брали штурмом. Здесь тоже никого не пощадили – ни мужчин, ни женщин, ни детей.

Всего три города – Пейреперт, Кериб и Монсегюр – еще противостояли. Каждый раз натиск выдерживала только горстка наиболее отчаянных защитников. На их жизнь посягало многочисленное войско. Пейреперт был снесен с лица земли первым. Кериб немного позднее. Как предвестник Лавеланета, ниже расположился Монсегюр…

О, последняя надежда! Нострадамус ощущал это каждой клеточкой своей души, он плечом к плечу стоял рядом с теми, кто еще мог сопротивляться поздней зимой 1243–1244 годов на башне Монсегюра. Мишель сам голодал вместе с ними. Это их раны горели на его теле, он вместе с ними цеплялся за камни, он обращался с молитвами к Богу… Трескучий мороз пронизывал его до костей, в крепости давным-давно не было топлива, чтобы развести костры. Кончились съестные припасы, и даже воды так мало осталось в цистерне, что защитники перестали умываться, экономя таким образом последние капли. Изможденные, они все держались, и священник еще взывал к их мужеству, несмотря на то, что кольцо осады сжималось день ото дня.

Десять тысяч христиан собрались под стенами крепости, призывая Молоха на штурм Монсегюра, и Мишель, меч которого давно затупился, увидел, как все они глубже и глубже врубаются в лесную чащу. Их засеки приближались к стенам осажденного замка. Он в то же время слышал, как днем и ночью стонали каменные глыбы на бастионах, жалобно скрипели крыши деревянных строений, как трещали камни и бревна на монастырском дворе под ударами снарядов вражеских катапульт. Снова и снова падали изуродованные человеческие тела на валу. Грохот слышался в глубине катакомб, в страшной темноте, где прятались женщины и дети. Мишель пережил страшнейший ужас за Монсегюр, перебывав и ребенком, и женщиной, и тяжелораненым последним защитником крепости. А затем настал день, когда толпы христиан – случилось это в марте 1244 года – протрубили сигнал к последнему, решительному штурму. Когда над стенными зубцами внезапно появились шлемы, мечи и топоры, кто-то ударил Мишеля клинком по голове, и свет померк в глазах, но тут же Мишель снова пробудился – к другой жизни.

Сейчас он стоял под стенами разрушенной крепости в группе приговоренных к смерти. Сюда пригнали еще около двухсот катаров. С циничной ухмылкой им был предложен выбор между обращением в католицизм или сожжением на костре. От «чистых» требовали, чтобы они были заодно с убийцами. Но они оставались непреклонны в своей вере, исходившей не из абстрактных знаний, а из света сердца и души. Никто не отрекся, никто не упал, таким образом, в адскую бездну. Еле держась на ногах, они двинулись к месту сожжения и запели. И было 16 марта 1244 года от Рождества Христова. До казни они увидели вечность. Даже Мишель увидел и почувствовал ее дыхание. Троекратно – в теле мужчины, женщины и ребенка – всходил он на костер. Под восторженные вопли монахов и попов стражники со смехом подносили к хворосту факелы. Нострадамус вновь терял силы – и заново свет мерк в его глазах.

А с первым солнечным лучом, забрезжившим на зубчатой стене, он пришел в себя под сводчатыми воротами.

Он различил лицо Рабле, но ему в то же время показалось, что это было лицо другого человека. Через секунду перед ним возникли двое мужчин, и Нострадамус, теперь уже полностью прозревший, понял, что к нему и Франсуа присоединился кто-то третий. Глаза, которые, как он полагал, ему пришлось увидеть в Лавеланете, опять припомнились ему, но в тот момент воспоминание увело его в более далекое прошлое – к 1527 году, в Ажан.

В то время когда его лошадь плелась по рыночной площади, Мишель сам едва держался в седле от усталости. Он заметил огромного мужчину, чем-то воодушевленного, и на миг у Мишеля создалось впечатление, что удивительно ясные глаза незнакомца о чем-то хотят спросить. У него не хватало сил остановить лошадь, и он проехал мимо великана. Но сейчас он в третий раз увидел эти глаза, и снова не поинтересовался, откуда взялся незнакомец. Его появление было связано с Монсегюром, с броском в прошлое, с видением. Лицо незнакомца он трижды видел на костре, и оно предстало перед ним как его собственное раздвоенное лицо. Душа этого человека – как бы вне времени – казалась его собственной душой. Когда Нострадамус подумал об этом, раздался дружный смех. Рабле тут же представил ему пришельца:

– Юлий Цезарь де л'Эскаль!

– Или проще – Скалигер, – сказал тот. Он был приблизительно одних лет с Рабле. Протянув Мишелю руку, Скалигер добавил:

– Я был бы рад уже вчера встретить вас в моем доме. Но прежде ты должен был войти в Монсегюр, чтобы сдать экзамен…

– Экзамен?! – Мишель лишился дара речи. Но едва он успел произнести слово, как Рабле ему все объяснил:

– Ты разговаривал, когда тебе явилось видение. Невозможно забыть того, что ты живописал во время своего пребывания в ином измерении. – Франсуа подошел ближе, успокаивающе взял Мишеля за руку и продолжал: – Да! Даже Скалигер был свидетелем этого. Я знал, что он здесь, в горах, проводит летнее время, а посему ничего не стоило оповестить его о нашем пребывании здесь. Юлий ожидал нас внизу, в деревне, а потом незаметно последовал за нами в горы. В тот момент, когда у тебя открылся третий глаз, он был уже у Костра! Ты разделил свое озарение не только с розенкрейцером, но даже с катаром. В Юлии Цезаре де л'Эскале живет семя священника, сожженного на костре три века назад!

– Всеми правдами и неправдами церковь пыталась уничтожить нас! – вступил в разговор Скалигер. – Но это ей ни разу не удалось! Несмотря на все преследования, находились избранные, которые охраняли Истину и Учение, как и память о падении Монсегюра. В наших сердцах и спрятанных книгах записаны эти факты. Поскольку и поднесь довлеют свинцовым гнетом мрачные столетия над Европой, только эти книги должны стать отражением того, что происходило! Но ты, Нострадамус, сам нашел выход из этого мрака. Все картины, все события, увиденные тобой в душе, заключены в тех трудах, о которых я тебе сообщил.

Сказав это, Скалигер обнял его. Это произошло само собой, и Мишель почувствовал близость старшего и мудрого брата, которого он ждал всю жизнь.

– Я знал, что вы найдете друг друга, – сказал Рабле. – Я понял это, когда ты, Мишель, у моря задал мне вопрос, помнишь? Здесь в лице де л'Эскаля стоит твой новый учитель. В то время как ты преодолеваешь следующую ступень, он – твоя цель. В нем заключено все, с тех пор как мы в первый раз встретились в Люнеле – тогда я сам не подозревал об этом и помогал тебе из одного чувства симпатии. Но это не было случайностью! Как не были случайностью ни наши дикие попойки, ни встреча со стариком Гризоном, которому я тебя представил, ни годы, которые мы провели врозь в страдании и поиске истины. Нарбонн, Тулуза и Бордо – твои этапы, мои – Париж, Рим, Венеция и Палестина. Жизнь трепала нас обоих. Когда пришел срок, мы вновь встретились в Монпелье. Там, на морском берегу, ты принял от меня в свое сердце Розу и Крест. Это необходимо для несгибаемости. Ты давным-давно все это знал. Когда именно несгибаемость вызреет в тебе, могу только предполагать. Если какой-то человек и владеет ключом к отгадке, так это Юлий Цезарь де л'Эскаль. К величайшей вершине духа, большей, чем обладаю я, устремишься ты, друг мой! Вот причина того, почему я повел тебя в Лавеланет и крепость…

Рабле тоже обнял Мишеля, но тут же повернулся и направился к лошадям, чтобы подготовить их к спуску. Вскоре приятели покинули горное плато Монсегюра. Гора как будто снова погрузилась в сон. Три всадника направились в долину.

* * *

Дни тянулись тихой чередой. Было совершенно ясно, что Скалигер не намерен принуждать Мишеля к чему-нибудь. Но с каждым часом связь между ними углублялась. Они преломляли хлеб и половинили вино. Как и прежде, за общим столом сидел и Рабле. Казалось, он все еще чего-то ждал, прежде чем совершить свой бросок в мир. В один из сентябрьских вечеров на террасе простого крестьянского дома в Лавеланете катар начал разговор.

– Ты в своем видении пережил падение Монсегюра снаружи, – обратился он к Мишелю. – Но ты должен узнать, как возникло наше учение, как оно развивалось и почему оно продолжало существовать, несмотря на всю материальную разруху. Ты совершил путешествие в прошлое на три столетия назад, но сейчас ты пойдешь еще дальше. Следуй туда, где лежит первоначало – твое, мое и Франсуа: в древнее еврейство, откуда в целокупности с древним Египтом вырос первый и достойнейший отпрыск… – Заметив удивленный взгляд Мишеля, Скалигер рассмеялся и спросил: – Ты не предполагаешь, что ты, он и я – одной крови? Почему с первого дня моя крыша стала и твоей? Ты никогда не предполагал, что в фамилии Франсуа скрывается что-то от «рабби»? Тебе не приходило в голову, что Рабле нашел своего учителя не где-нибудь, а именно в Кумране? Еврейская кровь – в любом из нас в отдельности. Ты, Рабле и я, тесно сплоченные, с другой стороны, со многими народами земли, – даже это отмечено с самого начала семенем Авраама.

Из еврейского рода, как и из рода фараона, о чем я уже говорил раньше, был Моисей. Библия, фальсифицированная священниками, молчит об этом, но это знают избранные. В равной мере израильтянин и египтянин, Моисей воплотил мечту фараона Эхнатона, который низверг идола Амона и изгнал из своей земли. Он попытался очистить свое царство от кощунственной скверны и подарил свет своему народу в образе и символе Атона. Бессмертен его гимн Солнцу с его жарким и животрепещущим духом Вселенной. Он поэтически воспел картину созвездий и тем самым дал звучание несказанному, жившему по ту сторону всего видимого. Но в конце концов после Эхнатона утвердился мрак. Вернулись жрецы с божеством Амона. Отравленный фараон скончался в изгнании.

Но родился Моисей, и поколение людей после смерти Эхнатона вернуло светоносного самодержца и вновь возродилось в теле Египта, равно как и в теле Израиля. К тому времени тьма Амона давила своей тяжестью нильскую землю, но по ту сторону Египетского царства, на Востоке, солнце воссияло огненным шаром на горе Хорив. Туда повело бессмертие порабощенный народ, и после многолетних скитаний по пустыне Моисей взошел на гору Хорив. Там он погрузил свое «Я» в собственную душу и в космические спирали. Дни и ночи, голод и жажда претворялись для него в небытие. Он жил благодаря всеобъемлющему духу и человеческой надежде. Все это, вместе взятое, наконец даровало ему озарение. И снова он начал работать в озарении. Руки высекали и скребли десять заповедей на камне. Эти каменные скрижали он отнес своему народу в долину и передал таким образом основные слагаемые своего единственно истинного учения…

Скалигер замолк, разлил в бокалы вино, и, после того как они все вместе выпили, он долго смотрел на юг, где темнел силуэт Монсегюра, сверкавшего тем не менее в ночи и казавшегося парящим в воздухе. Выдержав длительную паузу, Скалигер восстановил нить прерванной беседы:

– После себя учитель человечества оставил истину евреям и другим народам, но позже он воздвиг и крышу над своим духовным храмом. Библия лжет, когда утверждает, что Моисей якобы натравливал народы друг на друга, когда брат восставал против брата, помня о законе: око за око, зуб за зуб, – и восставал на единоверцев или на иноверцев, что якобы он проповедовал завоевание Ханаана огнем и мечом! Здесь нет ни грана истины! Наоборот, священники языческих храмов соединили свои имена и дела с делами Молоха! Терпимости были вложены в уста слова о мании власти. Но не он позднее совершил злодеяния. Моисей, наоборот, – и это тоже было известно избранным – ничему не учил, кроме любви, добра и милосердия. Эту свою самую высшую и самую ценную заповедь он насаждал в мире, где человечество днем и ночью истекало кровью под дубинами и клинками. Заповедь эта – путь народа к свету. Землю обетованную видел Моисей – и эту землю объединяли не горы и долины, не берега и реки. Он прозревал ее издалека, из своего беспросветного времени, но, прежде чем евреи и другие народы смогли ее достигнуть, он перешел в мир иной. Однако то, что он испытал в своем сердце, было подхвачено другими, теми немногими, кто пытался руководить и осмысленно вести народы к миру на все времена.

Это были, конечно, не священники Храма и не цари Израиля. Их ложное знание окаменело, их деяния были обагрены кровью. Ничто из того, чего добивался Моисей, осуществлено ими не было. Однако те, кто носил власяницу, кто был безоружен, снова приблизили нетленную весть. Их называли истинными пророками, в них продолжало жить семя Адонаи и его учение. Они появлялись, когда Израилю угрожала опасность быть низвергнутым в бездну. Столетиями не прерывалась эта духовная цепь. И пока Иудея могла быть разбита, как прежде, снова появился Моисей, который вел свое начало от царского рода в образе мужа по имени Иешуа…

Вероятно, чтобы дать возможность переварить все это, Скалигер снова наполнил бокалы. Ни Рабле, ни Нострадамус так ничего и не поняли. Они чувствовали, что им преподнесли что-то неслыханное и чудовищное, а катар продолжал:

– Иешуа не был зачат непорочно, как это изображают христиане, а родился на свет, как каждый из нас, от соединения мужа и жены. Я даже мог бы вам сообщить имя Его отца, так как для тех, кто знает подлинную историю Иешуа, Его происхождение никогда не было тайной. Но несравненно важнее тот факт, что учение человечества созрело в Его душе не больше как полтора тысячелетия назад. Тот, кто был когда-то Моисеем, стал заново Иешуа. Тело и душа в едином духе. Это возвестил Пророк, когда сказал, что пришел исполнить закон. Он жаждал вернуть свой народ к его истокам и незамутненному кладезю – свой народ, к тому времени уже рассеявшийся на полсвета.

Иешуа учился и учил в Египте, прошел Испанию и Галлию и, конечно же, в испуге сделал крюк, обойдя Рим. Позднее следы его обнаружились в Элладе. Оттуда он направился в Азию, все глубже впитывая то, что ему она могла дать. Следом за иудейскими купцами он достиг наконец Кашмира. Там он столкнулся с другой великой формой единственного духовного знания: во времена между Моисеем и Иешуа мудрец Сидхарта, то есть сам великий Будда, посеял зерна своего учения в Индии. Пришедший от Иордана Иешуа многие годы посвятил изучению того, что проповедовал Гаутама. Его душевный мир, исполненный радости, переплелся с миром горных монахов. Они сходились в том, что существуют тысячи разных названий одного-единственного пути. Наконец Иешуа расстался с буддистами, как с родными братьями, и вернулся на родину.

Позднее христиане с некоторой завистью отмечали время Его странствий – сокровенные и скрытые дымкой тумана годы Его жизни. Но на самом деле Он плыл лучистой звездой над морем. В Иудее Он снова столкнулся с тьмой кромешной, ибо Змей там неистовствовал яростнее, чем прежде. Сплошные леса распятий уткнулись в свинцовое небо, поверженную провинцию днем и ночью бороздили всадники, закованные в латы. Как железная гаротта, римский кулак сдавил шею еврейского народа. В Иерушалаиме, на горе Антония, правил кровожадный зверь Понтий Пилат. В таких условиях Иешуа снова увиделся с матерью и своими братьями и сестрами. Как нищие, приютились они на берегу Генисаретского озера. Вдова Мириам едва сводила концы с концами, перебиваясь плетением кос, а ее сыновья работали каменщиками, плотниками или рыбарями. И от своего первенца Мириам ожидала, что Он тоже внесет свою лепту в семейную кассу, но Иешуа одарил ее и остальных большим.

Он рассказывал им о видении, когда пытался еще раз освободить их из египетского плена, живописуя им иудейское царство справедливости. О Храме, который должен быть возведен в сердце человека, говорил Он снова спустя полтора тысячелетия. Так утешал Он своих ближних и вливал в них новые силы, но при этом отнюдь не оставлял все как есть. Вечно вести страждущих, находившихся в тупом терпении, было бы несправедливо. Посему Он читал проповеди тем, кто принес горе в Иудею, даже римским мытарям и прочим державным стяжателям, завоевавшим полмира, открывал глаза. Он говорил, что в конце концов по делам их воздастся им, если они не покаются. Так проникал Он в сердца людей, словно камень, брошенный в воду, вызывая круги добра и света. И мрак расступался перед Ним.

Слава о Нем ширилась. Вскоре Он уже стал проповедовать не только у Генисаретского озера. Он прошел всю Галилею, и на Его стороне было множество женщин и мужчин, которые, подобно Ему, пытались установить мир на всей земле. Одна из таких молодых женщин пришлась Ему по душе больше остальных. Ее звали Мириам, и родом она была из города Магдалы. К ней Он прилепился душой и телом. Мириам забеременела и родила Ему дочь. Неподалеку от Иерушалаима раввинчик, как ласково называла она своего любимого, нашел для нее дом. Но сам Он чуть позже двинулся дальше, взобравшись на неприступные скалы, и с Ним были только мужчины, поскольку предстояла борьба. Иешуа выступил, явившись к Молоху в крепости Антония.

Все началось у преддверия иудейского храма. Там Учитель читал проповедь о царстве справедливости еврейским богомольцам, римским стражникам и воинам. Когда многие, жаждавшие маммоны, для которых человеческая вера заключалась только в прибытке собственной мошны, взбунтовались против Него, в гневе опрокинул Он столы презренных менял и торговцев в храме и воскликнул, что легче канату пройти в игольное ушко, чем богатому в Царствие Небесное. Так Иешуа дал первый знак Иерушалаиму. В следующие дни Он все настойчивее обличал произвол римлян и находил все больше сторонников, потому что в городе готовились к празднику Пасхи и снова собрались сотни тысяч людей со всей Иудеи. Учитель человечества взывал к башням крепости Антония, говоря, что Рим погибнет, если будут продолжаться гнет и война и не восторжествует любовь к человеку. Он взывал к совести римлян, но Понтий Пилат, ожесточившийся в сердце своем, ничего не слышал, кроме криков толпы. И эти вопли угнетенных заставили его испугаться за собственную власть. Вероломец прождал всю ночь. Потом, когда Иешуа вместе со своими единомышленниками снова появился в саду возле Иерусалима, наместник Молоха выслал свою стражу, закованную в латы.

Иешуа был схвачен, в то время как Его соратникам с трудом удалось бежать. И тогда Учителя потащили на гору в крепость Антония. Ликторы пронзили Его тело, и в ту же ночь по чрезвычайному закону римским судом Ему был вынесен приговор. Наутро имперская стража повела Его на Голгофу. Испуганные иудеи оплакивали Иешуа во всеобщем мраке. Но некоторые из них, а это были служители Синедриона, сделали иначе. Во главе с Иосифом из Аримафеи и Никодимом они попытались спасти Сына Человеческого, и им это удалось сделать с помощью золота и наркотических средств.

Перед тем как Ему собирались пробить руки и ноги гвоздями, Учителю направили тайное послание. Учитель отверг обезболивающий наркотик, на который каждый распинаемый имел право. Он был прибит к кресту в полном здравии, но чуть позже Иешуа попросил пить. Иосиф из Аримафеи был тем, кто смочил губку якобы уксусом. Подкупленный стражник протянул Ему наркотик. Когда Галилеянин начал ощущать его действие, он простонал находящимся внизу иудеям, что силы покинули Его. Это было знаком для обоих членов Синедриона – пора было ходатайствовать перед службой Понтия Пилата, чтобы за большую сумму золота снять с креста якобы умершего Иешуа. Чтобы побыстрее убрать труп распятого, римлянин презрительно дал свое согласие. Благодаря подкупу неправильно сориентированный удар копьем в тело Иешуа был, в сущности, безвреден. Тело отнесли в гробницу, где Иосиф из Аримафеи и Никодим могли действовать безбоязненно. Погруженный в целительный сон наркотиком, действие которого к тому времени прекратилось, Иешуа высвободился из летаргического оцепенения, был перенесен в безопасное место. Мириам из Магдалы, скорбевшая у гробницы, оказалась свидетельницей Его пробуждения. Разумеется, она сначала не узнала «раввинчика», поскольку члены Синедриона – осторожности ради – остригли Ему бороду и волосы на голове. Но затем радость ее была безгранична, и она помогла спасенному скрыться из города. Другие приверженцы Иешуа сопровождали и охраняли Его во время долгого пути в Галилею, где Он чувствовал себя в безопасности. Но среди тех, кто отсутствовал на празднике Пасхи в Иерушалаиме, вскоре пошла молва, что Иешуа благодаря божественному чуду восстал из мертвых.

Учитель человечества ничего об этом не подозревал, пока скрывался высоко в горах, у Генисаретского озера, в заброшенном доме. Он был доволен тем, что Его друзья и родные рядом и среди них Петр и брат Иешуа – Иаков. Прежде всего Он еще раз, более подробно, изложил свою благую весть, еще раз увиделся с Мириам из Магдалы и своей дочерью. Но затем Иешуа снова пустился в путь, когда Восток позвал Его. Он распрощался с близкими, чтобы через несколько десятилетий закончить путь в Кашмире, где до сегодняшнего дня показывают Его могилу. Но ученики и последователи остались в Иудее, пока снова не столкнулись со страшными событиями и пока род Иешуа не достиг западного побережья Средиземного моря. Приблизительно в момент смерти Иешуа в Индии у подножия Пиренеев и родилось учение катаров…

Скалигер замолчал, взял свой бокал с вином, но пить почему-то не стал. Вместо этого поднялся, перешел на другую сторону террасы и долго всматривался в сторону Монсегюра. Ни Рабле, ни Нострадамус не рискнули обратиться к нему, чтобы не помешать его размышлениям. Но и между собой они лишь обменялись взглядами. Каждый из них должен был осмыслить только что рассказанное. Неслыханное оправдание иудаизма перед христианской теологией потрясло Франсуа не менее, чем Мишеля. Устами катара была возвращена справедливость народу, в который они уходили своими корнями. И пролилось звездное сияние на их тысячелетние шрамы как бальзам, и тогда, словно из звездного сияния, к ним вернулся Скалигер.

– Об истинных учениках Иешуа и Его верных последователях вы уже узнали из моего рассказа, – продолжал он. – Правда в том, что христианство искажало волю одних и всеми средствами подавляло знание о жизни других! Но я расскажу вам о Петре и Иакове, каковы они были на самом деле, а также о последователях Учителя, в жилах которых текла истинная кровь, «Sang Real», и которые оставили в наследство драгоценный клад. – Он внезапно повернулся к Рабле и воскликнул: – Петр и Иаков, числящиеся среди самых первых христиан, ничем никогда не запятнали себя – ты знаешь это, друг мой?

Поэт яростно затряс головой. Между тем Нострадамус вспомнил о часах, проведенных в кабачке Люнеля, когда Рабле вел речь о том же самом.

– Напротив, они хранили верность Учителю и оберегали в своих сердцах то, что Иешуа передал им как завет, – продолжал Скалигер. – Они мужественно исполняли его, встречая сопротивление, о котором Иешуа и не мог подозревать. Однако Учитель был оклеветан. Да, не кто иной, как ужасный предатель Савл; это было его иудейское имя, пока он не назвался римским именем Павел. Он был тем, кто унизил мудреца из Галилеи, низведя Его до уровня греко-римского пугала, и сотворил из него этакое подобие Геркулеса. А ведь таким чистым и благим, таким совершенным было учение озаренного Богом! Любой человек добровольно мог следовать ему! Но Павел ограбил ищущих Его, проложил непроходимую пропасть между человеком, рожденным женщиной, и Христом, якобы зачатым Богом. Таким образом он еще раз, под римским именем, распял Галилеянина – и это было не менее страшно, чем совершенное в Иерушалаиме! Из этого богохульства и поднялось христианство – Змей и Молох! Но Иаков и Петр, а с ними и другие честные ученики точно так же оказались предателями своего Мастера.

Но они еще некоторое время оставались в Иерушалаиме и на Генисаретском озере и сохраняли то светлое и чистое, что было им даровано. Они стали известны как эбиониты, то есть «бедные», и отцом этой общины – никогда не бывшей христианской – был Петр. Ему помогал Иаков, родной брат Иешуа. Неслыханная клевета заключалась в том, что этих людей поставили в один ряд с Римом и церковью. Никогда нога Петра не ступала на итальянскую землю. Он не был христианином и не хотел им быть – наоборот, ему было поручено охранять истинное учение человечества и «Sang Real». Так они и продолжали жить под защитой духа и плоти Иешуа. И прежде чем иудейский рыбарь навсегда закрыл глаза, он еще должен был содержать внука «раввинчика». Но ребенку больше нельзя было оставаться ни в Иерушалаиме, ни на Генисаретском озере, так как позднее наступил страшный семидесятый год, когда был уничтожен израильский народ.